Зингер Исаак. Страсти и другие рассказы

никогда не приходил. "Наверное, это дезинсектор", -- решил он. Приоткрыв
дверь на длину цепочки, он увидел маленькую женщину с нарумяненными щеками,
желтыми глазами и соломенного цвета волосами, уложенными в стиле "помпадур".
На ней была белая блузка.
Гарри открыл дверь, и женщина произнесла по-английски с иностранным
акцептом:
-- Надеюсь, я вас не разбудила. Я ваша новая соседка слева. Позвольте
представиться: Этель Брокелес. Правда, смешная фамилия? Это фамилия моего
покойного мужа. Моя девичья фамилия Голдман.
Гарри уставился на нее в недоумении. Его соседкой слева была одинокая
старушка. Он даже вспомнил ее имя: миссис Хелперт. Он спросил:
-- А что случилось с миссис Хелперт?
-- То же, что со всеми, -- пожала плечами женщина.
-- Когда это произошло? Я ничего не знал.
-- Больше пяти месяцев тому назад.
-- Да вы входите, входите. Люди умирают, а ты и не знаешь, --
пробормотал Гарри. -- Хорошая была женщина... держалась на расстоянии...
-- Я ее совсем не знала. Я купила квартиру у ее дочери.
-- Пожалуйста, садитесь. Извините, мне даже нечего вам предложить. Была
где-то бутылка ликера, но...
-- Не беспокойтесь. А ликер я вообще не пью. Тем более днем. Можно я
закурю?
-- Конечно, конечно.
Женщина села на диван. Она мастерски прикурила от дорогой зажигалки. Ее
ногти были наманикюрены, и Гарри заметил на одном из ее пальцев большой
бриллиант.
Женщина спросила:
-- Вы живете один?
-- Да.
-- Я тоже одна. А что делать? Мы прожили с мужем двадцать пять лет, и
за все эти годы ни разу не поссорились. Наша жизнь была сплошным погожим
днем без единого облачка. Вдруг его не стало, и я сразу почувствовала
себя одинокой и несчастной. Климат Нью-Йорка мне вреден. У меня ревматизм.
Придется жить здесь. ,
-- Вы обставленную квартиру купили? -- деловито осведомился Гарри.
-- Да, полностью. Ее дочь ничего себе не взяла, кроме платьев и
постельного белья. Все оставила мне, причем практически даром. Я бы,
наверное, просто не собралась покупать мебель, посуду... Вы давно здесь
живете?
Женщина засыпала его вопросами, Гарри охотно отвечал. Выглядела она
сравнительно молодо -- лет на пятьдесят, может быть, даже моложе. Он принес
и поставил перед ней пепельницу, стакан лимонада и вазочку с печеньем. Два
часа пролетели незаметно. Этель Брокелес положила ногу на ногу, и Гарри
невольно бросал взгляды на ее круглые коленки. Она перешла на польский идиш.
Она распространяла атмосферу доверительности и какой-то родственной
интимности. Что-то внутри Гарри ликовало. Небеса услышали его тайные желания
и отозвались! Только теперь, сидя рядом с этой женщиной, он понял, насколько
был одинок все эти годы. Даже иметь ее в качестве соседки все-таки лучше,
чем ничего. В ее присутствии он словно помолодел и сделался разговорчивым.
Он рассказал ей о своих женах, о трагедиях, постигших его детей. Он даже
упомянул, что после смерти первой жены у него была любовница.
Женщина сказала:
-- Вам не в чем оправдываться. Мужчина есть мужчина.
-- Теперь я старик.
-- Мужчина никогда не бывает стариком. У меня был дядя во Влоцлавеке. В
восемьдесят лет он женился на двадцатилетней девушке, и она родила ему троих
детей.
-- Влоцлавек? Это недалеко от Ковеля, моего родного местечка.
-- Да, я знаю. Я была в Ковеле. Там жила моя тетя. Женщина взглянула на
часы.
-- Уже час? Где вы обычно обедаете?
-- Нигде. Я только завтракаю и ужинаю.
-- Вы на диете?
-- Нет, но в моем возрасте...
-- Прекратите говорить о своем возрасте! -- резко оборвала его женщина.
-- Знаете что, пойдемте ко мне и поедим вместе. Я ненавижу есть одна. По
мне, есть одной даже хуже, чем спать одной.
-- Даже не знаю... Чем я это заслужил?
-- Ну все, все, не говорите глупостей. Это Америка, а не Польша. Мой
холодильник забит всякой всячиной. Я -- прости Господи! -- выбрасываю
больше, чем съедаю.
Женщина вставляла в речь еврейские обороты, которых Гарри не слышал по
крайней мере лет шестьдесят. Она взяла его за руку, и они вышли в прихожую.
Пока он закрывал свою дверь, она открыла свою. Гарри пришлось сделать лишь
несколько шагов. Ее квартира была просторнее и светлее. На стенах висели
картины, повсюду стояли модные светильники и антикварные безделушки. Окна
выходили на океан. На столе Гарри увидел вазу с цветами. В его квартире
воздух пропах пылью, а здесь был свежим. "Она что-то задумала, ей что-то от
меня нужно", -- опять встревожился он. Вспомнились газетные статьи о
женщинах-мошенницах, выманивающих у доверчивых граждан целые состояния.
Главное, ничего ей не обещать, ничего не подписывать, не одалживать ни
одного цента.
Она усадила его за стол, и вскоре из кухни донеслось бульканье
кофейника, запахло свежими булочками, фруктами, сыром и кофе. Впервые за
многие годы ему захотелось есть днем. Они приступили к обеду.
Женщина ела и курила одновременно. Она пожаловалась:
-- Мужчины так и увиваются за мной, но, когда доходит до дела,
выясняется, что больше всего их интересует, сколько у меня денег. Как только
они заговаривают о деньгах, я с ними расстаюсь. Я не бедна, даже -- стучу по
дереву -- богата. Но я не хочу, чтобы на мне женились из-за денег.
-- Слава Богу, я не нуждаюсь ни в чьих деньгах, -- заметил Гарри. --
Мне хватит даже, если я еще тысячу лет проживу.
-- Это хорошо.
Мало-помалу они начали обсуждать финансовые вопросы. Женщина
рассказала, что есть у нее. Она владела домами в Бруклине и на
Стейтен-Айленде, имела акции и облигации. Судя по тому, что она рассказала,
и именам, которые упомянула, Гарри решил, что она говорит правду. Здесь в
Майами у нее был счет и сейф в том же банке, что и у него. Гарри прикинул,
что у нее должен быть миллион, если не больше. Она угощала его как
заботливая жена или дочь. Советовала, что ему следует, а что не следует
есть. Такие чудеса приключались с ним в молодости. Едва познакомившись,
женщины начинали говорить доверительным тоном и прямо-таки приклеивались к
нему, чтобы никогда уже не расставаться. Но что подобное может произойти
теперь, казалось просто нереальным.
Он спросил:
-- У вас есть дети?
-- У меня есть дочь Сильвия. Она живет одна в палатке в Британской
Колумбии.
-- Почему в палатке? Мою дочь тоже звали Сильвией. Вы сами мне в дочери
годитесь, -- добавил он, сам не зная зачем.
-- Это все ерунда. Что такое годы? Мне всегда нравились мужчины намного
старше меня. Мой муж -- мир его праху -- был на двадцать лет старше, а
жизнь, которую мы прожили, я могла бы пожелать любой еврейской девушке.
-- Я, наверное, старше вас лет на сорок, -- сказал Гарри.
Женщина положила ложку на стол.
-- Ну и сколько же вы мне дадите?
-- Лет сорок пять, -- сказал Гарри, понимая, что ей больше.
-- Прибавьте еще двенадцать, и вы угадали.
-- Вы выглядите гораздо моложе.
-- Я хорошо жила с мужем. Все у него могла попросить: луну, звезды, ему
ничего не было жалко для своей Этели. Вот почему, когда он умер, мне стало
так тяжело. Еще моя дочь мучает меня. Я потратила целое состояние
на психиатров -- без всякого толку. Семь месяцев провела в
психиатрической клинике. У меня был нервный срыв, мне расхотелось жить.
Врачам приходилось следить за мной день и ночь. Мне казалось, что он зовет
меня
из могилы. Я хочу вам кое-что сказать; надеюсь, вы поймете меня
правильно.
-- Что вы имеете в виду?
-- Вы напоминаете мне моего мужа. Вот почему...
-- Мне восемьдесят два года, -- сказал Гарри и сразу же пожалел о своих
словах. Он запросто мог бы скинуть лет пять. Подождав немного, добавил:
-- Если бы я был лет на десять моложе, я бы сделал вам предложение.
Он снова пожалел о сказанном. Но эти слова словно сами вырвались у
него. Гарри все еще опасался угодить в руки мошенницы.
Женщина пристально посмотрела на него и подняла брови:
-- Раз уж я решила жить, я приму вас таким, какой вы есть.

"Неужели это правда? Разве такое бывает?" -- спрашивал он себя снова и
снова. Они договорились о том, что поженятся и сломают стену, разделяющую их
квартиры. Его спальня была как раз рядом с ее. Она рассказала ему, сколько у
нее денег -- примерно полтора миллиона. Гарри открыл ей свое финансовое
положение.
Он спросил:
-- Что мы будем делать с такими деньгами?
-- Сама не знаю, можно отправиться путешествовать. Купим квартиру в
Тель-Авиве или Тиверии. Там есть горячие источники, они полезны при
ревматизме. Сo мной вы долго проживете. Я вам гарантирую, что вы доживете до
ста лет, а может, и больше.
-- Все в руках Божиих, -- сказал Гарри и сам удивился. Он не был
религиозен. Его сомнения относительно бытия Божия и Божественного провидения
с годами только усилились. Он часто говорил, что после трагедии евреев во
время Второй мировой войны, только дурак мог продолжать верить в Бога.
Этель встала, он -- тоже. Они обнялись и поцеловались. Он прижал ее к
себе и почувствовал, что в нем пробуждается желание.
Она сказала:
-- Подождите, пока нас поведут под хупу.
Гарри поразило, что он уже когда-то слышал эти слова, причем сказанные
тем же самым голосом. Но когда? И кем? Все три его жены родились в Америке и
никогда не использовали этого выражения. А может быть, он слышал их во сне?
Можно ли во сне увидеть будущее? Задумавшись, Гарри опустил голову, а когда
снова взглянул на Этель, то даже вздрогнул от неожиданности. За эти
несколько секунд лицо женщины изменилось почти до неузнаваемости.
Побледнело, стало морщинистым и старым. Волосы -- или это только показалось?
-- растрепались. Она глядела на него исподлобья тоскливо и зло. Может быть,
я ее чем-нибудь обидел?
-- Что-то не так? Вы плохо себя чувствуете? -- спросил он.
-- Нет, но сейчас вам лучше пойти к себе. -- Ее голос звучал враждебно
и отчужденно.
Он хотел спросить о причине такой внезапной перемены, но давно забытая
(или никогда не забываемая) гордость помешала. С женщинами никогда ничего не
поймешь. Он все-таки спросил:
-- Когда мы увидимся?
-- Не сегодня. Может быть, завтра, -- сказала она после некоторого
колебания.
-- До свидания. Спасибо за обед.
Она даже не потрудилась проводить его до двери. Гарри вернулся к себе.
Что ж, похоже, она передумала. Ему стало ужасно стыдно и за себя, и за нее.
А может быть, она просто его разыграла? Или все это подстроено зловредными
соседями? Его квартира показалась ему пустой. "Ужинать не буду", -- решил
он. Он чувствовал неприятную тяжесть в животе. "В моем возрасте вредно
выставлять себя на посмешище", -- пробормотал он. Гарри лег на диван и
задремал, а когда проснулся, на улице было уже темно. Может быть, она опять
позвонит к нему в дверь? А может быть, ему самому позвонить ей по телефону?
Она дала ему свой номер. Хотя он поспал, он чувствовал себя совершенно
разбитым. Нужно было ответить на письма, но он решил отложить это до утра и
вышел на балкон. Ее балкон был совсем близко. Они могли бы здесь увидеться и
даже поговорить, если бы она захотела.
Внизу шумело море. Гарри различил вдали грузовое судно. С ревом
пронесся самолет. Высоко-высоко сияла звезда, которую не смогли затмить ни
фонари, ни неоновые рекламы. Хорошо, что хотя бы одну звезду видно, а то
вообще забудешь о том, что есть небо. Он сел в шезлонг и стал ждать в
надежде, что она покажется. Интересно, о чем она тогда подумала? Почему
изменилась так внезапно? Была такая ласковая и разговорчивая, точно
влюбленная невеста, и вдруг в одно мгновение снова стала чужой.
Гарри задремал, а когда проснулся, уже была ночь. Он собрался было
спуститься за вечерним выпуском газеты с результатами биржевых торгов, но
передумал. Вместо этого он выпил стакан томатного сока, проглотил таблетку
и снова лег. От Этели его отделяла всего лишь тонкая стена, но у стен
своя власть. "Может быть, поэтому некоторые предпочитают жить в палатке?" --
подумал он. Вопреки собственным ожиданиям он быстро уагул и снова проснулся
от какого-то странного давления в груди. Который час? Светящийся циферблат
наручных часов показал, что он проспал два часа с небольшим. Ему что-то
снилось, но что именно -- он забыл. Осталось только ощущение какого-то
кошмара. Он приподнял голову и прислушался. Интересно, спит она сейчас или
нет? Но не мог различить ни шороха.
Он опять уснул и на этот раз проснулся от шума многих голосов, хлопанья
дверей, беготни на площадке. Он всегда боялся пожара. В газетах писали, как
старики заживо сгорают в домах для престарелых, больницах, гостиницах. Он
вылез из кровати, надел шлепанцы и халат и приоткрыл дверь. Никого. Или ему
показалось? Он закрыл дверь и вышел на балкон. Нет, никаких пожарных внизу
не было. Люди возвращались домой, уезжали в ночные клубы, гуляки выкрикивали
что-то пьяными голосами. Некоторые жильцы на лето сдавали квартиры
латиноамериканцам.
Гарри опять лег. Какое-то время было тихо, потом снова раздались шаги
на площадке и гул мужских и женских голосов. Что-то случилось, но что? Он
собрался было опять выглянуть, но передумал. Ему сделалось не по себе. Вдруг
он услышал гудение домофона на кухне. Когда он взял трубку, незнакомый
мужской голос произнес: "Это не тот номер". Гарри щелкнул выключателем и
зажмурился от слепящего света. Открыв холодильник, он вынул кувшин со
сладким чаем и налил себе полстакана, то ли от жажды, то ли просто чтобы
успокоиться. Вскоре ему понадобилось в уборную.
В это время раздался звонок в дверь. А вдруг в здание ворвались
грабители? Ночной сторож слишком стар, чтобы оказать им серьезное
сопротивление. Гарри заколебался: открывать или нет? Он стоял возле унитаза
и дрожал. "Может быть, это мои последние мгновения на земле", -- пронеслось
в голове.
"Боже Всемогущий, смилуйся надо мной", -- пробормотал он. Тут он
вспомнил, что в двери есть глазок. Как он мог об этом забыть? Совсем выжил
из ума.
Он неслышно подошел к двери и посмотрел в глазок. На площадке стояла
седая женщина в халате. Он сразу ее узнал -- это была его соседка справа. Он
все понял. У этой женщины парализованный муж, наверное, с ним что-то
случилось. Он открыл дверь. Старушка держала в руках конверт без марки.
-- Мистер Бендинер, женщина из соседней квартиры оставила этот конверт
у вашей двери. Здесь стоит ваше имя.
-- Какая женщина?
-- Соседка слева. Она покончила с собой.
Гарри Бендинер почувствовал, как внутри что-то оборвалось, а живот
напрягся и стал твердым, как барабан.
-- Блондинка?
-- Да.
-- Каким образом?
-- Выбросилась из окна.
Гарри протянул руку, и женщина отдала ему конверт.
-- Где она?
-- Ее увезли.
-- Мертвую?
-- Да.
-- О, Господи.
-- Это уже третий случай здесь. В Америке люди сходят с ума.
Рука Гарри тряслась, и конверт дрожал, как на ветру. Он поблагодарил
соседку, закрыл дверь и пошел за очками. "Только бы не упасть, -- подумал
он. -- Сейчас не хватает только ногу сломать". Он добрался до кровати и
включил лампу. Да, очки лежали там, где он их оставил: на ночном столике.
У него кружилась голова. Стены, занавески, ночной столик, конверт
прыгали перед глазами, как нечеткое изображение на телеэкране. "Я что,
слепну?" -- подумал он. Он сел и стал ждать, когда пройдет головокружение.
Он чувствовал такую слабость, что еле распечатал конверт. Записка была
написана на идише -- карандашом, криво и с орфографическими ошибками. Он
прочитал:
"Дорогой Гарри, простите меня. Я должна была уйти к мужу. Если вас это
не слишком затруднит, прочтите по мне кадиш. Я буду там молиться о вас.
Этель"
Гарри положил листок и очки на ночной столик и выключил свет. На него
напала икота. Все его тело содрогалось, и даже матрасные пружины
вибрировали. "Больше никогда ни на что не буду надеяться", -- торжественно
поклялся он себе. Почувствовав холод, он натянул на себя одеяло.
Когда он проснулся, было десять минут девятого. Может быть, все это ему
приснилось? Нет, письмо лежало на столике у кровати. В тот день Гарри
Бендинер не стал спускаться за почтой, готовить завтрак, умываться,
одеваться. Сидя в пластиковом шезлонге на балконе, он думал о другой Сильвии
-- дочери Этели, -- поселившейся в палатке в Британской Колумбии. Почему она
забралась так далеко? Может быть, из-за смерти отца? Или из-за невыносимых
отношений с матерью? Или уже в свои годы она осознала тщету человеческих
усилий и решила стать отшельницей? Может быть, она пытается найти себя и
обрести Бога?
Сумасшедшая мысль пришла в голову старику: полететь в Британскую
Колумбию, разыскать девушку, приласкать ее, заменить ей отца и, может быть,
вместе с ней постараться понять, зачем человек рождается и почему умирает.

ОШИБКИ

Разговор свернул на ошибки, и стекольщик Залман сказал:
-- В наше время можно ошибаться сколько угодно, причем совершенно
безнаказанно. Поэтому все и стали такими невнимательными. Раньше не так
было. В Пятикнижии сказано, что, если рубишь дрова и твой топор слетит с
топорища и кого-то убьет, ты должен бежать в другой город, иначе родня
убитого будет тебе мстить. В Радожице жил один помещик, Заблоцкий, человек в
общем-то неплохой. Но не дай Бог было его рассердить -- усы начинали
топорщиться, как у кота, он выхватывал плетку, и беда, если кто-нибудь
попадался ему под руку. Однажды он заказал сапожнику пару ботинок. И они
оказались тесны. Заблоцкий приказал бросить ботинки в костер. А кожу-то
сжечь непросто. Она жутко дымится и воняет. Заблоцкий велел сапожнику Шмерлу
спустить штаны и высек его до крови. А в другой раз он в клочки разорвал
дорогую шубу, только потому, что меховщик слишком низко пришил петельку.
Дошло до того, что портные и сапожники отказывались брать его заказы. При
этом Заблоцкий сам был довольно рассеянным и тоже нередко ошибался. Как-то
поехал в Желехув, а сказал извозчику, чтобы вез в Вегрув. Проехав много
верст, он вдруг заметил, что дорога незнакомая. Извозчик рассказывал потом,
что помещик так разозлился, что сам себя стукнул кулаком по носу.
А как он изводил жену, это же ужас! Крепостное право давно отменили, а
он продолжал пороть крестьян. "В моем имении я -- закон!" -- орал он. Мужики
боялись его как огня. Даже собак запугал. У него была свора гончих, размером
с волков, и у каждой -- свое имя. Когда он звал одну собаку, а прибегала
другая, провинившуюся запирали в темный сарай на трое суток.
Помещик без конца судился; все свое состояние спустил на тяжбы. Причем
случая не было, чтобы дело решили в его пользу. Но он не унимался: подавал
жалобы в Люблин и Варшаву и снова проигрывал. Однажды к нему приехал его
адвокат. Сидели в гостиной, и адвокат спросил: "Ваше сиятельство, вы не
возражаете, если я выкурю сигару?"
Помещик позволил.
Адвокат достал сигарету, они были тогда еще в новинку. Помещик схватил
трость -- была у него такая гнутая трость с серебряным набалдашником -- и
начал охаживать несчастного адвоката. "Что я сделал?!" -- завизжал тот.
"Я разрешил тебе выкурить сигару, а не сигарету, -- заявил помещик. --
Я не потерплю новомодных штучек в своем доме. Нам французы не указ!" Вот
таков был этот Заблоцкий.
Он и родную дочь, Софию, которую любил без памяти, тоже мучил. Если она
по забывчивости вплетала в волосы зеленую ленту, а не синюю, как отец велел,
он давал ей оплеуху прямо при гостях.
Из-за его репутации София не могла выйти замуж. Кому охота иметь такого
тестя?
Не мне рассказывать, что женская мода постоянно меняется. У дворян было
заведено отдавать платье, надетое пару раз, какой-нибудь бедной
родственнице. Но дочери Заблоцкого приходилось донашивать платья времен
короля Яна Собеского. Аристократы над ней посмеивались и не приглашали на
балы. Ей было стыдно показаться на улице.
Но слушайте дальше! Однажды в Польшу приехал дядя или брат царя --
забыл, кто именно. Одну ночь он должен был провести в Радожице. Кажется,
охотился в окрестных лесах. Но где ночевать такой важной персоне? Местные
начальники послали за помещиком и велели ему принять князя. Заблоцкий
извивался как уж на сковородке, но поляки проиграли русским все войны, а у
гоев кто сильнее, тот и прав. Заблоцкому пришлось подчиниться. Его дворецкий
или управляющий хотел было отремонтировать покои, в которых должен был
остановиться князь, но Заблоцкий запретил, сказав, что, если там хоть
что-нибудь тронут, даже соломинку, он за себя не отвечает.
Когда князь наконец прибыл, все городское начальство, священники и
дворяне, включая Заблоцкого, вышли его приветствовать. Помню, евреи поднесли
хлеб-соль на серебряном подносе. Кто то из начальства представил высокому
гостю Заблоцкого и сказал, что тот примет князя у себя. Князь стал говорить
всякие любезности, как это принято у дворян, но, произнося имя помещика,
ошибся: вместо Заблоцкий сказал Запроцкий.
Услышав это, помещик заревел: "Я Заблоцкий, а не Запроцкий!", швырнул
на землю листок с приветственной речью, которую должен был зачитать, и
бросился прочь. Можете себе представить, что тут началось! За такое
оскорбление могли стереть с лица земли целый город. Городской голова
бухнулся князю в ноги; священники начали извиняться, уверяя князя, что
Заблоцкий просто помешался. Евреи тоже переругались, потому что, как
известно, сильные любят вымещать свой гнев на слабых. Казаки поскакали за
помещиком. Если бы его настигли, то убили бы на месте. Но помещик спрятался
в лесу и не выходил, покуда князь со свитой не уехали. Он приплелся домой
оборванный, искусанный комарами, исцарапанный колючками и похудевший, как
после тяжелой болезни.
Когда власти узнали, что он вернулся, то послали жандармов арестовать
его и в кандалах доставить в тюрьму, но Заблоцкий вооружил своих мужиков и
велел не пускать русских во двор. Сам зарядил ружье и залез на чердак. Когда
русские приблизились к воротам, он начал палить в них из окна. В Радожице
было всего несколько жандармов, и они не хотели рисковать своей жизнью.
Послали гонца к губернатору с просьбой прислать войска. Губернатор пообещал
связаться с Петербургом. Через неделю он сказал гонцу, что Заблоцкий
сумасшедший, из-за которого не стоит проливать кровь. Видимо, наверху решили
не накалять страсти.
Вскоре помещик умер от воспаления легких. На похороны съехались дворяне
со всей Польши. Играла траурная музыка, и выступавшие славили Заблоцкого за
спасение чести польского народа. А виной - пустяковая
ошибка, которую допустил русский князь, произнося его имя.

-- Ошибка -- дело серьезное, -- отозвался Леви-Ицхак. -- Из-за того,
что вместо Камцы на пир без приглашения явился Бар-Камца, был разрушен
Иерусалим. Если переписчик сделает в Торе всего одну ошибку, этот экземпляр
книги считается непригодным для чтения. Сто лет назад, а может и раньше, жил
в Щебжешине один переписчик по имени реб Мешулем. Его все знали. Говорили,
что прежде чем написать на свитке Святое Имя, он совершал ритуальное
омовение. Вот только брал он за свою работу безбожно. Мог запросить пять
гульденов, а то и больше, за пару филактерий. Бедняки не пользовались его
услугами, но богатеи приезжали отовсюду: из Билгорая, Замосца, Янова и
Хрубешува. Почерк у него был просто заглядение, не буквы, а жемчужины! Он
заказывал чернила и пергаментную бумагу в Лейпциге, выводил каждую буковку.
По субботам и в праздники в его доме собиралась молодежь послушать его
проповеди. Мой дед тоже бывал там. Как правило, переписчики -- народ не
очень практичный, но у реб Мешулема была голова на плечах. Нередко в случае
спора между старейшинами его просили их рассудить. Детей, кажется, у него не
было, по крайней мере, я ни одного не помню.
В Щебжешине в те времена жил один богач, реб Мотеле Волбромер. У него
был дом на рыночной площади. Он торговал зерном и лесом. И вот пошли слухи,
что удача отвернулась от реб Мотеле. Сперва заболел чем-то он сам, потом
жена, потом дети. Затем сгорел амбар с зерном. Штормовой ветер разметал его
плоты на реках Сан и Буг, и реб Мотеле понес большие убытки. Говорят, что,
когда на человека обрушиваются несчастья, он должен задуматься о своей
жизни. Реб Мотеле был богобоязненным человеком -- внимательно прислушавшись
к голосу совести, он, конечно, нашел у себя множество прегрешений. Он начал
поститься, вставать ни свет ни заря, чтобы до утренних молитв успеть изучить
отрывок из Талмуда. Стал делать больше пожертвований. Богачи в те времена
были другие, не то, что сейчас. Но ничего не помогало.
В довершение ко всему в доме у него завелся какой-то бес. Ночью
слышались шаги и распутный женский хохот. Двери распахивались сами собой.
Когда реб Мотеле собирался ложиться спать, оказывалось, что кто-то оттащил
его кровать к другой стене. Те, с кем творятся такие дела, обычно держат
язык за зубами. Пересуды могут повредить торговле, да и дочерей выдать замуж
труднее. И, кроме того, человек до последнего надеется, что все это ему
только кажется. Но конечно, в маленьком городке такое долго не утаишь.
У них была кухарка. Она сбежала после того, как демон оттаскал ее за
волосы и, простите, перемазал нечистотами. С каждым днем события принимали
все более серьезный оборот. Ночами на чердаке раздавался грохот -- эти черти
перекатывали бочки.
Как-то в четверг старшая дочь реб Мотеле замесила тесто, накрыла
подушкой, чтобы оно поднялось, и легла спать. Проснувшись посреди ночи, она
обнаружила тесто в своей кровати. От ее дикого крика переполошился весь дом.
Моя бабушка -- мир ее праху -- жила с ними по соседству и все узнала. Демоны
в ту ночь перевернули горшки, осквернили запасы провизии в кладовой, вылили
варенье и прочее и даже сбросили с чердака пасхальную посуду.