Страница:
Потом на ватных ногах вернулся в постель.
На следующий день я выступал в "Театр Солей". Несмотря на ливень, зал
был переполнен. Я увидел столько знакомых лиц, что просто глазам своим не
поверил. Имен большинства я не помнил, но их лица были невероятно похожи на
лица моих друзей и знакомых из Билгорая, Варшавы и Люблина. Неужели все они
пережили Катастрофу и пришли сегодня на мою лекцию? Обычно, когда я касаюсь
темы сверхъестественного, публика ведет себя довольно бурно: меня
перебивают, иногда даже начинают спорить. Но в тот день в аудитории стояла
зловещая тишина.
Закончив лекцию, я хотел спуститься в зал и поговорить с этими внезапно
воскресшими персонажами прошлого, но Шацкель Полива утащил меня за кулисы, а
когда вскоре я снова заглянул в зал, верхний свет был потушен, а кресла
пусты. "Теперь остается только с духами общаться", -- подумал я.
И, словно угадав мои мысли, Полива спросил:
-- А где же ваша новоиспеченная кузина? Я что-то ее не видел сегодня.
-- Я тоже. Очевидно, она не пришла.
-- Разумеется, это ваше личное дело, но позвольте дать вам один совет:
избавьтесь от нее. Нехорошо, что она вас преследует.
-- Возможно. Но почему вы мне это говорите?
Шацкель Полива замялся:
-- Она меня пугает. Она принесет вам несчастье.
-- Разве вы верите в такие вещи?
-- Поработаешь тридцать лет импресарио, поневоле поверишь.
Я прилег и задремал, а когда проснулся, уже наступил вечер. Было ли это
в день моей лекции или несколько дней спустя? Открыв глаза, я увидел Ханку.
Мне показалось, что она смущена, как будто догадывалась о моих напастях и
сознавала свою вину.
-- Сегодня вечером мы должны навестить вашего кузена Хулио, -- заявила
она.
Вместо того чтобы сказать: "Я не желаю больше с вами видеться", я
спросил:
-- Где он живет?
-- Недалеко. Вы же говорили, что любите гулять.
Обычно я приглашал ее поужинать вместе, но на этот раз мне совсем не
хотелось затягивать наше общение. Может быть, Хулио нас чем-нибудь покормит,
понадеялся я. Еще не вполне проснувшись, я поднялся, и мы вышли на бульвар
Корриентес, освещенный редкими фонарями. Навстречу нам то и дело попадались
патрульные солдаты. Все магазины были закрыты. Царила атмосфера
комендантского часа и Черной субботы.
Мы шли молча, как поссорившаяся парочка, вынужденная наносить давно
запланированный визит. Корриентес -- один из самых длинных бульваров в мире.
Мы шли, наверное, уже около часа. Каждый раз, когда я спрашивал, долго ли
еще, Ханка отвечала: "Уже скоро". Потом мы свернули с бульвара. Как видно,
Хулио жил на окраине. Теперь вдоль нашего пути тянулись мертвые фабрики с
зарешеченными окнами, темные гаражи, какие-то заколоченные склады, пустыри,
заросшие бурьяном. Попалось и несколько частных домов -- все они были очень
старые, а их внутренние дворики -- обнесены заборами. Я чувствовал себя
крайне неуютно и время от времени искоса поглядывал на Ханку. Единственное,
что я мог различить в темноте, были два темных глаза. До нас доносилось
лаянье невидимых собак, мяуканье и завывание невидимых котов и кошек. Есть
мне ие хотелось, но во рту то и дело собиралась безвкусная слюна. Меня
мучили подозрения: а вдруг это моя последняя прогулка? Вдруг она ведет меня
в логово убийц? Что, если это ведьма и вот сейчас я увижу ее гусиные лапы и
свиное рыло? По-видимому, почувствовав, что от ее молчания мне не по себе,
Ханка снова разговорилась. Мы проходили вдоль полуразвалившегося забора, за
которым стоял длинный дом без окон. На голом участке перед входом торчал
одинокий кактус.
-- Здесь живут старые испанцы, -- сообщила Ханка. -- Такие дома не
отапливаются, печи здесь только для готовки, не для обогрева. Когда
начинаются дожди, местным жителям не позавидуешь. У них есть такой напиток
-- матэ. Они носят рванье, раскладывают пасьянсы и пьют матэ. Все они
католики, но церкви всегда полупустые, даже по воскресеньям. Мужчины в
церковь не ходят, только женщины. Большинство из них -- колдуньи, и молятся
не Богу, а дьяволу. Они существуют в другом времени, для них еще не
окончилась эпоха королевы Изабеллы и Торквемады. Хосе оставил мне уйму книг,
и, поскольку танцевать я перестала, а друзей не завела, я много читаю. Я
знаю Аргентину. Иногда мне кажется, что уже была здесь в предыдущих
воплощениях. Мужчины по-прежнему грезят инквизицией и аутодафе. Женщины
бормочут заклинания и наводят порчу на своих врагов. В сорок лет они уже
сморщенные старухи. Мужья заводят любовниц, которые вскоре начинают рожать и
через несколько лет мало чем отличаются от жен, становятся такими же
ревнивыми, сварливыми и потрепанными. Между прочим, многие испанцы
происходят от марранов, чего сами часто не знают. В некоторых провинциях
действуют секты, которые зажигают свечи в пятницу вечером и соблюдают еще
некоторые еврейские обычаи. Ну вот, мы и пришли.
Мы свернули в переулок, где шло строительство. Не было ни мостовой, ни
тротуаров. Нам пришлось пробираться между штабелями досок, кучами кирпича и
цемента. Я увидел несколько домов, у которых еще не было крыш и стекол в
окнах. Жилище Хулио было узким и приземистым. Ханка постучала, но никто не
отозвался. Тогда она распахнула дверь и, миновав тecнyю прихожую, мы
оказались в тускло освещенной комнате, обстановка которой состояла из комода
и двух стульев. На одном стуле сидел Ехиель. Если бы я не зналего, то,
конечно, никогда бы в жизни не узнал. Передо мной был глубокий старик с
пучками не седых, не темных, а как будто бесцветных волос по бокам голого
черепа, с ввалившимися щеками, острым подбородком, шеей ощипанного петуха и
прыщавым носом алкоголика. Одна щека
и полголовы были покрыты сыпью. И все-таки на его новом, морщинистом
лице проглядывало лицо былого Ехиеля. Он даже не поднял век, когда мы вошли.
Его глаз я так и не увидел в тот вечер. На другом стуле сидела низенькая
широкобедрая женщина в поношенном халате. У нее были растрепанные пепельные
волосы, круглое одутловатое лицо и бессмысленные водянистые глаза пациентки
психлечебницы. Ей могло быть сорок лет, а может, и шестьдесят. Она даже не
шелохнулась. Больше всего она напоминала куклу, набитую опилками.
Из рассказов Ханки я заключил, что она хорошо их знает и предупредила о
моем визите. Но теперь стало казаться, что и она здесь впервые.
-- Ехиель, -- сказал я, -- я твой двоюродный брат Исаак, сын Батшебы.
Мы когда-то виделись в Тишевице, а потом в Варшаве.
-- Si.
-- Ты меня узнаешь?
-- Si.
-- Ты забыл идиш?
-- No.
Идиш, по-видимому, он и вправду не забыл -- он забыл, как
разговаривают. Он клевал носом и зевал. Из него приходилось вытягивать
буквально каждое слово. На все мои вопросы он отвечал либо "Si", либо "No",
либо "Bueno". Ни он, ни его жена даже не попытались что-нибудь сделать,
чтобы мы могли сесть. Чаю нам тоже не предложили. Хотя я не слишком высок,
головой я почти упирался в потолок. Ханка молча прислонилась к стене. Ее
лицо стало непроницаемым.
Я подошел к жене Ехиеля и спросил:
-- У вас остались родственники во Фрамполе?
Она долго молчала, но потом все-таки ответила:
-- Никого.
-- Как звали вашего отца?
Она задумалась, словно припоминая:
-- Абрам-Итче.
-- Кем он работал?
Снова повисла долгая пауза.
-- Сапожником.
Прошло полчаса. Я устал вытягивать ответы из этой неразговорчивой четы.
Изменить окружавшую их атмосферу безнадежной унылости я не смог. Когда я
обращался к Ехиелю, он каждый раз вздрагивал, как разбуженный.
-- Если захочешь связаться, я живу в гостинице "Космополитан", --
сказал я наконец.
-- Si.
-- Спокойной ночи, -- сказал я.
Жена Ехиеля не проронила в ответ ни звука, а сам Ехиель пробормотал
что-то невразумительное, откинулся на спинку стула и, как мне показалось,
захрапел.
Когда мы вышли на улицу, я сказал:
-- Если такое возможно, возможно все.
-- Не надо было приходить к ним так поздно, -- сказала Ханка. -- Они
оба нездоровы. У него астма, у нее -- больное сердце. Я, кажется, вам
говорила, что они познакомились в Освенциме. Вы заметили номера у них па
руках? -
-- Нет.
-- Тот, кто хоть раз посмотрел в лицо смерти, навеки станет мертвецом.
Я и раньше слышал эти слова от Ханки и от других беженцев, но сейчас на
темной улице они заставили меня вздрогнуть.
-- Кем бы ты ни была, будь добра, поймай такси, -- попросил я.
-- Si.
Ханка обняла меня, и крепко-крепко прижалась. Я стоял не двигаясь. Мы
молчали. Начал накрапывать мелкий, колючий дождик. Кто-то выключил свет в
доме Хулио, и на улице стало темно, как в Тишевице.
Наступили ясные, солнечные дни. Небо было чистым и по-летнему голубым.
Пахло морем, манговыми и апельсиновыми деревьями. Лепестки падали с ветвей.
Легкий ветерок напомнил мне Вислу и Варшаву. Вместе с погодой стали лучше и
мои дела. Всевозможные организации засыпали меня просьбами выступить перед
ними и устраивали приемы в мою честь. Школьники приветствовали меня песнями
и танцами. Было немного странно наблюдать такую суету по поводу приезда
писателя. Но я объяснил этот слегка чрезмерный энтузиазм тем, что Аргентина
довольно изолирована и радуется любым гостям.
-- Это все потому, что вы избавились от Ханки, -- сказал мне Хацкель
Полива.
Но это было неправдой: я не избавлялся от нее. Наоборот, я искал ее.
После нашего посещения Хулио Ханка исчезла. А у меня не было возможности
связаться с ней. Я не знал, где она живет, даже не знал ее фамилии. Во
время наших встреч я много раз просил ее оставить свой адрес и номер
телефона, но ничего не добился. Хулио тоже не объявлялся. В разговорах с
разными людьми я неоднократно пытался описать улочку, где мы были, но никто
не мог понять, что я имею в виду. Я пролистал всю телефонную книгу, но Хулио
в ней не было.
Однажды я вернулся в гостиницу довольно поздно. И, как всегда -- это
уже вошло в привычку -- вышел па балкон. Дул холодный ветер, в котором
ощущалось дыхание Антарктики и Южного полюса. Я поднял глаза к звездам.
Отдельные созвездия были похожи на согласные, гласные и музыкальные значки,
которые я когда-то заучивал в хедере: алеф, хэй, шурук, сегол, цейре. Серп
луны был обращен внутрь и, казалось, готов к небесной жатве. Южное небо
выглядело странно близким и в то же время божественно далеким и напоминало
некую космическую книгу без начала и конца, прочесть и оценить которую может
лишь ее Создатель. Я мысленно обратился к Ханке: "Почему ты покинула меня?
Вернись, где бы ты ни была. Без тебя мир пуст. Ты незаменимая буква в
Господнем свитке".
Освободился зал в Мар-дель-Плата, и мы с Шацкелем Поливой отправились
туда. В поезде он сказал:
-- Возможно, вам покажется странным, но здесь, в Аргентине, коммунизм
-- развлечение для богачей. Бедняк не может оказаться членом Компартии.
Не спрашивайте меня почему. Вот так, и все. Обеспеченные евреи, владельцы
вилл в
Мар-дель-Плата -- собственно, именно они и придут на вашу лекцию -- все
леваки. Кстати, сделайте мне одолжение, не говорите сегодня о мистике. Им до
нее нет дела. Они без конца болтают о социальной революции, хотя, если такая
революция произойдет, сами же станут ее первыми жертвами.
-- А разве это не мистика?
-- Возможно, но мне бы не хотелось, чтобы ваша лекция провалилась.
Я послушался совета Поливы и не стал говорить о нематериальных силах. В
конце выступления я прочитал один из своих юмористических рассказов. Когда я
предложил задавать вопросы, встал один старик и спросил о причинах моего
увлечения сверхъестественным. Вскоре вопросы на эту тему посыпались со всех
сторон. В тот вечер богатые евреи Мар-дель-Плата продемонстрировали
неподдельный интерес к телепатии, ясновидению, дибукам, предчувствиям и
перевоплощению. "Если существует жизнь после смерти, почему убитые
евреи
не мстят нацистам?" "Если есть телепатия, зачем нужны телефоны?" "Если
можно мысленно влиять на неодушевленные предметы, почему хозяева казино
получают высокие прибыли, хотя их шансы на выигрыш лишь ненамного выше
шансов посетителей?" Я отвечал в том смысле, что, если бы наличие Бога,
души, загробной жизни, особой силы провидения и всего остального, что имеет
отношение к метафизике, было научно доказано, человек лишился бы своего
величайшего дара
-- свободного выбора.
Ведущий объявил, что следующий вопрос -- последний, и какой-то молодой
человек спросил:
-- А у вас есть собственный опыт такого рода? Вы сами когда-нибудь
видели привидение?
-- Все мои столкновения с подобными явлениями всегда можно было
истолковать по-разному, -- ответил я. -- Ни одно из них не могло служить
абсолютным доказательством. И однако, моя вера в нематериальное современем
только окрепла.
Раздались аплодисменты. Я начал кланяться и благодарить аудиторию за
внимание и вдруг увидел Ханку. Она сидела в зале и хлопала. На ней было все
то же черное платье и черная шляпа, в которых она всегда являлась на наши
свидания. Она улыбнулась и подмигнула. Я остолбенел. Неужели она следовала
за мной в
Мар-дель-Плата? Я снова взглянул в ту сторону, но ее уже не было.
Очевидно, это была галлюцинация. И продолжалась она лишь миг. Но я не забуду
тот миг
до конца своих дней.
Гарри Бендинер проснулся в пять утра, чувствуя, что для него ночь
кончилась -- сегодня уже не уснуть. Ничего необычного в этом не было -- он
просыпался по десять раз за ночь. Несколько лет назад ему сделали операцию
на предстательной железе, но, увы, это не уменьшило постоянного давления на
мочевой пузырь. Каждый час, а то и чаще, ему приходилось вставать по нужде.
Даже сны вращались вокруг этого. Гарри вылез из кровати и на дрожащих ногах
потащился в уборную. Возвращаясь, вышел на балкон. Слева виднелись
небоскребы Майами, справа рокотало море. За ночь стало немного прохладнее,
но воздух все равно оставался по-южному теплым. Пахло рыбой, нефтью и еще,
пожалуй, апельсинами. Гарри долго стоял на балконе, наслаждаясь
прикосновениями океанского бриза к потному лбу.
Хотя Майами-Бич давно уже превратился в большой город, Гарри
по-прежнему мерещился Эверглейдз, запахи его трав и болотных испарений.
Иногда посреди ночи хрипло кричала чайка. А порой волны выбрасывали на берег
скелет морской щуки или даже остов небольшого кита. Гарри Бендинер посмотрел
в сторону Голливуда. Давно ли эти места были совсем дикими? Всего за
несколько лет здесь выросли многоэтажные дома, гостиницы, рестораны,
магазины. Даже посреди ночи по шоссе мчались автомобили. Куда спешат все эти
люди? Или они вообще не ложатся спать? Какая сила влечет их? "Нет, это уже
не мой мир. Когда тебе за восемьдесят, ты, можно сказать, покойник".
Он облокотился на перила и попытался припомнить свой сон. Вспомнилось
только, что никого из тех, кого он видел во сне, уже не было в живых.
Очевидно, сны не признают смерти. Во сне все три его жены, сын Билл и дочь
Сильвия были живы. Нью-Йорк, местечко в Польше, где он родился, и Майами-Бич
слились в один город. Он, Гарри-Гершель, был и взрослым, и одновременно
мальчиком, посещающим хедер.
Гарри закрыл глаза. Почему сны так быстро улетучиваются? Он помнил --
часто со всеми подробностями -- события семидесяти или даже
семидесятипятилетней давности, а сны, приснившиеся этой ночью, таяли, как
пена. Какая-то сила сразу же вырывала их из памяти. Одна треть нашей жизни
умирает еще до того, как мы сами сходим в могилу.
Гарри опустился в пластиковый шезлонг и посмотрел на восток, в сторону
океана, где скоро займется новый день. Было время, когда каждое утро,
особенно летом, он бегал купаться, но теперь его в воду не тянет. В газетах
пишут об акулах-людоедах, да и других морских тварей, чьи укусы дают
неприятные последствия, тоже хватает. Теперь он вполне обходился теплой
ванной.
Гарри принялся думать о бизнесе. Он прекрасно понимал, что от денег ему
уже мало проку, но нельзя же все время размышлять о бренности сущего. Проще
думать о практических вопросах. Акции поднимались или падали. Дивиденды и
другие поступления нужно было помещать в банк и заносить в учетную книгу для
уплаты налога. Надо было платить за квартиру, свет и телефон. Раз в неделю к
нему приходили убирать и гладить белье и рубашки. Время от времени
требовалось сдавать костюм в чистку, а обувь -- в ремонт. Прибывали письма,
на которые приходилось отвечать. Хотя регулярно в синагогу он не ходил, но
на Рош Хашана и Йом-Кипур надо было все-таки где-то читать молитвы -- из-за
этого ему без конца присылали всякие обращения с призывами помочь Израилю,
иешивам, Талмуд Торам, домам для престарелых и больницам. Ежедневно получал
он кипу совершенно бесполезной корреспонденции, но прежде, чем выбросить,
все нужно было, по крайней мере, просмотреть.
Так как он решил не заводить ни жены, ни домработницы, самому
приходилось заботиться о пропитании и через день ходить за покупками в
соседний магазин. Обычно покупал молоко, домашний сыр, фрукты,
консервированные овощи, рубленое мясо, иногда -- грибы, банку борща,
фаршированную рыбу. Разумеется, он мог бы позволить себе роскошь иметь
прислугу, но ведь они бывают воровками. Да и чем бы занимался он сам, если
бы все за него стали делать другие? Он хорошо помнил, что в Гемаре сказано:
безделие ведет к безумию. Возня у плиты, посещение банка, чтение газет --
особенно финансовых отчетов, -- час или два в офисе Меррилл Линч перед
табло, на котором высвечивались результаты торгов на Нью-Йоркской бирже, --
все это помогало сохранить бодрость. Недавно ему установили телевизор, но он
редко его включал.
Соседи по дому часто, с явным неодобрением, спрашивали, зачем он делает
сам то, что могли бы сделать ему другие. Было известно, что он богат. Все
ему советовали: переезжайте в Израиль; посещайте летом горный курорт;
женитесь; наймите секретаршу... Он приобрел репутацию скряги. Ему все время
напоминали, что "туда с собой ничего не возьмешь", -- да еще таким тоном,
как будто делали потрясающее открытие. В конце концов он перестал посещать
собрания жильцов и их вечеринки. Каждый надеялся что-нибудь из него выудить,
но он-то знал, что, если бы что-то понадобилось ему, никто не дал бы и
цента. Несколько лет назад, сев в автобус, следующий из Майами-Бич в Майами,
он обнаружил, что не хватает двух центов на билет. С собой были только
банкноты в двадцать долларов. Никто не пожелал дать ему недостающие два
цента или хотя бы разменять одну из купюр. Водитель заставил его сойти.
На самом деле ни на каком курорте ему не было так комфортно, как у себя
дома. Еда, которую подавали в отелях, была чересчур обильной и непривычной.
Только сам мог он проследить, чтобы не было соли, холестерина, специй. Кроме
того, летать на самолете или трястись на поезде -- слишком утомительно для
человека со слабым здоровьем. Что касается женитьбы, то в его возрасте она
не имела смысла. Женщинам помоложе нужен секс, а старуху он сам не хотел.
Выходило, что обречен он на одинокую жизнь и одинокую смерть.
Небо на востоке порозовело, и Гарри направился в ванную. Постоял,
изучая свое отражение в зеркале: впалые щеки, голый череп с жалкими седыми
волосами над ушами, выпирающий кадык, нос, с кончиком, загнутым вниз, словно
клюв попугая. Бледно-голубые глаза расположены асимметрично, один выше
другого, взгляд выражает усталость и одновременно то, что еще осталось от
юношеского задора. Когда-то Гарри был мужчина хоть куда: были у него жены,
романы. До сих пор где-то хранится стопка любовных писем и фотографий.
В отличие от многих других иммигрантов, Гарри Бендинер приехал в
Америку, имея уже и некоторые сбережения, и образование. В своем родном
городке он до девятнадцати лет ходил в иешиву, знал иврит и тайком читал
газеты и светские книги. Брал уроки русского, польского и даже немецкого. В
Америке в течение двух лет он посещал Союз Купера в надежде стать инженером,
но влюбился в американку Розалию Штейн, женился, и ее отец Сэм Штейн взял
его к себе в строительный бизнес. Розалия умерла от рака тридцати лет от
роду, оставив ему двоих маленьких детей.
Смерть отбирала у него все с той же легкостью, с какой к нему шли
деньги. Его сын Билл, хирург, умер в сорок шесть лет от инфаркта. Оставил
двоих детей, но ни один из них не хотел быть евреем. Их мать, христианка,
жила где-то в Канаде с новым мужем. Дочь Гарри -- Сильвия, умерла от того же
вида рака, что и ее мать, и и том же самом возрасте. У Сильвии детей не
было. Гарри не захотсл больше производить потомство, несмотря на уговоры
второй жены Эдны, умолявшей завести одного, а лучше двоих детей.
Да, ангел смерти все у него отнял. Сначала внуки хоть редко, но
все-таки звонили из Канады и присылали открытки на Новый год. Но постепенно
перестали и звонить и писать, и Гарри исключил их имена из завещания.
Бреясь, Гарри мурлыкал под нос какую-то мелодию -- откуда она, он не
знал. Может быть, слышал по телевидению, а может быть, давно забытая
польская песенка ожила в памяти? У него не было музыкального слуха, он
фальшивил, но привычка напевать в ванной осталась. Сходить в уборную было
целой проблемой. Уже несколько лет он принимал таблетки от запора, но пользы
было мало, и Гарри через день ставил себе клизму -- долгая и непростая
процедура для человека в его возрасте. Гарри регулярно делал зарядку: сидя в
ванной, задирал вверх тощие ноги и хлопал по воде руками, как веслами. Все
это - ради продления жизни, но, делая упражнения, Гарри часто спрашивал
себя: "А зачем?" Для чего ему жить? Нет, жизнь не имела теперь смысла, но
разве жизнь соседей была более осмысленной? В доме проживало много стариков,
состоятельных и даже очень богатых. Кое-кто уже не мог ходить
или еле передвигался, другие опирались на костыли. Многие страдали
артритом или болезнью Паркинсона. Не дом, а больница какая-то! Люди умирали,
а он узнавал об этом лишь через несколько недель, а то и месяцев.
Хотя он поселился в этом доме одним из первых, но почти никого из
жильцов не знал в лицо. В бассейн не ходил, в карты не играл. В лифте и в
магазине с ним здоровались, а он часто понятия не имел, кто перед ним.
Иногда обращались: "Как поживаете, мистер Бендинер?" -- на что он обычно
отвечал: "Какая жизнь в моем возрасте?! Каждый день -- подарок".
Этот летний день начался как обычно. Гарри приготовил себе завтрак:
рисовые хлопья со снятым молоком и кофе без кофеина с сахарином. Около
половины десятого спустился на лифте за почтой. Дня не проходило, чтобы он
не получил сколько-то чеков, но сегодняшний день оказался особенно
урожайным. Хотя акции падали, компании продолжали выплачивать дивиденды.
Гарри получал проценты по закладным, квартирную плату из своих домов,
выплаты по облигациям и много чего еще -- он сам уже толком не помнил.
Ежегодно он получал ренту от страховой компании и ежемесячно -- чек от
организации социального обеспечения.
Сегодняшнее утро принесло ему более одиннадцати тысяч долларов. Да,
конечно, значительная их часть уйдет на оплату налогов, но все равно около
пяти тысяч у него останется. Делая подсчеты, он прикидывал, стоит ли идти в
офис Меррилл Линч выяснить положение на бирже. Нет, незачем. Даже если утром
акции поднялись, к концу дня они все равно упадут. "Не рынок, а сумасшедший
дом", -- пробормотал он. По его представлениям, инфляции должен был
сопутствовать бычий, а не медвежий рынок. Но сейчас падали и доллар, и
акции. В общем, единственное, в чем можно быть уверенным, так это в
собственной смерти.
Около одиннадцати он отправился депонировать чеки. Банк был маленький,
все служащие его знали и пожелали доброго утра. У него был свой сейф для
храпения ценных бумаг и драгоценностей. Так вышло, что его жены все оставили
ему; ни одна не подготовила завещания. Он сам точно не знал, сколько у него
денег, но вряд ли меньше пяти миллионов долларов. Несмотря на это, он носил
рубашку и брюки, какие мог бы позволить себе даже нищий. Он шел мелкими
шажками, опираясь на палочку. Время от времени оглядывался, не увязался ли
кто-нибудь следом. Может быть, какой-нибудь негодяй узнал, как он богат, и
собирается его похитить. Хотя день выдался ясный и на улице было полно
народу, он знал, что никто бы не вмешался, если бы его схватили, втолкнули в
машину и увезли в какой-нибудь заброшенный дом или пещеру. Никто не заплатил
бы за него выкуп.
Закончив дела в банке, он направился домой. Солнце ослепительно сияло
высоко в небе. Женщины, стоя под навесами у магазинных витрин, разглядывали
платья, туфли, чулки, бюстгальтеры, купальники. На их лицах отражалась
внутренняя борьба: купить или не купить? Гарри покосился на витрины. Нет,
ему тут покупать нечего. С этой минуты и до пяти часов вечера, когда пора
будет готовить ужин, ему ничего не понадобится. Он знал, чем займется, когда
придет домой, -- ляжет вздремнуть.
Слава Богу, никто его не похитил, не напал и за время его отсутствия не
влез к нему в квартиру. Кондиционер и водопровод были в исправности. Он
скинул туфли и прилег на диван.
Странно, он все еще мечтал о будущем: о каких-то неожиданных победах,
успехах, любовных приключениях. Мозг не признавал старости. Гарри обуревали
те же страсти, что и когда-то в молодости. Он часто говорил себе: "Не будь
глупцом. Уже слишком поздно на что-либо рассчитывать". Но видно, так уж мы
устроены, что все равно, несмотря ни на что, продолжаем надеяться. Кто это
сказал: "Надежда умирает последней"?
Гарри уснул и проснулся от звонка в дверь. Странно! К нему никто
На следующий день я выступал в "Театр Солей". Несмотря на ливень, зал
был переполнен. Я увидел столько знакомых лиц, что просто глазам своим не
поверил. Имен большинства я не помнил, но их лица были невероятно похожи на
лица моих друзей и знакомых из Билгорая, Варшавы и Люблина. Неужели все они
пережили Катастрофу и пришли сегодня на мою лекцию? Обычно, когда я касаюсь
темы сверхъестественного, публика ведет себя довольно бурно: меня
перебивают, иногда даже начинают спорить. Но в тот день в аудитории стояла
зловещая тишина.
Закончив лекцию, я хотел спуститься в зал и поговорить с этими внезапно
воскресшими персонажами прошлого, но Шацкель Полива утащил меня за кулисы, а
когда вскоре я снова заглянул в зал, верхний свет был потушен, а кресла
пусты. "Теперь остается только с духами общаться", -- подумал я.
И, словно угадав мои мысли, Полива спросил:
-- А где же ваша новоиспеченная кузина? Я что-то ее не видел сегодня.
-- Я тоже. Очевидно, она не пришла.
-- Разумеется, это ваше личное дело, но позвольте дать вам один совет:
избавьтесь от нее. Нехорошо, что она вас преследует.
-- Возможно. Но почему вы мне это говорите?
Шацкель Полива замялся:
-- Она меня пугает. Она принесет вам несчастье.
-- Разве вы верите в такие вещи?
-- Поработаешь тридцать лет импресарио, поневоле поверишь.
Я прилег и задремал, а когда проснулся, уже наступил вечер. Было ли это
в день моей лекции или несколько дней спустя? Открыв глаза, я увидел Ханку.
Мне показалось, что она смущена, как будто догадывалась о моих напастях и
сознавала свою вину.
-- Сегодня вечером мы должны навестить вашего кузена Хулио, -- заявила
она.
Вместо того чтобы сказать: "Я не желаю больше с вами видеться", я
спросил:
-- Где он живет?
-- Недалеко. Вы же говорили, что любите гулять.
Обычно я приглашал ее поужинать вместе, но на этот раз мне совсем не
хотелось затягивать наше общение. Может быть, Хулио нас чем-нибудь покормит,
понадеялся я. Еще не вполне проснувшись, я поднялся, и мы вышли на бульвар
Корриентес, освещенный редкими фонарями. Навстречу нам то и дело попадались
патрульные солдаты. Все магазины были закрыты. Царила атмосфера
комендантского часа и Черной субботы.
Мы шли молча, как поссорившаяся парочка, вынужденная наносить давно
запланированный визит. Корриентес -- один из самых длинных бульваров в мире.
Мы шли, наверное, уже около часа. Каждый раз, когда я спрашивал, долго ли
еще, Ханка отвечала: "Уже скоро". Потом мы свернули с бульвара. Как видно,
Хулио жил на окраине. Теперь вдоль нашего пути тянулись мертвые фабрики с
зарешеченными окнами, темные гаражи, какие-то заколоченные склады, пустыри,
заросшие бурьяном. Попалось и несколько частных домов -- все они были очень
старые, а их внутренние дворики -- обнесены заборами. Я чувствовал себя
крайне неуютно и время от времени искоса поглядывал на Ханку. Единственное,
что я мог различить в темноте, были два темных глаза. До нас доносилось
лаянье невидимых собак, мяуканье и завывание невидимых котов и кошек. Есть
мне ие хотелось, но во рту то и дело собиралась безвкусная слюна. Меня
мучили подозрения: а вдруг это моя последняя прогулка? Вдруг она ведет меня
в логово убийц? Что, если это ведьма и вот сейчас я увижу ее гусиные лапы и
свиное рыло? По-видимому, почувствовав, что от ее молчания мне не по себе,
Ханка снова разговорилась. Мы проходили вдоль полуразвалившегося забора, за
которым стоял длинный дом без окон. На голом участке перед входом торчал
одинокий кактус.
-- Здесь живут старые испанцы, -- сообщила Ханка. -- Такие дома не
отапливаются, печи здесь только для готовки, не для обогрева. Когда
начинаются дожди, местным жителям не позавидуешь. У них есть такой напиток
-- матэ. Они носят рванье, раскладывают пасьянсы и пьют матэ. Все они
католики, но церкви всегда полупустые, даже по воскресеньям. Мужчины в
церковь не ходят, только женщины. Большинство из них -- колдуньи, и молятся
не Богу, а дьяволу. Они существуют в другом времени, для них еще не
окончилась эпоха королевы Изабеллы и Торквемады. Хосе оставил мне уйму книг,
и, поскольку танцевать я перестала, а друзей не завела, я много читаю. Я
знаю Аргентину. Иногда мне кажется, что уже была здесь в предыдущих
воплощениях. Мужчины по-прежнему грезят инквизицией и аутодафе. Женщины
бормочут заклинания и наводят порчу на своих врагов. В сорок лет они уже
сморщенные старухи. Мужья заводят любовниц, которые вскоре начинают рожать и
через несколько лет мало чем отличаются от жен, становятся такими же
ревнивыми, сварливыми и потрепанными. Между прочим, многие испанцы
происходят от марранов, чего сами часто не знают. В некоторых провинциях
действуют секты, которые зажигают свечи в пятницу вечером и соблюдают еще
некоторые еврейские обычаи. Ну вот, мы и пришли.
Мы свернули в переулок, где шло строительство. Не было ни мостовой, ни
тротуаров. Нам пришлось пробираться между штабелями досок, кучами кирпича и
цемента. Я увидел несколько домов, у которых еще не было крыш и стекол в
окнах. Жилище Хулио было узким и приземистым. Ханка постучала, но никто не
отозвался. Тогда она распахнула дверь и, миновав тecнyю прихожую, мы
оказались в тускло освещенной комнате, обстановка которой состояла из комода
и двух стульев. На одном стуле сидел Ехиель. Если бы я не зналего, то,
конечно, никогда бы в жизни не узнал. Передо мной был глубокий старик с
пучками не седых, не темных, а как будто бесцветных волос по бокам голого
черепа, с ввалившимися щеками, острым подбородком, шеей ощипанного петуха и
прыщавым носом алкоголика. Одна щека
и полголовы были покрыты сыпью. И все-таки на его новом, морщинистом
лице проглядывало лицо былого Ехиеля. Он даже не поднял век, когда мы вошли.
Его глаз я так и не увидел в тот вечер. На другом стуле сидела низенькая
широкобедрая женщина в поношенном халате. У нее были растрепанные пепельные
волосы, круглое одутловатое лицо и бессмысленные водянистые глаза пациентки
психлечебницы. Ей могло быть сорок лет, а может, и шестьдесят. Она даже не
шелохнулась. Больше всего она напоминала куклу, набитую опилками.
Из рассказов Ханки я заключил, что она хорошо их знает и предупредила о
моем визите. Но теперь стало казаться, что и она здесь впервые.
-- Ехиель, -- сказал я, -- я твой двоюродный брат Исаак, сын Батшебы.
Мы когда-то виделись в Тишевице, а потом в Варшаве.
-- Si.
-- Ты меня узнаешь?
-- Si.
-- Ты забыл идиш?
-- No.
Идиш, по-видимому, он и вправду не забыл -- он забыл, как
разговаривают. Он клевал носом и зевал. Из него приходилось вытягивать
буквально каждое слово. На все мои вопросы он отвечал либо "Si", либо "No",
либо "Bueno". Ни он, ни его жена даже не попытались что-нибудь сделать,
чтобы мы могли сесть. Чаю нам тоже не предложили. Хотя я не слишком высок,
головой я почти упирался в потолок. Ханка молча прислонилась к стене. Ее
лицо стало непроницаемым.
Я подошел к жене Ехиеля и спросил:
-- У вас остались родственники во Фрамполе?
Она долго молчала, но потом все-таки ответила:
-- Никого.
-- Как звали вашего отца?
Она задумалась, словно припоминая:
-- Абрам-Итче.
-- Кем он работал?
Снова повисла долгая пауза.
-- Сапожником.
Прошло полчаса. Я устал вытягивать ответы из этой неразговорчивой четы.
Изменить окружавшую их атмосферу безнадежной унылости я не смог. Когда я
обращался к Ехиелю, он каждый раз вздрагивал, как разбуженный.
-- Если захочешь связаться, я живу в гостинице "Космополитан", --
сказал я наконец.
-- Si.
-- Спокойной ночи, -- сказал я.
Жена Ехиеля не проронила в ответ ни звука, а сам Ехиель пробормотал
что-то невразумительное, откинулся на спинку стула и, как мне показалось,
захрапел.
Когда мы вышли на улицу, я сказал:
-- Если такое возможно, возможно все.
-- Не надо было приходить к ним так поздно, -- сказала Ханка. -- Они
оба нездоровы. У него астма, у нее -- больное сердце. Я, кажется, вам
говорила, что они познакомились в Освенциме. Вы заметили номера у них па
руках? -
-- Нет.
-- Тот, кто хоть раз посмотрел в лицо смерти, навеки станет мертвецом.
Я и раньше слышал эти слова от Ханки и от других беженцев, но сейчас на
темной улице они заставили меня вздрогнуть.
-- Кем бы ты ни была, будь добра, поймай такси, -- попросил я.
-- Si.
Ханка обняла меня, и крепко-крепко прижалась. Я стоял не двигаясь. Мы
молчали. Начал накрапывать мелкий, колючий дождик. Кто-то выключил свет в
доме Хулио, и на улице стало темно, как в Тишевице.
Наступили ясные, солнечные дни. Небо было чистым и по-летнему голубым.
Пахло морем, манговыми и апельсиновыми деревьями. Лепестки падали с ветвей.
Легкий ветерок напомнил мне Вислу и Варшаву. Вместе с погодой стали лучше и
мои дела. Всевозможные организации засыпали меня просьбами выступить перед
ними и устраивали приемы в мою честь. Школьники приветствовали меня песнями
и танцами. Было немного странно наблюдать такую суету по поводу приезда
писателя. Но я объяснил этот слегка чрезмерный энтузиазм тем, что Аргентина
довольно изолирована и радуется любым гостям.
-- Это все потому, что вы избавились от Ханки, -- сказал мне Хацкель
Полива.
Но это было неправдой: я не избавлялся от нее. Наоборот, я искал ее.
После нашего посещения Хулио Ханка исчезла. А у меня не было возможности
связаться с ней. Я не знал, где она живет, даже не знал ее фамилии. Во
время наших встреч я много раз просил ее оставить свой адрес и номер
телефона, но ничего не добился. Хулио тоже не объявлялся. В разговорах с
разными людьми я неоднократно пытался описать улочку, где мы были, но никто
не мог понять, что я имею в виду. Я пролистал всю телефонную книгу, но Хулио
в ней не было.
Однажды я вернулся в гостиницу довольно поздно. И, как всегда -- это
уже вошло в привычку -- вышел па балкон. Дул холодный ветер, в котором
ощущалось дыхание Антарктики и Южного полюса. Я поднял глаза к звездам.
Отдельные созвездия были похожи на согласные, гласные и музыкальные значки,
которые я когда-то заучивал в хедере: алеф, хэй, шурук, сегол, цейре. Серп
луны был обращен внутрь и, казалось, готов к небесной жатве. Южное небо
выглядело странно близким и в то же время божественно далеким и напоминало
некую космическую книгу без начала и конца, прочесть и оценить которую может
лишь ее Создатель. Я мысленно обратился к Ханке: "Почему ты покинула меня?
Вернись, где бы ты ни была. Без тебя мир пуст. Ты незаменимая буква в
Господнем свитке".
Освободился зал в Мар-дель-Плата, и мы с Шацкелем Поливой отправились
туда. В поезде он сказал:
-- Возможно, вам покажется странным, но здесь, в Аргентине, коммунизм
-- развлечение для богачей. Бедняк не может оказаться членом Компартии.
Не спрашивайте меня почему. Вот так, и все. Обеспеченные евреи, владельцы
вилл в
Мар-дель-Плата -- собственно, именно они и придут на вашу лекцию -- все
леваки. Кстати, сделайте мне одолжение, не говорите сегодня о мистике. Им до
нее нет дела. Они без конца болтают о социальной революции, хотя, если такая
революция произойдет, сами же станут ее первыми жертвами.
-- А разве это не мистика?
-- Возможно, но мне бы не хотелось, чтобы ваша лекция провалилась.
Я послушался совета Поливы и не стал говорить о нематериальных силах. В
конце выступления я прочитал один из своих юмористических рассказов. Когда я
предложил задавать вопросы, встал один старик и спросил о причинах моего
увлечения сверхъестественным. Вскоре вопросы на эту тему посыпались со всех
сторон. В тот вечер богатые евреи Мар-дель-Плата продемонстрировали
неподдельный интерес к телепатии, ясновидению, дибукам, предчувствиям и
перевоплощению. "Если существует жизнь после смерти, почему убитые
евреи
не мстят нацистам?" "Если есть телепатия, зачем нужны телефоны?" "Если
можно мысленно влиять на неодушевленные предметы, почему хозяева казино
получают высокие прибыли, хотя их шансы на выигрыш лишь ненамного выше
шансов посетителей?" Я отвечал в том смысле, что, если бы наличие Бога,
души, загробной жизни, особой силы провидения и всего остального, что имеет
отношение к метафизике, было научно доказано, человек лишился бы своего
величайшего дара
-- свободного выбора.
Ведущий объявил, что следующий вопрос -- последний, и какой-то молодой
человек спросил:
-- А у вас есть собственный опыт такого рода? Вы сами когда-нибудь
видели привидение?
-- Все мои столкновения с подобными явлениями всегда можно было
истолковать по-разному, -- ответил я. -- Ни одно из них не могло служить
абсолютным доказательством. И однако, моя вера в нематериальное современем
только окрепла.
Раздались аплодисменты. Я начал кланяться и благодарить аудиторию за
внимание и вдруг увидел Ханку. Она сидела в зале и хлопала. На ней было все
то же черное платье и черная шляпа, в которых она всегда являлась на наши
свидания. Она улыбнулась и подмигнула. Я остолбенел. Неужели она следовала
за мной в
Мар-дель-Плата? Я снова взглянул в ту сторону, но ее уже не было.
Очевидно, это была галлюцинация. И продолжалась она лишь миг. Но я не забуду
тот миг
до конца своих дней.
Гарри Бендинер проснулся в пять утра, чувствуя, что для него ночь
кончилась -- сегодня уже не уснуть. Ничего необычного в этом не было -- он
просыпался по десять раз за ночь. Несколько лет назад ему сделали операцию
на предстательной железе, но, увы, это не уменьшило постоянного давления на
мочевой пузырь. Каждый час, а то и чаще, ему приходилось вставать по нужде.
Даже сны вращались вокруг этого. Гарри вылез из кровати и на дрожащих ногах
потащился в уборную. Возвращаясь, вышел на балкон. Слева виднелись
небоскребы Майами, справа рокотало море. За ночь стало немного прохладнее,
но воздух все равно оставался по-южному теплым. Пахло рыбой, нефтью и еще,
пожалуй, апельсинами. Гарри долго стоял на балконе, наслаждаясь
прикосновениями океанского бриза к потному лбу.
Хотя Майами-Бич давно уже превратился в большой город, Гарри
по-прежнему мерещился Эверглейдз, запахи его трав и болотных испарений.
Иногда посреди ночи хрипло кричала чайка. А порой волны выбрасывали на берег
скелет морской щуки или даже остов небольшого кита. Гарри Бендинер посмотрел
в сторону Голливуда. Давно ли эти места были совсем дикими? Всего за
несколько лет здесь выросли многоэтажные дома, гостиницы, рестораны,
магазины. Даже посреди ночи по шоссе мчались автомобили. Куда спешат все эти
люди? Или они вообще не ложатся спать? Какая сила влечет их? "Нет, это уже
не мой мир. Когда тебе за восемьдесят, ты, можно сказать, покойник".
Он облокотился на перила и попытался припомнить свой сон. Вспомнилось
только, что никого из тех, кого он видел во сне, уже не было в живых.
Очевидно, сны не признают смерти. Во сне все три его жены, сын Билл и дочь
Сильвия были живы. Нью-Йорк, местечко в Польше, где он родился, и Майами-Бич
слились в один город. Он, Гарри-Гершель, был и взрослым, и одновременно
мальчиком, посещающим хедер.
Гарри закрыл глаза. Почему сны так быстро улетучиваются? Он помнил --
часто со всеми подробностями -- события семидесяти или даже
семидесятипятилетней давности, а сны, приснившиеся этой ночью, таяли, как
пена. Какая-то сила сразу же вырывала их из памяти. Одна треть нашей жизни
умирает еще до того, как мы сами сходим в могилу.
Гарри опустился в пластиковый шезлонг и посмотрел на восток, в сторону
океана, где скоро займется новый день. Было время, когда каждое утро,
особенно летом, он бегал купаться, но теперь его в воду не тянет. В газетах
пишут об акулах-людоедах, да и других морских тварей, чьи укусы дают
неприятные последствия, тоже хватает. Теперь он вполне обходился теплой
ванной.
Гарри принялся думать о бизнесе. Он прекрасно понимал, что от денег ему
уже мало проку, но нельзя же все время размышлять о бренности сущего. Проще
думать о практических вопросах. Акции поднимались или падали. Дивиденды и
другие поступления нужно было помещать в банк и заносить в учетную книгу для
уплаты налога. Надо было платить за квартиру, свет и телефон. Раз в неделю к
нему приходили убирать и гладить белье и рубашки. Время от времени
требовалось сдавать костюм в чистку, а обувь -- в ремонт. Прибывали письма,
на которые приходилось отвечать. Хотя регулярно в синагогу он не ходил, но
на Рош Хашана и Йом-Кипур надо было все-таки где-то читать молитвы -- из-за
этого ему без конца присылали всякие обращения с призывами помочь Израилю,
иешивам, Талмуд Торам, домам для престарелых и больницам. Ежедневно получал
он кипу совершенно бесполезной корреспонденции, но прежде, чем выбросить,
все нужно было, по крайней мере, просмотреть.
Так как он решил не заводить ни жены, ни домработницы, самому
приходилось заботиться о пропитании и через день ходить за покупками в
соседний магазин. Обычно покупал молоко, домашний сыр, фрукты,
консервированные овощи, рубленое мясо, иногда -- грибы, банку борща,
фаршированную рыбу. Разумеется, он мог бы позволить себе роскошь иметь
прислугу, но ведь они бывают воровками. Да и чем бы занимался он сам, если
бы все за него стали делать другие? Он хорошо помнил, что в Гемаре сказано:
безделие ведет к безумию. Возня у плиты, посещение банка, чтение газет --
особенно финансовых отчетов, -- час или два в офисе Меррилл Линч перед
табло, на котором высвечивались результаты торгов на Нью-Йоркской бирже, --
все это помогало сохранить бодрость. Недавно ему установили телевизор, но он
редко его включал.
Соседи по дому часто, с явным неодобрением, спрашивали, зачем он делает
сам то, что могли бы сделать ему другие. Было известно, что он богат. Все
ему советовали: переезжайте в Израиль; посещайте летом горный курорт;
женитесь; наймите секретаршу... Он приобрел репутацию скряги. Ему все время
напоминали, что "туда с собой ничего не возьмешь", -- да еще таким тоном,
как будто делали потрясающее открытие. В конце концов он перестал посещать
собрания жильцов и их вечеринки. Каждый надеялся что-нибудь из него выудить,
но он-то знал, что, если бы что-то понадобилось ему, никто не дал бы и
цента. Несколько лет назад, сев в автобус, следующий из Майами-Бич в Майами,
он обнаружил, что не хватает двух центов на билет. С собой были только
банкноты в двадцать долларов. Никто не пожелал дать ему недостающие два
цента или хотя бы разменять одну из купюр. Водитель заставил его сойти.
На самом деле ни на каком курорте ему не было так комфортно, как у себя
дома. Еда, которую подавали в отелях, была чересчур обильной и непривычной.
Только сам мог он проследить, чтобы не было соли, холестерина, специй. Кроме
того, летать на самолете или трястись на поезде -- слишком утомительно для
человека со слабым здоровьем. Что касается женитьбы, то в его возрасте она
не имела смысла. Женщинам помоложе нужен секс, а старуху он сам не хотел.
Выходило, что обречен он на одинокую жизнь и одинокую смерть.
Небо на востоке порозовело, и Гарри направился в ванную. Постоял,
изучая свое отражение в зеркале: впалые щеки, голый череп с жалкими седыми
волосами над ушами, выпирающий кадык, нос, с кончиком, загнутым вниз, словно
клюв попугая. Бледно-голубые глаза расположены асимметрично, один выше
другого, взгляд выражает усталость и одновременно то, что еще осталось от
юношеского задора. Когда-то Гарри был мужчина хоть куда: были у него жены,
романы. До сих пор где-то хранится стопка любовных писем и фотографий.
В отличие от многих других иммигрантов, Гарри Бендинер приехал в
Америку, имея уже и некоторые сбережения, и образование. В своем родном
городке он до девятнадцати лет ходил в иешиву, знал иврит и тайком читал
газеты и светские книги. Брал уроки русского, польского и даже немецкого. В
Америке в течение двух лет он посещал Союз Купера в надежде стать инженером,
но влюбился в американку Розалию Штейн, женился, и ее отец Сэм Штейн взял
его к себе в строительный бизнес. Розалия умерла от рака тридцати лет от
роду, оставив ему двоих маленьких детей.
Смерть отбирала у него все с той же легкостью, с какой к нему шли
деньги. Его сын Билл, хирург, умер в сорок шесть лет от инфаркта. Оставил
двоих детей, но ни один из них не хотел быть евреем. Их мать, христианка,
жила где-то в Канаде с новым мужем. Дочь Гарри -- Сильвия, умерла от того же
вида рака, что и ее мать, и и том же самом возрасте. У Сильвии детей не
было. Гарри не захотсл больше производить потомство, несмотря на уговоры
второй жены Эдны, умолявшей завести одного, а лучше двоих детей.
Да, ангел смерти все у него отнял. Сначала внуки хоть редко, но
все-таки звонили из Канады и присылали открытки на Новый год. Но постепенно
перестали и звонить и писать, и Гарри исключил их имена из завещания.
Бреясь, Гарри мурлыкал под нос какую-то мелодию -- откуда она, он не
знал. Может быть, слышал по телевидению, а может быть, давно забытая
польская песенка ожила в памяти? У него не было музыкального слуха, он
фальшивил, но привычка напевать в ванной осталась. Сходить в уборную было
целой проблемой. Уже несколько лет он принимал таблетки от запора, но пользы
было мало, и Гарри через день ставил себе клизму -- долгая и непростая
процедура для человека в его возрасте. Гарри регулярно делал зарядку: сидя в
ванной, задирал вверх тощие ноги и хлопал по воде руками, как веслами. Все
это - ради продления жизни, но, делая упражнения, Гарри часто спрашивал
себя: "А зачем?" Для чего ему жить? Нет, жизнь не имела теперь смысла, но
разве жизнь соседей была более осмысленной? В доме проживало много стариков,
состоятельных и даже очень богатых. Кое-кто уже не мог ходить
или еле передвигался, другие опирались на костыли. Многие страдали
артритом или болезнью Паркинсона. Не дом, а больница какая-то! Люди умирали,
а он узнавал об этом лишь через несколько недель, а то и месяцев.
Хотя он поселился в этом доме одним из первых, но почти никого из
жильцов не знал в лицо. В бассейн не ходил, в карты не играл. В лифте и в
магазине с ним здоровались, а он часто понятия не имел, кто перед ним.
Иногда обращались: "Как поживаете, мистер Бендинер?" -- на что он обычно
отвечал: "Какая жизнь в моем возрасте?! Каждый день -- подарок".
Этот летний день начался как обычно. Гарри приготовил себе завтрак:
рисовые хлопья со снятым молоком и кофе без кофеина с сахарином. Около
половины десятого спустился на лифте за почтой. Дня не проходило, чтобы он
не получил сколько-то чеков, но сегодняшний день оказался особенно
урожайным. Хотя акции падали, компании продолжали выплачивать дивиденды.
Гарри получал проценты по закладным, квартирную плату из своих домов,
выплаты по облигациям и много чего еще -- он сам уже толком не помнил.
Ежегодно он получал ренту от страховой компании и ежемесячно -- чек от
организации социального обеспечения.
Сегодняшнее утро принесло ему более одиннадцати тысяч долларов. Да,
конечно, значительная их часть уйдет на оплату налогов, но все равно около
пяти тысяч у него останется. Делая подсчеты, он прикидывал, стоит ли идти в
офис Меррилл Линч выяснить положение на бирже. Нет, незачем. Даже если утром
акции поднялись, к концу дня они все равно упадут. "Не рынок, а сумасшедший
дом", -- пробормотал он. По его представлениям, инфляции должен был
сопутствовать бычий, а не медвежий рынок. Но сейчас падали и доллар, и
акции. В общем, единственное, в чем можно быть уверенным, так это в
собственной смерти.
Около одиннадцати он отправился депонировать чеки. Банк был маленький,
все служащие его знали и пожелали доброго утра. У него был свой сейф для
храпения ценных бумаг и драгоценностей. Так вышло, что его жены все оставили
ему; ни одна не подготовила завещания. Он сам точно не знал, сколько у него
денег, но вряд ли меньше пяти миллионов долларов. Несмотря на это, он носил
рубашку и брюки, какие мог бы позволить себе даже нищий. Он шел мелкими
шажками, опираясь на палочку. Время от времени оглядывался, не увязался ли
кто-нибудь следом. Может быть, какой-нибудь негодяй узнал, как он богат, и
собирается его похитить. Хотя день выдался ясный и на улице было полно
народу, он знал, что никто бы не вмешался, если бы его схватили, втолкнули в
машину и увезли в какой-нибудь заброшенный дом или пещеру. Никто не заплатил
бы за него выкуп.
Закончив дела в банке, он направился домой. Солнце ослепительно сияло
высоко в небе. Женщины, стоя под навесами у магазинных витрин, разглядывали
платья, туфли, чулки, бюстгальтеры, купальники. На их лицах отражалась
внутренняя борьба: купить или не купить? Гарри покосился на витрины. Нет,
ему тут покупать нечего. С этой минуты и до пяти часов вечера, когда пора
будет готовить ужин, ему ничего не понадобится. Он знал, чем займется, когда
придет домой, -- ляжет вздремнуть.
Слава Богу, никто его не похитил, не напал и за время его отсутствия не
влез к нему в квартиру. Кондиционер и водопровод были в исправности. Он
скинул туфли и прилег на диван.
Странно, он все еще мечтал о будущем: о каких-то неожиданных победах,
успехах, любовных приключениях. Мозг не признавал старости. Гарри обуревали
те же страсти, что и когда-то в молодости. Он часто говорил себе: "Не будь
глупцом. Уже слишком поздно на что-либо рассчитывать". Но видно, так уж мы
устроены, что все равно, несмотря ни на что, продолжаем надеяться. Кто это
сказал: "Надежда умирает последней"?
Гарри уснул и проснулся от звонка в дверь. Странно! К нему никто