Страница:
Однажды демон или бес треснул по окну с такой силой, что полгорода
сбежалось. Тайна открылась. Читали "Да снизойдет мир", но злые силы не
рассеивались. У реб Мешулема были амулеты древних цадиков. Семья реб Мотеле
пришла к нему и отдала немалую сумму, которую реб Мешулем за них запросил.
Амулеты развесили по всем углам, но это только пуще раззадорило демонов. Раз
с потолочной балки к ногам реб Мотеле упал тяжеленный камень. Еще чуть-чуть,
и он разбил бы ему череп. Камень был раскаленный, как будто только что из
печки.
Когда приходит беда, мысли путаются и трудно принять правильное
решение. Так получилось, что именно в четверг в дом реб Мотеле постучались
нищие. Один из них открыл дверь, увидел переполох и спросил: "Что
случилось?"
Жена или дочь рассказали ему обо всем, и нищий посоветовал проверить
мезузы.
В этот момент реб Мотеле мыл руки на кухне. Услышав слова бродяги, он
сказал: "Возможно, он говорит дело".
Но жена возразила: "Мезузы реб Мешулема не нуждаются в проверке".
Однако, эта мысль крепко засела в голове реб Мотеле. Он велел снять все
мезузы и стал их осматривать. Его мезузы были в резных футлярчиках. Взглянув
на первую же мезузу, он испустил горестный стон. Вместо буквы "далет" в
слове Эход (Один) стояла буква "рейш", что делало все предложение
богохульным. Реб Мотеле обследовал другие мезузы, и все они оказались такими
же. И добро бы просто выцвели чернила, так нет -- все выглядело так, как
будто было написано только вчера. Город загудел. Что тянуть? Все, кто
заказывал мезузы у реб Мешулема, обнаружили ту же ошибку. Начали проверять
сделанные им надписи на филактериях, оказалось, что и они кощунственны.
Стало ясно, что реб Мешулем -- тайный последователь Шабтая Цви. Члены этой
секты верили, что приход Мессии возможен в двух случаях: либо когда все
очистится, либо когда все окончательно загрязнится. Они побуждали евреев
грешить, искажали священные книги, подбрасывали человечьи кости в дом
раввина, чтобы осквернить его. Эта секта была запрещена еще в стародавние
времена Советом Четырех Земель. В ознаменование этого решения зажигали
черные свечи и трубили в шофар. Думали, что сектантов почти не осталось --
многие из них крестились. Оказалось, кое-кто еще действовал. В том числе реб
Мешулем.
Да, я забыл сказать, что на некоторых филактериях он написал демонские
прозвища и имя лже-Мессии -- Шабтая Цви, чтоб ему пусто было. Окажись
Мешулем в то время в городе, его бы разорвали на куски. Но он уехал в Люблин
разбирать какую-то тяжбу. Его жена была из простых, левую руку от правой не
отличала. Толпа перебила все окна в их доме. Если бы рабби не остановил
людей, они бы и стены сломали. Бедная женщина, она-то в чем была виновата,
несчастная душа?!
Оказалось, что реб Мешулем действовал не один. В городе была целая
шайка, и, увидев, что их мерзости вышли наружу, в Люблин был послан гонец
предупредить Мешулема, чтобы тот не вздумал возвращаться в Щебжешин. Все они
убежали, оставив своих жен.
-- А что с ними стало потом? -- спросил стекольщик Залман.
-- Все крестились.
-- Их женам разрешили снова выйти замуж?
-- Жена крещеного считается замужней женщиной. Кажется, одной из них
удалось получить от мужа разводное письмо.
-- Крещеному разрешено разводиться?
-- По закону он остается евреем.
Меир-Евнух зажмурил один глаз, а другим уставился в окно.
-- Меня не удивляет, что князь переиначил имя помещика, -- сказал он.
-- Может, если он и вправду был царским родственником, то считал ниже своего
достоинства правильно произнести имя какого-то мелкого польского дворянчика.
Что касается секты Шабтая Цви, то они творили свои кощунства сознательно.
Это была не ошибка, а злой умысел. А вот мне известна история настоящей
ошибки. В местечке Бечове, который весь был чуть больше точки в карманном
молитвеннике, жил когда-то знаменитый ученый рабби Бериш. В его иешиве
училось ровно десять учеников. Рабби Бериш мог бы иметь сотни учеников, но
решил, что десять -- вполне достаточно. Если кому-нибудь из учеников
подбирали невесту и тот должен был покинуть Бечов, начиналась настоящая
борьба за освобождающееся место. Все хотели учиться у рабби Бериша. Богатеи,
имевшие дочерей на выданье, съезжались в Бечов со всей Польши, чтобы выбрать
женихов из учеников иешивы. В дни моего детства лучшим учеником рабби Бериша
считался сирота по имени Габриель Маковер. Этот Габриель так полюбил рабби и
его метод обучения, что отказался от помолвки с неместной, только потому что
не мыслил себя без учителя. Бечов -- бедное местечко. Там жил только один
богач -- реб Хаим Пинчевер, тоже ученый. Говорили, что книги у него -- в
шелковых переплетах. Когда-то он тоже посещал иешиву рабби Бериша. У рабби
была только дочь, наследника не было. Все его сыновья умерли в младенчестве.
Короче говоря, Габриеля женили на дочери реб Хаима Пинчевера, и весь Бечов
танцевал на их свадьбе. Было ясно, что со временем Габриель станет
преемником рабби.
Рабби Бериш много лет писал комментарии, но выпускать книгу не хотел.
"И без моих писаний для моли пищи хватает", -- говаривал он. Но так как
рабби было уже за шестьдесят, его почитатели не отступались, уговаривая
опубликовать хотя бы один том. Наконец, после долгих уговоров, рабби
согласился подготовить к печати том комментариев, которые он сам ценил выше
других. Несколько лет ушло на то, чтобы выбрать лучшее. Конечно, ни в самом
Бечове, ни поблизости типографии не было, а рабби Бериш страшно боялся
ошибок или опечаток. К тому времени зрение его ослабло настолько, что он в
основном исследовал те места священных книг, которые знал наизусть. Габриель
помогал ему, чем только мог, и переписывал, что требовалось. Наконец работа
была завершена. Единственная типография в той части Польши находилась в
Варшаве, и после многочисленных предостережений и наставлений рабби Бериш
отдал рукопись Габриелю, обязав передать ее печатнику и наблюдать за каждым
этапом работы, чтобы -- не дай Бог -- не вкралась ошибка. Габриель заверил
рабби, что будет перечитывать каждую сверстанную страницу по десять раз.
Есть такая пословица: "Не страшна писателю лихорадка, а страшна
опечатка". Тесть дал Габриелю деньги на дорожные расходы, и тот повез
рукопись в Варшаву. Это сегодня сел на поезд, и поехал, а в те времена
путешествие в Варшаву было почти таким же непростым, как паломничество в
Землю Обетованную. Всю дорогу Габриель не выпускал рукопись из рук.
В Варшаве он провел много месяцев в комнате, которую предоставил ему
один из бывших учеников рабби Беринга. Габриель совсем забросил собственные
занятия. Дни и ночи просиживал в типографии, по сто раз перечитывая каждую
страничку, сверяя каждую букву. Печатники не любят, когда автор или его
представитель сидит у них на голове. Габриелю пришлось снести немало
грубостей и насмешек. Но не роптал. Когда книга был готова, он снова
прочитал ее от корки до корки, слово за словом. Не найдя ни единой ошибки,
довольный, отправился в обратный путь. Когда он вернулся в Бечов и протянул
книгу рабби Беришу, тот взвесил ее на ладони и сказал: "Тяжеленькая. Будет,
чем растопить печь, когда придет Мессия". Рабби
любил пошутить.
Пока Габриель отсутствовал, ученики иешивы подарили рабби сильную лупу,
и он начал листать книгу, пробегая глазами по строчкам и бормоча: "О чем
талдычит этот автор? Чего он хочет? Что за белиберду несет!"
Вдруг он умолк, побледнел и поднял взгляд на Габриеля. "Раввином хочешь
быть? -- воскликнул он. -- Тебе бы сапожником быть, а не раввином!" Он нашел
в книге ошибку -- грубую ошибку.
Впрочем, через несколько минут рабби Бериш устыдился своей
несдержанности. Кругом были люди. Он публично осрамил молодого человека. Он
начал извинятся перед Габриелем, сказал, что в конце концов это не так уж и
важно -- малые дети от таких ошибок не умирают. Но Габриель был раздавлен.
Сначала у него вообще язык отнялся. Но потом учитель и ученик разом
заговорили, и, когда Габриель уходил, рабби поцеловал его в лоб. Габриель
пообещал рабби, что не будет предаваться отчаянью и на следующий день снова
придет в иешиву.
А надо сказать, что Габриель, вернувшись в Бечов, сразу отправился к
рабби, даже не зайдя домой к жене, и его тесть и теща были вне себя от
ярости. Оставить молодую жену на такой долгий срок! Она так его ждала!
Перво-наперво следовало броситься к ней! Они готовы были накинуться с
попреками, но, взглянув на него, встревожились не на шутку. За те полчаса,
что Габриель провел у рабби, лицо приобрело землистый оттенок. Он стал похож
на умирающего. Вскоре слухи о том, что произошло в доме рабби, дошли и до
его семьи, и до всех остальных. Все обсуждали случившееся. Но постепенно
Габриель пришел в себя, и, казалось, инцидент исчерпан. В конце концов он
никого не убил.
Но, проснувшись на следующее утро, его домашние обнаружили, что
Габриель исчез. Сбежал посреди ночи, прихватив с собой только талес и
филактерии. Один гой видел, как на рассвете он переходил через мост, ведущий
из города.
Что началось в Бечове -- сами можете представить. Люди бросились на
поиски Габриеля, но вернулись ни с чем. Послали письма родственникам -- те
ничего не знали. Молодой человек как сквозь землю провалился. Рабби Бериш
так расстроился, что распустил своих учеников по домам; иешива закрылась.
Прежде рабби никогда особо не увлекался постом, но после этого случая начал
регулярно поститься по понедельникам и четвергам.
Прошел год. Обычно, когда жена остается без мужа, она теряет интерес к
жизни, ни на что не обращает внимания, а жена Габриеля продолжала помогать
отцу в его торговых делах, матери - по хозяйству и не падала духом. По
городу поползли слухи, что она что-то знает, но скрывает, потому что
поклялась молчать. Так оно и было. И вот однажды Габриель снова вошел в
Бечов в одежде ремесленника, с мешком за плечами. На этот раз сразу же
направился в дом тестя. Теща открыла дверь и, увидев зятя в дорожной пыли и
с мешком, заголосила так громко, что сбежались соседи. "Рабби велел мне
стать сапожником, -- сказал Габриель, -- и я им стал".
В мешке были колодки и другие сапожные инструменты. Ночью перед своим
уходом он открылся жене, взяв клятву, что она сохранит все в тайне; иначе он
не смог бы осуществить свой подвиг искупления. Он пошел в далекий город и
обучился там сапожному делу. Да, я же о главном вам не сказал: после той
ночи его жена забеременела и за время его отсутствия родила сына.
Рабби Бериш пришел в дом Хаима Пинчевера и спросил Габриеля: "Как ты
мог сделать такое?"
Габриель ответил: "Рабби, ваше слово для меня закон. Раз вы велели мне
стать сапожником, я должен был им стать".
Рабби Берига не утерял своей язвительности. "Хорошо еще, -- сказал он,
-- что я не велел тебе стать кормилицей".
Габриель взял в аренду мастерскую и начал шить и латать обувь. Никакие
доводы и уговоры на него не действовали. Реб Хаим Пинчевер хотел устроить
развод, но дочь предупредила, что, если это произойдет, она бросится в
колодец. Отношения между рабби и Габриелем не только не ухудшились, а стали
еще теснее. Днем Габриель работал, а после вечерней службы шел к рабби
Берингу. Они обсуждали ученые вещи, и Габриель записывал слова учителя.
Выяснилось, что, обучаясь сапожному ремеслу, он не забывал ни Талмуда, ни
комментариев. Если сильно что-то любишь, время всегда найдется.
Рабби Бериш так восхищался недюжинными способностями Габриеля, что даже
сравнивал его с сапожником Иохананом. Все утверждали, что такого прекрасного
сапожника, как Габриель, в Бечове еще не было. Мерку он снимал не один раз,
а три. Использовал лучшую кожу. Даже дворяне-помещики заказывали ему сапоги
и краги. У рабби Бериша на старости лет болели ноги, и Габриель сшил ему
домашние туфли, удобнее которых и быть не могло. Да, иешива снова открылась.
Рабби Бериш прожил еще девять лет. Перед смертью он совсем ослеп, и
Габриель взял на себя разрешение религиозных вопросов, которые требовали
зрения. К нему в мастерскую приходили и матери семейств, и мясники. Все его
распоряжения выполнялись беспрекословно. После смерти рабби Бериша
старейшины местечка пришли в мастерскую Габриеля и объявили его раввином. Он
принял на себя и руководство иешивой, велев ученикам осваивать ремесла.
Говорят, до конца дней он шил обувь для близких и для бедняков в богадельне.
-- Стало быть, от его ошибки произошло нечто хорошее, -- отметил
стекольщик Залман.
Меир-Евнух потер руки.
--- Ошибок вообще не бывает, -- заявил он. -- Какие могут быть ошибки,
когда все проистекает из божественных источников. Есть сферы, где любая
ошибка превращается в истину.
Сначала я получил от нее длинное восторженное письмо. Среди прочего она
писала, что я помог ей "найти себя". Потом она позвонила, и мы договорились
о встрече. Потом раздался новый звонок -- оказалось, что на этот день у нее
уже назначена другая встреча, и мы перенесли наше свидание на другое число.
Через два дня пришла многословная телеграмма. Выяснилось, что в день
предполагаемого визита ко мне ей придется посетить парализованную тетю. Я
никогда еще не получал такой длинной и столь изысканно написанной
телеграммы. Последовал новый звонок, мы назначили новую дату. Во время
нашего предыдущего телефонного разговора я упомянул о своей любви к Томасу
Харди. Вскоре посыльный принес роскошно изданное собрание сочинений Томаса
Харди. Мою поклонницу звали Элизабет Абигель де Соллар -- примечательное имя
для женщины, чья мать, по ее словам, была дочерью раввина из польского
местечка Клендева.
Наступил назначенный день, я прибрался в квартире и сложил все свои
рукописи и письма, на которые еще не успел ответить, в корзину для белья.
Моя гостья должна была появиться в одиннадцать. В двадцать пять минут
двенадцатого зазвонил телефон, и я услышал громкий взволнованный голос
Элизабет Абигель де Соллар:
-- Вы дали мне неправильный адрес! Здесь нет такого дома!
Оказалось, что вместо Уэст-Сайд она по ошибке записала Ист-Сайд. Я
снова стал подробно объяснять, как меня найти. Когда она окажется на моей
улице, ей надо будет войти в арку, на стене тот номер, который у нее
записан. Из арки -- во двор. Затем нужно подойти к моему подъезду (номер у
нее есть) и подняться на одиннадцатый этаж. К сожалению, пассажирский лифт
не работает, поэтому придется воспользоваться грузовым. Элизабет Абигель де
Соллар повторила все мои инструкции, но ей нечем было их записать -- пока
она рылась в сумочке в поисках карандаша и бумаги, голос оператора
потребовал доплатить монетку. У Элизабет Абигель де Соллар монет больше не
было, и она в панике выкрикнула номер телефонной будки, из которой звонила.
Я тут же перезвонил, но никто не ответил. Видимо, она дала мне неверный
номер. Я взял с полки книгу и начал читать с середины, где открыл. Раз у нее
есть мой адрес и телефон, рано или поздно она объявится. Не успел я
прочитать и несколько строк, как телефон снова зазвонил. В трубке
послышалось какое-то меканье, кряхтение и покашливание. Наконец звонивший
справился с голосом и сказал:
-- Меня зовут Оливер Лесли де Соллар. Я бы хотел поговорить с моей
женой.
-- Ваша жена неправильно записала адрес. Она недавно звонила и должна
появиться с минуты на минуту.
-- Извините за беспокойство. Дело в том, что наша дочь внезапно
заболела. Она страшно кашляет и задыхается. Я не знаю, что делать. У нее
приступ астмы. Элизабет в таких случаях дает ей специальные капли, но я не
могу их найти. Я просто в отчаянье.
-- Вызовите врача! Позвоните в "Скорую помощь"! -- закричал я.
-- Дело в том, что сейчас нашего врача нет на работе. Секундочку,
извините.
Я подождал несколько минут, но Оливер Лесли де Соллар не возвращался,
и я положил трубку. Вот и связывайся после этого с людьми, подумал я,
сразу же возникают проблемы. "Всякое действие есть грех" -- как сказано в
какой-то священной индийской книге -- но в какой? "Бхагавадгите" или
"Дхаммападе"? Если ребенок -- не дай Бог -- задохнется, я, хотя и косвенно,
тоже буду виноват.
Раздалось несколько долгих настойчивых звонков в дверь. Я бросился
открывать и увидел молодую женщину со светлыми распущенными волосами, в
соломенной шляпке, украшенной цветами и вишнями, какие носили в те времена,
когда я ходил в хедер. На ней была белая блузка с кружевом вокруг шеи и на
рукавах, черная юбка с вышивкой и туфли с застежкой-пуговицей. Хотя на улице
было солнечно, в руках был зонтик с ленточками и бантиками -- в общем,
ожившая фотография из старого альбома. Не успела она закрыть за собой дверь,
как я сказал: -- Только что звонил ваш муж. Не хочу вас пугать, но у вашего
ребенка приступ астмы, а ваш муж не может дозвониться до врача. Он не знает,
где лежат капли.
Я был уверен, что моя гостья тут же кинется к телефону, который стоял
на столике в прихожей, но вместо этого она несколько раз оглядела меня с
головы до ног, и ее лицо осветилось счастливой улыбкой.
-- Да, это вы!
На ней были белые перчатки до локтя. Она протянула мне нечто завернутое
в блестящую черную бумагу, перетянутую красной лентой.
-- Не беспокойтесь. Он всегда так поступает, стоит мне уйти. Не
выносит, когда меня нет дома. Это просто истерика.
-- Да, но ребенок?
-- Биби такая же упрямая, как и отец. Она тоже не хочет отпускать меня.
Это его ребенок от первого брака.
-- Пожалуйста, проходите. Спасибо за подарок.
-- О, вы заполнили пустоту в моей жизни. Я себя совсем не понимала.
Однажды в книжном магазине я случайно наткнулась на ваш роман и с тех пор не
пропускаю ни одной вашей книги. Я, кажется, уже говорила, что я внучка
клендевского раввина. Это -- по материнской линии. Предки моего отца были
авантюристами.
Мы прошли в гостиную. Женщина была маленького роста, стройная, с белой
гладкой кожей, какая редко бывает у взрослых. Глаза у нее бледно-голубые с
желтоватым оттенком, нос -- довольно длинный, губы -- узкие, подбородок --
острый и срезанный. Она чуть-чуть косила. Косметики на ней не было. Обычно
какое-то представление о человеке складывается у меня сразу, стоит мне
увидеть его лицо, но на сей раз я не мог бы сказать ничего определенного. Не
очень здоровая, решил я, впечатлительная, светская. Ее английский показался
мне не американским. Я предложил ей сесть, а сам развернул сверток и
обнаружил планшет для спиритических сеансов, очевидно ручной работы, из
дорогого дерева, обрамленного слоновой костью.
-- Из ваших рассказов, -- сказала она, -- я поняла, что вы
интересуетесь оккультизмом, и подумала, что это как раз то, что нужно.
-- Вы меня просто завалили подарками.
-- Вы заслужили их все.
Я начал задавать ей разные вопросы. Она охотно отвечала. Ее отец --
адвокат на пенсии. С матерью Элизабет он развелся, и теперь живет в
Швейцарии с другой женщиной. Мать страдает ревматизмом и перебралась в
Аризону. Там у нее друг -- восьмидесятилетний старик. Элизабет Абигель
познакомилась со своим мужем в колледже. Он там преподавал философию. Еще он
был астрономом-любителем и полночи просиживал с ней в обсерватории,
разглядывая звезды. Еврей? Нет, Оливер Лесли -- христианин, родился в
Англии, хотя сам родом из басков. Вскоре после свадьбы он заболел, впал в
хроническую депрессию, бросил работу и поселился в доме в нескольких милях
от Кротона-на-Гудзоне. Сделался совершенным отшельником. Сейчас пишет книгу
по астрологии и нумерологии. На губах Элизабет Абигель заиграла улыбка
человека, давно осознавшего тщету всех человеческих начинаний. А порой ее
взгляд становился грустным и даже испуганным.
Я спросил, чем она занимается у себя дома в Кротоне-на-Гудзоне, и она
ответила:
-- Схожу с ума. Лесли молчит целыми днями, а то и неделями, общается
только с Биби. Она не ходит в школу -- он сам ее учит. Мы давно уже не живем
как муж с женой. Книги стали для меня всем. Когда попадается книга, которая
что-то говорит моей душе, это великое событие. Вот почему...
-- А кто ведет хозяйство?
-- По сути дела, никто. У нас есть сосед. Когда-то он был фермером. Он
живет один, без семьи. Он покупает нам еду, а иногда и готовит. Простой
человек, но тоже философ в своем роде. Он, кстати, еще и наш шофер. Лесли
больше не может водить. Наш дом стоит на холме, и ужасно скользко, не только
зимой, но всегда в дождь.
Гостья умолкла. Я уже привык, что многие из тех, кто писал или приходил
ко мне, чудаки, неприкаянные, потерянные души. Элизабет Абигель немного
походила на мою сестру. Раз она внучка клендевского раввина, она вполне
могла быть моей дальней родственницей. Клендев -- недалеко от тех мест, где
жили поколения моих предков.
Я спросил:
-- Почему Биби живет с отцом, а не с матерью?
-- Ее мать покончила с собой.
Зазвонил телефон, и до меня вновь донеслось уже знакомое меканье и
покашливание. Я сразу же позвал Элизабет, которая подошла медленно и
неохотно, всем своим видом показывая, что заранее знает все, что должно
произойти. Я услышал, как она сообщила мужу, где лежат капли, и резким тоном
попросила больше ее не беспокоить. В основном говорил он, а она лишь
отделывалась редкими короткими фразами, вроде:
-- Что? Ну, нет.
Наконец раздраженно бросила: "Понятия не имею", -- и вернулась в
комнату.
-- Это вошло у них в привычку. Стоит мне куда-нибудь уйти -- у Биби
спазмы, а ее отец начинает названивать и трепать мне нервы. Он никогда не
может найти капли, которые -- кстати сказать -- совершенно не помогают.
Более того, он сам провоцирует приступы. На этот раз я даже не сказала ему,
куда иду, но он подслушал. Я хотела задать вам несколько вопросов и вот
из-за него все забыла. Да, скажите мне ради Бога, где находится Клендев? Я
не могу найти его на карте.
-- Это местечко в районе Люблина.
-- Вы когда-нибудь там бывали?
-- Бывал. Когда я ушел из дома, один человек рекомендовал меня в
Клендев школьным учителем. Я дал один-единственный урок, после чего
администрация школы и я, не сговариваясь, пришли к заключению, что учитель я
никакой. На следующий день я уехал.
-- Когда это происходило?
-- В двадцатые годы.
-- Значит, моего деда там уже не было. Он умер в тринадцатом году.
Хотя все, что рассказывала моя гостья, в общем-то не очень меня
интересовало, я слушал внимательно. Было трудно поверить, что всего одно
поколение отделяет ее от клендевского раввина, его окружения, его стиля
жизни. Ее лицо таинственным образом приобрело англосаксонские черты, это
была уже
ее культура. Но проглядывали в ней и другие страны, другие широты. А
может, Лысенко все-таки прав?
Часы показали половину первого, и я пригласил гостью спуститься со мной
пообедать. Оказалось, что в это время она не ест. Самое большее, может
выпить чашку чаю. Впрочем, если я хочу есть, она готова пойти со мной. В
конце концов мы перешли на кухню, и я заварил чай. Я поставил на стол блюдо
с печеньем для нее и бутерброды с сыром для себя. Мы сели за стол друг
против друга, как супружеская чета. По столу прополз таракан, но ни я, ни
Элизабет не стали его тревожить. Тараканы, живущие в моей квартире,
вероятно, знали, что я вегетарианец и не питаю злобы к тараканьему роду,
который на сотни миллионов лет старше человеческого и, должно быть,
переживет его. Элизабет пила крепкий чай с молоком, а я слабый -- с лимоном.
Отхлебывая чай, я держал кусочек сахара между зубами -- как было принято в
Билгорае и Клендеве. Поскольку Элизабет так и не притронулась к печенью,
постепенно я съел все. Между нами установилась атмосфера близости, не
требующая церемоний.
Неожиданно для себя я спросил:
-- Когда вы перестали с ним спать?
Элизабет начала краснеть, но, залив пол-лица, краска отступила.
-- Я вам сейчас кое-что скажу, хотя вы, наверное, не поверите.
-- Поверю каждому вашему слову.
-- В физическом смысле я девственница. Сказала -- и словно сама
удивилась своим словам. Чтобы показать, что не особенно потрясен этим
сообщением, я бросил почти небрежно:
-- Я полагал, что эта порода давно вымерла.
-- Всегда есть последний из могикан.
-- Вы никогда не обращались по этому поводу к врачу?
-- Никогда.
-- А к психоаналитику?
-- Ни я, ни Лесли им не верим.
-- А разве вам не нужен мужчина? -- спросил я, сам поражаясь
собственной наглости.
Она взяла чашку и сделала глоток.
-- Еще как нужен, но я до сих пор не встретила человека, с которым бы
мне захотелось быть вместе. Так было до моего знакомства с Лесли, так все и
осталось. Когда мы познакомились, я решила, что Лесли -- мужчина для меня,
но он сказал, что нужно подождать до свадьбы. Мне это показалось глупым, но
мы ждали. После свадьбы мы сделали несколько попыток, но ничего не вышло.
Иногда я думаю, что это клендевский раввин не допускает нашей близости, ведь
Лесли -- не еврей. Кончилось тем, что мы стали испытывать ко всему этому
глубокое отвращение.
-- Вы оба аскеты, -- сказал я.
-- Вы думаете? Не знаю. В мечтах я пылкая любовница. Я читала Фрейда,
Юнга, Штекеля, но они не способны мне помочь. Странно, что я с вами так
откровенна. Знаете, я никогда в жизни не посылала писем писателю. Вообще
терпеть не могу писать письма. Мне даже трудно написать собственному отцу. И
вдруг пишу вам, потом звоню. Как будто один из ваших дибуков вселился в
меня. Теперь, когда вы словно вдохнули в меня новую жизнь, я вам еще кое-что
скажу. С тех пор как я начала читать ваши книги, вы стали моим любовником.
Вы вытеснили всех остальных.
сбежалось. Тайна открылась. Читали "Да снизойдет мир", но злые силы не
рассеивались. У реб Мешулема были амулеты древних цадиков. Семья реб Мотеле
пришла к нему и отдала немалую сумму, которую реб Мешулем за них запросил.
Амулеты развесили по всем углам, но это только пуще раззадорило демонов. Раз
с потолочной балки к ногам реб Мотеле упал тяжеленный камень. Еще чуть-чуть,
и он разбил бы ему череп. Камень был раскаленный, как будто только что из
печки.
Когда приходит беда, мысли путаются и трудно принять правильное
решение. Так получилось, что именно в четверг в дом реб Мотеле постучались
нищие. Один из них открыл дверь, увидел переполох и спросил: "Что
случилось?"
Жена или дочь рассказали ему обо всем, и нищий посоветовал проверить
мезузы.
В этот момент реб Мотеле мыл руки на кухне. Услышав слова бродяги, он
сказал: "Возможно, он говорит дело".
Но жена возразила: "Мезузы реб Мешулема не нуждаются в проверке".
Однако, эта мысль крепко засела в голове реб Мотеле. Он велел снять все
мезузы и стал их осматривать. Его мезузы были в резных футлярчиках. Взглянув
на первую же мезузу, он испустил горестный стон. Вместо буквы "далет" в
слове Эход (Один) стояла буква "рейш", что делало все предложение
богохульным. Реб Мотеле обследовал другие мезузы, и все они оказались такими
же. И добро бы просто выцвели чернила, так нет -- все выглядело так, как
будто было написано только вчера. Город загудел. Что тянуть? Все, кто
заказывал мезузы у реб Мешулема, обнаружили ту же ошибку. Начали проверять
сделанные им надписи на филактериях, оказалось, что и они кощунственны.
Стало ясно, что реб Мешулем -- тайный последователь Шабтая Цви. Члены этой
секты верили, что приход Мессии возможен в двух случаях: либо когда все
очистится, либо когда все окончательно загрязнится. Они побуждали евреев
грешить, искажали священные книги, подбрасывали человечьи кости в дом
раввина, чтобы осквернить его. Эта секта была запрещена еще в стародавние
времена Советом Четырех Земель. В ознаменование этого решения зажигали
черные свечи и трубили в шофар. Думали, что сектантов почти не осталось --
многие из них крестились. Оказалось, кое-кто еще действовал. В том числе реб
Мешулем.
Да, я забыл сказать, что на некоторых филактериях он написал демонские
прозвища и имя лже-Мессии -- Шабтая Цви, чтоб ему пусто было. Окажись
Мешулем в то время в городе, его бы разорвали на куски. Но он уехал в Люблин
разбирать какую-то тяжбу. Его жена была из простых, левую руку от правой не
отличала. Толпа перебила все окна в их доме. Если бы рабби не остановил
людей, они бы и стены сломали. Бедная женщина, она-то в чем была виновата,
несчастная душа?!
Оказалось, что реб Мешулем действовал не один. В городе была целая
шайка, и, увидев, что их мерзости вышли наружу, в Люблин был послан гонец
предупредить Мешулема, чтобы тот не вздумал возвращаться в Щебжешин. Все они
убежали, оставив своих жен.
-- А что с ними стало потом? -- спросил стекольщик Залман.
-- Все крестились.
-- Их женам разрешили снова выйти замуж?
-- Жена крещеного считается замужней женщиной. Кажется, одной из них
удалось получить от мужа разводное письмо.
-- Крещеному разрешено разводиться?
-- По закону он остается евреем.
Меир-Евнух зажмурил один глаз, а другим уставился в окно.
-- Меня не удивляет, что князь переиначил имя помещика, -- сказал он.
-- Может, если он и вправду был царским родственником, то считал ниже своего
достоинства правильно произнести имя какого-то мелкого польского дворянчика.
Что касается секты Шабтая Цви, то они творили свои кощунства сознательно.
Это была не ошибка, а злой умысел. А вот мне известна история настоящей
ошибки. В местечке Бечове, который весь был чуть больше точки в карманном
молитвеннике, жил когда-то знаменитый ученый рабби Бериш. В его иешиве
училось ровно десять учеников. Рабби Бериш мог бы иметь сотни учеников, но
решил, что десять -- вполне достаточно. Если кому-нибудь из учеников
подбирали невесту и тот должен был покинуть Бечов, начиналась настоящая
борьба за освобождающееся место. Все хотели учиться у рабби Бериша. Богатеи,
имевшие дочерей на выданье, съезжались в Бечов со всей Польши, чтобы выбрать
женихов из учеников иешивы. В дни моего детства лучшим учеником рабби Бериша
считался сирота по имени Габриель Маковер. Этот Габриель так полюбил рабби и
его метод обучения, что отказался от помолвки с неместной, только потому что
не мыслил себя без учителя. Бечов -- бедное местечко. Там жил только один
богач -- реб Хаим Пинчевер, тоже ученый. Говорили, что книги у него -- в
шелковых переплетах. Когда-то он тоже посещал иешиву рабби Бериша. У рабби
была только дочь, наследника не было. Все его сыновья умерли в младенчестве.
Короче говоря, Габриеля женили на дочери реб Хаима Пинчевера, и весь Бечов
танцевал на их свадьбе. Было ясно, что со временем Габриель станет
преемником рабби.
Рабби Бериш много лет писал комментарии, но выпускать книгу не хотел.
"И без моих писаний для моли пищи хватает", -- говаривал он. Но так как
рабби было уже за шестьдесят, его почитатели не отступались, уговаривая
опубликовать хотя бы один том. Наконец, после долгих уговоров, рабби
согласился подготовить к печати том комментариев, которые он сам ценил выше
других. Несколько лет ушло на то, чтобы выбрать лучшее. Конечно, ни в самом
Бечове, ни поблизости типографии не было, а рабби Бериш страшно боялся
ошибок или опечаток. К тому времени зрение его ослабло настолько, что он в
основном исследовал те места священных книг, которые знал наизусть. Габриель
помогал ему, чем только мог, и переписывал, что требовалось. Наконец работа
была завершена. Единственная типография в той части Польши находилась в
Варшаве, и после многочисленных предостережений и наставлений рабби Бериш
отдал рукопись Габриелю, обязав передать ее печатнику и наблюдать за каждым
этапом работы, чтобы -- не дай Бог -- не вкралась ошибка. Габриель заверил
рабби, что будет перечитывать каждую сверстанную страницу по десять раз.
Есть такая пословица: "Не страшна писателю лихорадка, а страшна
опечатка". Тесть дал Габриелю деньги на дорожные расходы, и тот повез
рукопись в Варшаву. Это сегодня сел на поезд, и поехал, а в те времена
путешествие в Варшаву было почти таким же непростым, как паломничество в
Землю Обетованную. Всю дорогу Габриель не выпускал рукопись из рук.
В Варшаве он провел много месяцев в комнате, которую предоставил ему
один из бывших учеников рабби Беринга. Габриель совсем забросил собственные
занятия. Дни и ночи просиживал в типографии, по сто раз перечитывая каждую
страничку, сверяя каждую букву. Печатники не любят, когда автор или его
представитель сидит у них на голове. Габриелю пришлось снести немало
грубостей и насмешек. Но не роптал. Когда книга был готова, он снова
прочитал ее от корки до корки, слово за словом. Не найдя ни единой ошибки,
довольный, отправился в обратный путь. Когда он вернулся в Бечов и протянул
книгу рабби Беришу, тот взвесил ее на ладони и сказал: "Тяжеленькая. Будет,
чем растопить печь, когда придет Мессия". Рабби
любил пошутить.
Пока Габриель отсутствовал, ученики иешивы подарили рабби сильную лупу,
и он начал листать книгу, пробегая глазами по строчкам и бормоча: "О чем
талдычит этот автор? Чего он хочет? Что за белиберду несет!"
Вдруг он умолк, побледнел и поднял взгляд на Габриеля. "Раввином хочешь
быть? -- воскликнул он. -- Тебе бы сапожником быть, а не раввином!" Он нашел
в книге ошибку -- грубую ошибку.
Впрочем, через несколько минут рабби Бериш устыдился своей
несдержанности. Кругом были люди. Он публично осрамил молодого человека. Он
начал извинятся перед Габриелем, сказал, что в конце концов это не так уж и
важно -- малые дети от таких ошибок не умирают. Но Габриель был раздавлен.
Сначала у него вообще язык отнялся. Но потом учитель и ученик разом
заговорили, и, когда Габриель уходил, рабби поцеловал его в лоб. Габриель
пообещал рабби, что не будет предаваться отчаянью и на следующий день снова
придет в иешиву.
А надо сказать, что Габриель, вернувшись в Бечов, сразу отправился к
рабби, даже не зайдя домой к жене, и его тесть и теща были вне себя от
ярости. Оставить молодую жену на такой долгий срок! Она так его ждала!
Перво-наперво следовало броситься к ней! Они готовы были накинуться с
попреками, но, взглянув на него, встревожились не на шутку. За те полчаса,
что Габриель провел у рабби, лицо приобрело землистый оттенок. Он стал похож
на умирающего. Вскоре слухи о том, что произошло в доме рабби, дошли и до
его семьи, и до всех остальных. Все обсуждали случившееся. Но постепенно
Габриель пришел в себя, и, казалось, инцидент исчерпан. В конце концов он
никого не убил.
Но, проснувшись на следующее утро, его домашние обнаружили, что
Габриель исчез. Сбежал посреди ночи, прихватив с собой только талес и
филактерии. Один гой видел, как на рассвете он переходил через мост, ведущий
из города.
Что началось в Бечове -- сами можете представить. Люди бросились на
поиски Габриеля, но вернулись ни с чем. Послали письма родственникам -- те
ничего не знали. Молодой человек как сквозь землю провалился. Рабби Бериш
так расстроился, что распустил своих учеников по домам; иешива закрылась.
Прежде рабби никогда особо не увлекался постом, но после этого случая начал
регулярно поститься по понедельникам и четвергам.
Прошел год. Обычно, когда жена остается без мужа, она теряет интерес к
жизни, ни на что не обращает внимания, а жена Габриеля продолжала помогать
отцу в его торговых делах, матери - по хозяйству и не падала духом. По
городу поползли слухи, что она что-то знает, но скрывает, потому что
поклялась молчать. Так оно и было. И вот однажды Габриель снова вошел в
Бечов в одежде ремесленника, с мешком за плечами. На этот раз сразу же
направился в дом тестя. Теща открыла дверь и, увидев зятя в дорожной пыли и
с мешком, заголосила так громко, что сбежались соседи. "Рабби велел мне
стать сапожником, -- сказал Габриель, -- и я им стал".
В мешке были колодки и другие сапожные инструменты. Ночью перед своим
уходом он открылся жене, взяв клятву, что она сохранит все в тайне; иначе он
не смог бы осуществить свой подвиг искупления. Он пошел в далекий город и
обучился там сапожному делу. Да, я же о главном вам не сказал: после той
ночи его жена забеременела и за время его отсутствия родила сына.
Рабби Бериш пришел в дом Хаима Пинчевера и спросил Габриеля: "Как ты
мог сделать такое?"
Габриель ответил: "Рабби, ваше слово для меня закон. Раз вы велели мне
стать сапожником, я должен был им стать".
Рабби Берига не утерял своей язвительности. "Хорошо еще, -- сказал он,
-- что я не велел тебе стать кормилицей".
Габриель взял в аренду мастерскую и начал шить и латать обувь. Никакие
доводы и уговоры на него не действовали. Реб Хаим Пинчевер хотел устроить
развод, но дочь предупредила, что, если это произойдет, она бросится в
колодец. Отношения между рабби и Габриелем не только не ухудшились, а стали
еще теснее. Днем Габриель работал, а после вечерней службы шел к рабби
Берингу. Они обсуждали ученые вещи, и Габриель записывал слова учителя.
Выяснилось, что, обучаясь сапожному ремеслу, он не забывал ни Талмуда, ни
комментариев. Если сильно что-то любишь, время всегда найдется.
Рабби Бериш так восхищался недюжинными способностями Габриеля, что даже
сравнивал его с сапожником Иохананом. Все утверждали, что такого прекрасного
сапожника, как Габриель, в Бечове еще не было. Мерку он снимал не один раз,
а три. Использовал лучшую кожу. Даже дворяне-помещики заказывали ему сапоги
и краги. У рабби Бериша на старости лет болели ноги, и Габриель сшил ему
домашние туфли, удобнее которых и быть не могло. Да, иешива снова открылась.
Рабби Бериш прожил еще девять лет. Перед смертью он совсем ослеп, и
Габриель взял на себя разрешение религиозных вопросов, которые требовали
зрения. К нему в мастерскую приходили и матери семейств, и мясники. Все его
распоряжения выполнялись беспрекословно. После смерти рабби Бериша
старейшины местечка пришли в мастерскую Габриеля и объявили его раввином. Он
принял на себя и руководство иешивой, велев ученикам осваивать ремесла.
Говорят, до конца дней он шил обувь для близких и для бедняков в богадельне.
-- Стало быть, от его ошибки произошло нечто хорошее, -- отметил
стекольщик Залман.
Меир-Евнух потер руки.
--- Ошибок вообще не бывает, -- заявил он. -- Какие могут быть ошибки,
когда все проистекает из божественных источников. Есть сферы, где любая
ошибка превращается в истину.
Сначала я получил от нее длинное восторженное письмо. Среди прочего она
писала, что я помог ей "найти себя". Потом она позвонила, и мы договорились
о встрече. Потом раздался новый звонок -- оказалось, что на этот день у нее
уже назначена другая встреча, и мы перенесли наше свидание на другое число.
Через два дня пришла многословная телеграмма. Выяснилось, что в день
предполагаемого визита ко мне ей придется посетить парализованную тетю. Я
никогда еще не получал такой длинной и столь изысканно написанной
телеграммы. Последовал новый звонок, мы назначили новую дату. Во время
нашего предыдущего телефонного разговора я упомянул о своей любви к Томасу
Харди. Вскоре посыльный принес роскошно изданное собрание сочинений Томаса
Харди. Мою поклонницу звали Элизабет Абигель де Соллар -- примечательное имя
для женщины, чья мать, по ее словам, была дочерью раввина из польского
местечка Клендева.
Наступил назначенный день, я прибрался в квартире и сложил все свои
рукописи и письма, на которые еще не успел ответить, в корзину для белья.
Моя гостья должна была появиться в одиннадцать. В двадцать пять минут
двенадцатого зазвонил телефон, и я услышал громкий взволнованный голос
Элизабет Абигель де Соллар:
-- Вы дали мне неправильный адрес! Здесь нет такого дома!
Оказалось, что вместо Уэст-Сайд она по ошибке записала Ист-Сайд. Я
снова стал подробно объяснять, как меня найти. Когда она окажется на моей
улице, ей надо будет войти в арку, на стене тот номер, который у нее
записан. Из арки -- во двор. Затем нужно подойти к моему подъезду (номер у
нее есть) и подняться на одиннадцатый этаж. К сожалению, пассажирский лифт
не работает, поэтому придется воспользоваться грузовым. Элизабет Абигель де
Соллар повторила все мои инструкции, но ей нечем было их записать -- пока
она рылась в сумочке в поисках карандаша и бумаги, голос оператора
потребовал доплатить монетку. У Элизабет Абигель де Соллар монет больше не
было, и она в панике выкрикнула номер телефонной будки, из которой звонила.
Я тут же перезвонил, но никто не ответил. Видимо, она дала мне неверный
номер. Я взял с полки книгу и начал читать с середины, где открыл. Раз у нее
есть мой адрес и телефон, рано или поздно она объявится. Не успел я
прочитать и несколько строк, как телефон снова зазвонил. В трубке
послышалось какое-то меканье, кряхтение и покашливание. Наконец звонивший
справился с голосом и сказал:
-- Меня зовут Оливер Лесли де Соллар. Я бы хотел поговорить с моей
женой.
-- Ваша жена неправильно записала адрес. Она недавно звонила и должна
появиться с минуты на минуту.
-- Извините за беспокойство. Дело в том, что наша дочь внезапно
заболела. Она страшно кашляет и задыхается. Я не знаю, что делать. У нее
приступ астмы. Элизабет в таких случаях дает ей специальные капли, но я не
могу их найти. Я просто в отчаянье.
-- Вызовите врача! Позвоните в "Скорую помощь"! -- закричал я.
-- Дело в том, что сейчас нашего врача нет на работе. Секундочку,
извините.
Я подождал несколько минут, но Оливер Лесли де Соллар не возвращался,
и я положил трубку. Вот и связывайся после этого с людьми, подумал я,
сразу же возникают проблемы. "Всякое действие есть грех" -- как сказано в
какой-то священной индийской книге -- но в какой? "Бхагавадгите" или
"Дхаммападе"? Если ребенок -- не дай Бог -- задохнется, я, хотя и косвенно,
тоже буду виноват.
Раздалось несколько долгих настойчивых звонков в дверь. Я бросился
открывать и увидел молодую женщину со светлыми распущенными волосами, в
соломенной шляпке, украшенной цветами и вишнями, какие носили в те времена,
когда я ходил в хедер. На ней была белая блузка с кружевом вокруг шеи и на
рукавах, черная юбка с вышивкой и туфли с застежкой-пуговицей. Хотя на улице
было солнечно, в руках был зонтик с ленточками и бантиками -- в общем,
ожившая фотография из старого альбома. Не успела она закрыть за собой дверь,
как я сказал: -- Только что звонил ваш муж. Не хочу вас пугать, но у вашего
ребенка приступ астмы, а ваш муж не может дозвониться до врача. Он не знает,
где лежат капли.
Я был уверен, что моя гостья тут же кинется к телефону, который стоял
на столике в прихожей, но вместо этого она несколько раз оглядела меня с
головы до ног, и ее лицо осветилось счастливой улыбкой.
-- Да, это вы!
На ней были белые перчатки до локтя. Она протянула мне нечто завернутое
в блестящую черную бумагу, перетянутую красной лентой.
-- Не беспокойтесь. Он всегда так поступает, стоит мне уйти. Не
выносит, когда меня нет дома. Это просто истерика.
-- Да, но ребенок?
-- Биби такая же упрямая, как и отец. Она тоже не хочет отпускать меня.
Это его ребенок от первого брака.
-- Пожалуйста, проходите. Спасибо за подарок.
-- О, вы заполнили пустоту в моей жизни. Я себя совсем не понимала.
Однажды в книжном магазине я случайно наткнулась на ваш роман и с тех пор не
пропускаю ни одной вашей книги. Я, кажется, уже говорила, что я внучка
клендевского раввина. Это -- по материнской линии. Предки моего отца были
авантюристами.
Мы прошли в гостиную. Женщина была маленького роста, стройная, с белой
гладкой кожей, какая редко бывает у взрослых. Глаза у нее бледно-голубые с
желтоватым оттенком, нос -- довольно длинный, губы -- узкие, подбородок --
острый и срезанный. Она чуть-чуть косила. Косметики на ней не было. Обычно
какое-то представление о человеке складывается у меня сразу, стоит мне
увидеть его лицо, но на сей раз я не мог бы сказать ничего определенного. Не
очень здоровая, решил я, впечатлительная, светская. Ее английский показался
мне не американским. Я предложил ей сесть, а сам развернул сверток и
обнаружил планшет для спиритических сеансов, очевидно ручной работы, из
дорогого дерева, обрамленного слоновой костью.
-- Из ваших рассказов, -- сказала она, -- я поняла, что вы
интересуетесь оккультизмом, и подумала, что это как раз то, что нужно.
-- Вы меня просто завалили подарками.
-- Вы заслужили их все.
Я начал задавать ей разные вопросы. Она охотно отвечала. Ее отец --
адвокат на пенсии. С матерью Элизабет он развелся, и теперь живет в
Швейцарии с другой женщиной. Мать страдает ревматизмом и перебралась в
Аризону. Там у нее друг -- восьмидесятилетний старик. Элизабет Абигель
познакомилась со своим мужем в колледже. Он там преподавал философию. Еще он
был астрономом-любителем и полночи просиживал с ней в обсерватории,
разглядывая звезды. Еврей? Нет, Оливер Лесли -- христианин, родился в
Англии, хотя сам родом из басков. Вскоре после свадьбы он заболел, впал в
хроническую депрессию, бросил работу и поселился в доме в нескольких милях
от Кротона-на-Гудзоне. Сделался совершенным отшельником. Сейчас пишет книгу
по астрологии и нумерологии. На губах Элизабет Абигель заиграла улыбка
человека, давно осознавшего тщету всех человеческих начинаний. А порой ее
взгляд становился грустным и даже испуганным.
Я спросил, чем она занимается у себя дома в Кротоне-на-Гудзоне, и она
ответила:
-- Схожу с ума. Лесли молчит целыми днями, а то и неделями, общается
только с Биби. Она не ходит в школу -- он сам ее учит. Мы давно уже не живем
как муж с женой. Книги стали для меня всем. Когда попадается книга, которая
что-то говорит моей душе, это великое событие. Вот почему...
-- А кто ведет хозяйство?
-- По сути дела, никто. У нас есть сосед. Когда-то он был фермером. Он
живет один, без семьи. Он покупает нам еду, а иногда и готовит. Простой
человек, но тоже философ в своем роде. Он, кстати, еще и наш шофер. Лесли
больше не может водить. Наш дом стоит на холме, и ужасно скользко, не только
зимой, но всегда в дождь.
Гостья умолкла. Я уже привык, что многие из тех, кто писал или приходил
ко мне, чудаки, неприкаянные, потерянные души. Элизабет Абигель немного
походила на мою сестру. Раз она внучка клендевского раввина, она вполне
могла быть моей дальней родственницей. Клендев -- недалеко от тех мест, где
жили поколения моих предков.
Я спросил:
-- Почему Биби живет с отцом, а не с матерью?
-- Ее мать покончила с собой.
Зазвонил телефон, и до меня вновь донеслось уже знакомое меканье и
покашливание. Я сразу же позвал Элизабет, которая подошла медленно и
неохотно, всем своим видом показывая, что заранее знает все, что должно
произойти. Я услышал, как она сообщила мужу, где лежат капли, и резким тоном
попросила больше ее не беспокоить. В основном говорил он, а она лишь
отделывалась редкими короткими фразами, вроде:
-- Что? Ну, нет.
Наконец раздраженно бросила: "Понятия не имею", -- и вернулась в
комнату.
-- Это вошло у них в привычку. Стоит мне куда-нибудь уйти -- у Биби
спазмы, а ее отец начинает названивать и трепать мне нервы. Он никогда не
может найти капли, которые -- кстати сказать -- совершенно не помогают.
Более того, он сам провоцирует приступы. На этот раз я даже не сказала ему,
куда иду, но он подслушал. Я хотела задать вам несколько вопросов и вот
из-за него все забыла. Да, скажите мне ради Бога, где находится Клендев? Я
не могу найти его на карте.
-- Это местечко в районе Люблина.
-- Вы когда-нибудь там бывали?
-- Бывал. Когда я ушел из дома, один человек рекомендовал меня в
Клендев школьным учителем. Я дал один-единственный урок, после чего
администрация школы и я, не сговариваясь, пришли к заключению, что учитель я
никакой. На следующий день я уехал.
-- Когда это происходило?
-- В двадцатые годы.
-- Значит, моего деда там уже не было. Он умер в тринадцатом году.
Хотя все, что рассказывала моя гостья, в общем-то не очень меня
интересовало, я слушал внимательно. Было трудно поверить, что всего одно
поколение отделяет ее от клендевского раввина, его окружения, его стиля
жизни. Ее лицо таинственным образом приобрело англосаксонские черты, это
была уже
ее культура. Но проглядывали в ней и другие страны, другие широты. А
может, Лысенко все-таки прав?
Часы показали половину первого, и я пригласил гостью спуститься со мной
пообедать. Оказалось, что в это время она не ест. Самое большее, может
выпить чашку чаю. Впрочем, если я хочу есть, она готова пойти со мной. В
конце концов мы перешли на кухню, и я заварил чай. Я поставил на стол блюдо
с печеньем для нее и бутерброды с сыром для себя. Мы сели за стол друг
против друга, как супружеская чета. По столу прополз таракан, но ни я, ни
Элизабет не стали его тревожить. Тараканы, живущие в моей квартире,
вероятно, знали, что я вегетарианец и не питаю злобы к тараканьему роду,
который на сотни миллионов лет старше человеческого и, должно быть,
переживет его. Элизабет пила крепкий чай с молоком, а я слабый -- с лимоном.
Отхлебывая чай, я держал кусочек сахара между зубами -- как было принято в
Билгорае и Клендеве. Поскольку Элизабет так и не притронулась к печенью,
постепенно я съел все. Между нами установилась атмосфера близости, не
требующая церемоний.
Неожиданно для себя я спросил:
-- Когда вы перестали с ним спать?
Элизабет начала краснеть, но, залив пол-лица, краска отступила.
-- Я вам сейчас кое-что скажу, хотя вы, наверное, не поверите.
-- Поверю каждому вашему слову.
-- В физическом смысле я девственница. Сказала -- и словно сама
удивилась своим словам. Чтобы показать, что не особенно потрясен этим
сообщением, я бросил почти небрежно:
-- Я полагал, что эта порода давно вымерла.
-- Всегда есть последний из могикан.
-- Вы никогда не обращались по этому поводу к врачу?
-- Никогда.
-- А к психоаналитику?
-- Ни я, ни Лесли им не верим.
-- А разве вам не нужен мужчина? -- спросил я, сам поражаясь
собственной наглости.
Она взяла чашку и сделала глоток.
-- Еще как нужен, но я до сих пор не встретила человека, с которым бы
мне захотелось быть вместе. Так было до моего знакомства с Лесли, так все и
осталось. Когда мы познакомились, я решила, что Лесли -- мужчина для меня,
но он сказал, что нужно подождать до свадьбы. Мне это показалось глупым, но
мы ждали. После свадьбы мы сделали несколько попыток, но ничего не вышло.
Иногда я думаю, что это клендевский раввин не допускает нашей близости, ведь
Лесли -- не еврей. Кончилось тем, что мы стали испытывать ко всему этому
глубокое отвращение.
-- Вы оба аскеты, -- сказал я.
-- Вы думаете? Не знаю. В мечтах я пылкая любовница. Я читала Фрейда,
Юнга, Штекеля, но они не способны мне помочь. Странно, что я с вами так
откровенна. Знаете, я никогда в жизни не посылала писем писателю. Вообще
терпеть не могу писать письма. Мне даже трудно написать собственному отцу. И
вдруг пишу вам, потом звоню. Как будто один из ваших дибуков вселился в
меня. Теперь, когда вы словно вдохнули в меня новую жизнь, я вам еще кое-что
скажу. С тех пор как я начала читать ваши книги, вы стали моим любовником.
Вы вытеснили всех остальных.