Страница:
Она не договорила. От нее исходило тепло, какое чувствуешь иногда, стоя
рядом с лошадью. Марк спросил:
-- Я могу делать с тобой все, что захочу?
-- Все.
-- Например, перерезать тебе горло. -- Марк сам поразился своим словам.
Белла вздрогнула:
-- Да! Польется кровь, и я буду целовать лезвие. Марк был полон
желания, какого не испытывал уже много лет, может быть вообще никогда.
"Остановись, безумец! -- заклинал его внутренний голос. -- Отошли ее
домой!".
Вслух он произнес:
-- Хорошо, я иду за ножом.
-- Да.
Он пошел в кухню, выдвинул ящик буфета и взял нож. Понимая, что это
только игра, в то же время чувствовал, насколько все серьезно. Он вернулся с
ножом. Белла сидела на стуле бледная, вся -- ожидание. От нее веяло таким
языческим восторгом и нетерпением, что Марк даже испугался.
Он сказал:
-- Белла, ты скоро умрешь. Говори, что ты хочешь сказать.
-- Я люблю вас.
-- Ты готова умереть?
-- Готова.
Он приставил нож к ее горлу.
-- Я режу?
-- Да.
Марк положил нож на стол. Он вспомнил библейский рассказ как Бог
приказал Аврааму принести в жертву собственного сына Исаака, но ангел
остановил его, воскликнув: "Не поднимай руки своей на отрока..."
Марку казалось, что все это уже было когда-то.
-- Как долго ты меня любишь?. -- спросил он тоном врача, говорящего с
тяжелобольным. Он слышал, как стучат его зубы.
-- С первого дня, как вас увидела.
-- Все эти годы?
-- Днем и ночью.
Он стоял неподвижно, тяжело дыша. У него раздувались ноздри.
Наконец, он сказал:
-- Но ведь ты знала, что я женат.
Белла долго не отвечала.
-- Да, знала. Я навела на вашу жену порчу, потому она и умерла.
-- Ты что, ведьма?
-- Да.
Только теперь Марк увидел, что Белла выглядит именно так, как
изображают ведьм на старинных гравюрах. Не хватало только морщин и спутанных
седых лохм. Впрочем, ведьмы не рождаются старухами. А колдовать, наверное,
начинают еще в молодости. Чепуха, суеверие, убеждал он себя. Но болезнь
Лены, действительно, была необъяснимой, даже по мнению врачей. Лена
соблюдала правила гигиены, не ела жирной пищи, не курила, не употребляла
спиртного. Рак распространился с поразительной быстротой. Марк вспомнил, что
Лена однажды сказала:
-- Кто-то меня сглазил. Позавидовали моим деньгам...
Восторг сиял в глазах Беллы. Она, не отрываясь, глядела на Марка с
вожделением и глубокой серьезностью.
Он сказал:
-- Я во всю эту дребедень не верю. Но раз ты веришь, значит, с твоей
точки зрения, ты убила человека.
-- Да. И Бог меня за это накажет.
-- Ты надеялась, что я на тебе женюсь?
-- Сама не знала.
-- Как ты колдовала?
-- Желала ей смерти. Просыпалась ночью и молилась, чтобы она умерла.
-- Но ведь ты же ее никогда не видела.
-- Видела. Я уже была здесь несколько раз. Не в доме, конечно, около.
Ждала, когда она выглянет в окно. А один раз позвонила в дверь и спросила,
не нужна ли ей горничная. Она сказала: "С улицы я никого не возьму", -- и
захлопнула дверь у меня перед носом.
-- Но это же безумие?
-- Безумие.
Марк посмотрел на стол, где лежал нож.
-- Ты достойна смерти, но я не убийца. В этом отношении я еще еврей. Но
между нами никогда ничего не будет. Иди домой и больше сюда не приходи. Если
хочешь, можешь и на меня навести порчу.
-- Нет, я буду любить вас до последнего вздоха.
Белла сделала движение, словно собиралась встать, но не сдвинулась с
места.
-- Значит, все, что ты плела о сострадании, -- вранье, -- произнес
Марк. -- Ты радовалась ее смерти.
-- Я не знала, что у меня есть такая сила. Когда я услышала о том, что
случилось, я была поражена и...
-- Ты -- дура, вот ты кто, -- сказал Марк, не вполне уверенный в том,
что он скажет в следующую минуту. -- Если бы вместо всего этого ты побольше
думала об учебе, то получила бы диплом. А что теперь с тобой будет? Сегодня
ты видишь меня в последний раз. Я очень любил Лену, и с этой минуты я тебя
ненавижу. Ты -- кровопийца.
Белла побледнела:
-- А я буду любить вас до могилы.
-- Это бред, истерия.
-- Нет.
-- Это ты звонила сегодня? -- спросил Марк. -- Я уже вышел, а тут
раздался звонок. Когда я снял трубку, было уже поздно. Это ты была?
-- Да.
-- Почему ты позвонила именно сегодня?
-- Так было нужно.
--- Все это бред, самовнушение. Ты все еще в средневековье. Я, кажется,
начинаю понимать, почему тогда сжигали ведьм. Таких, как ты, нельзя
оставлять в живых. Ты даже похожа на ведьму, -- сказал Марк и тут же пожалел
о своих словах.
-- Я знаю.
-- То есть мне, конечно, так не кажется. Ты готова стать моей? -- Марк
слушал себя как бы со стороны. -- Я имею в виду --любовницей, а не женой.
Мне будет стыдно показаться вдвоем на улице. Как видишь, я вполне
откровенен.
Что-то вроде насмешки и гнева мелькнуло в ее глазах.
-- Вы можете делать со мной все, что хотите.
-- Когда?
-- Сейчас.
В три часа утра Белла стала одеваться. Красноватый свет ночника
разливался по спальне. Марк слишком устал, чтобы помогать ей. Он лежал,
приоткрыв один глаз, и наблюдал, как она старается заправить в платье свою
огромную грудь. В двадцать лет ее груди уже болтались. Талии не было.
Оплывший живот порос черными волосами. Бедра выпирали, как два бочонка.
Слипшиеся волосы свисали на низкий лоб и крючковатый нос. Выпученные глаза
глядели испуганно, как загнанные звери из-за кустов.
"Ведьма, настоящая ведьма!" -- подумал Марк. Он бы никогда не поверил,
что молодая девушка, и к тому же девственница, способна на такое
исступление. Она царапалась, кусалась, шептала бессвязные слова и кричала
диким голосом, что он опасался, что проснутся соседи. Он поклялся, что
женится на ней.
"Как это могло случиться? Я, наверное, совсем сошел с ума. Неужели
черная магия действительно существует?"
Марк услышал, как Белла говорит:
-- Мама устроит такой скандал. Они, наверное, уже позвонили в полицию.
Даже наверняка. Только бы сторож открыл мне ворота.
-- У тебя есть деньги?
-- Что? Нет, я все потратила на такси.
-- Возьми у меня в брюках.
-- Где твои брюки? А вон, на полу...
Она подняла его брюки и принялась шарить в карманах. Ошеломленный Марк
молча наблюдал за ней. Она вела себя так, как будто уже была его женой.
"Все, мне конец", -- подумал он.
Белла взяла несколько монет и аккуратно положила брюки на стол,
переступая по ковру кривыми волосатыми ногами. "Как такие гигантские ступни
умещаются в дамских туфельках?" -- подумал Марк. Он снова услышал голос
Беллы:
-- Что я скажу родителям? Они поднимут дикий шум!
-- Скажи, что хочешь.
-- Если ты уже обо всем жалеешь, я могу пойти к Висле и покончить все
разом, -- сказала Белла.
-- Я ни о чем не жалею.
-- Жизнь для меня и гроша ломаного не стоит. Я хоть сейчас готова уйти
к твоей жене. Она мне все равно отомстит.
-- Мертвые не мстят, -- устало отозвался Марк.
-- Мстят, еще как мстят. Она уже приходила ко мне во сне. С кинжалом и
платком, мокрым от крови. Она на меня кричала и плевала...
Марк ничего не ответил. В его жизни были женщины, но ни одна не
доводила его до такого изнеможения. К тому же она почти наверняка
забеременела. Он не предохранялся. Да, это самоубийство. Марк был в полной
растерянности. Как такое могло произойти? Куда девался его здравый смысл?
Вся Варшава будет потешаться над ним. Ему нельзя будет оставаться в
гимназии. Ученицы станут смеяться ему в лицо.
Белла сказала:
-- Я ухожу. Может быть, хотя до двери проводишь?
Он с трудом поднялся и поплелся за ней. Как нелепо она выглядела в
своем черном платье и соломенной шляпке, с выбившимися спутанными волосами.
Он взял ее за руку. Рука была влажной и горячей. Белла касалась его грудью.
-- Как не хочется идти домой, -- сказала она. -- Мне будет плохо там.
Ты правда меня любишь? Только не обманывай. Если для тебя это ничего не
значит, так и скажи.
-- Зачем? Чтобы ты побежала к Висле?
-- Значит, ты лгал?
-- Белла, я не могу жениться на тебе.
Молчание. В предрассветных сумерках он различал только ее глаза. Они
сделались дикими и безумными. Марк испугался, что она прыгнет иа него, как
хищный зверь, а сил защищаться не было.
-- Хорошо, -- сказала она. -- Все кончено. Спокойной ночи.
-- Куда ты?
-- Какая разница! Только не держи на меня зла. И помни, так, как я,
тебя никто никогда не полюбит.
-- Белла! Прошу тебя, не делай глупостей!
-- Разве смерть -- глупость?
-- Белла, не уходи! -- крикнул Марк Майтельс, подчиняясь тому, что было
сильнее его. -- Нам нельзя будет оставаться в Варшаве, но мир велик. Мы
поедем
в Краков или за границу. Я слышал, что можно получить визу на Кубу или
в Гондурас. Какая разница, если мы будем вместе.
-- С тобой я готова ехать хоть на край света.
Они стояли в темноте совсем близко. Он чувствовал жар ее дыхания. Его
снова охватило желание.
-- Не уходи.
-- Подожди. У мамы слабое сердце. Она умрет от беспокойства.
-- Не умрет. А умрет, ей же хуже.
-- Ах ты, мой сладкий убийца.
-- А ты на самом деле ведьма?
-- Да. Только не говори никому.
-- А как ты колдуешь?
-- Я молюсь Богу, а может, дьяволу. Сама не знаю кому. Просто чувствую,
что во мне есть эта сила. Ты не сможешь освободиться от меня, не сможешь. Мы
как две собаки, которых заперли вместе...
-- Останься.
-- Если ты действительно хочешь уехать из Варшавы, давай уедем
немедленно, -- сказала она.
-- Прямо сейчас?
-- Сегодня.
-- А мои вещи, книги?..
-- Брось все. Родители умрут от неизвестности, но, в конце концов, раз
уж я убила одного человека...
-- Не умрут. Мы пошлем им телеграмму с дороги.
-- Хорошо. Понимаешь, я мечтала о тебе с того дня, когда ты впервые
вошел к нам в класс; я все время думала о тебе, каждый день, каждую минуту.
Где Гондурас, в Африке?
-- Ты изучала географию, должна знать.
-- Я ничего не помню. Все эти годы я изучала только тебя.
-- Идем.
Он взял ее за плечи и через гостиную снова повел в спальню. Восходящее
солнце сквозь стекла бросало на все красноватые отсветы. Казалось, что лицо
Беллы залито кровью. Отблески пламени плясали в глазах. Они
остановились перед зеркалом. Он стоял сзади, в одном белье.
-- Если на свете есть черная магия, -- сказал он, -- может быть, Бог
тоже есть.
Он не смог дождаться, пока они дойдут до спальни, и повалил ее на ковер
в гостиной, ведьму, забрызганную кровью и семенем, уродину, которую
рассветное солнце преобразило в красавицу.
Передо мной на диване сидит Сэм Палка, коренастый человек с багровым
лицом, голым черепом в венчике курчавых седых волос, лохматыми бровями и
воспаленными глазами, кажущимися то светло-голубыми, то зелеными, то
желтыми. Он курит сигару. Живот выдается вперед, как у беременной женщины на
последнем месяце. На нем темно-синий пиджак, зеленые брюки, коричневые
туфли, рубашка в малиновую полоску и галстук с вышитым изображением львиной
головы. Сэм Палка сам похож на льва, каким-то волшебным образом
превратившегося в нью-йоркского миллионера, покровителя еврейских писателей
и актеров, председателя правления дома для престарелых в Бронксе, казначея
общества поддержки израильских сирот.
Разговаривая, Сэм Палка орет, как будто я глухой. Взяв с журнального
столика толстенную рукопись, он вопит:
-- Больше тысячи страниц, а! И, между прочим, я мог бы написать в сто
раз больше! Но вы хотя бы то, что есть, приведите в порядок!
-- Сделаю все, что в моих силах.
-- Пусть деньги вас не волнуют. Мне хватит, даже если я еще тысячу лет
проживу. Я заплачу вам три тысячи долларов за редактирование, а когда книга
выйдет и о ней напишут в газетах, вы получите еще -- как это называется --
премию. Но я хочу, чтобы получилось вкусно. Мне тут приносят рукописи -- это
же кошмар! Три строчки прочел -- уже зеваешь! В мое время книга тебя
захватывала. Начнешь читать и не можешь оторваться -- хочется знать, что
будет дальше! Динсон, Спектор, Зейферт! А какие в тех книгах были мысли! А
какие истории! Самсон и Далила, дочь Иеффая, Бар Кохба! Да, раньше умели
писать! А сейчас? Полкниги прочел, а спроси себя, о чем она, -- и сказать
нечего. Эти щелкоперы рассуждают о любви, а знают о ней столько же, сколько
я -- о луне. А откуда им знать-то? Они же с утра до ночи торчат в кафе
"Ройаль" и никак не договорятся, кто из них самый великий. У них в жилах не
кровь, а скисшее молоко с чернилами. Я не забыл идиш. Тот, кому я это
диктовал, все пытался меня исправлять -- ему, видите ли, не понравились мои
полонизмы. Но я плевать хотел на его замечания! Диктуешь, а он заявляет:
"Так не бывает! Это же нереалистично!" Он приехал из Ишишока, Богом забытого
местечка, и того, чего не пережил он, для него не существовало. Книжный
червь, кретин какой-то!
Так... теперь я должен вам сказать одну вещь: дело в том, что, хоть я и
надиктовал больше тысячи страниц, мне пришлось умолчать о самом главном. Я
не мог об этом говорить, потому что героиня жива и любит читать. Собственно,
она только тем и занимается, что читает. Знает всех нынешних писателей. Как
только появляется новая книга, покупает и прочитывает от корки до корки. Я
не смог бы жить, если бы опубликовал правду, а она о ней узнала. То, что я
хочу вам сейчас рассказать, может быть напечатано только после моей смерти.
Вы молоды, знаете здесь все ходы и выходы... в общем, когда я сыграю в ящик,
добавьте эту историю к моей книге. Без нее все остальное, по правде говоря,
гроша ломаного не стоит.
Я учту вашу дополнительную работу в своем завещании.
Да... даже не знаю, с чего начать... Родился я в религиозной семье. У
нас в доме соблюдали традиции, но еще в хедере я слышал о любви. А разве за
этим надо далеко ходить? Она же прямо в Торе! Иаков полюбил Рахиль, и, когда
обманщик Лаван темной ночью подсунул ему Лию, он работал еще семь лет. А
царь Давид! А царь Соломон с царицей Савской и прочие! Книгоноши приносили к
нам в местечко романы: за два гроша книгу можно было купить, а за один --
взять на время. Мы жили бедно, но всегда, когда у меня оставался свободный
грош, я тратил его на чтение. Здесь, в Америке, даже когда мой заработок
составлял три доллара в неделю, я все равно покупал книги и билеты в
еврейский театр. В те годы актеры были актерами, а не безжизненными
чурбанами, как сейчас! Когда они выходили на сцену, доски горели! Я всех их
видел: Адлера, мадам Липцину, Шилдкрота, Кеслера, Томашевского -- всех! А
какие тогда были драматурги: Голдфейдин, Яков Гордин, Латейнер! Каждое слово
было о любви и каждое слово хотелось расцеловать! Когда прочтете мою книгу,
вы увидите, что в браке я не был счастлив. Моя жена оказалась злобной
стервой. Как она меня терзала, как восстановила против меня детей -- обо
всем тут написано. Сперва я работал на табачной фабрике, потом стал уличным
торговцем. Времени на любовь не оставалось. Я жил в темном углу за ширмой,
денег не хватало даже на одежду. В те годы я работал по четырнадцать, а то и
по восемнадцать часов в сутки. Бывало, мы по нескольку дней сидели на
голодном пайке. Когда в животе пусто -- не до любви!
Свой первый загородный дом я построил через много лет после свадьбы.
Все произошло внезапно: вдруг дела пошли хорошо, словно сам пророк Илия
осенил меня своим благословением. Еще вчера я был практически нищим, и вдруг
деньги потекли со всех сторон. Но я по-прежнему много работал, пожалуй, даже
больше прежнего. Расслабляться нельзя -- будь ты самым что ни на есть
разудачливым, все равно -- глазом не успеешь моргнуть -- и ты уже скатился с
вершины на самое дно. Когда я работал на фабрике или торговал
вразнос, у меня все-таки были выходные: в субботу я отдыхал. С
процветанием мои субботы кончились. Жена пронюхала, что у меня завелись
свободные доллары, и всю душу из меня вытягивала. Мы перебрались из
Ист-Сайда в центр города. Дети пошли один за другим, начались врачи, частные
школы, черт знает что еще. Бесси -- так звали мою жену -- навешивала на себя
столько драгоценностей, что ее уж и саму-то не было видно. Она вышла из
бедного и алчного семейства, а когда такие дорываются до денег -- пиши
пропало! Мне было уже под сорок, а что такое настоящая любовь, я и понятия
не имел. Если я и испытывал теплые чувства к жене, то, как говорится, раз в
год, не чаще. Мы все время ругались, и она угрожала мне полицией, обещала
подать на меня в суд, в общем, можете себе представить. Она без конца
твердила, что в Америке к женщине следует относится по-особому, прямо как к
божеству. В конце концов она добилась того, что я уже видеть ее не мог. Меня
тошнило от одного ее голоса. Самое интересное, что сама, делая мне всякие
гадости, она ожидала, что я по отношению к ней буду примерным мужем. Но
разве это возможно?! Мы перестали спать вместе. У меня уже была тогда
собственная фирма, и я тайно снял себе небольшую квартирку в одном из своих
домов. Не очень-то приятно в этом сознаваться, но если не любишь жену, то и
детям уделяешь меньше внимания. Когда до этой идиотки наконец дошло, что
между нами уже никогда ничего не будет, она принялась гоняться за мужиками.
Да так бесстыдно, что с ней просто боялись связываться. Она прямо висла на
них, как жена Потифара. Я понимаю, о чем вы меня хотите спросить: почему я
не подал на развод? Ну, во-первых, развод в те времена был целой историей,
надо было месяцами таскаться по судам и так далее; это сейчас -- летишь в
Рено и через шесть недель свободен, как птичка; во-вторых, она бы наверняка
наняла банду крючкотворов, и они ободрали бы меня как липку. Ну и вообще,
сами знаете, мужчины обычно разводятся, когда у них кто-то есть, а если
никто тебя не ждет, зачем искать лишние приключения себе на голову? Мои
партнеры по бизнесу, несмотря на то что у них в общем-то были хорошие жены,
развлекались с девицами легкого поведения. Сейчас этих дамочек величают
"девушками по вызову", но какие бы модные слова ни придумать, шлюха есть
шлюха. Надо сказать, все мои знакомые бизнесмены этим занимались:
промышленники, маклеры -- все, у кого водились деньги. Для них это было
развлечение. Но, когда проститутки -- это все, что у тебя есть, радости
мало. Бывало, только взглянешь на какую-нибудь потаскуху и сразу теряешь
аппетит. Случалось, я давал ей несколько долларов и убегал, прямо как
ешиботник какой-то. Я отправлялся в кино и часами глазел, как гангстеры
палят друг в друга. Проходили годы, и мне уже стало казаться, что настоящая
любовь не для меня. Вам еще не надоело слушать?
-- Нет, нет, что вы!
-- Эта история сама по себе могла бы составить целую книгу. Когда
будете об этом писать, приукрасьте ее как-нибудь.
-- Зачем? Вы замечательно рассказываете.
-- Ну, знаете, писатели любят приукрасить.
-- К сорока двум -- сорока трем годам я сделался настоящим богачом.
Если уж к тебе пошли деньги, их не остановишь. Я покупал дома, земельные
участки и получал колоссальные прибыли. Акции, которые я приобретал,
вырастали за ночь. Налоги были пустяковыми. Я разъезжал на лимузине и
выписывал чеки на всякую благотворительность. Женщины проходу мне не давали.
За одну неделю я получал столько любви, что и на целый год хватило бы. Но я
не из тех, кто сам себе морочит голову. Было ясно, что нужен я им, как
прошлогодний снег, -- их привлекали мои денежки. Между поцелуями и
уверениями, что такого любовника, как я, свет не видывал, они болтали о том,
что они с этого будут иметь: поездки во Флориду и в Европу, норковую шубу,
драгоценности. Вся их любовь была сплошной фальшью. Мне ни на минуту не
давали забыть, что я просто денежный мешок, не более.
Я мечтал встретить женщину, которая бы ничего не знала о моих деньгах,
либо богачку, рядом с которой я смотрелся бы жалким бедняком. Но где и как?
Я уже решил, что так никогда и не познаю настоящей любви. Помните, в Польше
говорили: колбаса -- не для собак.
И вдруг произошло чудо. Я купил старый дом в Браупсвиле на Блейк-авеню.
Сегодня там полно негров и пуэрториканцев, но в те времена это была земля
Израиля. Днем с огнем гоя не сыщешь! Я хотел снести старое здание и на его
месте построить новое, но сперва нужно было избавиться от жильцов. Как
правило, никто не возражает, но на сей раз возникли осложнения. Походы в суд
- не по мне, всегда предпочитаю улаживать все напрямую. А тут у меня как раз
выдалось свободное воскресенье, и я решил съездить на Блейк-авеию, оценить
обстановку. Машина моя стояла в тот день в гараже, и я поехал на метро. В
конце концов я ведь не из Рокфеллеров.
Я постучал, но в Браупсвиле понятия не имели, что это значит. Я толкнул
дверь, оказавшуюся незапертой, и увидел комнату -- точно такую же, как в
моем детстве. Не будь я уверен, что нахожусь в Браунсвиле, я решил бы, что
попал в Консковолю: те же беленые стены, дощатый пол, продавленный диван с
вытертой обивкой. Даже пахло так же, как в Консковоле: жареным луком,
цикорием, плесневелым хлебом... На диване сидела девушка, прекрасная, как
Эсфирь, с той лишь разницей, что, как принято думать, у Эсфири глаза были
зеленые, а у этой -- голубые, кожа белая-белая, а волосы -- золотые.
Настоящая красавица! Одета она была, как будто только что сошла с корабля:
длинная юбка и туфли с пуговицами. И знаете, что она делала? Читала роман
"Шейнделе, синие губы". Я читал его сто лет назад на другом берегу океана. Я
даже ущипнул себя, чтобы убедиться, что это не сон.
Я уже открыл рот, чтобы сказать, что я владелец дома и ей придется
уехать, но что-то меня удержало. Я начал играть роль, как актер на сцене.
Когда она спросила, кто я такой, то назвался продавцом швейных машин и даже
предложил ей достать недорогую модель.
Она сказала:
-- Зачем мне швейная машин? Мне хватает своих десяти пальцев.
Она говорила на знакомом идише.
Я мог бы здесь с вами сидеть до завтра и все равно не рассказал бы и
половины. Так что постараюсь быть кратким. Она родилась в Польше. Отец был
талмудистом. В Америку их привез дядя. Через три дня после того, как отец с
дочерью покинули Эллис-Айленд, дядя умер. Отец устроился служить в синагогу
к местному раввину. Я спросил, сколько ей лет. Оказалось - двадцать шесть.
-- Как это вышло, -- спросил я, --такая красивая девушка и до сих пор
не замужем?
-- Меня сватали много раз, -- ответила она, -- но я так не могу. Я
должна полюбить.
Она говорила, как ребенок. Не глупо, просто наивно. Двадцать четыре
года из своих двадцати шести она провела в крошечном местечке Високе. Жила
вдвоем с отцом -- мать умерла, когда была совсем маленькой. Все, что она
говорила, было чистой правдой. Она вообще не умела врать. Я спросил, как ее
зовут. Она ответила:
-- Ханна-Бася.
Короче говоря, я влюбился в нее по уши. Я думал, что она меня выгонит,
а она вдруг сказала:
-- Может быть, вы хотите есть?
-- Хочу, -- сказал я, а сам подумал -- тебя!
Она сказала:
-- Я сделала шкварки. Целую миску.
Слово "шкварки" я не слышал Бог знает сколько времени, и, поверьте, ни
одна ария в мире не прозвучала бы слаще.
Вскоре мы уже сидели за расшатанным столом и ели шкварки, как
добропорядочные супруги. Я сказал, что тоже люблю читать романы. У нее --
как я заметил -- их была целая куча, все привезены из Польши: "Приключения
трех братьев", "Сказка о двух мясниках", "Благочестивый раввин Цадок и
двенадцать разбойников". Она поинтересовалась, кормит ли меня продажа
швейных машин, и я сказал, что свожу концы с концами. Она спросила:
-- А жена и дети у вас есть?
Я рассказал о своей жене и как она меня мучает. Ханна-Бася слушала и
менялась в лице.
-- Как же вы живете с такой мегерой? -- спросила она.
-- В Америке, -- ответил я, -- если разводишься с женой, надо платить
алименты, иначе окажешься за решеткой. А алименты такие, что никаких
заработков не хватит. Такова американская справедливость.
Она сказала:
-- Бог терпит долго, но наказывает сурово. Она плохо кончит.
Ханна-Бася осыпала мою жену проклятиями и воскликнула:
--- Да как вы еще таскаете ноги, если она отбирает последний кусок?!
-- Сам не знаю.
-- Заходите ко мне, -- предложила она. -- Я почти всегда готовлю
больше, чем мы с папой съедаем. И целыми днями одна. Папа приходит поздно. С
вами мне будет уютней.
Впервые в жизни меня пожалели, первый раз, общаясь со мной, захотели
давать, а не брать. Мы съели шкварки со свежим хлебом из соседней булочной и
запили это некрепким чаем, обсуждая историю трех братьев, старший из которых
выкупал из темницы невинных пленников, средний устраивал свадьбы бедным
сиротам, а младший соблюдал шабат. Потом я рассказал ей о юноше, нашедшем
золотой волос и объездившем весь мир в поисках той, с чьей головы он упал.
Встретил ее на Мадагаскаре, она оказалась самой королевой. Ханна-Бася ловила
каждое слово.
Что тянуть? Мы полюбили друг друга. Я распорядился, -- дом не трогать,
и стал приходить к ней каждую неделю, иногда по нескольку раз. И всегда на
мне был все тот же потертый костюм и видавшая виды шляпа. Я приносил ей
подарки, какие мог бы позволить себе продавец швейных машин: фунт брынзы,
корзиночку фруктов, пачку чая. Соседи, узнав, кем я работаю, стали наперебой
просить продать им швейную машину в рассрочку. Вскоре я понял, что, если и
дальше буду так "торговать", весь Браун-свил выстроится в очередь, и сказал
Ханне-Басе, что поменял место работы: устроился в страховую компанию. Да, я
вам главное не сказал: назвался я другим именем -- Давид Вишковер. Имя не
выдуманное, так звали моего двоюродного брата.
Какое-то время мне удавалось избегать ее отца, синагогального служку.
Ну, а Ханна-Бася так меня полюбила -- не передать. Еще вчера мы не
подозревали друг о друге, а месяц спустя вся ее жизнь вертелась вокруг меня.
Она вязала мне свитера и готовила мои любимые кушанья. Когда я пробовал
cyнуть ей пару долларов, она отказывалась, приходилось буквально умолять ее.
рядом с лошадью. Марк спросил:
-- Я могу делать с тобой все, что захочу?
-- Все.
-- Например, перерезать тебе горло. -- Марк сам поразился своим словам.
Белла вздрогнула:
-- Да! Польется кровь, и я буду целовать лезвие. Марк был полон
желания, какого не испытывал уже много лет, может быть вообще никогда.
"Остановись, безумец! -- заклинал его внутренний голос. -- Отошли ее
домой!".
Вслух он произнес:
-- Хорошо, я иду за ножом.
-- Да.
Он пошел в кухню, выдвинул ящик буфета и взял нож. Понимая, что это
только игра, в то же время чувствовал, насколько все серьезно. Он вернулся с
ножом. Белла сидела на стуле бледная, вся -- ожидание. От нее веяло таким
языческим восторгом и нетерпением, что Марк даже испугался.
Он сказал:
-- Белла, ты скоро умрешь. Говори, что ты хочешь сказать.
-- Я люблю вас.
-- Ты готова умереть?
-- Готова.
Он приставил нож к ее горлу.
-- Я режу?
-- Да.
Марк положил нож на стол. Он вспомнил библейский рассказ как Бог
приказал Аврааму принести в жертву собственного сына Исаака, но ангел
остановил его, воскликнув: "Не поднимай руки своей на отрока..."
Марку казалось, что все это уже было когда-то.
-- Как долго ты меня любишь?. -- спросил он тоном врача, говорящего с
тяжелобольным. Он слышал, как стучат его зубы.
-- С первого дня, как вас увидела.
-- Все эти годы?
-- Днем и ночью.
Он стоял неподвижно, тяжело дыша. У него раздувались ноздри.
Наконец, он сказал:
-- Но ведь ты знала, что я женат.
Белла долго не отвечала.
-- Да, знала. Я навела на вашу жену порчу, потому она и умерла.
-- Ты что, ведьма?
-- Да.
Только теперь Марк увидел, что Белла выглядит именно так, как
изображают ведьм на старинных гравюрах. Не хватало только морщин и спутанных
седых лохм. Впрочем, ведьмы не рождаются старухами. А колдовать, наверное,
начинают еще в молодости. Чепуха, суеверие, убеждал он себя. Но болезнь
Лены, действительно, была необъяснимой, даже по мнению врачей. Лена
соблюдала правила гигиены, не ела жирной пищи, не курила, не употребляла
спиртного. Рак распространился с поразительной быстротой. Марк вспомнил, что
Лена однажды сказала:
-- Кто-то меня сглазил. Позавидовали моим деньгам...
Восторг сиял в глазах Беллы. Она, не отрываясь, глядела на Марка с
вожделением и глубокой серьезностью.
Он сказал:
-- Я во всю эту дребедень не верю. Но раз ты веришь, значит, с твоей
точки зрения, ты убила человека.
-- Да. И Бог меня за это накажет.
-- Ты надеялась, что я на тебе женюсь?
-- Сама не знала.
-- Как ты колдовала?
-- Желала ей смерти. Просыпалась ночью и молилась, чтобы она умерла.
-- Но ведь ты же ее никогда не видела.
-- Видела. Я уже была здесь несколько раз. Не в доме, конечно, около.
Ждала, когда она выглянет в окно. А один раз позвонила в дверь и спросила,
не нужна ли ей горничная. Она сказала: "С улицы я никого не возьму", -- и
захлопнула дверь у меня перед носом.
-- Но это же безумие?
-- Безумие.
Марк посмотрел на стол, где лежал нож.
-- Ты достойна смерти, но я не убийца. В этом отношении я еще еврей. Но
между нами никогда ничего не будет. Иди домой и больше сюда не приходи. Если
хочешь, можешь и на меня навести порчу.
-- Нет, я буду любить вас до последнего вздоха.
Белла сделала движение, словно собиралась встать, но не сдвинулась с
места.
-- Значит, все, что ты плела о сострадании, -- вранье, -- произнес
Марк. -- Ты радовалась ее смерти.
-- Я не знала, что у меня есть такая сила. Когда я услышала о том, что
случилось, я была поражена и...
-- Ты -- дура, вот ты кто, -- сказал Марк, не вполне уверенный в том,
что он скажет в следующую минуту. -- Если бы вместо всего этого ты побольше
думала об учебе, то получила бы диплом. А что теперь с тобой будет? Сегодня
ты видишь меня в последний раз. Я очень любил Лену, и с этой минуты я тебя
ненавижу. Ты -- кровопийца.
Белла побледнела:
-- А я буду любить вас до могилы.
-- Это бред, истерия.
-- Нет.
-- Это ты звонила сегодня? -- спросил Марк. -- Я уже вышел, а тут
раздался звонок. Когда я снял трубку, было уже поздно. Это ты была?
-- Да.
-- Почему ты позвонила именно сегодня?
-- Так было нужно.
--- Все это бред, самовнушение. Ты все еще в средневековье. Я, кажется,
начинаю понимать, почему тогда сжигали ведьм. Таких, как ты, нельзя
оставлять в живых. Ты даже похожа на ведьму, -- сказал Марк и тут же пожалел
о своих словах.
-- Я знаю.
-- То есть мне, конечно, так не кажется. Ты готова стать моей? -- Марк
слушал себя как бы со стороны. -- Я имею в виду --любовницей, а не женой.
Мне будет стыдно показаться вдвоем на улице. Как видишь, я вполне
откровенен.
Что-то вроде насмешки и гнева мелькнуло в ее глазах.
-- Вы можете делать со мной все, что хотите.
-- Когда?
-- Сейчас.
В три часа утра Белла стала одеваться. Красноватый свет ночника
разливался по спальне. Марк слишком устал, чтобы помогать ей. Он лежал,
приоткрыв один глаз, и наблюдал, как она старается заправить в платье свою
огромную грудь. В двадцать лет ее груди уже болтались. Талии не было.
Оплывший живот порос черными волосами. Бедра выпирали, как два бочонка.
Слипшиеся волосы свисали на низкий лоб и крючковатый нос. Выпученные глаза
глядели испуганно, как загнанные звери из-за кустов.
"Ведьма, настоящая ведьма!" -- подумал Марк. Он бы никогда не поверил,
что молодая девушка, и к тому же девственница, способна на такое
исступление. Она царапалась, кусалась, шептала бессвязные слова и кричала
диким голосом, что он опасался, что проснутся соседи. Он поклялся, что
женится на ней.
"Как это могло случиться? Я, наверное, совсем сошел с ума. Неужели
черная магия действительно существует?"
Марк услышал, как Белла говорит:
-- Мама устроит такой скандал. Они, наверное, уже позвонили в полицию.
Даже наверняка. Только бы сторож открыл мне ворота.
-- У тебя есть деньги?
-- Что? Нет, я все потратила на такси.
-- Возьми у меня в брюках.
-- Где твои брюки? А вон, на полу...
Она подняла его брюки и принялась шарить в карманах. Ошеломленный Марк
молча наблюдал за ней. Она вела себя так, как будто уже была его женой.
"Все, мне конец", -- подумал он.
Белла взяла несколько монет и аккуратно положила брюки на стол,
переступая по ковру кривыми волосатыми ногами. "Как такие гигантские ступни
умещаются в дамских туфельках?" -- подумал Марк. Он снова услышал голос
Беллы:
-- Что я скажу родителям? Они поднимут дикий шум!
-- Скажи, что хочешь.
-- Если ты уже обо всем жалеешь, я могу пойти к Висле и покончить все
разом, -- сказала Белла.
-- Я ни о чем не жалею.
-- Жизнь для меня и гроша ломаного не стоит. Я хоть сейчас готова уйти
к твоей жене. Она мне все равно отомстит.
-- Мертвые не мстят, -- устало отозвался Марк.
-- Мстят, еще как мстят. Она уже приходила ко мне во сне. С кинжалом и
платком, мокрым от крови. Она на меня кричала и плевала...
Марк ничего не ответил. В его жизни были женщины, но ни одна не
доводила его до такого изнеможения. К тому же она почти наверняка
забеременела. Он не предохранялся. Да, это самоубийство. Марк был в полной
растерянности. Как такое могло произойти? Куда девался его здравый смысл?
Вся Варшава будет потешаться над ним. Ему нельзя будет оставаться в
гимназии. Ученицы станут смеяться ему в лицо.
Белла сказала:
-- Я ухожу. Может быть, хотя до двери проводишь?
Он с трудом поднялся и поплелся за ней. Как нелепо она выглядела в
своем черном платье и соломенной шляпке, с выбившимися спутанными волосами.
Он взял ее за руку. Рука была влажной и горячей. Белла касалась его грудью.
-- Как не хочется идти домой, -- сказала она. -- Мне будет плохо там.
Ты правда меня любишь? Только не обманывай. Если для тебя это ничего не
значит, так и скажи.
-- Зачем? Чтобы ты побежала к Висле?
-- Значит, ты лгал?
-- Белла, я не могу жениться на тебе.
Молчание. В предрассветных сумерках он различал только ее глаза. Они
сделались дикими и безумными. Марк испугался, что она прыгнет иа него, как
хищный зверь, а сил защищаться не было.
-- Хорошо, -- сказала она. -- Все кончено. Спокойной ночи.
-- Куда ты?
-- Какая разница! Только не держи на меня зла. И помни, так, как я,
тебя никто никогда не полюбит.
-- Белла! Прошу тебя, не делай глупостей!
-- Разве смерть -- глупость?
-- Белла, не уходи! -- крикнул Марк Майтельс, подчиняясь тому, что было
сильнее его. -- Нам нельзя будет оставаться в Варшаве, но мир велик. Мы
поедем
в Краков или за границу. Я слышал, что можно получить визу на Кубу или
в Гондурас. Какая разница, если мы будем вместе.
-- С тобой я готова ехать хоть на край света.
Они стояли в темноте совсем близко. Он чувствовал жар ее дыхания. Его
снова охватило желание.
-- Не уходи.
-- Подожди. У мамы слабое сердце. Она умрет от беспокойства.
-- Не умрет. А умрет, ей же хуже.
-- Ах ты, мой сладкий убийца.
-- А ты на самом деле ведьма?
-- Да. Только не говори никому.
-- А как ты колдуешь?
-- Я молюсь Богу, а может, дьяволу. Сама не знаю кому. Просто чувствую,
что во мне есть эта сила. Ты не сможешь освободиться от меня, не сможешь. Мы
как две собаки, которых заперли вместе...
-- Останься.
-- Если ты действительно хочешь уехать из Варшавы, давай уедем
немедленно, -- сказала она.
-- Прямо сейчас?
-- Сегодня.
-- А мои вещи, книги?..
-- Брось все. Родители умрут от неизвестности, но, в конце концов, раз
уж я убила одного человека...
-- Не умрут. Мы пошлем им телеграмму с дороги.
-- Хорошо. Понимаешь, я мечтала о тебе с того дня, когда ты впервые
вошел к нам в класс; я все время думала о тебе, каждый день, каждую минуту.
Где Гондурас, в Африке?
-- Ты изучала географию, должна знать.
-- Я ничего не помню. Все эти годы я изучала только тебя.
-- Идем.
Он взял ее за плечи и через гостиную снова повел в спальню. Восходящее
солнце сквозь стекла бросало на все красноватые отсветы. Казалось, что лицо
Беллы залито кровью. Отблески пламени плясали в глазах. Они
остановились перед зеркалом. Он стоял сзади, в одном белье.
-- Если на свете есть черная магия, -- сказал он, -- может быть, Бог
тоже есть.
Он не смог дождаться, пока они дойдут до спальни, и повалил ее на ковер
в гостиной, ведьму, забрызганную кровью и семенем, уродину, которую
рассветное солнце преобразило в красавицу.
Передо мной на диване сидит Сэм Палка, коренастый человек с багровым
лицом, голым черепом в венчике курчавых седых волос, лохматыми бровями и
воспаленными глазами, кажущимися то светло-голубыми, то зелеными, то
желтыми. Он курит сигару. Живот выдается вперед, как у беременной женщины на
последнем месяце. На нем темно-синий пиджак, зеленые брюки, коричневые
туфли, рубашка в малиновую полоску и галстук с вышитым изображением львиной
головы. Сэм Палка сам похож на льва, каким-то волшебным образом
превратившегося в нью-йоркского миллионера, покровителя еврейских писателей
и актеров, председателя правления дома для престарелых в Бронксе, казначея
общества поддержки израильских сирот.
Разговаривая, Сэм Палка орет, как будто я глухой. Взяв с журнального
столика толстенную рукопись, он вопит:
-- Больше тысячи страниц, а! И, между прочим, я мог бы написать в сто
раз больше! Но вы хотя бы то, что есть, приведите в порядок!
-- Сделаю все, что в моих силах.
-- Пусть деньги вас не волнуют. Мне хватит, даже если я еще тысячу лет
проживу. Я заплачу вам три тысячи долларов за редактирование, а когда книга
выйдет и о ней напишут в газетах, вы получите еще -- как это называется --
премию. Но я хочу, чтобы получилось вкусно. Мне тут приносят рукописи -- это
же кошмар! Три строчки прочел -- уже зеваешь! В мое время книга тебя
захватывала. Начнешь читать и не можешь оторваться -- хочется знать, что
будет дальше! Динсон, Спектор, Зейферт! А какие в тех книгах были мысли! А
какие истории! Самсон и Далила, дочь Иеффая, Бар Кохба! Да, раньше умели
писать! А сейчас? Полкниги прочел, а спроси себя, о чем она, -- и сказать
нечего. Эти щелкоперы рассуждают о любви, а знают о ней столько же, сколько
я -- о луне. А откуда им знать-то? Они же с утра до ночи торчат в кафе
"Ройаль" и никак не договорятся, кто из них самый великий. У них в жилах не
кровь, а скисшее молоко с чернилами. Я не забыл идиш. Тот, кому я это
диктовал, все пытался меня исправлять -- ему, видите ли, не понравились мои
полонизмы. Но я плевать хотел на его замечания! Диктуешь, а он заявляет:
"Так не бывает! Это же нереалистично!" Он приехал из Ишишока, Богом забытого
местечка, и того, чего не пережил он, для него не существовало. Книжный
червь, кретин какой-то!
Так... теперь я должен вам сказать одну вещь: дело в том, что, хоть я и
надиктовал больше тысячи страниц, мне пришлось умолчать о самом главном. Я
не мог об этом говорить, потому что героиня жива и любит читать. Собственно,
она только тем и занимается, что читает. Знает всех нынешних писателей. Как
только появляется новая книга, покупает и прочитывает от корки до корки. Я
не смог бы жить, если бы опубликовал правду, а она о ней узнала. То, что я
хочу вам сейчас рассказать, может быть напечатано только после моей смерти.
Вы молоды, знаете здесь все ходы и выходы... в общем, когда я сыграю в ящик,
добавьте эту историю к моей книге. Без нее все остальное, по правде говоря,
гроша ломаного не стоит.
Я учту вашу дополнительную работу в своем завещании.
Да... даже не знаю, с чего начать... Родился я в религиозной семье. У
нас в доме соблюдали традиции, но еще в хедере я слышал о любви. А разве за
этим надо далеко ходить? Она же прямо в Торе! Иаков полюбил Рахиль, и, когда
обманщик Лаван темной ночью подсунул ему Лию, он работал еще семь лет. А
царь Давид! А царь Соломон с царицей Савской и прочие! Книгоноши приносили к
нам в местечко романы: за два гроша книгу можно было купить, а за один --
взять на время. Мы жили бедно, но всегда, когда у меня оставался свободный
грош, я тратил его на чтение. Здесь, в Америке, даже когда мой заработок
составлял три доллара в неделю, я все равно покупал книги и билеты в
еврейский театр. В те годы актеры были актерами, а не безжизненными
чурбанами, как сейчас! Когда они выходили на сцену, доски горели! Я всех их
видел: Адлера, мадам Липцину, Шилдкрота, Кеслера, Томашевского -- всех! А
какие тогда были драматурги: Голдфейдин, Яков Гордин, Латейнер! Каждое слово
было о любви и каждое слово хотелось расцеловать! Когда прочтете мою книгу,
вы увидите, что в браке я не был счастлив. Моя жена оказалась злобной
стервой. Как она меня терзала, как восстановила против меня детей -- обо
всем тут написано. Сперва я работал на табачной фабрике, потом стал уличным
торговцем. Времени на любовь не оставалось. Я жил в темном углу за ширмой,
денег не хватало даже на одежду. В те годы я работал по четырнадцать, а то и
по восемнадцать часов в сутки. Бывало, мы по нескольку дней сидели на
голодном пайке. Когда в животе пусто -- не до любви!
Свой первый загородный дом я построил через много лет после свадьбы.
Все произошло внезапно: вдруг дела пошли хорошо, словно сам пророк Илия
осенил меня своим благословением. Еще вчера я был практически нищим, и вдруг
деньги потекли со всех сторон. Но я по-прежнему много работал, пожалуй, даже
больше прежнего. Расслабляться нельзя -- будь ты самым что ни на есть
разудачливым, все равно -- глазом не успеешь моргнуть -- и ты уже скатился с
вершины на самое дно. Когда я работал на фабрике или торговал
вразнос, у меня все-таки были выходные: в субботу я отдыхал. С
процветанием мои субботы кончились. Жена пронюхала, что у меня завелись
свободные доллары, и всю душу из меня вытягивала. Мы перебрались из
Ист-Сайда в центр города. Дети пошли один за другим, начались врачи, частные
школы, черт знает что еще. Бесси -- так звали мою жену -- навешивала на себя
столько драгоценностей, что ее уж и саму-то не было видно. Она вышла из
бедного и алчного семейства, а когда такие дорываются до денег -- пиши
пропало! Мне было уже под сорок, а что такое настоящая любовь, я и понятия
не имел. Если я и испытывал теплые чувства к жене, то, как говорится, раз в
год, не чаще. Мы все время ругались, и она угрожала мне полицией, обещала
подать на меня в суд, в общем, можете себе представить. Она без конца
твердила, что в Америке к женщине следует относится по-особому, прямо как к
божеству. В конце концов она добилась того, что я уже видеть ее не мог. Меня
тошнило от одного ее голоса. Самое интересное, что сама, делая мне всякие
гадости, она ожидала, что я по отношению к ней буду примерным мужем. Но
разве это возможно?! Мы перестали спать вместе. У меня уже была тогда
собственная фирма, и я тайно снял себе небольшую квартирку в одном из своих
домов. Не очень-то приятно в этом сознаваться, но если не любишь жену, то и
детям уделяешь меньше внимания. Когда до этой идиотки наконец дошло, что
между нами уже никогда ничего не будет, она принялась гоняться за мужиками.
Да так бесстыдно, что с ней просто боялись связываться. Она прямо висла на
них, как жена Потифара. Я понимаю, о чем вы меня хотите спросить: почему я
не подал на развод? Ну, во-первых, развод в те времена был целой историей,
надо было месяцами таскаться по судам и так далее; это сейчас -- летишь в
Рено и через шесть недель свободен, как птичка; во-вторых, она бы наверняка
наняла банду крючкотворов, и они ободрали бы меня как липку. Ну и вообще,
сами знаете, мужчины обычно разводятся, когда у них кто-то есть, а если
никто тебя не ждет, зачем искать лишние приключения себе на голову? Мои
партнеры по бизнесу, несмотря на то что у них в общем-то были хорошие жены,
развлекались с девицами легкого поведения. Сейчас этих дамочек величают
"девушками по вызову", но какие бы модные слова ни придумать, шлюха есть
шлюха. Надо сказать, все мои знакомые бизнесмены этим занимались:
промышленники, маклеры -- все, у кого водились деньги. Для них это было
развлечение. Но, когда проститутки -- это все, что у тебя есть, радости
мало. Бывало, только взглянешь на какую-нибудь потаскуху и сразу теряешь
аппетит. Случалось, я давал ей несколько долларов и убегал, прямо как
ешиботник какой-то. Я отправлялся в кино и часами глазел, как гангстеры
палят друг в друга. Проходили годы, и мне уже стало казаться, что настоящая
любовь не для меня. Вам еще не надоело слушать?
-- Нет, нет, что вы!
-- Эта история сама по себе могла бы составить целую книгу. Когда
будете об этом писать, приукрасьте ее как-нибудь.
-- Зачем? Вы замечательно рассказываете.
-- Ну, знаете, писатели любят приукрасить.
-- К сорока двум -- сорока трем годам я сделался настоящим богачом.
Если уж к тебе пошли деньги, их не остановишь. Я покупал дома, земельные
участки и получал колоссальные прибыли. Акции, которые я приобретал,
вырастали за ночь. Налоги были пустяковыми. Я разъезжал на лимузине и
выписывал чеки на всякую благотворительность. Женщины проходу мне не давали.
За одну неделю я получал столько любви, что и на целый год хватило бы. Но я
не из тех, кто сам себе морочит голову. Было ясно, что нужен я им, как
прошлогодний снег, -- их привлекали мои денежки. Между поцелуями и
уверениями, что такого любовника, как я, свет не видывал, они болтали о том,
что они с этого будут иметь: поездки во Флориду и в Европу, норковую шубу,
драгоценности. Вся их любовь была сплошной фальшью. Мне ни на минуту не
давали забыть, что я просто денежный мешок, не более.
Я мечтал встретить женщину, которая бы ничего не знала о моих деньгах,
либо богачку, рядом с которой я смотрелся бы жалким бедняком. Но где и как?
Я уже решил, что так никогда и не познаю настоящей любви. Помните, в Польше
говорили: колбаса -- не для собак.
И вдруг произошло чудо. Я купил старый дом в Браупсвиле на Блейк-авеню.
Сегодня там полно негров и пуэрториканцев, но в те времена это была земля
Израиля. Днем с огнем гоя не сыщешь! Я хотел снести старое здание и на его
месте построить новое, но сперва нужно было избавиться от жильцов. Как
правило, никто не возражает, но на сей раз возникли осложнения. Походы в суд
- не по мне, всегда предпочитаю улаживать все напрямую. А тут у меня как раз
выдалось свободное воскресенье, и я решил съездить на Блейк-авеию, оценить
обстановку. Машина моя стояла в тот день в гараже, и я поехал на метро. В
конце концов я ведь не из Рокфеллеров.
Я постучал, но в Браупсвиле понятия не имели, что это значит. Я толкнул
дверь, оказавшуюся незапертой, и увидел комнату -- точно такую же, как в
моем детстве. Не будь я уверен, что нахожусь в Браунсвиле, я решил бы, что
попал в Консковолю: те же беленые стены, дощатый пол, продавленный диван с
вытертой обивкой. Даже пахло так же, как в Консковоле: жареным луком,
цикорием, плесневелым хлебом... На диване сидела девушка, прекрасная, как
Эсфирь, с той лишь разницей, что, как принято думать, у Эсфири глаза были
зеленые, а у этой -- голубые, кожа белая-белая, а волосы -- золотые.
Настоящая красавица! Одета она была, как будто только что сошла с корабля:
длинная юбка и туфли с пуговицами. И знаете, что она делала? Читала роман
"Шейнделе, синие губы". Я читал его сто лет назад на другом берегу океана. Я
даже ущипнул себя, чтобы убедиться, что это не сон.
Я уже открыл рот, чтобы сказать, что я владелец дома и ей придется
уехать, но что-то меня удержало. Я начал играть роль, как актер на сцене.
Когда она спросила, кто я такой, то назвался продавцом швейных машин и даже
предложил ей достать недорогую модель.
Она сказала:
-- Зачем мне швейная машин? Мне хватает своих десяти пальцев.
Она говорила на знакомом идише.
Я мог бы здесь с вами сидеть до завтра и все равно не рассказал бы и
половины. Так что постараюсь быть кратким. Она родилась в Польше. Отец был
талмудистом. В Америку их привез дядя. Через три дня после того, как отец с
дочерью покинули Эллис-Айленд, дядя умер. Отец устроился служить в синагогу
к местному раввину. Я спросил, сколько ей лет. Оказалось - двадцать шесть.
-- Как это вышло, -- спросил я, --такая красивая девушка и до сих пор
не замужем?
-- Меня сватали много раз, -- ответила она, -- но я так не могу. Я
должна полюбить.
Она говорила, как ребенок. Не глупо, просто наивно. Двадцать четыре
года из своих двадцати шести она провела в крошечном местечке Високе. Жила
вдвоем с отцом -- мать умерла, когда была совсем маленькой. Все, что она
говорила, было чистой правдой. Она вообще не умела врать. Я спросил, как ее
зовут. Она ответила:
-- Ханна-Бася.
Короче говоря, я влюбился в нее по уши. Я думал, что она меня выгонит,
а она вдруг сказала:
-- Может быть, вы хотите есть?
-- Хочу, -- сказал я, а сам подумал -- тебя!
Она сказала:
-- Я сделала шкварки. Целую миску.
Слово "шкварки" я не слышал Бог знает сколько времени, и, поверьте, ни
одна ария в мире не прозвучала бы слаще.
Вскоре мы уже сидели за расшатанным столом и ели шкварки, как
добропорядочные супруги. Я сказал, что тоже люблю читать романы. У нее --
как я заметил -- их была целая куча, все привезены из Польши: "Приключения
трех братьев", "Сказка о двух мясниках", "Благочестивый раввин Цадок и
двенадцать разбойников". Она поинтересовалась, кормит ли меня продажа
швейных машин, и я сказал, что свожу концы с концами. Она спросила:
-- А жена и дети у вас есть?
Я рассказал о своей жене и как она меня мучает. Ханна-Бася слушала и
менялась в лице.
-- Как же вы живете с такой мегерой? -- спросила она.
-- В Америке, -- ответил я, -- если разводишься с женой, надо платить
алименты, иначе окажешься за решеткой. А алименты такие, что никаких
заработков не хватит. Такова американская справедливость.
Она сказала:
-- Бог терпит долго, но наказывает сурово. Она плохо кончит.
Ханна-Бася осыпала мою жену проклятиями и воскликнула:
--- Да как вы еще таскаете ноги, если она отбирает последний кусок?!
-- Сам не знаю.
-- Заходите ко мне, -- предложила она. -- Я почти всегда готовлю
больше, чем мы с папой съедаем. И целыми днями одна. Папа приходит поздно. С
вами мне будет уютней.
Впервые в жизни меня пожалели, первый раз, общаясь со мной, захотели
давать, а не брать. Мы съели шкварки со свежим хлебом из соседней булочной и
запили это некрепким чаем, обсуждая историю трех братьев, старший из которых
выкупал из темницы невинных пленников, средний устраивал свадьбы бедным
сиротам, а младший соблюдал шабат. Потом я рассказал ей о юноше, нашедшем
золотой волос и объездившем весь мир в поисках той, с чьей головы он упал.
Встретил ее на Мадагаскаре, она оказалась самой королевой. Ханна-Бася ловила
каждое слово.
Что тянуть? Мы полюбили друг друга. Я распорядился, -- дом не трогать,
и стал приходить к ней каждую неделю, иногда по нескольку раз. И всегда на
мне был все тот же потертый костюм и видавшая виды шляпа. Я приносил ей
подарки, какие мог бы позволить себе продавец швейных машин: фунт брынзы,
корзиночку фруктов, пачку чая. Соседи, узнав, кем я работаю, стали наперебой
просить продать им швейную машину в рассрочку. Вскоре я понял, что, если и
дальше буду так "торговать", весь Браун-свил выстроится в очередь, и сказал
Ханне-Басе, что поменял место работы: устроился в страховую компанию. Да, я
вам главное не сказал: назвался я другим именем -- Давид Вишковер. Имя не
выдуманное, так звали моего двоюродного брата.
Какое-то время мне удавалось избегать ее отца, синагогального служку.
Ну, а Ханна-Бася так меня полюбила -- не передать. Еще вчера мы не
подозревали друг о друге, а месяц спустя вся ее жизнь вертелась вокруг меня.
Она вязала мне свитера и готовила мои любимые кушанья. Когда я пробовал
cyнуть ей пару долларов, она отказывалась, приходилось буквально умолять ее.