Страница:
краску. Хозяин лавки спросил: "Уж не собираешься ли ты делать фальшивые день
ги?" А Лейб ответил: "Я собираюсь строить Святой Храм". Лейб купил у
израильтянина план -- большой лист бумаги, на котором был изображен храм во
всех архитектурных подробностях. Вечером, после работы, Лейб сел за стол и
начал возводить храм. Детей в доме не было. Обе дочери Лейба служили
горничными в Люблине. Жена спросила: "Ты что, впал в детство? Со спичками
играешь?" А Лейб ответил: "Я строю Иерусалимский Храм".
И он построил все: Святая Святых, внутренний двор, внешний двор,
возвышение, менору, ковчег. Когда жители Радожице прослышали, что
происходит, то прибежали посмотреть и повосхищаться. На столе стоял Святой
Храм. Единственный недостаток состоял в том, что его нельзя было двигать, он
бы рассыпался. Когда новость дошла до раввина, он тоже пришел к Лейбу, и
привел с собой учеников иешивы. Все были потрясены. Лейб Белкес сделал из
спичек Святой Храм, точно соответствующий описанию в Талмуде.
Но, как известно, люди завистливы и не склонны радоваться чужому
успеху. Жена Лейба стала ворчать, что некуда ставить тарелки. Пожарные
забеспокоились за безопасность местечка. Пошли угрозы, жалобы, и, как-то,
когда Лейб вернулся с работы, стол был пуст. Жена клялась, что приходили
пожарные, пожарные кивали на жену. Лейб Белкес впал в меланхолию. Он
по-прежнему занимался торговлей, но дела его пошли хуже и хуже. Теперь он в
основном сидел дома и читал книги об Израиле. В доме учения он надоедал и
преподавателям, и ученикам, расспрашивая их о приходе Мессии: "Как это
будет? Одно огромное облако перенесет на Святую Землю всех евреев сразу или
облако поменьше будет опускаться на каждый город в отдельности?", "Мертвые
воскреснут сразу или им придется ждать сорок лет?", "Нужно будет пахать
землю и собирать плоды в садах или все будут питаться манной небесной?". В
общем, людям было над чем посмеяться.
Однажды поздно вечером жена Лейба попросила его закрыть ставни. Лейб
вышел на улицу и исчез. Мнения жителей Радожице разделились. Одни говорили,
что его похитили демоны, другие -- что он не выдержал бесконечных попреков
жены и сбежал от нее к родственникам на другой берег Вислы. Но кто убежит
ночью без пальто и хотя бы маленького узелка с вещами? Если бы пропал богач,
его бы стала разыскивать полиция. Но когда пропадает малоимущий, что ж,
одним бедняком в местечке меньше! Жена Лейба -- ее звали Шпринца -- осталась
без кормильца. Она немного подрабатывала тем, что по четвергам замешивала
тесто в богатых домах. Да еще дочери помогали после того, как вышли замуж.
Прошло пять лет. Однажды в пятницу, когда Шпринца готовила субботний
обед, открылась дверь и в дом вошел босой человек с длинной седой бородой.
Его одежда была в дорожной пыли. Шпринца приняла его за нищего. А он сказал:
"Я был в Святой Земле, дай мне чернослива".
В местечке началось что-то невообразимое. Лейба отвели к раввину. Тот
стал расспрашивать и выяснил, что Лейб пешком добрался до Святой Земли.
-- Пешком? -- переспросил Леви-Ицхак.
-- Да, пешком, -- подтвердил Залман.
-- Но чтобы попасть в Святую Землю, нужно плыть на корабле!
Меир-Евнух обхватил пальцами свой голый подбородок и сказал:
-- А может, он все наврал?
-- Он принес письма от тамошних раввинов и мешок земли, которую
собственноручно накопал на Масличной горе, -- отозвался Залман. -- Когда
кто-нибудь умирал, он клал горсть земли покойнику под голову. Я помню
эту землю -- она была белой, как крошеный мел.
-- Сколько времени заняла у него дорога? -- спросил Леви-Ицхак.
-- Два года. Обратно он плыл на корабле. Раввин спросил: "Как ты смог
решиться на такое?" А он ответил: "Я так этого хотел, что просто не
вытерпел.
В ту ночь, когда я вышел во двор закрыть ставни, я увидел луну, бегущую
сквозь облака. И побежал за пей. Так я добежал, до Варшавы. Там добрые люди
показали, куда идти. Я шел по полям и лесам, горам и пустыням, пока не
пришел в землю Израиля".
-- Как его не загрызли дикие звери?! -- не то спросил, не то воскликнул
Леви-Ицхак.
-- Сказано, что Бог хранит простаков, -- отозвался Меир-Евнух.
Все трое помолчали. Леви-Ицхак снял с носа очки с синими стеклами и
стал протирать кушаком. На одном глазу у него было бельмо. Глаз был
молочно-белого цвета и ничего не видел. Леви-Ицхак обладал тростью, некогда
принадлежавшей козеницкому проповеднику. Леви-Ицхак никогда ес ней не
расставался, даже в шабат. Он хромал, а опираться на костыли не запрещается.
Некоторое время он сидел, утвердив подбородок на набалдашнике трости. Потом
выпрямился и произнес:
-- Да, упорство -- великая вещь. У нас в Красностае жил портной
Ионатан. Причем не мужской, а дамский портной. Обычно дамские портные --
люди легкомысленные. Когда шьешь женщине, нужно ее обмерять, а дни примерок
могут совпасть с ее нечистыми днями, и вообще, нехорошо дотрагиваться до
женщины, особенно замужней. Впрочем, без портных, конечно, тоже не
обойдешься! Не могут же все все делать сами. Этот Ионатан был человеком
неученым, но богобоязненным. Любил еврейство. В Шабат всегда читал Библию
на идише вместе со своей женой Беллой-Ентой. Когда в местечко приходил
книготорговец, Ионатан покупал у него все книги на идише. В Красностае было
два общества: псалмопевцев и изучающих Мишну. Ионатан состоял в обоих.
Правда, он только слушал, а сам выступать опасался, потому что стоило ему
произнести слово на иврите, он так коверкал, что все начинали хохотать. Он
как будто и сейчас стоит у меня перед глазами: высокий, худой, лицо в
оспинах. Его глаза светились добротой. Говорили, что такого хорошего
портного и в Люблине не сыщешь. Что бы он ни шил: платье или плащ, -- все
всегда сидело как влитое.
У него были три незамужних дочери. В детстве я часто его видел, так как
дружил с его учеником, сиротой Гетцлем. Мастера обычно плохо обращались с
мальчиками: били, держали впроголодь. Вместо обучения ремеслу, заставляли
баюкать младенцев или выносить помои, лишь бы они ничему не научились и не
надо было платить им жалование. А Ионатан честно обучал сироту портняжному
ремеслу и, как только Гетцль научился пришивать пуговицы и делать петли,
положил ему жалованье четыре рубля в год. До того как пойти в ученики к
портному, Гетцль посещал иешиву, и Ионатан засыпал его самыми невероятными
вопросами: "Как звали мать Ога, царя Васанского?", или "А мух Ной тоже брал
с собой в ковчег?", или "Сколько километров между раем и адом?". Хотел все
знать.
Вот теперь слушайте. Как известно, на Симхат-Тора свитки Торы первыми
несут люди образованные и небедные, а уж потом простые и с малым достатком.
Так повелось на свете! Но главный раввин нашей синагоги был не местным и
лично знал немногих. Поэтому ему дали список, в котором все имена стояли в
нужном порядке. А в местечке жил еще один Ионатан, ученый и богач. Так вот,
раввин по ошибке первым вызвал портного. В синагоге начали хихикать и
перешептываться. Когда Ионатан услышал, что его вызывают вместе со
старейшинами, то ушам своим не поверил. Он, конечно, понял, что произошла
ошибка, но, если тебя вызывают нести Тору, отказываться нельзя! Рабочие и
подмастерья, молившиеся у западной стены, начали с смешками беззлобно
толкать и щипать Ионатана. Правительство еще не установило монополию на
продажу спиртного, и водка в те времена стоила дешевле борща. В каждом
приличном доме стоял бочонок с водкой, возле которого лежали соломинки и
висел кусок бараньей грудинки на закуску. На Симхат-Тора люди позволяли себе
выпить перед походом в синагогу, и почти все были навеселе. Ионатан вышел
вперед и получил свиток Торы. Все молчали, и только один человек, ростовщик
реб Зекеле, воскликнул: "Возможно ли, чтобы невежа нес Тору первым?!" -- и
вернул свой свиток служке.
Нести Тору вместе с портным Ионатаном считал для себя недостойным.
Синагога загудела. Свиток Торы возвращать нельзя, это святотатство.
Главный раввин оказался в затруднительном положении. Унизить человека перед
всей общиной -- великий грех. Никто в тот день не пел и не танцевал со
свитками. Те же самые люди, которые только что потешались над Ионатаном и
его незаслуженным почетом, набросились теперь на реб Зекеле. После службы
Ионатан подошел к реб Зекеле и громко, чтобы все слышали, сказал: "Да, это
правда, сегодня я неуч, но клянусь, что ровно через год я буду ученее вас".
Ростовщик ухмыльнулся и ответил: "Что ж, если будет так, как ты
говоришь, я бесплатно построю тебе дом на рыночной площади". Реб Зекеле
торговал строительными материалами, и чуть ли не половина жителей местечка
брали у
него ссуду на строительство дома.
В первую минуту Ионатан растерялся, а потом сказал: "Если я проиграю,
то сошью вашей жене -- и тоже даром -- бархатную шубу на лисьем меху с
десятью хвостами".
Что тогда началось -- просто не передать. Когда в женской половине
синагоги услышали о споре, там все просто с ума посходили. Одни начали
хохотать, другие -- плакать. А некоторые даже драться.
В местечке было всего несколько богачей, все остальные жили бедно, но
на праздники никто не скупился. Каждая третья семья пригласила к себе
гостей.
На рыночной площади устроили танцы. Женщины приготовили огромные горшки
тушеной капусты с изюмом, сметаной и чесноком. Не говоря уже о струделях,
всяких пирожках и пирогах с фруктами. Погребальное общество закатило пир:
мед лился, как вода. Одному особо почитаемому старейшине водрузили на
голову тыкву с горящими свечками и на плечах через все местечко пронесли его
во двор синагоги. Следом с громким блеянием бежали дети, изображавшие святых
агнцев. В местечке жил козел, которого не разрешалось забить из-за того, что
он был первенцем, так мальчишки надели ему на рога меховую шапку и в таком
виде ввели в ритуальную купальню. Но разговоры в тот день были только об
одном: о клятве портного Ионатана и обещании ростовщика. Допустим, реб
Зекеле мог позволить себе бесплатно построить дом, но как Ионатан мог за год
превратиться в ученого?
Раввин сразу же объявил клятву недействительной. В прежние времена,
сказал он, Ионатан получил бы тридцать девять ударов плетью за нарушение
заповеди: "Не произноси имя Господа Бога твоего всуе". Но те времена давно
миновали! Жители местечка разделились. По мнению ученых, Ионатана следовало
оштрафовать, заставить без обуви прийти в синагогу и прилюдно покаяться в
том, что он дал ложную клятву. А если он откажется, отлучить от синагоги и
ничего у него не шить. А бедный люд угрожал поджечь дом ростовщика и выгнать
его палками вон из местечка. Слава Богу, нет евреев-разбойников. К ночи все
как-то успокоилось. Пошел дождь, и люди вернулись к повседневным заботам.
-- Так что же, о споре просто забыли? -- спросил стекольщик Залман.
-- Никто ни о чем не забыл. Имейте немного терпенья, -- ответил
Леви-Ицхак.
Он вытащил свою деревянную табакерку, взял из нее щепотку табака,
понюхал и три раза чихнул. Табак Леви-Ицхака был знаменит. В его состав
входила специальная соль, которой приводят в чувство постящихся. Леви-Ицхак
вытер свой красный нос гигантским носовым платком и продолжил:
-- Если бы Гетцль не был моим другом, я бы, наверное, так и не узнал
всех подробностей. Но Гетцль столовался у Ионатана -- поэтому мне было
известно все. Вернувшись домой в тот вечер, Ионатан закричал, едва
переступив порог: "Белла-Ента, твой муж умер! С сегодняшнего дня ты вдова!
Дочери мои, вы сироты!" Жена и дочери залились слезами, словно это был не
праздник
Симхат-Тора, а Девятое Ава: "Муж, отец, не покидай нас!" Но Ионатан
воскликнул: "С этого дня и до Симхат-Тора в будущем году у вас нет
кормильца!" Он вытащил из-под пасхальной посуды сто гульденов, отложенных на
свадьбу старшей дочери Тубе, и ушел из дома. В местечке жил человек по имени
реб Тевеле Почеши-Меня. Почеши-Меня, естественно, было прозвищем. В
молодости он обучал Талмуду. Как и у всех учителей, на столе перед ним
лежала кожаная плетка с ручкой из заячьей лапы. Однако использовал он ее
вовсе не для того, чтобы бить учеников, а для того, чтобы чесаться. У него
на спине была экзема. Когда зуд усиливался, он протягивал кому-нибудь из
детей плетку и командовал: "Почеши меня!" Вот так он получил свое прозвище.
Состарившись, он бросил преподавание и поселился у дочери. Его зять
зарабатывал сущие гроши, и Тевеле Почеши-Меня жил в ужасающей нищете.
Портной Ионатан пришел к реб Тевеле и спросил: "Хотите заработать?" -- "А
кто же не хочет заработать?" -- ответил вопросом на вопрос реб Тевеле. И
тогда Ионатан сказал: "Обучите меня всей Торе. Я буду платить вам гульден в
неделю". Тевеле рассмеялся: "Всей Торе?! Даже Моисей не знал всей Торы! Тора
-- как пряжа, она не имеет конца". Они беседовали несколько часов и в конце
концов договорились, что Тевеле за год сделает Ионатана ученее Зекеле.
Ионатан подсчитал, что, если в день выучивать по семь страниц, через
год будешь знать все тридцать семь трактатов Талмуда. По слухам, Зекеле не
знал и половины. Да, но Талмуд -- это еще не все. Необходимо было выучить
еще и Мидраш, и комментарии. Короче говоря, портной Ионатан превратился в
ученика иешивы. День и ночь просиживал он за столом в доме учения, обучаясь
у реб Тевеле. В будни, когда женская половина синагоги пустовала, они
уходили туда со своими фолиантами, чтобы никто не мешал. Они занимались по
восемнадцать часов в день, а то и больше. Ионатан спал на скамье в доме
учения. Дома он ночевал только в праздники и в шабат.
-- А что стало с его семьей? -- спросил Залман.
-- Ну, с голоду они не умерли. Дочери устроились где-то служанками.
Белла-Ента знала швейное дело и стала брать заказы. Мой друг Гетцль
потихоньку становился мастером. А Ионатан был занят лишь одним -- учением.
Такого усердия свет не видывал. Две, а то и три ночи в неделю он вообще не
спал. Слухи о его невероятном рвении дошли до других местечек, и на него
приходили посмотреть, как на чудотворца. Сначала реб Зекеле только
посмеивался. Он говорил: "Скорее волосы вырастут у меня на ладонях, чем этот
простец станет ученым". Но ближе к концу года стали поговаривать о чудесных
успехах Ионатана. Он якобы цитировал на память целые разделы Талмуда и
предвосхищал вопросы таких великих толкователей, как люблинский рабби реб
Меир и рабби Шломо Лурия.
Тут ростовщик Зекеле испугался. Он тоже начал по полночи просиживать
над книгами. Но было уже слишком поздно. Да кроме того, он не мог вовсе
забыть о своем бизнесе и, к тому же, как раз в тот момент с кем-то судился.
Его жене Сликке, алчному созданию с огромным ртом, безумно хотелось
бесплатно получить новую шубу и, впервые в жизни, она сама заставляла мужа
заниматься. Но это не помогло. Короче говоря, на восьмой день Праздника
Кущей семь старейшин и несколько ученых собрались в доме раввина и устроили
экзамен Зекеле и Ионатану, словно те были обычными учениками иешивы. Зекеле
многое забыл. Он долгие годы занимался только в шабат, а есть даже
пословица: "Кто учится только в шабат, тот и ученик лишь на одну седьмую". А
Ионатан чуть не весь Талмуд помнил наизусть. Его учитель Тевеле говорил
потом, что, обучая Ионатана, он и сам сделался эрудитом. Кроме прекрасной
памяти, Ионатан продемонстрировал еще и проницательный ум. Дом раввина был
забит до
отказа. Те, кому не хватило места в доме, стояли на улице. Все хотели
послушать, как Ионатан станет обсуждать Закон с раввином. Сначала Зекеле
пробовал делать замечания Ионатану, но вскоре они поменялись ролями, и уже
Ионатан исправлял ошибки Зекеле. Меня самого там не было, но те, кто слышал,
как Зекеле спорил с портным Ионатаном по поводу трудных мест в комментариях
Маймонида {Маймонид (Рамбам) (1135--1204) -- знаменитый еврейский ученый,
философ и врач} или о значении темного отрывка у рабби Меира Шиффа {Меир
Шифф(1608--1644) -- известный талмудист}, уверяли, что это было нечто вроде
битвы Давида с Голиафом.
Зекеле задыхался от ярости, огрызался и поносил своего соперника на чем
свет стоит, да что толку! Нет, Ионатан поклялся не напрасно! Раввин и все
семеро старейшин единогласно решили, что Ионатан ученее Зекеле.
Жена и дочери Ионатана сидели в доме раввина на кухне и, услышав
вердикт, с радостным плачем упали друг другу в объятия. Поселок гудел, как
кипящий чайник. Улица, где находилась синагога, была вся запружена портными,
сапожниками, кучерами и другими трудягами. То была их победа.
На следующий день Ионатана вызвали нести свиток Торы одним из первых
уже не по ошибке. Самые уважаемые жители местечка приглашали его к себе.
Поговаривали даже, что Ионатана сделают раввином, или помощником раввина,
или уж по крайней мере ритуальным резником. Но Ионатан объявил, что
возвращается к ножницам и утюгу. Зекеле попытался выкрутиться, заявив, что
он не клялся, а только обещал, а обещания, мол, выполнять не обязательно. Но
рабби велел ему построить дом для Ионатана, приведя стих из Второзакония:
"Изречения же уст твоих соблюдай и исполняй!" Зекеле оттягивал, сколько мог,
но после Шавуота у дома Ионатана уже была крыша. Лишь тогда Ионатан объявил,
что отказывается от дома и передает его под гостиницу для учащихся иешивы и
бедных путешественников. Он подписал документ о передаче дома в
собственность общины.
-- Он что же, всю жизнь так и проработал портным? -- спросил стекольщик
Залман.
-- Всю жизнь.
-- А дочерей он замуж выдал?
-- А вы как думали? У евреев монастырей нет.
На протяжении всего рассказа Леви-Ицхака Меир-Евнух то и дело взмахивал
руками, как бы порываясь что-то сказать. Его желтые глаза смеялись. Потом он
уронил голову на грудь и, казалось, задремал, потом снова выпрямился,
обхватил пальцами голый подбородок и произнес:
-- Как бродячий торговец узнал дорогу в Святую Землю? Наверное,
спрашивал у встречных. По-видимому, он побывал в Турции и Египте. А как он
добывал деньги на пропитание? Скорее всего, попрошайничал. Евреи-то всюду
есть. А где ночевал? По всей видимости, в каких-нибудь ночлежках. А в теплых
странах можно спать прямо на земле. Что касается портного Ионатана,
наверное, он с детства жаждал знаний, а сила воли -- великая вещь. Даже есть
такая пословица: "Сила воли создает гения". Когда бездельничаешь, годы
утекают сквозь пальцы, а если занимаешься с утра до ночи, впитываешь все,
как губка. Он правильно сделал, что отказался от дома реб Зекеле, ибо
сказано, что наживаться за счет Торы -- грех. А он еще и доброе дело
сотворил, проявив милосердие и странноприимство. И Лейб Белкес, и Ионатан
были людьми простыми, хоть и не совсем, конечно. Но порой и великие люди
делаются как одержимые. Недаром говорят: в величии всегда есть толика
безумия.
В Бечове жил каббалист рабби Мендл. Среди его предков была знаменитая
Одель, танцевавшая с хасидами. Она, конечно, не касалась их руками, Боже
упаси! Она обматывала ладони платком, и хасиды держались за платок. Если бы
рабби Мендл захотел, у него могло быть множество последователей, но он не
любил многолюдства. Даже в самые великие праздники в его доме учения
молились лишь несколько десятков человек. Жена его умерла совсем молодой, не
оставив рабби наследника. Из попыток снова женить рабби ничего не вышло.
Когда ему напоминали о заповеди "плодитесь и размножайтесь", он отвечал: "В
Геенне меня ждет столько ударов, что еще парочка уже не имеет значения. Да и
что это мы все так боимся Геенны? Коль скоро и она творение Всемогущего,
стало быть, это тот же рай, только замаскированный".
Да простит меня рабби Мендл, он был своеобразный праведник, но духом
высокий, что бы там ни говорили. А сплетен о нем ходило немало, да только
ему было все равно. Случалось, что он обрушивался и на самого Создателя.
Однажды рабби пел псалмы и, дойдя до места "Живущий на небесах посмеется",
воскликнул: "Он посмеется, а я сокрушен!" Когда недруги рабби узнали об этом
святотатстве, они едва не добились его отлучения от синагоги. Последователи
Баал Шема {Баал Шем Тов (Бешт) (1700--1760) -- основатель хасидизма,
целитель и духовный учитель} не верят в пост. Хасидизм исповедует радость, а
не печаль. Однако рабби Мендл не отказывал себе в удовольствии попоститься.
Сначала он постился только по понедельникам и четвергам. Потом начал
поститься с шабата до шабата. Кроме того, принимал ледяные ванны. Тело он
называл врагом и говорил: "Никто не заповедовал ублажать врага. Убивать его,
конечно, тоже нельзя, но кто сказал, что его нужно баловать марципанами?"
Все его
друзья-старики со временем умерли. Те, кто был помоложе, перешли в
другие общины. У рабби Мендла осталось лишь около тридцати--сорока
последователей да несколько нахлебников, живших у него круглый год и
питавшихся из общего котла. Старый служка, глухой, как тетерев, каждый день
варил овсянку. А одна женщина собирала для них по домам картошку, муку,
гречку и прочее.
Наступили времена, когда даже на Рош Хашана в доме учения собиралось от
силы человек двадцать. На следующий год на Йом-Кипур молящихся было уже
только десять, включая самого рабби, служку и нахлебников. Стоя на
возвышении, рабби Мендл прочитал все молитвы, пропел Кол-Нидре, утреннюю,
полуденную и вечернюю молитвы. Когда молитвы кончились, было уже поздно, и
рабби благословил новую луну. Служка принес черствого хлеба, куриный бульон
и селедку. Зубов уже ни у кого не осталось, желудки съежились от постоянного
недоедания. Рабби Мендл был самым старым, по осанка у него была прямая и
голос сильный, как у молодого. Рабби сидел во главе стола и вещал: "Те, кто
гоняются за наслаждениями в сей временной жизни, понятия не имеют, что такое
настоящее наслаждение. Они полагают, что счастье -- в питии, обжорстве,
распутстве и деньгах. А ведь нет большей радости в жизни, чем служба на
Йом-Кипур. И тело чисто, и душа чиста! Молитва -- вот подлинное
счастье! Говорят: сколько в грехах ни кайся, румяней не станешь. Ложь! Когда
я исповедую свои грехи, я здоровею. Если бы у меня было право голоса на
небесах, я бы каждый день объявил Йом-Кипуром".
Сказав это, рабби поднялся и воскликнул: "Пусть на небесах у меня нет
права голоса, но в моей синагоге есть! Отныне все дни, кроме субботы и
праздников, будут Йом-Кипуром!" Когда жители поселка услышали, что задумал
рабби, они просто не знали, что делать. Ученые и старейшины прибежали к
рабби Мендлу и обвинили его в нарушении Закона. А рабби заявил, что он
делает это не для того, чтобы угодить Всевышнему, а из чисто эгоистических
соображений. "Если меня там накажут, -- сказал он, -- что ж, пускай. Зато на
земле я поживу в свое удовольствие".
Рабби приказал служке: "Зажги свечи! Я буду петь Кол-Нидре!" Он взбежал
на возвышение и запел. Меня там не было, но очевидцы рассказывали, что так
красиво Кол-Нидре не пели, наверное, с тех пор, как мир стоит. Весь Бечов
сбежался. Решили, что рабби Мендл рехнулся. Но кто бы осмелился стащить его
с возвышения? Рабби в белых одеждах и талесе стоял на возвышении и пел: "Да
простятся нам согрешения наши" и "Да будут услышаны молитвы наши". Голос у
него был сильный, как у льва, и пел он так чудно, что вскоре все страхи
рассеялись. Рабби прожил еще два с половиной года, и все это время длился
Йом-Кипур.
Леви-Ицхак снял синие очки и спросил:
-- А филактерии? Он что же, не надевал филактерии в будни?
-- Надевал, -- отозвался Меир-Eвнyx, -- но литургия все равно
служилась, как на Йом-Кипур. На закате он читал Книгу пророка Ионы.
-- Неужели он ничего не ел даже вечером? -- спросил стекольщик Залман.
-- Если не было праздника, он постился шесть дней в неделю.
-- А приживалы тоже постились?
-- Одни ушли, другие умерли.
-- Так что же, он молился в пустой синагоге?
-- Всегда кто-нибудь заходил, хотя бы просто из любопытства.
-- Как ему только позволили такое?! -- воскликнул Леви-Ицхак.
-- А кто ж станет связываться с праведником. Все боялись, -- ответил
Меир-Евнух. -- На небесах это приняли, вскоре в этом никто не
сомневался. Ведь если человек так долго постится, его голос слабеет, ноги
подкашиваются. А рабби почти все молитвы пел стоя. Очевидцы говорили, что
его лицо сияло, как солнце. Спал он не больше трех часов в сутки, как был в
талесе, положив голову на трактат Йома. Во время полуденной молитвы он
опускался на колени и пел литургию, которую служили в Иерусалимском Храме.
-- А что он делал, когда и вправду наступал Йом-Кипур? -- спросил
стекольщик Залман.
-- То же, что и всегда.
-- Никогда не слышал этой истории, -- сказал Леви-Ицхак.
-- Рабби Мендл был скрытый от мира праведник. О таких мало кто знает. И
сегодня-то Бечов -- глухая деревня. А в те времена и подавно. Вокруг одни
дикие леса да болота. Зимой туда вообще невозможно было добраться. Сани
увязали в снегу. Да и небезопасно было: того гляди, наткнешься на волка или
медведя.
Все трое притихли. Потом Леви-Ицхак вытащил свою табакерку и сказал:
-- Сегодня такое бы не допустили.
-- Сегодня и не такое допускают, -- отозвался Меир.
-- А как он умер?
-- Прямо на возвышении. Он пел "Что доступно смертному, кроме смерти?".
Дойдя до стиха "Лишь милосердие и молитва побеждают отчаянье смерти", рабби
упал, и его душа отлетела. Это был поцелуй небес, кончина праведника.
Стекольщик Залман набил трубку и спросил:
-- О чем говорит эта история?
Меир-Евнух подумал немного и сказал:
-- Все может стать страстью, даже вера в Бога.
ги?" А Лейб ответил: "Я собираюсь строить Святой Храм". Лейб купил у
израильтянина план -- большой лист бумаги, на котором был изображен храм во
всех архитектурных подробностях. Вечером, после работы, Лейб сел за стол и
начал возводить храм. Детей в доме не было. Обе дочери Лейба служили
горничными в Люблине. Жена спросила: "Ты что, впал в детство? Со спичками
играешь?" А Лейб ответил: "Я строю Иерусалимский Храм".
И он построил все: Святая Святых, внутренний двор, внешний двор,
возвышение, менору, ковчег. Когда жители Радожице прослышали, что
происходит, то прибежали посмотреть и повосхищаться. На столе стоял Святой
Храм. Единственный недостаток состоял в том, что его нельзя было двигать, он
бы рассыпался. Когда новость дошла до раввина, он тоже пришел к Лейбу, и
привел с собой учеников иешивы. Все были потрясены. Лейб Белкес сделал из
спичек Святой Храм, точно соответствующий описанию в Талмуде.
Но, как известно, люди завистливы и не склонны радоваться чужому
успеху. Жена Лейба стала ворчать, что некуда ставить тарелки. Пожарные
забеспокоились за безопасность местечка. Пошли угрозы, жалобы, и, как-то,
когда Лейб вернулся с работы, стол был пуст. Жена клялась, что приходили
пожарные, пожарные кивали на жену. Лейб Белкес впал в меланхолию. Он
по-прежнему занимался торговлей, но дела его пошли хуже и хуже. Теперь он в
основном сидел дома и читал книги об Израиле. В доме учения он надоедал и
преподавателям, и ученикам, расспрашивая их о приходе Мессии: "Как это
будет? Одно огромное облако перенесет на Святую Землю всех евреев сразу или
облако поменьше будет опускаться на каждый город в отдельности?", "Мертвые
воскреснут сразу или им придется ждать сорок лет?", "Нужно будет пахать
землю и собирать плоды в садах или все будут питаться манной небесной?". В
общем, людям было над чем посмеяться.
Однажды поздно вечером жена Лейба попросила его закрыть ставни. Лейб
вышел на улицу и исчез. Мнения жителей Радожице разделились. Одни говорили,
что его похитили демоны, другие -- что он не выдержал бесконечных попреков
жены и сбежал от нее к родственникам на другой берег Вислы. Но кто убежит
ночью без пальто и хотя бы маленького узелка с вещами? Если бы пропал богач,
его бы стала разыскивать полиция. Но когда пропадает малоимущий, что ж,
одним бедняком в местечке меньше! Жена Лейба -- ее звали Шпринца -- осталась
без кормильца. Она немного подрабатывала тем, что по четвергам замешивала
тесто в богатых домах. Да еще дочери помогали после того, как вышли замуж.
Прошло пять лет. Однажды в пятницу, когда Шпринца готовила субботний
обед, открылась дверь и в дом вошел босой человек с длинной седой бородой.
Его одежда была в дорожной пыли. Шпринца приняла его за нищего. А он сказал:
"Я был в Святой Земле, дай мне чернослива".
В местечке началось что-то невообразимое. Лейба отвели к раввину. Тот
стал расспрашивать и выяснил, что Лейб пешком добрался до Святой Земли.
-- Пешком? -- переспросил Леви-Ицхак.
-- Да, пешком, -- подтвердил Залман.
-- Но чтобы попасть в Святую Землю, нужно плыть на корабле!
Меир-Евнух обхватил пальцами свой голый подбородок и сказал:
-- А может, он все наврал?
-- Он принес письма от тамошних раввинов и мешок земли, которую
собственноручно накопал на Масличной горе, -- отозвался Залман. -- Когда
кто-нибудь умирал, он клал горсть земли покойнику под голову. Я помню
эту землю -- она была белой, как крошеный мел.
-- Сколько времени заняла у него дорога? -- спросил Леви-Ицхак.
-- Два года. Обратно он плыл на корабле. Раввин спросил: "Как ты смог
решиться на такое?" А он ответил: "Я так этого хотел, что просто не
вытерпел.
В ту ночь, когда я вышел во двор закрыть ставни, я увидел луну, бегущую
сквозь облака. И побежал за пей. Так я добежал, до Варшавы. Там добрые люди
показали, куда идти. Я шел по полям и лесам, горам и пустыням, пока не
пришел в землю Израиля".
-- Как его не загрызли дикие звери?! -- не то спросил, не то воскликнул
Леви-Ицхак.
-- Сказано, что Бог хранит простаков, -- отозвался Меир-Евнух.
Все трое помолчали. Леви-Ицхак снял с носа очки с синими стеклами и
стал протирать кушаком. На одном глазу у него было бельмо. Глаз был
молочно-белого цвета и ничего не видел. Леви-Ицхак обладал тростью, некогда
принадлежавшей козеницкому проповеднику. Леви-Ицхак никогда ес ней не
расставался, даже в шабат. Он хромал, а опираться на костыли не запрещается.
Некоторое время он сидел, утвердив подбородок на набалдашнике трости. Потом
выпрямился и произнес:
-- Да, упорство -- великая вещь. У нас в Красностае жил портной
Ионатан. Причем не мужской, а дамский портной. Обычно дамские портные --
люди легкомысленные. Когда шьешь женщине, нужно ее обмерять, а дни примерок
могут совпасть с ее нечистыми днями, и вообще, нехорошо дотрагиваться до
женщины, особенно замужней. Впрочем, без портных, конечно, тоже не
обойдешься! Не могут же все все делать сами. Этот Ионатан был человеком
неученым, но богобоязненным. Любил еврейство. В Шабат всегда читал Библию
на идише вместе со своей женой Беллой-Ентой. Когда в местечко приходил
книготорговец, Ионатан покупал у него все книги на идише. В Красностае было
два общества: псалмопевцев и изучающих Мишну. Ионатан состоял в обоих.
Правда, он только слушал, а сам выступать опасался, потому что стоило ему
произнести слово на иврите, он так коверкал, что все начинали хохотать. Он
как будто и сейчас стоит у меня перед глазами: высокий, худой, лицо в
оспинах. Его глаза светились добротой. Говорили, что такого хорошего
портного и в Люблине не сыщешь. Что бы он ни шил: платье или плащ, -- все
всегда сидело как влитое.
У него были три незамужних дочери. В детстве я часто его видел, так как
дружил с его учеником, сиротой Гетцлем. Мастера обычно плохо обращались с
мальчиками: били, держали впроголодь. Вместо обучения ремеслу, заставляли
баюкать младенцев или выносить помои, лишь бы они ничему не научились и не
надо было платить им жалование. А Ионатан честно обучал сироту портняжному
ремеслу и, как только Гетцль научился пришивать пуговицы и делать петли,
положил ему жалованье четыре рубля в год. До того как пойти в ученики к
портному, Гетцль посещал иешиву, и Ионатан засыпал его самыми невероятными
вопросами: "Как звали мать Ога, царя Васанского?", или "А мух Ной тоже брал
с собой в ковчег?", или "Сколько километров между раем и адом?". Хотел все
знать.
Вот теперь слушайте. Как известно, на Симхат-Тора свитки Торы первыми
несут люди образованные и небедные, а уж потом простые и с малым достатком.
Так повелось на свете! Но главный раввин нашей синагоги был не местным и
лично знал немногих. Поэтому ему дали список, в котором все имена стояли в
нужном порядке. А в местечке жил еще один Ионатан, ученый и богач. Так вот,
раввин по ошибке первым вызвал портного. В синагоге начали хихикать и
перешептываться. Когда Ионатан услышал, что его вызывают вместе со
старейшинами, то ушам своим не поверил. Он, конечно, понял, что произошла
ошибка, но, если тебя вызывают нести Тору, отказываться нельзя! Рабочие и
подмастерья, молившиеся у западной стены, начали с смешками беззлобно
толкать и щипать Ионатана. Правительство еще не установило монополию на
продажу спиртного, и водка в те времена стоила дешевле борща. В каждом
приличном доме стоял бочонок с водкой, возле которого лежали соломинки и
висел кусок бараньей грудинки на закуску. На Симхат-Тора люди позволяли себе
выпить перед походом в синагогу, и почти все были навеселе. Ионатан вышел
вперед и получил свиток Торы. Все молчали, и только один человек, ростовщик
реб Зекеле, воскликнул: "Возможно ли, чтобы невежа нес Тору первым?!" -- и
вернул свой свиток служке.
Нести Тору вместе с портным Ионатаном считал для себя недостойным.
Синагога загудела. Свиток Торы возвращать нельзя, это святотатство.
Главный раввин оказался в затруднительном положении. Унизить человека перед
всей общиной -- великий грех. Никто в тот день не пел и не танцевал со
свитками. Те же самые люди, которые только что потешались над Ионатаном и
его незаслуженным почетом, набросились теперь на реб Зекеле. После службы
Ионатан подошел к реб Зекеле и громко, чтобы все слышали, сказал: "Да, это
правда, сегодня я неуч, но клянусь, что ровно через год я буду ученее вас".
Ростовщик ухмыльнулся и ответил: "Что ж, если будет так, как ты
говоришь, я бесплатно построю тебе дом на рыночной площади". Реб Зекеле
торговал строительными материалами, и чуть ли не половина жителей местечка
брали у
него ссуду на строительство дома.
В первую минуту Ионатан растерялся, а потом сказал: "Если я проиграю,
то сошью вашей жене -- и тоже даром -- бархатную шубу на лисьем меху с
десятью хвостами".
Что тогда началось -- просто не передать. Когда в женской половине
синагоги услышали о споре, там все просто с ума посходили. Одни начали
хохотать, другие -- плакать. А некоторые даже драться.
В местечке было всего несколько богачей, все остальные жили бедно, но
на праздники никто не скупился. Каждая третья семья пригласила к себе
гостей.
На рыночной площади устроили танцы. Женщины приготовили огромные горшки
тушеной капусты с изюмом, сметаной и чесноком. Не говоря уже о струделях,
всяких пирожках и пирогах с фруктами. Погребальное общество закатило пир:
мед лился, как вода. Одному особо почитаемому старейшине водрузили на
голову тыкву с горящими свечками и на плечах через все местечко пронесли его
во двор синагоги. Следом с громким блеянием бежали дети, изображавшие святых
агнцев. В местечке жил козел, которого не разрешалось забить из-за того, что
он был первенцем, так мальчишки надели ему на рога меховую шапку и в таком
виде ввели в ритуальную купальню. Но разговоры в тот день были только об
одном: о клятве портного Ионатана и обещании ростовщика. Допустим, реб
Зекеле мог позволить себе бесплатно построить дом, но как Ионатан мог за год
превратиться в ученого?
Раввин сразу же объявил клятву недействительной. В прежние времена,
сказал он, Ионатан получил бы тридцать девять ударов плетью за нарушение
заповеди: "Не произноси имя Господа Бога твоего всуе". Но те времена давно
миновали! Жители местечка разделились. По мнению ученых, Ионатана следовало
оштрафовать, заставить без обуви прийти в синагогу и прилюдно покаяться в
том, что он дал ложную клятву. А если он откажется, отлучить от синагоги и
ничего у него не шить. А бедный люд угрожал поджечь дом ростовщика и выгнать
его палками вон из местечка. Слава Богу, нет евреев-разбойников. К ночи все
как-то успокоилось. Пошел дождь, и люди вернулись к повседневным заботам.
-- Так что же, о споре просто забыли? -- спросил стекольщик Залман.
-- Никто ни о чем не забыл. Имейте немного терпенья, -- ответил
Леви-Ицхак.
Он вытащил свою деревянную табакерку, взял из нее щепотку табака,
понюхал и три раза чихнул. Табак Леви-Ицхака был знаменит. В его состав
входила специальная соль, которой приводят в чувство постящихся. Леви-Ицхак
вытер свой красный нос гигантским носовым платком и продолжил:
-- Если бы Гетцль не был моим другом, я бы, наверное, так и не узнал
всех подробностей. Но Гетцль столовался у Ионатана -- поэтому мне было
известно все. Вернувшись домой в тот вечер, Ионатан закричал, едва
переступив порог: "Белла-Ента, твой муж умер! С сегодняшнего дня ты вдова!
Дочери мои, вы сироты!" Жена и дочери залились слезами, словно это был не
праздник
Симхат-Тора, а Девятое Ава: "Муж, отец, не покидай нас!" Но Ионатан
воскликнул: "С этого дня и до Симхат-Тора в будущем году у вас нет
кормильца!" Он вытащил из-под пасхальной посуды сто гульденов, отложенных на
свадьбу старшей дочери Тубе, и ушел из дома. В местечке жил человек по имени
реб Тевеле Почеши-Меня. Почеши-Меня, естественно, было прозвищем. В
молодости он обучал Талмуду. Как и у всех учителей, на столе перед ним
лежала кожаная плетка с ручкой из заячьей лапы. Однако использовал он ее
вовсе не для того, чтобы бить учеников, а для того, чтобы чесаться. У него
на спине была экзема. Когда зуд усиливался, он протягивал кому-нибудь из
детей плетку и командовал: "Почеши меня!" Вот так он получил свое прозвище.
Состарившись, он бросил преподавание и поселился у дочери. Его зять
зарабатывал сущие гроши, и Тевеле Почеши-Меня жил в ужасающей нищете.
Портной Ионатан пришел к реб Тевеле и спросил: "Хотите заработать?" -- "А
кто же не хочет заработать?" -- ответил вопросом на вопрос реб Тевеле. И
тогда Ионатан сказал: "Обучите меня всей Торе. Я буду платить вам гульден в
неделю". Тевеле рассмеялся: "Всей Торе?! Даже Моисей не знал всей Торы! Тора
-- как пряжа, она не имеет конца". Они беседовали несколько часов и в конце
концов договорились, что Тевеле за год сделает Ионатана ученее Зекеле.
Ионатан подсчитал, что, если в день выучивать по семь страниц, через
год будешь знать все тридцать семь трактатов Талмуда. По слухам, Зекеле не
знал и половины. Да, но Талмуд -- это еще не все. Необходимо было выучить
еще и Мидраш, и комментарии. Короче говоря, портной Ионатан превратился в
ученика иешивы. День и ночь просиживал он за столом в доме учения, обучаясь
у реб Тевеле. В будни, когда женская половина синагоги пустовала, они
уходили туда со своими фолиантами, чтобы никто не мешал. Они занимались по
восемнадцать часов в день, а то и больше. Ионатан спал на скамье в доме
учения. Дома он ночевал только в праздники и в шабат.
-- А что стало с его семьей? -- спросил Залман.
-- Ну, с голоду они не умерли. Дочери устроились где-то служанками.
Белла-Ента знала швейное дело и стала брать заказы. Мой друг Гетцль
потихоньку становился мастером. А Ионатан был занят лишь одним -- учением.
Такого усердия свет не видывал. Две, а то и три ночи в неделю он вообще не
спал. Слухи о его невероятном рвении дошли до других местечек, и на него
приходили посмотреть, как на чудотворца. Сначала реб Зекеле только
посмеивался. Он говорил: "Скорее волосы вырастут у меня на ладонях, чем этот
простец станет ученым". Но ближе к концу года стали поговаривать о чудесных
успехах Ионатана. Он якобы цитировал на память целые разделы Талмуда и
предвосхищал вопросы таких великих толкователей, как люблинский рабби реб
Меир и рабби Шломо Лурия.
Тут ростовщик Зекеле испугался. Он тоже начал по полночи просиживать
над книгами. Но было уже слишком поздно. Да кроме того, он не мог вовсе
забыть о своем бизнесе и, к тому же, как раз в тот момент с кем-то судился.
Его жене Сликке, алчному созданию с огромным ртом, безумно хотелось
бесплатно получить новую шубу и, впервые в жизни, она сама заставляла мужа
заниматься. Но это не помогло. Короче говоря, на восьмой день Праздника
Кущей семь старейшин и несколько ученых собрались в доме раввина и устроили
экзамен Зекеле и Ионатану, словно те были обычными учениками иешивы. Зекеле
многое забыл. Он долгие годы занимался только в шабат, а есть даже
пословица: "Кто учится только в шабат, тот и ученик лишь на одну седьмую". А
Ионатан чуть не весь Талмуд помнил наизусть. Его учитель Тевеле говорил
потом, что, обучая Ионатана, он и сам сделался эрудитом. Кроме прекрасной
памяти, Ионатан продемонстрировал еще и проницательный ум. Дом раввина был
забит до
отказа. Те, кому не хватило места в доме, стояли на улице. Все хотели
послушать, как Ионатан станет обсуждать Закон с раввином. Сначала Зекеле
пробовал делать замечания Ионатану, но вскоре они поменялись ролями, и уже
Ионатан исправлял ошибки Зекеле. Меня самого там не было, но те, кто слышал,
как Зекеле спорил с портным Ионатаном по поводу трудных мест в комментариях
Маймонида {Маймонид (Рамбам) (1135--1204) -- знаменитый еврейский ученый,
философ и врач} или о значении темного отрывка у рабби Меира Шиффа {Меир
Шифф(1608--1644) -- известный талмудист}, уверяли, что это было нечто вроде
битвы Давида с Голиафом.
Зекеле задыхался от ярости, огрызался и поносил своего соперника на чем
свет стоит, да что толку! Нет, Ионатан поклялся не напрасно! Раввин и все
семеро старейшин единогласно решили, что Ионатан ученее Зекеле.
Жена и дочери Ионатана сидели в доме раввина на кухне и, услышав
вердикт, с радостным плачем упали друг другу в объятия. Поселок гудел, как
кипящий чайник. Улица, где находилась синагога, была вся запружена портными,
сапожниками, кучерами и другими трудягами. То была их победа.
На следующий день Ионатана вызвали нести свиток Торы одним из первых
уже не по ошибке. Самые уважаемые жители местечка приглашали его к себе.
Поговаривали даже, что Ионатана сделают раввином, или помощником раввина,
или уж по крайней мере ритуальным резником. Но Ионатан объявил, что
возвращается к ножницам и утюгу. Зекеле попытался выкрутиться, заявив, что
он не клялся, а только обещал, а обещания, мол, выполнять не обязательно. Но
рабби велел ему построить дом для Ионатана, приведя стих из Второзакония:
"Изречения же уст твоих соблюдай и исполняй!" Зекеле оттягивал, сколько мог,
но после Шавуота у дома Ионатана уже была крыша. Лишь тогда Ионатан объявил,
что отказывается от дома и передает его под гостиницу для учащихся иешивы и
бедных путешественников. Он подписал документ о передаче дома в
собственность общины.
-- Он что же, всю жизнь так и проработал портным? -- спросил стекольщик
Залман.
-- Всю жизнь.
-- А дочерей он замуж выдал?
-- А вы как думали? У евреев монастырей нет.
На протяжении всего рассказа Леви-Ицхака Меир-Евнух то и дело взмахивал
руками, как бы порываясь что-то сказать. Его желтые глаза смеялись. Потом он
уронил голову на грудь и, казалось, задремал, потом снова выпрямился,
обхватил пальцами голый подбородок и произнес:
-- Как бродячий торговец узнал дорогу в Святую Землю? Наверное,
спрашивал у встречных. По-видимому, он побывал в Турции и Египте. А как он
добывал деньги на пропитание? Скорее всего, попрошайничал. Евреи-то всюду
есть. А где ночевал? По всей видимости, в каких-нибудь ночлежках. А в теплых
странах можно спать прямо на земле. Что касается портного Ионатана,
наверное, он с детства жаждал знаний, а сила воли -- великая вещь. Даже есть
такая пословица: "Сила воли создает гения". Когда бездельничаешь, годы
утекают сквозь пальцы, а если занимаешься с утра до ночи, впитываешь все,
как губка. Он правильно сделал, что отказался от дома реб Зекеле, ибо
сказано, что наживаться за счет Торы -- грех. А он еще и доброе дело
сотворил, проявив милосердие и странноприимство. И Лейб Белкес, и Ионатан
были людьми простыми, хоть и не совсем, конечно. Но порой и великие люди
делаются как одержимые. Недаром говорят: в величии всегда есть толика
безумия.
В Бечове жил каббалист рабби Мендл. Среди его предков была знаменитая
Одель, танцевавшая с хасидами. Она, конечно, не касалась их руками, Боже
упаси! Она обматывала ладони платком, и хасиды держались за платок. Если бы
рабби Мендл захотел, у него могло быть множество последователей, но он не
любил многолюдства. Даже в самые великие праздники в его доме учения
молились лишь несколько десятков человек. Жена его умерла совсем молодой, не
оставив рабби наследника. Из попыток снова женить рабби ничего не вышло.
Когда ему напоминали о заповеди "плодитесь и размножайтесь", он отвечал: "В
Геенне меня ждет столько ударов, что еще парочка уже не имеет значения. Да и
что это мы все так боимся Геенны? Коль скоро и она творение Всемогущего,
стало быть, это тот же рай, только замаскированный".
Да простит меня рабби Мендл, он был своеобразный праведник, но духом
высокий, что бы там ни говорили. А сплетен о нем ходило немало, да только
ему было все равно. Случалось, что он обрушивался и на самого Создателя.
Однажды рабби пел псалмы и, дойдя до места "Живущий на небесах посмеется",
воскликнул: "Он посмеется, а я сокрушен!" Когда недруги рабби узнали об этом
святотатстве, они едва не добились его отлучения от синагоги. Последователи
Баал Шема {Баал Шем Тов (Бешт) (1700--1760) -- основатель хасидизма,
целитель и духовный учитель} не верят в пост. Хасидизм исповедует радость, а
не печаль. Однако рабби Мендл не отказывал себе в удовольствии попоститься.
Сначала он постился только по понедельникам и четвергам. Потом начал
поститься с шабата до шабата. Кроме того, принимал ледяные ванны. Тело он
называл врагом и говорил: "Никто не заповедовал ублажать врага. Убивать его,
конечно, тоже нельзя, но кто сказал, что его нужно баловать марципанами?"
Все его
друзья-старики со временем умерли. Те, кто был помоложе, перешли в
другие общины. У рабби Мендла осталось лишь около тридцати--сорока
последователей да несколько нахлебников, живших у него круглый год и
питавшихся из общего котла. Старый служка, глухой, как тетерев, каждый день
варил овсянку. А одна женщина собирала для них по домам картошку, муку,
гречку и прочее.
Наступили времена, когда даже на Рош Хашана в доме учения собиралось от
силы человек двадцать. На следующий год на Йом-Кипур молящихся было уже
только десять, включая самого рабби, служку и нахлебников. Стоя на
возвышении, рабби Мендл прочитал все молитвы, пропел Кол-Нидре, утреннюю,
полуденную и вечернюю молитвы. Когда молитвы кончились, было уже поздно, и
рабби благословил новую луну. Служка принес черствого хлеба, куриный бульон
и селедку. Зубов уже ни у кого не осталось, желудки съежились от постоянного
недоедания. Рабби Мендл был самым старым, по осанка у него была прямая и
голос сильный, как у молодого. Рабби сидел во главе стола и вещал: "Те, кто
гоняются за наслаждениями в сей временной жизни, понятия не имеют, что такое
настоящее наслаждение. Они полагают, что счастье -- в питии, обжорстве,
распутстве и деньгах. А ведь нет большей радости в жизни, чем служба на
Йом-Кипур. И тело чисто, и душа чиста! Молитва -- вот подлинное
счастье! Говорят: сколько в грехах ни кайся, румяней не станешь. Ложь! Когда
я исповедую свои грехи, я здоровею. Если бы у меня было право голоса на
небесах, я бы каждый день объявил Йом-Кипуром".
Сказав это, рабби поднялся и воскликнул: "Пусть на небесах у меня нет
права голоса, но в моей синагоге есть! Отныне все дни, кроме субботы и
праздников, будут Йом-Кипуром!" Когда жители поселка услышали, что задумал
рабби, они просто не знали, что делать. Ученые и старейшины прибежали к
рабби Мендлу и обвинили его в нарушении Закона. А рабби заявил, что он
делает это не для того, чтобы угодить Всевышнему, а из чисто эгоистических
соображений. "Если меня там накажут, -- сказал он, -- что ж, пускай. Зато на
земле я поживу в свое удовольствие".
Рабби приказал служке: "Зажги свечи! Я буду петь Кол-Нидре!" Он взбежал
на возвышение и запел. Меня там не было, но очевидцы рассказывали, что так
красиво Кол-Нидре не пели, наверное, с тех пор, как мир стоит. Весь Бечов
сбежался. Решили, что рабби Мендл рехнулся. Но кто бы осмелился стащить его
с возвышения? Рабби в белых одеждах и талесе стоял на возвышении и пел: "Да
простятся нам согрешения наши" и "Да будут услышаны молитвы наши". Голос у
него был сильный, как у льва, и пел он так чудно, что вскоре все страхи
рассеялись. Рабби прожил еще два с половиной года, и все это время длился
Йом-Кипур.
Леви-Ицхак снял синие очки и спросил:
-- А филактерии? Он что же, не надевал филактерии в будни?
-- Надевал, -- отозвался Меир-Eвнyx, -- но литургия все равно
служилась, как на Йом-Кипур. На закате он читал Книгу пророка Ионы.
-- Неужели он ничего не ел даже вечером? -- спросил стекольщик Залман.
-- Если не было праздника, он постился шесть дней в неделю.
-- А приживалы тоже постились?
-- Одни ушли, другие умерли.
-- Так что же, он молился в пустой синагоге?
-- Всегда кто-нибудь заходил, хотя бы просто из любопытства.
-- Как ему только позволили такое?! -- воскликнул Леви-Ицхак.
-- А кто ж станет связываться с праведником. Все боялись, -- ответил
Меир-Евнух. -- На небесах это приняли, вскоре в этом никто не
сомневался. Ведь если человек так долго постится, его голос слабеет, ноги
подкашиваются. А рабби почти все молитвы пел стоя. Очевидцы говорили, что
его лицо сияло, как солнце. Спал он не больше трех часов в сутки, как был в
талесе, положив голову на трактат Йома. Во время полуденной молитвы он
опускался на колени и пел литургию, которую служили в Иерусалимском Храме.
-- А что он делал, когда и вправду наступал Йом-Кипур? -- спросил
стекольщик Залман.
-- То же, что и всегда.
-- Никогда не слышал этой истории, -- сказал Леви-Ицхак.
-- Рабби Мендл был скрытый от мира праведник. О таких мало кто знает. И
сегодня-то Бечов -- глухая деревня. А в те времена и подавно. Вокруг одни
дикие леса да болота. Зимой туда вообще невозможно было добраться. Сани
увязали в снегу. Да и небезопасно было: того гляди, наткнешься на волка или
медведя.
Все трое притихли. Потом Леви-Ицхак вытащил свою табакерку и сказал:
-- Сегодня такое бы не допустили.
-- Сегодня и не такое допускают, -- отозвался Меир.
-- А как он умер?
-- Прямо на возвышении. Он пел "Что доступно смертному, кроме смерти?".
Дойдя до стиха "Лишь милосердие и молитва побеждают отчаянье смерти", рабби
упал, и его душа отлетела. Это был поцелуй небес, кончина праведника.
Стекольщик Залман набил трубку и спросил:
-- О чем говорит эта история?
Меир-Евнух подумал немного и сказал:
-- Все может стать страстью, даже вера в Бога.