Страница:
одеянии, похожем на талес, требовательно тряс ящиком для подаяния, на
котором была нацарапана какая-то неразборчивая надпись. На других улицах
проводили сиесту, но тут, на рынке Кармель, все бурлило.
Я услышал знакомые хлопки и поднял голову. На покосившемся балконе с
облупившейся штукатуркой хозяйка палкой выбивала перину с той же
ожесточенной мстительностью, как это делали когда-то на Крохмальной улице.
Простоволосые женщины и полуголые дети с глазами, черными от предчувствий,
глядели из окон с растрескавшимися ставнями. На щербатых кромках плоских
крыш сидели голуби, потомки тех голубей, которых приносили в жертву в Храме.
Они смотрели поверх домов в пространство, которое, может быть, так никогда и
не было открыто людям, ожидающим голубя Мессии. Или это были особые
существа, пещерники-каббалисты, сотворенные с помощью Книги Бытия? Я разом
оказался в Варшаве и в Эрец-Исраэль, земле, которую Бог завещал Аврааму,
Исааку и Иакову, да так, в сущности, и не сдержал Своего слова. Из Синайской
пустыни подул хамсин, соленый от испарений Мертвого моря.
Тут я увидел свою переводчицу, вероятно забывшую о том, что она
писательница, последовательница Кафки, комментатор Джойса, автор книги об
Агноне. Стоя у прилавка, охваченная вековечной женской страстью быть
красивой, она рылась в куче нижнего белья. Выудила желтую комбинацию и тут
же кинула ее назад. Потом повертела в руках красный бюстгальтер,
поколебалась и не купила. Затем взяла черные бархатные трусики, расшитые
золотыми звездами и серебряными лунами, провела по ним ладонью и приложила к
бедрам. Я подошел к ней, тронул ее за плечо и сказал: "Купите их, Мейрав.
Такие же трусики были на царице Савской, когда царь Соломон отгадал все ее
загадки и она показала ему все свои сокровища".
-- Человек ко всему привыкает, -- сказала моя тетя нтл.
И я понял, что сейчас она расскажет какую-нибудь историю. Тетя Ентл
вытерла верхнюю губу тыльной стороной ладони, разгладила ленты на чепце и
зажмурила правый глаз. Левый смотрел на меня, на крышу дома напротив
скамейки, на которой она сидела, и на трубу, застывшую в субботней
праздности. Бейла-Рива и Брейна-Гитл, соседки, зашедшие поболтать с тетей
после обеда, согласно кивнули. Я устроился на половинке табуретки. На другой
половинке свернулась кошка, не пропустившая еще ни одного тетиного рассказа.
Она только что доела остатки нашей праздничной трапезы и теперь наслаждалась
субботним покоем. Ее глаза стали похожи на две зеленые щелочки.
-- Когда привыкают к хорошему, это понятно, -- продолжала тетя. --
Сделайте трубочиста королем, и он уже не сядет за один стол с генералами. Но
и к плохому привыкают, вот ведь что! В нашем городке, 'Горбине, жил один
человек, по прозванию Мендл-могилыцик. Он так и стоит у меня перед глазами:
высокий, статный, широкоплечий, с черной бородой, -- видный мужчина. И в
священных книгах прекрасно разбирался. Почему он выбрал себе такое занятие?
Он мог бы стать старейшиной. Здесь, в Билгорае, могильщик еще и сторожит
богадельню, и приглядывает за ритуальной баней, и то, и се, но Мендл ничего
другого не делал. Община предоставила ему дом рядом с кладбищем, там он и
жил. Его жена, Песя, постоянно болела, харкала кровью. Но, несмотря на
хвори, родила мужу пять дочерей, одна другой краше. Все пошли в отца. Без
них он бы помер с голоду. Сколько может заработать могильщик? Песя вязала
юбки и кофты, да и девочки работали с девяти лет. У них был маленький
земельный участок, и семья выращивала овощи: картошку, свеклу, репу,
морковь. Еще держали гусей и кур. Тем и жили. Я у них была как-то раз. Возле
самого дома стояла лачуга, так называемая "холодная", в которой обмывали
тела. У меня в голове не укладывается, как человек может все время жить
рядом с покойниками. Когда я приходила молиться на кладбище в месяцы Нисан и
Элул, то потом целый день не могла притронуться к пище. Песя шила саваны.
Она работала в погребальном обществе. Мне рассказывали, что однажды во время
эпидемии умерло столько народу, что в "холодной" не хватало места. Так Мендл
складывал покойников прямо в доме. Да, девочки знали, что такое смерть, не
понаслышке. И при этом были веселыми и бойкими хохотушками. Для родителей на
все были готовы. Таких любящих детей и в те времена было поискать!
Так как Песя вязала, штопала скатерти и перелицовывала платья, она
иногда заходила и к нам выполнить какой-нибудь заказ. Насколько Мендл был
крупный, едва в дверь проходил, настолько Песя была крохотная, сморщенная. У
нее была чахотка. Помню, она все повторяла: "Господи, для себя мне уже
ничего не надо.
Но хочу, чтобы дети жили среди людей, а не в пустыне".
Господь услышал ее молитвы. Все девочки уехали в Америку. Старшая вышла
замуж за портного, отказавшегося служить в царской армии. Она вызвала
к себе сестру, та -- следующую. Провожая очередную дочь, Песя рыдала,
как на похоронах. Дом опустел. Вскоре из Америки начали приходить денежные
переводы. Все девочки вышли за хороших кормильцев, а родителей они никогда
не забывали. Каждый месяц почтальон приносил письма с денежными
переводами. Мендл стал богат. Ему говорили: "Зачем тебе теперь кладбище?"
Люди любят совать нос в чужие дела. На попечении у общины был один бедняк.
Его звали Пиня. Пиня, сын Деборы Кейлы. Старейшины хотели поставить его на
место Мендла. Но Мендл не спешил уходить. Песя в разговорах с товарками
приводила всякие оправдания. Конечно, не очень-то весело жить на отшибе,
вдали от магазинов и синагоги, зато воздух чистый. Тихо. Она любит свой
огород, свое хозяйство. Женщины спрашивали: "Неужели тебе не страшно по
ночам?" На что Песя отвечала: "А чего мне бояться? Все там будем. Покойники
из могил не встают. А жаль. Я бы хотела поговорить с мамой".
В маленьком городке все про всех знают. Когда почтальон выпивал, у него
развязывался язык. Мендл стал натуральным богачом. Американский доллар
равнялся двум рублям, а дочери все присылали и присылали деньги. Одна из
них, Добела, вышла за очень обеспеченного парня в Нью-Йорке. Эта Добела была
настоящей красавицей. Тот парень в Нью-Йорке влюбился по уши и выполнял все
ее желания. Мендл теперь давал деньги, не под проценты, а просто так, без
отдачи, на добрые дела: на богадельню, на дом учения, еще много на что.
Прослышав о его щедрости, нищие стекались к нему со всех сторон. Никто не
уходил с пустыми руками.
"Если Бог тебя возвысил, -- говорили Мендлу, -- зачем оставаться
могильщиком?" Между тем, Песе стало совсем плохо, и она умерла; выкашляла --
упаси нас Господи, -- последние остатки легких. Мендл сам ее похоронил.
Когда прошли семь дней траура, община не позволила ему оставаться в
одиночестве. Опасались, что он лишится рассудка. Мендл пытался
сопротивляться, но рабби Хацкеле позвал его к себе и сказал: "Мендл,
довольно!" А когда рабби Хацкеле так говорил, ему не перечили. Мендл съехал.
У Пини была жена и дети, и они вселились в дом Мендла. Все лучше, чем
ничего.
Сколько времени может сидеть в холостяках мужчина, у которого денег
куры не клюют? Сваты налетели на него, как саранча. Предлагали вдов,
разведенных, даже девушек. Сперва Мендл снимал комнату у сапожника в доме у
реки, но его убедили купить собственный дом на рыночной площади. А у кого
есть свой дом, то без хозяйки никак нельзя. В конце-концов Мендл женился на
двадцатишестилетней девице Зисл, сироте. Ее отец когда-то был переписчиком.
Эта Зисл была совсем крошечной, еще меньше Песи. Она служила кухаркой у
рабби. Жена рабби жаловалась, что Зисл и яйцо толком не может сварить. Ее
называли
Зисл-бездельница. Мендл мог взять в жены красавицу и хорошую хозяйку, а
выбрал Зисл. Почему? Какой смысл задавать подобные вопросы! Он отказывался
от всех вариантов, а когда предложили Зисл, согласился.
Люди смеялись. Говорили, что Зисл и Песя похожи, как две капли воды. В
чужую голову не залезешь. Видно, на небесах было записано, чтобы Зисл
возвысилась. У нее не было ни гроша, а Мендл не поскупился на свадебные
подарки. Поскольку она была девушкой, во дворе синагоги поставили хупу. Люди
пришли на свадьбу без приглашения. На Зисл были шелк и бархат, но все равно
она выглядела так, словно ее только что вытащили из-за печки. Я тоже была на
этой свадьбе. Танцевала с другими девушками. Вскоре после свадьбы Мендл взял
для Зисл прислугу. Чтобы вести хозяйство, требуются силы и расторопность, а
у Зисл не было ни того, ни другого. Жена рабби благодарила Бога, что
избавилась от нее.
На следующий день после свадьбы Зисл напялила свое старое платье и
рваные туфли и начала бесцельно слоняться по комнатам. Постепенно
домработница даже перестала спрашивать у нее, что готовить. На все вопросы у
Зисл был один ответ: "Мне все равно". В основном она дремала, лежа в
постели. Думали, что хотя бы пойдут дети. Но она и для этого не годилась.
Первый раз был выкидыш, а потом она уже рожать не могла.
-- В каждом городе есть такие недотехи, -- заметила Бейла-Рива.
-- Мама говорила, что самая жирная кость достается самой никудышной
дворняжке, -- прибавила Брейна-Гитл.
--Погодите, не перебивайте, -- сказала тетя Ентл. -- Да, она вышла
замуж.
И похоже, больше ей вообще ничего не было нужно. Она всегда была
лежебокой,
а теперь, когда оказалась сама себе госпожа, превратилась просто в ком
теста. Сутками спала, даже есть ленилась. Когда к ней обращались, не могла
взять в толк, чего от нее хотят. "Что, кто, где?" -- бормотала она, как во
сне. Когда дочери Мендла узнали, что отец сменил мать на Зисл, то перестали
присылать деньги. Но ему хватало и того, что имел. Вскоре от них ушла
домработница -- никто особо не опечалился. Зисл лежала, как парализованная,
и если Мендл не приносил ей поесть, то и не ела. Самому Мендлу достаточно
было буханки хлеба и луковицы. На могилу родственника не принято ходить в
течение первого года после смерти. Однако Мендл бывал на кладбище каждый
день. По его просьбе у могилы Песи соорудили скамеечку, он там сидел и пел
псалмы.
Могильщик из Пини получился неважный. Он даже лопату не научился
держать как следует. Мендл стал ему помогать. Жена Пини не умела ухаживать
за огородом. Мендл начал работать на огороде: пахал, сеял, полол
сорняки. Даже ночевал у Пини, а домой приходил только на шабат. "Мендл, --
спрашивали его, -- зачем тебе это?" На что он отвечал: "Там я хотя бы
чувствую себя дома". А что ждало бедолагу в его настоящем доме? Зисл даже
субботнюю запеканку не могла испечь. А когда пыталась, та выходила либо
сырой, либо горелой. Поговорить было не с кем. Из Зисл слова было не
вытянуть. Мужчина ей был не нужен, а Мендлу, похоже, была не нужна женщина.
А потом, разве Зисл была женщиной? Не жена, а -- прости, Господи, -- куча
мусора! Он даже питаться стал у Пини. На ночь ему клали на пол соломенный
тюфяк. На нем и спал. Фактически могильщиком работал Мендл, а Пиня только
получал жалованье. Кроме того, Мендл сотрудничал в погребальном обществе. Он
приходил к умирающим и подносил перышко к ноздрям. Обмывал тела тоже он. А
еще помогал нести гроб на похоронах, в общем исполнял все, что требовалось.
На праздник Симхат-Тора, по обычаю, председатель погребального общества
давал обед. И так как Мендл столько трудился в течение года, решили, что
обед будет в его честь. Что-что, а выпить эти ребята были мастера! Водка
лилась рекой. Женщины зажарили гусей, уток, кур, сварили целые котлы капусты
с винным камнем, испекли струдели, печенье, пирожки, все что душе угодно. В
знак признательности члены общества хотели водрузить тыкву со свечами на
голову Мендла и танцевать, подняв его на руки. Но он все бросил и убежал к
покойнику. Тех, кто умирает на восьмой день праздника Кущей, положено
хоронить на Симхат-Тора. Так сказано в Талмуде.
Тем летом -- это было за два года до того, как сгорел рынок, -- у нас
вспыхнула эпидемия. Что творилось! Не приведи, Господи. Полгорода умерло за
семь недель. Улицы заросли травой. Бывало, разговариваешь с живым-здоровым
человеком, а на следующий день -- узнаешь -- он умер. Доктор Оболовский
запретил есть сырые фрукты и пить некипяченую воду. Но и это не помогло.
Когда начинались колики, спасти человека можно было только одним
способом: растирать ноги и живот водкой. Но кому прикажете этим заниматься?
Стоило коснуться больного, и у вас тоже начинались колики. Вскоре Оболовский
отказался навещать больных; однако это не спасло, он тоже умер, а вслед -- и
его жена. Аптека закрылась. Аптекарь залез на чердак, куда никому не
разрешалось подниматься, кроме кухарки, приносившей еду. Он тоже умер.
А были такие, которые как ни в чем не бывало пили воду из колодца, ели
неспелые яблоки, и хоть бы хны. Но в основном люди, конечно, предпочитали не
искушать судьбу. Вот тогда-то, мои дорогие, город понял наконец, что такое
Мендл! Мендл стал всем: и врачом, и могильщиком. Он ходил из дома в дом и
растирал заболевших. Умерших Мендл относил на кладбище. Половина
погребального общества отправилась на тот свет, остальные попрятались, как
мыши. Пиня с семьей перебрался в соседнее местечко.
Рыночная площадь опустела. Смотришь в окно, и -- ни единой живой души.
Даже собаки, всегда крутившиеся у мясных лавок, либо убежали, либо сдохли.
Один Мендл ходил по городу с кувшином водки. Казалось, он вообще не ложился
спать. Ручищи у него были железные, и, когда он кого-нибудь растирал,
алкоголь проникал прямо в кровь. Одному Богy известно, скольких он спас!
Остальных похоронил. Он покупал материю и сам шил саваны. В начале эпидемии
в его бороде только чуть проглядывала седина, а к концу -- была белой, как у
старика. Да, забыла сказать, что Зисл тоже умерла. Но она и при жизни-то
была как мертвая, то какая разница? Мендл похоронил ее возле ее отца, а не
рядом с Песей. Холера началась на семнадцатый день месяца Таммура, в день
поста, а прекратилась только в середине Элула.
Когда Торбин пришел в себя, жители пытались отблагодарить Мендла, но он
от всего отказывался. Его спросили: "Что ты хочешь?" И он сказал: " Хочу
опять быть Мендлом-могилыциком". Старейшины ушам не поверили. "Зачем тебе
туда возвращаться?" -- спросили они. И он ответил: "Там я жил, там бы хотел
и умереть". Пини к тому времени уже не было на свете. Холера добралась и до
того местечка, где он прятался. Короче говоря, Мендл опять поселился в своей
развалюхе. Снова его пытались женить -- нехорошо человеку жить одному, тем
более, возле кладбища. Но он сказал: "Два раза -- достаточно". Рабби укорял
его, убеждал, что неправильно жить бобылем. Мендл от природы был человек
молчаливый, он слушал и кивал.
Когда дочери в Америке узнали о смерти мачехи, они снова стали засыпать
его деньгами. Раз в несколько дней приходил почтальон с денежным переводом.
Мендл однажды сказал ему: "Мне столько денег не надо!" И почтальон, гой,
ответил: "Можешь отдать их мне. Только сперва распишись в получении". Мендл
делал столько пожертвований, сколько, наверное, никто в Польше не делал. В
его городской дом вселилась семья, и Мендл не брал с них ни копейки. Ему
сватали самых красивых девушек, но он только плечами пожимал. У людей,
особенно тех, кто попроще, вошло в привычку, отправляясь летом в субботу
погулять по лесу, заходить к Мендлу. Перед его домом специально лежали
несколько бревен, чтобы портные и белошвейки могли отдохнуть. А Мендл всех
угощал. У него появилось новое прозвище: Мендл-мертвец.
Но прозвище -- прозвищем, а дожил он до глубокой старости, почти до
девяноста лет. Однажды зимой я проезжала на санях мимо его избушки. Трое
суток до этого шел снег. Все кладбище засыпало. Березы, которые, как
известно, весь год белые, в тот день походили на покойников в саванах. Я
увидела Мендла, лопатой разбрасывающего сугроб. Сани остановились, и мой
первый муж (да предстательствует он за всех нас на небесах) спросил: "Реб
Менделе, вам помочь?" -- "Нет, спасибо", -- ответил он. "А еда у вас есть?"
-- "Я жарю картошку". -- "Неужели вам не одиноко?" -- спросил мой муж, и
Мендл сказал: "А почему мне должно быть одиноко?"
Меня не было в Торбине, когда Мендл умер. Рассказывали, что он заболел,
и больной, вышел и вырыл себе могилу рядом с Песей.
-- А разве это разрешается? -- спросила Бейла-Рива.
Тетя Ентл задумалась:
-- Должно быть, разрешается. Мендл был благочестивым человеком.
-- И что все это значит?
-- Это я у вас хотела спросить.
-- Сказано, что помнящий о смертном часе воздерживается от греха, --
заметила Брейна-Гитл.
-- Одно дело -- просто помнить, а другое дело -- всю жизнь прожить
рядом с покойниками. Даже величайший святой на такое не способен.
-- По-видимому, он был немножко ненормальный, -- сказала Бейла-Рива.
-- Конечно. Порой человек втемяшит себе что-нибудь в голову и уже сам
не знает, как от этого избавиться. Неподалеку от Коцка жил один помещик,
граф Ховальский. Он спал не в кровати, а в гробу.
-- Почему в гробу?
-- Он говорил, что раз всякая жизнь заканчивается гробом, нужно
привыкать. Он жил один, ни жены, ни детей у него никогда не было. Его
называли: безумный Ховальский.
-- Он и впрямь умер в гробу? -- спросила Брейна-Гитл.
-- Он сгорел. Его замок был из дерева и однажды ночью вспыхнул, как
факел.
Стало тихо. Кошка спала.
Тетя Ентл поглядела на меня:
-- Нравится слушать россказни?
-- Да, тетя, очень.
-- А что от них толку? Ты бы лучше Авот почитал.
-- Успею.
-- Пойду полежу. Постой, я припасла тебе печенье и субботние фрукты.
- А колдуны все-таки бывают на свете, -- сказала тетя Ентл. -- Одного я
сама знала, да только нехорошо рассказывать про такое в шабат.
-- Почему? -- возразила тетя Рахель. -- В шабат не запрещается говорить
о волшебстве.
-- Правда? Ну что ж, тогда слушайте. Все называли его Безумный Помещик,
и, когда я родилась, он был уже глубоким стариком. Было ему за девяносто, а
может, и все сто. Двенадцать из них он провел в яновской тюрьме. Он умер
семьдесят лет назад, когда я была еще девочкой, , но я видела его несколько
раз и хорошо помню: низенький, кряжистый, с седыми патлами до плеч. Глаз
было не видно, как у ежа. Брови топорщились, как две щетки, и еще были усы,
как у кота. К старости он оглох и, как утверждали, страдал слабоумием. Его
имя было Стефан Лежинский, ходили слухи, что он отпрыск польских королей.
Летом разгуливал в одежде времен правления короля Собеского, а зимой носил
меховую шапку и пальто, отороченное лисьими хвостами.
Говорил он задыхаясь, срывающимся голосом, ничего нельзя было
разобрать. Когда он сидел в тюрьме, в Польше случилось восстание. Впрочем,
часть его имения конфисковали раньше, сразу после освобождения крестьян.
Остальное разворовали управляющие. Ему остались одни развалины, которые он
именовал "усадьбой" или даже "замком". Ставни всегда были плотно
закрыты.Злые духи носились там даже днем, празднуя свадьбы и обрезания.
Некоторые из этих демонов были евреями. Поговаривали, что помещик давно уже
ничего не ест. Старик слуга, еще дряхлее, чем он, делал для него ячменную
водку. Помещик пил ее прямо из кувшина через соломинку. У него осталось
несколько акров земли, и их в арендовал бывший его крепостной.
Не знаю, колдовал ли он в мое время. Возможно, был уже слишком слаб для
этого. Но в тюрьму угодил именно потому. Мой дедушка Лемл был его
евреем-приказчиком. Когда он поступил на работу, у помещика еще не было
седых волос, и он не пропускал ни одной деревенской девки. До освобождения
крестьян помещик мог обращаться со своими крепостными, как ему вздумается. К
примеру, зайти в избу к мужику, женатому на красивой, и сказать: "Стас, мне
понравилась твоя жена. Пусть сегодня придет ко мне. Только чтоб во всем
чистом, без вшей".
Ночью крестьянин приводил к нему свою жену, а сам ждал на улице. Если
бы не послушался, его бы высекли.
И зачем помещику нужны эти крестьянки, когда у самого жена-красавица?
По слухам, она происходила из аристократической семьи, но отец разорился, и
она рано осиротела. Жизнь, ее с этим Лежинским, я врагу своему не пожелаю.
Соседи-помещики чурались его, как прокаженного. Все знали, что он якшается с
темными силами. Возле замка был холм, где была вырыта пещера, в которой он
занимался черной магией. После ареста Лежинского его зятья приказали
засыпать пещеру. Я слышала, что в ней нашли человечьи кости, женские косы,
клочки спутанных волос и дьявольские испражнения.
Чего он добивался своим колдовством? У каждого колдуна своя безумная
идея. Одни пытаются превратить свинец в золото, другие наводят порчу на
врагов. Стефан Лежинский признался как-то моему дедушке, что мечтает создать
женщину, которая обладала бы всеми женскими добродетелями. Храни нас Господь
от таких добродетелей! Графиня болела и, возможно, больше не допускала его к
себе. Кому охота жить с этаким зверем?! Крестьянки ему надоели. Он ни с кем
не общался, кроме моего деда. Как и большинство помещиков, он считал, что
вообще-то евреи -- подлецы и мерзавцы и только его еврей-приказчик --
счастливое исключение.
Когда Лежинский нуждался в деньгах, дедушка продавал участок его леса,
клочок земли, несколько голов скота. Он заложил украшения графини. Стефан
Лежинский всегда ходил с плеткой и, если графиня говорила что-то, что ему не
нравилось, хлестал ее у всех на глазах. Он и дочерей своих тоже бил. К моему
дедушке относился хорошо, но несколько раз и ему досталось: граф натравливал
на него собак. И все мечтал об идеальной женщине. Однажды он нашел
книгу, в которой говорилось, как можно сотворить такую женщину. Помещик
решил, что сделает ее по частям: сперва ноги, потом туловище, потом голову.
Мне даже рассказывать об этом страшно. Такие существа -- полулюди, полудухи.
В наших священных книгах о них тоже упоминают. Я сама где-то читала.
-- "Путь праведных", -- сказала тетя Рахель. -- История ювелира.
-- Да? Вот, ты помнишь. А я забыла. Лежинский строго-настрого наказал
дедушке хранить все в тайне, грозил в случае чего изрезать его ножом, а раны
залить уксусом. Дедушка никому не говорил, даже бабушке. Только когда
Лежинского уже заковали в кандалы и все безобразия вышли на поверхность,
он рассказал бабушке.
Бабушка -- моей маме, а когда я уже была замужем, мама решила, что
можно рассказать и мне.
В таких страшных делах, как колдовство, требуется терпение. Помещику
приходилось поститься, жечь черные свечи, курить благовония и творить
заклинания. Он без конца посылал дедушку в Люблин -- то за гвоздикой, то за
какими-то порошками, то за птичьими перьями и редкими травами. Конечно,
нехорошо помогать колдунам, но, если бы дедушка отказался, граф бы его
жестоко наказал.
И вот настала ночь, когда черная работа была завершена. Он хотел
показать деду свою дьяволицу, но тут уж мой дедушка отказался наотрез.
"Я -- еврей, -- сказал он. -- И наш Закон это не позволяет".
Граф сказал дедушке: "В Библии превозносится красота Вирсавии, Авигеи
и Эсфири. Так вот моя женщина прекраснее их всех, вместе взятых. У нее
такое лицо, что ослепнуть можно. А когда она говорит, кровь закипает в
жилах, как
вода в чайнике. Она мудрее царицы Савской".
Он велел деду принести гобелены и ковер, чтобы украсить стены и пол в
пещере. В городе пошли слухи, что помещик привез откуда-то любовницу. Днем
ее никто не видел. Но ночью иногда проплывала, прикрыв лицо. Появлялась
на миг и тут же исчезала.
Однажды моя мама -- да почиет она в мире -- вышла ночью вынести помои и
увидела двух лошадей. На одной сидел граф Лежинский, на другой -- какое-то
чудовище в женском обличии. Лошади шли галопом, но перестука копыт слышно не
было. Мама вернулась домой бледная, как полотно. Она рассказала о виденном
деду, и он велел ей держать язык за зубами. Наутро он послал за
переписчиком, чтобы тот проверил мезузу.
Кажется, к тому времени, помещичьи дочери уже не жили в имении.
Графиня отослала их к тете, чтобы не видели творящееся непотребство.
Сама графиня давно смирилась со своей горькой долей. Теперь помещик редко
ночевал дома. Он развлекался в пещере с дьявольским отродьем. Крестьяне
рассказывали, что видели, как глухой зимней порой он купался с ней в реке.
Иногда из пещеры доносился мерзкий смех: это помещик хохотал над ее
непристойностями. Как-то
он сказал деду: "Одна ночь с ней стоит всех земных услад".
Дедушка напомнил ему, что Бог все видит и карает за наши беззакония, на
что помещик ответил: "А нам, -- так или иначе -- гореть в аду" -- и зашелся
диким смехом, как ненормальный.
Он надеялся, что все сойдет ему с рук, но, конечно, идолопоклонство не
могло остаться безнаказанным. Дайте воды. От этих рассказов у меня даже в
горле пересохло.
Да, такие люди, наверное, думают, что будут жить вечно. В церковь по
воскресеньям он не ходил. По их обычаю, перед Пасхой священник приходит
освятить хлеб, но Лежинский не пускал его в дом. Я помню, как женщины
поносили его на чем свет стоит. Когда-то чернокнижников сжигали на кострах.
У евреев, кстати, тоже такое было. Я читала, что один мудрец повесил
восемьдесят ведьм.
В общем, граф жил, как хотел. Вдруг графиня заболела. Она перестала
есть, лицо пожелтело, как при желтухе.Пришел врач из Замосца, да разве врачи
что-нибудь понимают? Приехали дочери. Ходили слухи, что помещик отравил
жену. Но зачем ему было травить? Разбитое сердце -- самый страшный яд.
У графини были драгоценности. Чтобы уберечь украшения от графа, она их
спрятала в тайнике. Почувствовав приближение смертного часа, она вызвала
котором была нацарапана какая-то неразборчивая надпись. На других улицах
проводили сиесту, но тут, на рынке Кармель, все бурлило.
Я услышал знакомые хлопки и поднял голову. На покосившемся балконе с
облупившейся штукатуркой хозяйка палкой выбивала перину с той же
ожесточенной мстительностью, как это делали когда-то на Крохмальной улице.
Простоволосые женщины и полуголые дети с глазами, черными от предчувствий,
глядели из окон с растрескавшимися ставнями. На щербатых кромках плоских
крыш сидели голуби, потомки тех голубей, которых приносили в жертву в Храме.
Они смотрели поверх домов в пространство, которое, может быть, так никогда и
не было открыто людям, ожидающим голубя Мессии. Или это были особые
существа, пещерники-каббалисты, сотворенные с помощью Книги Бытия? Я разом
оказался в Варшаве и в Эрец-Исраэль, земле, которую Бог завещал Аврааму,
Исааку и Иакову, да так, в сущности, и не сдержал Своего слова. Из Синайской
пустыни подул хамсин, соленый от испарений Мертвого моря.
Тут я увидел свою переводчицу, вероятно забывшую о том, что она
писательница, последовательница Кафки, комментатор Джойса, автор книги об
Агноне. Стоя у прилавка, охваченная вековечной женской страстью быть
красивой, она рылась в куче нижнего белья. Выудила желтую комбинацию и тут
же кинула ее назад. Потом повертела в руках красный бюстгальтер,
поколебалась и не купила. Затем взяла черные бархатные трусики, расшитые
золотыми звездами и серебряными лунами, провела по ним ладонью и приложила к
бедрам. Я подошел к ней, тронул ее за плечо и сказал: "Купите их, Мейрав.
Такие же трусики были на царице Савской, когда царь Соломон отгадал все ее
загадки и она показала ему все свои сокровища".
-- Человек ко всему привыкает, -- сказала моя тетя нтл.
И я понял, что сейчас она расскажет какую-нибудь историю. Тетя Ентл
вытерла верхнюю губу тыльной стороной ладони, разгладила ленты на чепце и
зажмурила правый глаз. Левый смотрел на меня, на крышу дома напротив
скамейки, на которой она сидела, и на трубу, застывшую в субботней
праздности. Бейла-Рива и Брейна-Гитл, соседки, зашедшие поболтать с тетей
после обеда, согласно кивнули. Я устроился на половинке табуретки. На другой
половинке свернулась кошка, не пропустившая еще ни одного тетиного рассказа.
Она только что доела остатки нашей праздничной трапезы и теперь наслаждалась
субботним покоем. Ее глаза стали похожи на две зеленые щелочки.
-- Когда привыкают к хорошему, это понятно, -- продолжала тетя. --
Сделайте трубочиста королем, и он уже не сядет за один стол с генералами. Но
и к плохому привыкают, вот ведь что! В нашем городке, 'Горбине, жил один
человек, по прозванию Мендл-могилыцик. Он так и стоит у меня перед глазами:
высокий, статный, широкоплечий, с черной бородой, -- видный мужчина. И в
священных книгах прекрасно разбирался. Почему он выбрал себе такое занятие?
Он мог бы стать старейшиной. Здесь, в Билгорае, могильщик еще и сторожит
богадельню, и приглядывает за ритуальной баней, и то, и се, но Мендл ничего
другого не делал. Община предоставила ему дом рядом с кладбищем, там он и
жил. Его жена, Песя, постоянно болела, харкала кровью. Но, несмотря на
хвори, родила мужу пять дочерей, одна другой краше. Все пошли в отца. Без
них он бы помер с голоду. Сколько может заработать могильщик? Песя вязала
юбки и кофты, да и девочки работали с девяти лет. У них был маленький
земельный участок, и семья выращивала овощи: картошку, свеклу, репу,
морковь. Еще держали гусей и кур. Тем и жили. Я у них была как-то раз. Возле
самого дома стояла лачуга, так называемая "холодная", в которой обмывали
тела. У меня в голове не укладывается, как человек может все время жить
рядом с покойниками. Когда я приходила молиться на кладбище в месяцы Нисан и
Элул, то потом целый день не могла притронуться к пище. Песя шила саваны.
Она работала в погребальном обществе. Мне рассказывали, что однажды во время
эпидемии умерло столько народу, что в "холодной" не хватало места. Так Мендл
складывал покойников прямо в доме. Да, девочки знали, что такое смерть, не
понаслышке. И при этом были веселыми и бойкими хохотушками. Для родителей на
все были готовы. Таких любящих детей и в те времена было поискать!
Так как Песя вязала, штопала скатерти и перелицовывала платья, она
иногда заходила и к нам выполнить какой-нибудь заказ. Насколько Мендл был
крупный, едва в дверь проходил, настолько Песя была крохотная, сморщенная. У
нее была чахотка. Помню, она все повторяла: "Господи, для себя мне уже
ничего не надо.
Но хочу, чтобы дети жили среди людей, а не в пустыне".
Господь услышал ее молитвы. Все девочки уехали в Америку. Старшая вышла
замуж за портного, отказавшегося служить в царской армии. Она вызвала
к себе сестру, та -- следующую. Провожая очередную дочь, Песя рыдала,
как на похоронах. Дом опустел. Вскоре из Америки начали приходить денежные
переводы. Все девочки вышли за хороших кормильцев, а родителей они никогда
не забывали. Каждый месяц почтальон приносил письма с денежными
переводами. Мендл стал богат. Ему говорили: "Зачем тебе теперь кладбище?"
Люди любят совать нос в чужие дела. На попечении у общины был один бедняк.
Его звали Пиня. Пиня, сын Деборы Кейлы. Старейшины хотели поставить его на
место Мендла. Но Мендл не спешил уходить. Песя в разговорах с товарками
приводила всякие оправдания. Конечно, не очень-то весело жить на отшибе,
вдали от магазинов и синагоги, зато воздух чистый. Тихо. Она любит свой
огород, свое хозяйство. Женщины спрашивали: "Неужели тебе не страшно по
ночам?" На что Песя отвечала: "А чего мне бояться? Все там будем. Покойники
из могил не встают. А жаль. Я бы хотела поговорить с мамой".
В маленьком городке все про всех знают. Когда почтальон выпивал, у него
развязывался язык. Мендл стал натуральным богачом. Американский доллар
равнялся двум рублям, а дочери все присылали и присылали деньги. Одна из
них, Добела, вышла за очень обеспеченного парня в Нью-Йорке. Эта Добела была
настоящей красавицей. Тот парень в Нью-Йорке влюбился по уши и выполнял все
ее желания. Мендл теперь давал деньги, не под проценты, а просто так, без
отдачи, на добрые дела: на богадельню, на дом учения, еще много на что.
Прослышав о его щедрости, нищие стекались к нему со всех сторон. Никто не
уходил с пустыми руками.
"Если Бог тебя возвысил, -- говорили Мендлу, -- зачем оставаться
могильщиком?" Между тем, Песе стало совсем плохо, и она умерла; выкашляла --
упаси нас Господи, -- последние остатки легких. Мендл сам ее похоронил.
Когда прошли семь дней траура, община не позволила ему оставаться в
одиночестве. Опасались, что он лишится рассудка. Мендл пытался
сопротивляться, но рабби Хацкеле позвал его к себе и сказал: "Мендл,
довольно!" А когда рабби Хацкеле так говорил, ему не перечили. Мендл съехал.
У Пини была жена и дети, и они вселились в дом Мендла. Все лучше, чем
ничего.
Сколько времени может сидеть в холостяках мужчина, у которого денег
куры не клюют? Сваты налетели на него, как саранча. Предлагали вдов,
разведенных, даже девушек. Сперва Мендл снимал комнату у сапожника в доме у
реки, но его убедили купить собственный дом на рыночной площади. А у кого
есть свой дом, то без хозяйки никак нельзя. В конце-концов Мендл женился на
двадцатишестилетней девице Зисл, сироте. Ее отец когда-то был переписчиком.
Эта Зисл была совсем крошечной, еще меньше Песи. Она служила кухаркой у
рабби. Жена рабби жаловалась, что Зисл и яйцо толком не может сварить. Ее
называли
Зисл-бездельница. Мендл мог взять в жены красавицу и хорошую хозяйку, а
выбрал Зисл. Почему? Какой смысл задавать подобные вопросы! Он отказывался
от всех вариантов, а когда предложили Зисл, согласился.
Люди смеялись. Говорили, что Зисл и Песя похожи, как две капли воды. В
чужую голову не залезешь. Видно, на небесах было записано, чтобы Зисл
возвысилась. У нее не было ни гроша, а Мендл не поскупился на свадебные
подарки. Поскольку она была девушкой, во дворе синагоги поставили хупу. Люди
пришли на свадьбу без приглашения. На Зисл были шелк и бархат, но все равно
она выглядела так, словно ее только что вытащили из-за печки. Я тоже была на
этой свадьбе. Танцевала с другими девушками. Вскоре после свадьбы Мендл взял
для Зисл прислугу. Чтобы вести хозяйство, требуются силы и расторопность, а
у Зисл не было ни того, ни другого. Жена рабби благодарила Бога, что
избавилась от нее.
На следующий день после свадьбы Зисл напялила свое старое платье и
рваные туфли и начала бесцельно слоняться по комнатам. Постепенно
домработница даже перестала спрашивать у нее, что готовить. На все вопросы у
Зисл был один ответ: "Мне все равно". В основном она дремала, лежа в
постели. Думали, что хотя бы пойдут дети. Но она и для этого не годилась.
Первый раз был выкидыш, а потом она уже рожать не могла.
-- В каждом городе есть такие недотехи, -- заметила Бейла-Рива.
-- Мама говорила, что самая жирная кость достается самой никудышной
дворняжке, -- прибавила Брейна-Гитл.
--Погодите, не перебивайте, -- сказала тетя Ентл. -- Да, она вышла
замуж.
И похоже, больше ей вообще ничего не было нужно. Она всегда была
лежебокой,
а теперь, когда оказалась сама себе госпожа, превратилась просто в ком
теста. Сутками спала, даже есть ленилась. Когда к ней обращались, не могла
взять в толк, чего от нее хотят. "Что, кто, где?" -- бормотала она, как во
сне. Когда дочери Мендла узнали, что отец сменил мать на Зисл, то перестали
присылать деньги. Но ему хватало и того, что имел. Вскоре от них ушла
домработница -- никто особо не опечалился. Зисл лежала, как парализованная,
и если Мендл не приносил ей поесть, то и не ела. Самому Мендлу достаточно
было буханки хлеба и луковицы. На могилу родственника не принято ходить в
течение первого года после смерти. Однако Мендл бывал на кладбище каждый
день. По его просьбе у могилы Песи соорудили скамеечку, он там сидел и пел
псалмы.
Могильщик из Пини получился неважный. Он даже лопату не научился
держать как следует. Мендл стал ему помогать. Жена Пини не умела ухаживать
за огородом. Мендл начал работать на огороде: пахал, сеял, полол
сорняки. Даже ночевал у Пини, а домой приходил только на шабат. "Мендл, --
спрашивали его, -- зачем тебе это?" На что он отвечал: "Там я хотя бы
чувствую себя дома". А что ждало бедолагу в его настоящем доме? Зисл даже
субботнюю запеканку не могла испечь. А когда пыталась, та выходила либо
сырой, либо горелой. Поговорить было не с кем. Из Зисл слова было не
вытянуть. Мужчина ей был не нужен, а Мендлу, похоже, была не нужна женщина.
А потом, разве Зисл была женщиной? Не жена, а -- прости, Господи, -- куча
мусора! Он даже питаться стал у Пини. На ночь ему клали на пол соломенный
тюфяк. На нем и спал. Фактически могильщиком работал Мендл, а Пиня только
получал жалованье. Кроме того, Мендл сотрудничал в погребальном обществе. Он
приходил к умирающим и подносил перышко к ноздрям. Обмывал тела тоже он. А
еще помогал нести гроб на похоронах, в общем исполнял все, что требовалось.
На праздник Симхат-Тора, по обычаю, председатель погребального общества
давал обед. И так как Мендл столько трудился в течение года, решили, что
обед будет в его честь. Что-что, а выпить эти ребята были мастера! Водка
лилась рекой. Женщины зажарили гусей, уток, кур, сварили целые котлы капусты
с винным камнем, испекли струдели, печенье, пирожки, все что душе угодно. В
знак признательности члены общества хотели водрузить тыкву со свечами на
голову Мендла и танцевать, подняв его на руки. Но он все бросил и убежал к
покойнику. Тех, кто умирает на восьмой день праздника Кущей, положено
хоронить на Симхат-Тора. Так сказано в Талмуде.
Тем летом -- это было за два года до того, как сгорел рынок, -- у нас
вспыхнула эпидемия. Что творилось! Не приведи, Господи. Полгорода умерло за
семь недель. Улицы заросли травой. Бывало, разговариваешь с живым-здоровым
человеком, а на следующий день -- узнаешь -- он умер. Доктор Оболовский
запретил есть сырые фрукты и пить некипяченую воду. Но и это не помогло.
Когда начинались колики, спасти человека можно было только одним
способом: растирать ноги и живот водкой. Но кому прикажете этим заниматься?
Стоило коснуться больного, и у вас тоже начинались колики. Вскоре Оболовский
отказался навещать больных; однако это не спасло, он тоже умер, а вслед -- и
его жена. Аптека закрылась. Аптекарь залез на чердак, куда никому не
разрешалось подниматься, кроме кухарки, приносившей еду. Он тоже умер.
А были такие, которые как ни в чем не бывало пили воду из колодца, ели
неспелые яблоки, и хоть бы хны. Но в основном люди, конечно, предпочитали не
искушать судьбу. Вот тогда-то, мои дорогие, город понял наконец, что такое
Мендл! Мендл стал всем: и врачом, и могильщиком. Он ходил из дома в дом и
растирал заболевших. Умерших Мендл относил на кладбище. Половина
погребального общества отправилась на тот свет, остальные попрятались, как
мыши. Пиня с семьей перебрался в соседнее местечко.
Рыночная площадь опустела. Смотришь в окно, и -- ни единой живой души.
Даже собаки, всегда крутившиеся у мясных лавок, либо убежали, либо сдохли.
Один Мендл ходил по городу с кувшином водки. Казалось, он вообще не ложился
спать. Ручищи у него были железные, и, когда он кого-нибудь растирал,
алкоголь проникал прямо в кровь. Одному Богy известно, скольких он спас!
Остальных похоронил. Он покупал материю и сам шил саваны. В начале эпидемии
в его бороде только чуть проглядывала седина, а к концу -- была белой, как у
старика. Да, забыла сказать, что Зисл тоже умерла. Но она и при жизни-то
была как мертвая, то какая разница? Мендл похоронил ее возле ее отца, а не
рядом с Песей. Холера началась на семнадцатый день месяца Таммура, в день
поста, а прекратилась только в середине Элула.
Когда Торбин пришел в себя, жители пытались отблагодарить Мендла, но он
от всего отказывался. Его спросили: "Что ты хочешь?" И он сказал: " Хочу
опять быть Мендлом-могилыциком". Старейшины ушам не поверили. "Зачем тебе
туда возвращаться?" -- спросили они. И он ответил: "Там я жил, там бы хотел
и умереть". Пини к тому времени уже не было на свете. Холера добралась и до
того местечка, где он прятался. Короче говоря, Мендл опять поселился в своей
развалюхе. Снова его пытались женить -- нехорошо человеку жить одному, тем
более, возле кладбища. Но он сказал: "Два раза -- достаточно". Рабби укорял
его, убеждал, что неправильно жить бобылем. Мендл от природы был человек
молчаливый, он слушал и кивал.
Когда дочери в Америке узнали о смерти мачехи, они снова стали засыпать
его деньгами. Раз в несколько дней приходил почтальон с денежным переводом.
Мендл однажды сказал ему: "Мне столько денег не надо!" И почтальон, гой,
ответил: "Можешь отдать их мне. Только сперва распишись в получении". Мендл
делал столько пожертвований, сколько, наверное, никто в Польше не делал. В
его городской дом вселилась семья, и Мендл не брал с них ни копейки. Ему
сватали самых красивых девушек, но он только плечами пожимал. У людей,
особенно тех, кто попроще, вошло в привычку, отправляясь летом в субботу
погулять по лесу, заходить к Мендлу. Перед его домом специально лежали
несколько бревен, чтобы портные и белошвейки могли отдохнуть. А Мендл всех
угощал. У него появилось новое прозвище: Мендл-мертвец.
Но прозвище -- прозвищем, а дожил он до глубокой старости, почти до
девяноста лет. Однажды зимой я проезжала на санях мимо его избушки. Трое
суток до этого шел снег. Все кладбище засыпало. Березы, которые, как
известно, весь год белые, в тот день походили на покойников в саванах. Я
увидела Мендла, лопатой разбрасывающего сугроб. Сани остановились, и мой
первый муж (да предстательствует он за всех нас на небесах) спросил: "Реб
Менделе, вам помочь?" -- "Нет, спасибо", -- ответил он. "А еда у вас есть?"
-- "Я жарю картошку". -- "Неужели вам не одиноко?" -- спросил мой муж, и
Мендл сказал: "А почему мне должно быть одиноко?"
Меня не было в Торбине, когда Мендл умер. Рассказывали, что он заболел,
и больной, вышел и вырыл себе могилу рядом с Песей.
-- А разве это разрешается? -- спросила Бейла-Рива.
Тетя Ентл задумалась:
-- Должно быть, разрешается. Мендл был благочестивым человеком.
-- И что все это значит?
-- Это я у вас хотела спросить.
-- Сказано, что помнящий о смертном часе воздерживается от греха, --
заметила Брейна-Гитл.
-- Одно дело -- просто помнить, а другое дело -- всю жизнь прожить
рядом с покойниками. Даже величайший святой на такое не способен.
-- По-видимому, он был немножко ненормальный, -- сказала Бейла-Рива.
-- Конечно. Порой человек втемяшит себе что-нибудь в голову и уже сам
не знает, как от этого избавиться. Неподалеку от Коцка жил один помещик,
граф Ховальский. Он спал не в кровати, а в гробу.
-- Почему в гробу?
-- Он говорил, что раз всякая жизнь заканчивается гробом, нужно
привыкать. Он жил один, ни жены, ни детей у него никогда не было. Его
называли: безумный Ховальский.
-- Он и впрямь умер в гробу? -- спросила Брейна-Гитл.
-- Он сгорел. Его замок был из дерева и однажды ночью вспыхнул, как
факел.
Стало тихо. Кошка спала.
Тетя Ентл поглядела на меня:
-- Нравится слушать россказни?
-- Да, тетя, очень.
-- А что от них толку? Ты бы лучше Авот почитал.
-- Успею.
-- Пойду полежу. Постой, я припасла тебе печенье и субботние фрукты.
- А колдуны все-таки бывают на свете, -- сказала тетя Ентл. -- Одного я
сама знала, да только нехорошо рассказывать про такое в шабат.
-- Почему? -- возразила тетя Рахель. -- В шабат не запрещается говорить
о волшебстве.
-- Правда? Ну что ж, тогда слушайте. Все называли его Безумный Помещик,
и, когда я родилась, он был уже глубоким стариком. Было ему за девяносто, а
может, и все сто. Двенадцать из них он провел в яновской тюрьме. Он умер
семьдесят лет назад, когда я была еще девочкой, , но я видела его несколько
раз и хорошо помню: низенький, кряжистый, с седыми патлами до плеч. Глаз
было не видно, как у ежа. Брови топорщились, как две щетки, и еще были усы,
как у кота. К старости он оглох и, как утверждали, страдал слабоумием. Его
имя было Стефан Лежинский, ходили слухи, что он отпрыск польских королей.
Летом разгуливал в одежде времен правления короля Собеского, а зимой носил
меховую шапку и пальто, отороченное лисьими хвостами.
Говорил он задыхаясь, срывающимся голосом, ничего нельзя было
разобрать. Когда он сидел в тюрьме, в Польше случилось восстание. Впрочем,
часть его имения конфисковали раньше, сразу после освобождения крестьян.
Остальное разворовали управляющие. Ему остались одни развалины, которые он
именовал "усадьбой" или даже "замком". Ставни всегда были плотно
закрыты.Злые духи носились там даже днем, празднуя свадьбы и обрезания.
Некоторые из этих демонов были евреями. Поговаривали, что помещик давно уже
ничего не ест. Старик слуга, еще дряхлее, чем он, делал для него ячменную
водку. Помещик пил ее прямо из кувшина через соломинку. У него осталось
несколько акров земли, и их в арендовал бывший его крепостной.
Не знаю, колдовал ли он в мое время. Возможно, был уже слишком слаб для
этого. Но в тюрьму угодил именно потому. Мой дедушка Лемл был его
евреем-приказчиком. Когда он поступил на работу, у помещика еще не было
седых волос, и он не пропускал ни одной деревенской девки. До освобождения
крестьян помещик мог обращаться со своими крепостными, как ему вздумается. К
примеру, зайти в избу к мужику, женатому на красивой, и сказать: "Стас, мне
понравилась твоя жена. Пусть сегодня придет ко мне. Только чтоб во всем
чистом, без вшей".
Ночью крестьянин приводил к нему свою жену, а сам ждал на улице. Если
бы не послушался, его бы высекли.
И зачем помещику нужны эти крестьянки, когда у самого жена-красавица?
По слухам, она происходила из аристократической семьи, но отец разорился, и
она рано осиротела. Жизнь, ее с этим Лежинским, я врагу своему не пожелаю.
Соседи-помещики чурались его, как прокаженного. Все знали, что он якшается с
темными силами. Возле замка был холм, где была вырыта пещера, в которой он
занимался черной магией. После ареста Лежинского его зятья приказали
засыпать пещеру. Я слышала, что в ней нашли человечьи кости, женские косы,
клочки спутанных волос и дьявольские испражнения.
Чего он добивался своим колдовством? У каждого колдуна своя безумная
идея. Одни пытаются превратить свинец в золото, другие наводят порчу на
врагов. Стефан Лежинский признался как-то моему дедушке, что мечтает создать
женщину, которая обладала бы всеми женскими добродетелями. Храни нас Господь
от таких добродетелей! Графиня болела и, возможно, больше не допускала его к
себе. Кому охота жить с этаким зверем?! Крестьянки ему надоели. Он ни с кем
не общался, кроме моего деда. Как и большинство помещиков, он считал, что
вообще-то евреи -- подлецы и мерзавцы и только его еврей-приказчик --
счастливое исключение.
Когда Лежинский нуждался в деньгах, дедушка продавал участок его леса,
клочок земли, несколько голов скота. Он заложил украшения графини. Стефан
Лежинский всегда ходил с плеткой и, если графиня говорила что-то, что ему не
нравилось, хлестал ее у всех на глазах. Он и дочерей своих тоже бил. К моему
дедушке относился хорошо, но несколько раз и ему досталось: граф натравливал
на него собак. И все мечтал об идеальной женщине. Однажды он нашел
книгу, в которой говорилось, как можно сотворить такую женщину. Помещик
решил, что сделает ее по частям: сперва ноги, потом туловище, потом голову.
Мне даже рассказывать об этом страшно. Такие существа -- полулюди, полудухи.
В наших священных книгах о них тоже упоминают. Я сама где-то читала.
-- "Путь праведных", -- сказала тетя Рахель. -- История ювелира.
-- Да? Вот, ты помнишь. А я забыла. Лежинский строго-настрого наказал
дедушке хранить все в тайне, грозил в случае чего изрезать его ножом, а раны
залить уксусом. Дедушка никому не говорил, даже бабушке. Только когда
Лежинского уже заковали в кандалы и все безобразия вышли на поверхность,
он рассказал бабушке.
Бабушка -- моей маме, а когда я уже была замужем, мама решила, что
можно рассказать и мне.
В таких страшных делах, как колдовство, требуется терпение. Помещику
приходилось поститься, жечь черные свечи, курить благовония и творить
заклинания. Он без конца посылал дедушку в Люблин -- то за гвоздикой, то за
какими-то порошками, то за птичьими перьями и редкими травами. Конечно,
нехорошо помогать колдунам, но, если бы дедушка отказался, граф бы его
жестоко наказал.
И вот настала ночь, когда черная работа была завершена. Он хотел
показать деду свою дьяволицу, но тут уж мой дедушка отказался наотрез.
"Я -- еврей, -- сказал он. -- И наш Закон это не позволяет".
Граф сказал дедушке: "В Библии превозносится красота Вирсавии, Авигеи
и Эсфири. Так вот моя женщина прекраснее их всех, вместе взятых. У нее
такое лицо, что ослепнуть можно. А когда она говорит, кровь закипает в
жилах, как
вода в чайнике. Она мудрее царицы Савской".
Он велел деду принести гобелены и ковер, чтобы украсить стены и пол в
пещере. В городе пошли слухи, что помещик привез откуда-то любовницу. Днем
ее никто не видел. Но ночью иногда проплывала, прикрыв лицо. Появлялась
на миг и тут же исчезала.
Однажды моя мама -- да почиет она в мире -- вышла ночью вынести помои и
увидела двух лошадей. На одной сидел граф Лежинский, на другой -- какое-то
чудовище в женском обличии. Лошади шли галопом, но перестука копыт слышно не
было. Мама вернулась домой бледная, как полотно. Она рассказала о виденном
деду, и он велел ей держать язык за зубами. Наутро он послал за
переписчиком, чтобы тот проверил мезузу.
Кажется, к тому времени, помещичьи дочери уже не жили в имении.
Графиня отослала их к тете, чтобы не видели творящееся непотребство.
Сама графиня давно смирилась со своей горькой долей. Теперь помещик редко
ночевал дома. Он развлекался в пещере с дьявольским отродьем. Крестьяне
рассказывали, что видели, как глухой зимней порой он купался с ней в реке.
Иногда из пещеры доносился мерзкий смех: это помещик хохотал над ее
непристойностями. Как-то
он сказал деду: "Одна ночь с ней стоит всех земных услад".
Дедушка напомнил ему, что Бог все видит и карает за наши беззакония, на
что помещик ответил: "А нам, -- так или иначе -- гореть в аду" -- и зашелся
диким смехом, как ненормальный.
Он надеялся, что все сойдет ему с рук, но, конечно, идолопоклонство не
могло остаться безнаказанным. Дайте воды. От этих рассказов у меня даже в
горле пересохло.
Да, такие люди, наверное, думают, что будут жить вечно. В церковь по
воскресеньям он не ходил. По их обычаю, перед Пасхой священник приходит
освятить хлеб, но Лежинский не пускал его в дом. Я помню, как женщины
поносили его на чем свет стоит. Когда-то чернокнижников сжигали на кострах.
У евреев, кстати, тоже такое было. Я читала, что один мудрец повесил
восемьдесят ведьм.
В общем, граф жил, как хотел. Вдруг графиня заболела. Она перестала
есть, лицо пожелтело, как при желтухе.Пришел врач из Замосца, да разве врачи
что-нибудь понимают? Приехали дочери. Ходили слухи, что помещик отравил
жену. Но зачем ему было травить? Разбитое сердце -- самый страшный яд.
У графини были драгоценности. Чтобы уберечь украшения от графа, она их
спрятала в тайнике. Почувствовав приближение смертного часа, она вызвала