Зуттнер Берта. Долой оружие!

   Нет, не та же картина, гораздо хуже: Кенигингоф был буквально переполнен пострадавшими; во всем местечке не осталось свободного угла, и больных везли возами на железную дорогу; станция была запружена ими; кое-как перевязанные, они лежали везде, на земле, на камнях… Ночь была темная, безлунная: платформа освещалась двумя или тремя фонарями на столбах. Измученная до последней степени, я страшно хотела спать, выбрала свободное местечко на скамейке и присела, положив багаж у своих ног. У меня даже не хватало мужества оглядеться кругом и поискать глазами между сгустившимся народом доктора Брессера; я была почти убеждена, что не найду его. Ведь было десять шансов против одного, что его задержали дела, или он не прибудет в назначенное время: наш поезд конечно значительно опоздал против расписания. Порядок – вот еще культурное понятие, с которым приходилось распроститься. Мое предприятие казалось мне теперь безумным. Этот воображаемый зов Фридриха – прежде я никогда не верила таким таинственным, сверхъестественным явлениям – был ни на чем не основанной галлюцинацией; кто знает, пожалуй, мой муж теперь на пути домой или умер, – зачем же мне искать его здесь? Теперь я услыхала, как меня зовет другой голос, другие объятия протягивались мне навстречу; я вспомнила своего сынишку Рудольфа: как он должен скучать без меня. Вероятно, бедный мальчик искал целый день свою маму и долго не мог заснуть, потому что она не пришла поцеловать его на ночь… Но куда я здесь обращусь, если не найду Брессера? а надежда его найти вдруг показалась мне такой неосуществимой, как возможность получить главный выигрыш в лотерее на сто тысяч билетов. К счастью, со мной были деньги, и в таком количестве, которое вполне могло вывести меня из затруднений. Я машинально ощупала то место, где висела сумочка. Боже великий! ремень оборван, сумочки нет!… какая неприятность! И все-таки я не жаловалась на судьбу, на эту жестокую случайность, потому что в те времена, когда видишь вокруг себя столько бедствий, стыдишься жаловаться на мелкие неудачи и отодвигаешь на задний план личные интересы. Да и что значили такие пустяки, если мне угрожала такая ужасная перспектива, как возможность потерять Фридриха. Я стала всматриваться в окружающих; нет, доктора Брессера между ними не было. Что же начать? к кому обратиться? Я остановила одного проходившего мимо:
   – Где мне найти начальника станции?
   – Вы хотите сказать: старшего врача здешнего лазарета; вон он стоит, это штабной врач С.
   Хоть я добивалась не того, но, пожалуй, этот доктор сообщит мне какие-нибудь сведения о Брессере. Я пошла по указанному направленно. Штабной врач разговаривал с каким-то господином.
   – Вот несчастье, – говорил он, – здесь и в Турнау учреждены депо для всех госпиталей северного театра войны. Пожертвования стекаются массами – белье, жизненные припасы, перевязочный материал, всего сколько хочешь; но как к нему подступиться? Как разгружать, как сортировать, как посылать дальше? Нам недостает рук; тут нужна целая сотня расторопных чиновников…
   Я уж хотела заговорить со штабным врачом, как вдруг вижу: к нему торопливо идет какой-то господин, в котором я к величайшей радости узнаю доктора Брессера. Не помня себя, я бросилась на шею старинному другу дома. – Вы, вы, баронесса Тиллинг, что вы здесь делаете?
   – Я приехала помочь, помочь… Нет ли Фридриха в одном из ваших госпиталей?
   – Я его не видал.
   Я не знала, радоваться ли мне такому ответу или печалиться. Иго не было там… значит, он убит или невредим… Впрочем, Брессер и не мог осмотреть всех раненых в окрестностях; мне надо самой обыскать все лазареты.
   – Ну, а г-жа Симон? – допытывалась я дальше.
   – Уже несколько часов, как она здесь… великолепная женщина! решительная, предусмотрительная… теперь под ее надзором происходит переноска здешних раненых в незанятые железнодорожные вагоны. Она узнала, что в ближайшем местечке Гороневос бедствие достигло ужаснейших размеров. Она хочет туда ехать, и я вместе с нею.
   – И я вместе с вами, доктор Брессер, возьмите меня с собой…
   – Что вы, баронесса Марта, где вам, такой изнеженной, приняться за нашу грубую, тяжелую работу?
   – А что же мне делать здесь? – перебила я. – Послушайте, если вы мне друг, помогите мне исполнить задуманное… я все буду делать, нести всякую службу… Представьте меня г-же Симон, как добровольную сестру милосердия, и возьмите с собой из жалости ко мне.
   – Ну, хорошо, будь по вашему. Вы храбрая женщина. Идемте же!
 

XI.

 
   Когда доктор Брессер подвел меня к г-же Симон и представил ей, как добровольную помощницу, она кивнула головой, но тотчас отвернулась, продолжая отдавать приказания. Ее лица мне не удалось рассмотреть при плохом освещении. Пять минут спустя, мы поехали в Гороневос. Ломовая телега, на которой только что оттуда привезли раненых, служила нам экипажем. Мы сидели на соломе, пропитанной кровью; солдат, поместившийся рядом с кучером, держал фонарь, бросавший неровный свет на дорогу; мною овладевал тяжелый сон, и в самом деле меня все более и более одолевала мысль, что я сплю и не могу отделаться от неприятного кошмара. Единственно, что напоминало мне действительность и успокаивало меня, было присутствие доктора Брессера. Я держала его за руку и опиралась на его плечо.
   – Обопритесь на меня хорошенько, баронесса Марта, бедное дитя, – кротко произнес он.
   Я устроилась, как могла, но, Боже мой, какая пытка была это путешествие! Когда привык всю жизнь ездить на мягких пружинных подушках, в рессорных экипажах и спать на эластичных тюфяках, как тяжело – да еще вдобавок после утомительного путешествия – ехать в тряской телеге, на подстилке из соломы, пропитанной кровью; а ведь я была не ранена; каково же должно быть тем, которых везут на таких телегах по убийственной дороге, с раздробленными членами, с торчащими осколками костей. Веки у меня опускались, как свинцовые… Я чувствовала болезненную сонливость, но неудобство положения, при котором болели все члены, и разбитость нервов не давали мне заснуть, и тем сильнее мучила меня неодолимая потребность сна. Мысли и образы, перепутываясь точно в лихорадочном бреду, кружились у меня в голове; страшные сцены, рассказанные полковым врачом, мерещились перед глазами, в ушах отдавались слова рассказчика; я видела перед собой и разудалых могильщиков, и крадущихся во мраке ночи мародеров, слышала отчаянные крики жертв из лазарета, охваченного пламенем, и тут же точно кто повторял мне в самое ухо отдельный слова: "вороны, лавочка маркитантов, санитарный патруль", но и это назойливое подсказывание со стороны не мешало мне слушать тихий разговор моих спутников… "Часть разбитой армии бежала в Кениггрец, – рассказывал доктор Брессер, – но крепость была заперта и с укреплений начали стрелять по беглецам, именно по саксонцам, которых в сумерки приняли за пруссаков. Часть их бросилась во рвы, окружавшие крепость и потонула… Добежав до Эльбы, беглецы были принуждены остановиться, и тут наступила невообразимая сумятица. Мосты до того загромоздили лошадьми и пушками… Тысячи попадали в воду и утонули, между прочим и раненые.
   – В Гороневосе, должно быть, теперь ужасно, – заметила г-жа Симон: – деревни и замок покинуты жителями, жилища разрушены и в этих развалинах ютятся беспомощные раненые: как они будут рады, когда мы придем! Только у нас не хватит, не хватит всего.
   – Да и наша врачебная помощь окажется ничтожной, – прибавил доктор Брессер, – вот, если б нас было человек сто, а тут где набрать инструментов и лекарств, да и много ли в них толку? Там столько скучено народу, что скоро начнутся эпидемии. Первым делом нужно удалить как можно больше раненых, но они большею частью до того слабы, что трудно решиться тронуть их с места… перевозить их – значить обречь на верную смерть, оставить там – разовьется горячка… да, тяжелая альтернатива! То, что довелось мне увидать за эти дни после сражения под Кениггрецом, превосходить всякое описание, и предупреждаю вас, готовьтесь к самому худшему, г-жа Симон.
   – О, за мною многолетняя опытность, и я не трушу. Чем страшнее бедствие, тем тверже становится у меня сила воли.
   – Знаю, о вас далеко идет слава; а я, напротив, если вижу вокруг себя слишком много страдания и не могу помочь, у меня сейчас опускаются руки и замирает сердце. Слышать, как сотни, да какое сотни! целые тысячи несчастных взывают к вам о помощи и не быть в состоянии им помочь, это ужасно. Во всех наскоро поставленных передвижных лазаретах вокруг поля битвы не хватает съестных припасов, а главное – воды. Большинство колодцев испорчено жителями… на целую милю расстояния не достанешь нигде куска хлеба… каждое здание, у которого уцелела крыша: церкви, мызы, замки, хижины полны больными, всякая тележонка захвачена для перевоза раненых… дороги по всем направлениям кишат этими адскими повозками, потому что страдания тех, кого перевозят на этих трясучках, должны быть адскими. Несчастные лежат на соломе как попало: офицеры, унтер-офицеры, солдаты, перепачканные пылью, кровью, грязью до неузнаваемости; тело их покрыто ранами, для которых нет больше человеческой помощи; стоны и крики этих страдальцев не имеют в себе ничего человеческого, а между тем, если они еще в силах кричать, их положение не самое отчаянное…
   – И, вероятно, много раненых умирает дорогой?
   – Конечно. А другие умирают по прибытии на место; другой раз и оглянуться не успеешь, как больной бросится на первую попавшуюся связку соломы и испустит дух. Только не все умирают тихо; другие, в отчаянной борьбе со смертью, бросаются, ревут, беснуются, посылают кому-то проклятия, от которых волосы становятся дыбом… Вероятно, некий мистер Твинниг из Лондона слышал подобный проклятия, потому что на женевской конференции он сделал следующее предложение: если состояние раненого не подает ни малейшей надежды на выздоровление, не лучше ли было бы в этом случае, после напутствия священника, дать ему время собраться с мыслями, а потом положить конец его агонии каким-нибудь наименее мучительным способом? По крайней мере, тогда он не умрет в бреду горячки и, пожалуй, с богохульством на языке.
   – Вот уж это не по-христиански! – воскликнула г-жа Симон.
   – Что? сократить агонию несчастного?
   – Нет, но мнение, что богохульство, вызванное невыносимыми пытками, может повредить душе страдальца… Бог христиан не может быть так несправедлив и наверно милостиво принимает каждого павшего воина.
   – Рай Магомета также обещан каждому турку, который убьет христианина, – возразил Брессер, – поверьте мне, почтеннейшая г-жа Симон, все те божества, которых выставляют руководителями войны и чье заступничество вместе с благословением сулят священники и полководцы бойцам, как награду за убийство ближних, одинаково глухи, как к богохульствам, так и к молитвам. Взгляните туда на небо: вон та звезда первой величины с красноватым светом – мы ее видим на небе только через каждые два года, и про нее можно сказать, что она светит, а не сияет: это планета Марс, посвященная богу войны; в древние времена его так сильно почитали и боялись, что он имел гораздо больше храмов, чем богиня любви. Еще при Марафонском сражении и в Фермопильском ущелье эта звезда с кровавым отблеском светила над головами сражающихся, и к ней неслись проклятия павших. Они обвиняли ее в своем несчастии, а она беспечно и мирно – как тогда, так и теперь – обращалась вокруг солнца. Враждебные созвездия? да ведь их нет. У человека нет другого врага, кроме человека, но он достаточно страшен. – Впрочем, у него нет и лучшего друга, – прибавил Брессер после короткой паузы, – чему примером служите вы сами, женщина высокой души. Вы…
   – О, доктор, – перебила г-жа Симон, – взгляните туда: зарево на горизонте… вероятно опять горит деревня!
   Я открыла глаза и смотрела на кровавый отблеск на небе.
   – Нет, – сказал наш спутник, – это восходящий месяц.
   Я старалась принять более удобное положение и немного выпрямилась. С этой минуты я старалась не закрывать глаз; это полусонное состояние, – когда сознаешь, что не спишь, и воображение рисует перед тобою ужасные картины, было чересчур мучительно… уж лучше принять участие в разговоре, чтобы вырваться из заколдованного круга тяжелых мыслей.
   Однако доктор и г-жа Симон молчали, обернувшись в ту сторону, где всходил месяц. Немного погодя, мои веки опять невольно опустились. На этот раз это был настоящий сон; в то короткое мгновение, когда я чувствовала, что засыпаю, что окружающий мир перестал для меня существовать, я испытала такое блаженство небытия, что если б меня охватывал даже настоящий могильный сон, я охотно отдалась бы ему. Не знаю, сколько времени я провела в этом отрицательно блаженном, бессознательном состоянии, но вдруг проснулась. Меня разбудил не шум, не толчок, а невыносимое зловоние зараженного воздуха.
   – Что это такое? – спросили мы почти все разом. Наша телега завернула за угол, и тут мы поняли, в чем было дело. Ярко освещенная луною, поднималась белая стена, вероятно, ограда кладбища; во всяком случае, она служила прикрытием для сражающихся, потому что у ее подножия валялись груды мертвых тел… запах гниения, поднимавшийся от них, пробудил меня от сна. Проезжая мимо, мы спугнули громадную стаю воронов; черные птицы с карканьем поднялись на воздух, полетали немного, выделяясь черной сетью на светлом фоне неба, и опять опустились наземь продолжать лакомый пир…
   – Фридрих, мой Фридрих!
   – Успокойтесь, баронесса Марта, – успокаивал меня доктор Брессер, – ваш муж не мог быть здесь.
   Солдат, сидевший за кучера, погнал лошадей, чтоб поскорее миновать область зловонных испарений; телега застучала и заковыляла, точно мы спасались от погони. Мне вообразилось, что мы переезжаем по трупу, и меня затрясло от ужаса. Обеими руками ухватилась я за руку Брессера, но все-таки повернула голову назад, чтобы еще раз взглянуть на ту стену, и вдруг… – был ли это обманчивый свет месяца, или движение птиц, возвратившихся на свою добычу? – но мне померещилось, будто бы вся толпа мертвецов зашевелилась, что они протягивают к нам руки, как будто собираются бежать за нами вдогонку.
   Я хотела вскрикнуть, но ни один звук не выходил из моего спазматически сжатого горла.
 

XII.

 
   Телега опять повернула за угол.
   – Вот мы и приехали в Гороневос, – сказал доктор, приказывая кучеру остановиться.
   – Куда мы денем эту даму? – сказала г-жа Симон, – она скорее будет нам помехой, чем помощницей.
   Но я поспешила заявить, собрав все свои силы:
   – Нет, нет! теперь мне лучше… я стану помогать вам, как умею.
   Мы находились в центре местечка, перед воротами замка.
   – Прежде надо посмотреть, что можно сделать, – сказал доктор. – Замок, покинутый своими владельцами, вероятно, переполнен ранеными от погреба до чердака.
   Мы слезли со своих роспусков. Я едва держалась на ногах, но напрягала последние силы, чтобы не дать этого заметить.
   – Вперед! – скомандовала г-жа Симон, – взяли ли мы весь свой багаж? Я привезла с собою кое-что для подкрепления больных.
   – И в моем чемодане есть подкрепляющая средства и перевязочный материал, – сказала я.
   – А у меня в саквояже инструменты и лекарства, – прибавил Брессер; потом он отдал приказание сопровождавшим нас солдатам: двое из них должны были оставаться при лошадях, а остальные следовать за нами.
   Мы вошли под ворота замка. Глухие, жалобные стоны со всех сторон… вокруг нас темнота.
   – Огня, прежде всего зажгите огня, – крикнула г-жа Симон. К несчастью, мы набрали с собой всякой всячины: шоколада, мясного экстракта, сигар, полотняных бинтов, но о свече никто и не подумал. Никакой возможности рассеять мрак, окружавший нас и раненых! В кармане у доктора нашлась коробочка спичек, и это помогло нам на несколько секунд осмотреться вокруг, среди ужасов в этом приюте страдания. Нога скользнула по полу, липкому от крови, когда мы хотели двинуться дальше. Что делать? К сотне людей, доведенных до отчаяния, которые стонали и тяжко вздыхали, присоединилось еще трое, страдавших едва ли меньше. Что же, наконец, предпринять?
   – Пойду, обыщу дом священника, – сказала г-жа Симон, – а не то и на деревне найдется, пожалуй, кто-нибудь из добрых людей. Пойдемте, доктор, посветите мне вашими спичками до выхода, а вы, г-жа Марта, побудьте здесь.
   Здесь, одна, в темноте, среди этих стонущих, плачущих людей и удушливой вони! Вот положение! Меня пробирала дрожь до мозга костей, но я не хотела противоречить и отвечала:
   – Хорошо, я останусь и подожду, пока вы придете со свечей.
   – Нет, – воскликнул Брессер, схватив меня под руку, – идемте вместе, вам нельзя оставаться в этом чистилище, где, может быть, есть горячечные больные, наклонные к припадкам бешенства.
   Я была очень благодарна другу за такую заботливость и крепко ухватилась за его руку; если б меня оставили тут одну, может быть, мой рассудок не выдержал бы этой пытки: ведь я была малодушным, беспомощным существом, непривычным к страданиям и ужасам, среди которых очутилась по доброй воле… Зачем я не осталась дома! Ну, а что, если я найду Фридриха? Кто знает: пожалуй, он лежит в этом замке, который мы покидаем? И я несколько раз назвала его по имени, но не дождалась ответа, которого желала и боялась: – "я здесь, Марта!" Никто не откликнулся на мой зов. Мы снова вышли на улицу: телега стояла на прежнем месте. Доктор Брессер заставил меня сесть в нее.
   – Мы с г-жей Симон сходим в деревню, – сказал он, – а вы оставайтесь здесь.
   Я охотно повиновалась, потому что едва стояла на ногах. Доктор подсадил меня, устроил сиденье из соломы. Двое солдат остались у телеги, остальных взяла с собою г-жа Симон.
   Через полчаса вся компания вернулась обратно и притом с пустыми руками. Дом священника разорен, как и все прочее, и совершенно пуст; вся деревня обращена в развалины; свечи нигде не нашлось, и нам ничего не оставалось более, как ожидать наступления утра. Сколько несчастных, обрадованных нашим приходом и нуждавшихся в немедленной помощи, перемрет, пожалуй, в эту ночь! И как мучительно тянулись эти страшные часы! Хотя до солнечного восхода оставалось недолго, но каким бесконечным казалось это время, отмечавшееся не ударами часового маятника, а бессильными криками страдальцев, моливших о помощи. Наконец забрезжило утро; теперь можно было приступить к работе. Г-жа Симон и доктор Брессер опять пошли в деревню поискать спрятавшихся жителей; их поиски увенчались успехом. Из под развалин выползло двое-трое крестьян, которые сначала смотрели на незнакомых людей исподлобья, с явным недоверием. Но когда доктор Брессер заговорил с ними на родном языке и они услыхали кроткий голос г-жи Симон, то понемногу согласились оказать им содействие. Прежде всего, нужно было уговорить других спрятавшихся жителей выйти из их убежищ и приняться за работу: похоронить мертвецов, валявшихся на каждом шагу, очистить колодцы, чтобы из них можно было черпать воду для живых, собрать разбросанные но дорогам походные котелки, опорожнить ранцы убитых, чтоб воспользоваться находившимся в них бельем для раненых. Тут как раз явился прусский штаб-доктор с людьми и медицинскими средствами, так что можно было с некоторыми шансами на успех приступить к поданию помощи. Наконец, и для меня настала минута, когда мне, может быть, удастся найти того, чей таинственный призыв заставил меня предпринять это несчастное путешествие. Уж одна мысль о свидании с ним отчасти воскресила во мне жизненную энергию.
   Г-жа Симон, в сопровождении прусского штабного врача, первым делом отправилась в замок, где лежало больше всего раненых; доктор Брессер взялся обыскать другие места в деревне. Я предпочла присоединиться к нему, так как он уже успел наскоро обойти замок и убедился, что Фридриха там не было. Едва мы сделали несколько шагов, как услыхали громкие жалобные крики; они выходили из отворенных дверей маленькой деревенской церкви. Мы вошли туда. Более ста человек, тяжело раненых и искалеченных, лежало на жестком каменном полу. С лихорадочно горевшими, блуждающими глазами валялись они тут как попало, стонали и кричали, прося воды. Еще на пороге я почувствовала себя дурно, но однако пошла по рядам больных, отыскивая Фридриха… Его там не было
   Брессер со своими людьми принялся ухаживать за несчастными; я облокотилась на боковой алтарь и, дрожа от страха, оглядывалась кругом.
   Какое ужасное зрелище в храме Бога вечной любви, где иконы и статуи святых чудотворцев смотрели из своих ниш и со стен, набожно сложив руки и подняв к верху головы в золотом сиянии!
   – О, Матерь Божия, Пресвятая Дева… каплю воды, умилосердись! – услыхала я хриплый голос умирающего солдата.
   Вероятно, он уже нисколько дней напрасно повторял эту мольбу перед ярко раскрашенным немым изображением. – О, несчастные люди, пока вы сами не научитесь повиноваться завету любви, вложенной вам в сердца Господом Богом, до тех пор будут напрасны ваши моления; пока вы не уничтожите жестокости в отношениях к своим ближним, вам нечего надеяться на небесное милосердие…
 

XIII.

 
   Боже мой, что пришлось мне еще увидать и вынести в тот же день!
   Не рассказывать об этом – конечно было бы всего проще и приятнее; мы закрываем глаза и отворачиваем голову, когда перед нами происходит что-нибудь потрясающее, да и самая наша память имеет способность уклоняться от тяжелых впечатлений. Если нельзя помочь – а что можем мы изменить в невозвратном прошлом? – зачем мучить себя и других, роясь в ужасных воспоминаниях? Зачем – это я скажу потом, но теперь говорю: я должнавысказать все до конца. Мало того, я не только хочу вспомнить виденное мною, – потому что невольно просмотрела многое, – но прибавлю сюда еще свидетельства двух очевидцев ужасных сцен в окрестностях Кениггреца: г-жи Симон, доктора Брауера и начальника саксонского полевого госпиталя, доктора Наундорфа, при чем сошлюсь на его книгу, полную потрясающих подробностей о том же предмете и озаглавленную: "Под красным крестом".
   Можно сказать, что как Гороневос, так и другие близлежащие местечки обратились в настоящие отделения ада: так было в Свети, в Градеке и Проблусе. В Пардубице, когда его заняли первые прусские отряды, "более тысячи тяжело раненых, оперированных и ампутированных лежало по всем углам; кто при последнем издыхании, кто уже мертвый; трупы между отходящими и такими, которые молили себе конца. Многие были в одних рубашках, так что нельзя было различить, к какой национальности они принадлежали. Все, в ком оставались еще признаки жизни, с криком просили воды, хлеба, корчились в невыносимых муках и молили о смерти, как о величайшей милости".
   "Росниц… – пишет доктор Брауер в своих письмах, – этого места я не забуду до моего последнего часа; я прибыл сюда на шестой день после кровопролитного сражения, командированный орденом иоаннитов, и нашел здесь страшнейшее бедствие, какое можно только себе представить; тут я встретил нашего Р. и 650 раненых, рассованных по жалким хлевам и конюшням безо всякого ухода, посреди мертвых и полумертвых; некоторые больные лежали по нескольку дней в своих собственных извержениях. Здесь у меня самого стало до того тяжко на душе, что, распорядившись сделать могильную насыпь над убитым полковником фон Ф., я был охвачен невыносимой тоской и горько проплакал целый час; как я ни старался ободрить себя, но не мог совладать со своими чувствами. Хотя мне, в качестве врача, приходилось видеть всякие болезни и страдания и я привык относиться к ним хладнокровно, но здесь у меня из глаз полились неудержимые слезы. Тут же, в Роснице, на второй день после нашего прибытия, когда я окончательно убедился, что наших сил не хватить помочь всем страдальцам, я потерял всякую энергию и бросил перевязывать раненых…"
   "… В каком состоянии были эти 600 человек (на этот раз я привожу слова доктора Наундорфа), невозможно с достоверностью описать. 3ияющие, неперевязанные раны были покрыты комарами, которые высасывали из них кровь; несчастные раненые озирались вокруг лихорадочно блестевшими глазами, отыскивая, не поможет ли им кто, умоляя облегчить их, дать им воды, хлеба! У большинства из них, шинель, рубашка, мясо и кровь представляли одно отвратительное смешение; в ранах заводились черви и точили их. Отвратительная вонь наполняло каждое помещение. Все эти солдаты лежали на голой земле; только немногим удалось захватить охапку соломы, на которой они могли протянуть свои жалкие изуродованные члены. Некоторые, лежавшие на глинистой размокшей почве, почти тонули в этом месиве, не имея сил оттуда выбраться; другие валялись в луже отвратительной грязи, которую не в состоянии описать никакое перо".
   В Масловеди, – так рассказывает г-жа Симон, – в местечке, где насчитывалось домов пятьдесят, лежало, восемь дней спустя после битвы, семьсот раненых. Не столько их жалобные крики, сколько отчаянная беспомощность вопияли к небу. В одном сарае было скучено шестьдесят человек. Все они были тяжело ранены, а за недостатком ухода и пищи пришли в безнадежное состояние; почти у всех открылась гангрена. Раздробленные члены представляли только гниющие куски мяса, лица – только покрытую грязью, запекшуюся кровяную массу, в которой бесформенное черное отверстие было ртом, откуда вырывались ужасные звуки; члены отгнивали и отваливались от этих жалких тел; живые лежали между разлагающимися трупами, в которых кишели черви. Эти шестьдесят человек, как и большая часть остальных, уже целую неделю валялись на одном и том же месте; их раны оставались или вовсе без перевязок, или же были перевязаны на скорую руку; со дня битвы они лежали таким образом, не будучи в состоянии двинуться с места, полуголодные и даже не имея в достаточном количестве воды. Подстилка под ними гнила, пропитавшись кровью и извержениями, и в таком виде они провели восемь дней – живые трупы, по вздрагивающим членам которых отравленная кровь обращалась лениво и вяло, готовая совсем остановиться. Они пока еще не могли умереть, но как им можно было надеяться снова ожить? "Чему тут более удивляться, – заключает г-жа Симон свой отчет, – бесконечной ли живучести природы человека, который может столько вынести и еще дышать, или равнодушию других к такому бедствию?"