Страница:
Только в конце марта король высказывается официально, и в тот же день, когда он телеграфирует о своем согласии во Франции, об этом уведомляет прусского посланника в Гаге. Затем начинаются переговоры с Пруссией; последняя ссылается на гарантии договоров 1859 года, на которые опиралось и нидерландское королевство. Общественное мнение (кто олицетворяет его, это общественное мнение? вероятно, авторы передовых статей?) в Пруссии негодует по поводу отторжения исконной германской имперской земли; на северо-германском рейхстаге – 1 апреля – делаются по этому предмету пылкие возражения. Бисмарк хотя и остается равнодушным к люксембургскому вопросу, но, пользуясь удобным случаем, приступает к вооружениям против Франции, что естественно вызывает и у французов то же самое.
Ах, как мне отлично знакома эта мелодия. В то время я сильно боялась, что в Европе вспыхнет пожар. Раздувать эту искру нашлось много охотников: в Париже – Кассаньяк и Эмиль де-Жирарден, в Берлине – Генцель и Генрих Лео. Имели ли эти увлекавшиеся подстрекатели хотя слабое понятие о колоссальных размерах своей преступности? Полагаю, что едва ли. В то время – об этом мне рассказывали несколько лет спустя – профессор Симон заметил кронпринцу прусскому в разговоре о люксембургском вопросе:
– Если Франция войдет в соглашение с Голландией, война неминуема.
На что кронпринц отвечал с большим волнением:
– Вы не видали войны… а если б вы ее видели, то не могли бы так хладнокровно произносить это слово… Я же видел ее, и говорю вам, что наш первый долгизбегать по возможности этих ужасов.
И на этот раз война была устранена. В Лондоне собралась конференция, приведшая, 11 мая, к желанным мирным результатам. Люксембурга был объявлен нейтральным, и Пруссия отозвала оттуда войска. Сторонники мира вздохнули с облегчением, но было много и недовольных. Император французов не принадлежал к их числу, но французская партия войны сильно хорохорилась; в Германии также поднялись голоса, осуждавшие поведение Пруссии: "как можно было пожертвовать своим оплотом!" "Уступчивость, граничащая с трусостью", и т. д. в том же роде. – Но ведь и каждое частное лицо, когда оно, покоряясь приговору суда, отказывается от своих прав на владение, обнаруживает такую же уступчивость? Неужели было бы лучше, если б оно, не подчиняясь никакому суду, прибегло к насилию? То, чего достигла лондонская конференция, может быть достигнуто во всех спорных вопросах, и правители государств всегда могли бы избегать войн, что составляет их важнейший долг,по изречению тогдашнего кронпринца прусского, впоследствии германского императора Фридриха III, прозванного "Благородным".
V.
В мае мы отправились в Париж на выставку.
Я еще не видала мировой столицы и была совершенно ослеплена ее пышностью и блеском. Особенно в то время – империя стояла в апогее своей славы, и все венценосцы Европы устроили при французском дворе блестящий съезд. Париж представлял картину веселья, мира, великолепия. Тогда он показался мне столицею не одной страны, а всех народов, что, однако, не помешало его восточному соседу бомбардировать этот дивный город, три года спустя. Все народы земли собрались в колоссальном дворце на Марсовом поле для мирного – единственно полезного по своей созидающей, а не разрушающей силе – соревнования и сфере промышленности и искусства. Такое множество чудесь по всем отраслям ремесленного и художественного производства было выставлено здесь, что каждый зритель должен был гордиться тем, что он живет во время такого пышного расцвета культуры, которая обещает развиться еще более. Наряду с этой гордостью, у каждого должно было явиться намерение – не тормозить грубым варварством войны хода этой пышно развивающейся культуры, дающей столько утонченных наслаждений человечеству. Собравшиеся здесь, в качестве гостей императора и императрицы, короли, князья и дипломаты не могли же, при обмане учтивостями, любезностями и поздравлениями, помышлять о том, чтобы обменяться, в ближайшем будущем, с гостеприимными хозяевами или между собою смертельными выстрелами?… Конечно – нет, и я вздохнула свободнее. Весь этот ослепительный праздник выставки казался мне порукой, что теперь наступила длинная эра мирных годов. Разве только новое нашествие монголов или что-нибудь подобное заставить еще раз обнажить свой меч этих цивилизованных людей. Но друг против друга? – нет, вероятно, этого никогда не может случиться. Что еще больше утвердило меня в такой счастливой уверенности, так это любимая мысль императора о всеобщем разоружении.Да, Наполеон III был твердо намерен – о чем я слышала от его ближайшего родственника и поверенного – воспользоваться первым удобным случаем, чтоб предложить всем европейским правительствам свести до минимума численность их войск. Без сомнения это была более разумная и светлая идея, чем повсеместное увеличение военных сил. Это удовлетворяло бы известному требованию Канта, формулированному следующим образом в параграфе 3-м "Прелиминарного устава вечного мира":
"Постоянные войска со временем должны быть совершенно упразднены: они беспрестанно угрожают войною другим государствам чрез свою готовность к ней, всегда как будто собираются начать военные действия, постоянно подстрекают соседей превзойти друг друга количеством военной силы, которая не знает границ (о, пророчески! взгляд мудреца!), и так как, по причине громадных расходов, мир при таких условиях становится еще тягостнее кратковременной войны, то большое количество войска само по себе делается поводом к наступательным войнам, к которым прибегают, чтобы избавиться от этой обузы".
Какое правительство могло отклонить предложение французского императора, не рискуя обнаружить своих завоевательных стремлений? Какой народ не возмутился бы против такого отказа? План Наполеона должен был удаться.
Фридрих однако не разделял моей уверенности.
– Прежде всего, я сомневаюсь, – говорить он, – чтобы Наполеон имел такое намерение. Да если бы и так, то давление партии войны помешает ему осуществить свой план. Обыкновенно приближенные препятствуют государям выходить из известных рамок и слишком смело проявлять свою волю. Во-вторых, живому существу нельзя, ни с того, ни с сего, приказать, чтобы оно прекратило свое существование. Оно непременно станет защищаться.
– О каком живом существе ты говоришь?
– Об армии. Она есть живой организм, способный и к дальнейшей жизнедеятельности, и к самосохранению. В данное время этот организм находится как раз в самом расцвете и, как ты видишь, всеобщая воинская повинность вводится и в других странах, – следовательно, военное сословие должно еще более расшириться.
– А все-таки ты сам собираешься восстать против него?
– Да, но я не намерен прямо выступить и сказать ему: "умри, чудовище!", потому что едва ли вышеупомянутый организм в угоду мне растянется и испустит дух; я воюю с ним, защищая другое, только что зарождающееся жизнеобразование, которое, по мере своего роста и дальнейшего развитая, должно вытеснить первое. Если я прибегаю к таким метафорам из естественной истории, то в этом виновата ты, милая Марта. По твоей инициативе принялся я за сочинения новейших натуралистов, и эти занятая внушили мне мысль, что и явления социальной жизни подчиняются тем же вечным законам, как и явления животного или растительного царства. Чтобы понять, каким образом они возникли, и предвидеть их дальнейший ход, нужно смотреть на них с этой точки зрения. Между тем, большинство политиков, и высокопоставленных лиц не имеет о том ни малейшего понятая, а уж настоящие военные служаки и подавно. Несколько лет назад ведь и мне не пришло бы этого в голову.
Мы жили в Grand-Hotel на бульваре Капуцинов; наш отель был преимущественно наполнен англичанами и американцами. Соотечественники встречались нам редко: австрийцы не любили путешествовать. Да мы и не искали общества: я еще не сняла своего траура и не стремилась к общественным развлечениям. Рудольф, конечно, был с нами; ему минуло уже восемь лет, и юный граф Доцки был уже замечательно рассудительным маленьким мужчиной. Мы взяли к нему молодого англичанина, и он заменял для моего сынишки на половину гофмейстера, на половину няньку. Нам, разумеется, не всегда было удобно брать мальчика с собою, так как мы нередко оставались целые часы на выставке и совершали отдаленные прогулки но окрестностями. Кроме того, для ребенка наступила пора учения.
В этом открывшемся передо мною мире для меня все было так ново и интересно. Люди, собравшиеся со всех концов света; все, что есть самого богатого и знатного, праздники, роскошь, суета… Я была совершенно ошеломлена. Но как ни интересны и ни увлекательны были новые впечатления с их неожиданностью и бесконечным разнообразием, меня часто влекло отсюда, из этого шума и оживления, в тишину, в какое-нибудь мирное местечко, где я могла бы спокойно жить вдали от всех со своим мужем и ребенком, т. е., вернее сказать, со своими "детьми", так как меня ожидали в недалеком будущем новые материнские радости. Странно, я часто нахожу в своих красных тетрадках указание на тот факт, что в уединении меня влекло к кипучей деятельности, к разнообразно жизни, к шумным удовольствиям и обществу, тогда как в шуме света являлась жажда покоя и уединения.
Впрочем, от большого света мы держались в стороне и ограничились только визитом к нашему посланнику Меттерниху, где заявили, что по случаю семейного траура не желаем представляться ко двору и делать визиты. Однако, мы познакомились с некоторыми выдающимися личностями в политическом и литературном мире, частью из личного интереса, ради умственной пищи, частью в видах новой "службы" Фридриха. Несмотря на то, что мой муж имел мало надежды достичь значительных результатов, он все-таки не терял из виду избранной цели и сошелся со многими влиятельными лицами, которые могли принести пользу его делу или, по крайней мере, могли доставлять ему сведения о теперешнем состоянии вопроса, интересовавшего Фридриха. В то время мы начали составлять для себя книгу, названную нами "Протоколом мира", куда записывали все документы по этому предмету, заметки, статьи и т. д. Самая история идеи мира, насколько нам удалось собрать о ней сведения, была занесена в наш протокол. Наряду с этим, книга обогащалась изречениями различных философов, юристов, писателей о "войне и мире". Скоро у нас составился порядочный томик, а с течением времени – я продолжаю вести эти записки до нынешнего дня – вышло даже несколько томиков. Если сравнить это с библиотеками, наполненными сочинениями по стратегии, бесчисленными тысячами томов, обнимающих историю войны, военное искусство и превозносящих войну; с массою учебников по военным наукам и военной технике, с руководствами к обучению рекрут, с бесчисленными хрониками сражений и отчетами генеральных штабов, со сборниками солдатских и военных песен, то, конечно, мои скромный тетрадки, посвященные литературе мира, покажутся каплей в море, и при этом сравнении невольно упадет сердце, предполагая конечно, что сила и плодотворность – именно будущая плодотворность дела – измеряется его обширностью. Но если вспомнишь опять, что в одной семенной коробочке заключается достаточно жизненной силы, чтобы вырастить целый лес, который со временем вытеснит сорные травы, покрывающие поля на необозримом пространстве, и вспомнишь также, что идее в сфере духа то же, что зерно в растительном царстве, – тогда перестанешь беспокоиться за ее будущность из-за того, что до сих пор история ее развития умещалась в маленькой тетрадке.
Привожу здесь несколько мест из нашего протокола мира, записанных в 1867 году. На первой странице – сжатый исторический обзор. За четыреста лет до Рождества Христова, Аристофан написал комедию под заглавием "Мир" с гуманитарной тенденцией.
Греческая – позднее перенесенная в Рим – философия стремится к человеческому единению, начиная от Сократа, называвшего себя "Мировым гражданином", до Теренция, которому "ничто человеческое не чуждо", и до Цицерона, считавшего "caritas generis humani" высшею степенью совершенства.
В первом столетии нашего летосчисления появляется Виргилий, со своим знаменитым четвертым буколическим стихотворением, в котором предсказывается вселенной вечный мир под мифологическою формою воскресшего золотого века.
В средние века папы нередко старались выступать третейскими судьями между государствами, но безуспешно.
В XV столетии один король напал на идею составить лигу мира; это был Георгий Подибрад богемский, желавший положить конец войнам между императором и папой; он обратился по этому поводу к Людовику XI, королю французскому, который однако не принял его предложения.
К концу XVI столетия король французский Генрих IV составил план федерации европейских держав. Избавив свою страну от ужасов религиозных войн, он хотел обеспечить за ней навсегда терпимость и всеобщий мир, и с этой целью намеревался соединить в один союз шестнадцать государств, составлявших Европу (Россия и Турция причислялись еще к Азии). Каждое из этих шестнадцати государств должно было посылать по два депутата на европейский сейм, и этому сейму, состоящему из 32 членов, предстояло устранять религиозные и иные международный столкновения. Если бы каждое государство обязалось подчиняться решениям сейма, то с этим исчез бы всякий элемент будущей европейской войны. Король сообщил свой план министру Сюлли; тот принял его с восторгом и немедленно приступил к переговорам с другими государствами. Им удалось уже привлечь на свою сторону Елисавету. королеву Англии, папу, Голландию, много других государств; только австрийский дом был против федерации, которая потребовала бы от него территориальных уступок. Против Австрии пришлось бы начать поход, чтобы сломить ее сопротивление. Главную армию собиралась выставить Франция, которая с тех пор отказывалась от всяких дальнейших завоеваний. Единственной целью похода и единственным условием мира, предложенного австрийскому дому, было бы его вступление в европейский союз.
Все приготовления были уже окончены, и Генрих IV намеревался сам идти против врага во главе своего войска, как ему пришлось, 13 мая 1610 года, пасть от руки убийцы – сумасшедшего монаха.
Ни один из его преемников и ни один из прочих монархов не пытался более осуществить этот блистательный план для достижения счастья народов. Правители и политики остались верны старинному воинственному духу; но мыслители всех стран не переставали с тех пор развивать идею мира. В 1647 году возникает секта квакеров, основанная на отрицании войны. В том же году Уильям Пэнн издал свое сочинение о будущем мире Европы, где он опирается на проекты Генриха IV. В начали XVIII столетия является знаменитая книга: "La paix perpetuelle" аббата Сен-Пьера. Одновременно с тем развивает тот же план ландграф Гессенский, а Лейбниц пишет о нем благоприятный отзыв. Вольтер произносит свое изречете: "Всякая европейская война есть междоусобие". Мирабо, на достопамятном заседании 25 августа 1790 года, говорит следующее: "Может быть, уже недалек тот момент, когда свобода, сделавшись неограниченной властительницей в старом и новом свете, исполнит желание философов: избавит человечество от преступлений войны и возвестит вечный мир. Тогда счастье народов сделается единственною целью законодателя, единственною славою наций". В 1795 году один из величайших мыслителей всех времен, Эммануил Кант, пишет свой трактат: "О вечном мире". Английский публицист Бентам с восторгом присоединяется к постоянно возрастающему числу сторонников мира, каковы: Фурье, Сен-Симон и другие. Беранже сочиняет: "La sainte alliance des peuples"; Ламартин – "La Marseillaise de la Paix". В Женеве, граф Селлон основывает общество мира, от имени которого вступает в переписку со всеми европейскими монархами, с целью пропаганды своей идеи. Из Америки, из штата Массачусетса, приезжает ученый, кузнец Элью Буррит, рассыпает свои "Листья оливы" и свою "Искру с наковальни" в миллионах экземпляров по всему свету и председательствует в 1849 году, на собрании английских друзей мира. На парижском конгрессе, положившем конец крымской войне, идея мира проникла в дипломатию: между прочим, к трактату была прибавлена оговорка, что с этих пор державы обязуются при следующих конфликтах допускать вмешательство посторонних держав. В этой оговорке уже признается принцип третейского суда, но, к несчастию, прекрасное правило не привилось в дипломатическом обиходе.
В 1863 году французское правительство предложило державам созвать конгресс, который положил бы основание всеобщему разоружению и единодушному устранению будущих войн.
Очень скудны были заметки, вносимые мною в то время в мой протокол. Потом пошло иначе. Однако и это немногое доказывает, что возможностьабсолютного мира признавалась людьми уже с давних пор. Только урывками, в одиночку, через долгие промежутки времени, раздавались голоса в пользу этого вопроса; раздавались и замирали, при чем их не только не слушали, но большею частью даже не хотели слушать. Но и со всеми открытиями, со всяким прогрессом, со всяким ростом происходит то же самое.
Вот весной на нас пахнуло,
Но она еще далеко;
Птичка ранняя на ветке
Лишь щебечет одиноко;
А пришла весна на двор,
Грянул весь пернатый хор.
Зреют в жизни незаметно
Все благие начинанья,
И об них лишь робкий шепот
Раздается средь молчанья;
Но когда созреет дело,
То примкнут к нему все смело.
(Мерирот).
VI.
Снова наступил для меня тяжелый час. Но теперь все вышло по-другому, не так, как в то время, когда Фридрих должен был оставить меня – из-за Аугустенбурга. Теперь он был возле меня, как и следует мужу, облегчая страдания жены своим присутствием, нежным уходом, и его близость действовала на меня до того успокоительно, я была так счастлива, что почти забывала телесные муки.
Девочка! Мы как раз втайне желали этого. Рудольф обещал подарить нам все радости, которых ожидают родители от сына, а теперь нас ожидало счастье растить для себя дочь. Что наша маленькая Сильвия будет соединять в себе и красоту, и грацию, и все очарования – в этом мы нисколько не сомневались. До чего мы оба ребячились сами над колыбелью этого ребенка, какие глупости проделывали и говорили, я даже не пытаюсь рассказывать. Никто, кроме влюбленных родителей, не поймет меня, а мы и сами глупили точно так же со своими крошками. Замечательно, какими эгоистами делает людей счастье. Для нас наступило время, когда мы действительно позабыли все за пределами своего домашнего рая. Ужасы холерной недели казались мне все более и более каким-то страшным, разорявшимся сном, и даже энергия Фридриха в преследовании избранной цели отчасти ослабела. Впрочем, и было отчего потерять бодрость: всюду, куда он ни обращался со своими хлопотами, ответом ему служило пожатие плечь, улыбка сожаления, если не категорически отказ. Свет, по-видимому, хочет не только быть обманутым, но также и несчастным: когда ему предлагают удалить бедствие и горе, он называет это утопией, ребяческой мечтой, и не хочет слушать.
Однако Фридрих не упускал окончательно из виду своей цели. Он все более углублялся в изучение народного права, завязал письменный сношения с Блунчли и другими учеными по этой отрасли. Одновременно с этим – и даже вместе со мною – мой муж прилежно занимался и прочими науками, преимущественно естественной историей. Ему хотелось написать обширное сочинение по вопросу о войне и мире. Но прежде чем приступить к нему, он желал подготовиться к этой задаче долгими и подробными исследованиями. "Хотя я старый полковник королевско-императорской службы – говаривал он – и большинство моих ровесников и сослуживцев с презрением отвернулось бы от учения: – люди имеют слабость считать себя необыкновенно умными, достигнув почтенного возраста и крупных чинов, да и я сам нисколько лет назад питал такое же точно почтение к своей особе, – но когда передо мной неожиданно открылся новый горизонт, когда на меня повеяло новым духом, тогда я понял свое невежество… Конечно, в мои молодые годы мы не учились ничему, что теперь выработано наукой во всех областях, и самые школы скорее искажали наши взгляды, чем просвещали нас. Поэтому теперь мне приходится опять начинать с азов, несмотря на проступившую на висках седину".
Зиму, после рождения Сильвии, ми прожили в Вене, среди полнейшей тишины, а следующей весной поехали в Италию. Знакомство с чужими краями ведь также входило в новую программу нашей жизни. Мы были свободны и богаты, ничто не мешало нам приводить ее в исполнение. Маленькие дети хотя и обременительны немного в путешествиях, но когда имеешь средства взять с собой достаточный персонал бонн и нянек, то не испытываешь особенного неудобства. Я взяла к себе в дом старую служанку, няньчившую прежде моих сестер; потом она вышла замуж за управляющего, а теперь была уже вдовою. Фрау Анна вполне заслуживала мое доверие, и я спокойно могла оставлять на ее попечение малютку Сильвию, когда мы с Фридрихом на несколько дней оставляли свою главную квартиру, чтобы куда-нибудь поехать. Точно так же и Рудольф нередко оставался под надзором мистера Фостера, своего гувернера, надежного и преданного человека; но мы, впрочем, довольно часто брали нашего восьмилетнего юношу с собой.
Дивные, дивные времена!… Жаль, что мои красные тетради оставались в забросе. Именно тогда я могла бы внести в них столько хорошего, интересного, веселого, но я не сделала этого, и теперь подробности тех лет почти совсем изгладились из моей памяти; только в общих чертах могу я обрисовать картину нашей тогдашней жизни.
В протокол мира я нашла случай внести нечто утешительное. Это была газетная статья, подписанная Б. де-Муленом, где французскому правительству предлагали стать во главе европейских государств, подав им пример разоружения.
"Таким образом Франция обеспечит за собою союз и искреннюю дружбу всех держав, и он перестанут тогда бояться этого государства, в содействии которого нуждались. Тогда всеобщее разоружение наступило бы само собою, принцип завоевания был бы навсегда отброшен, и конфедерация держав совершенно естественно составила бы высший трибунал международной справедливости, который был бы в состоянии улаживать все споры путем третейского суда, что никогда не достигается войною! Действуя таким образом, Франция заручилась бы единственно реальной и единственно прочной силой – именно силою права, и блистательным образом открыла бы человеческому роду двери новой эры". ("Opinion nationale", 25 июля 1868 года).
И эта статья, конечно, осталась незамеченной.
Зимою 1868 – 1869 года мы вернулись в Париж и тут, желая узнать жизнь и с этой стороны, пустились в "большой свет".
Это был несколько утомительный, но на некоторое время очень приятный образ жизни. Предпочитая иметь свой собственный уголок, мы наняли маленький меблированный отель в квартале Елисейских полей, где могли вполне прилично принимать по временам своих многочисленных знакомых, от которых ежедневно получали приглашения то на вечер, то на званый обед, то на бал. Представленные нашим посланником к тюльерийскому двору, мы были приглашены на целую зиму на понедельники императрицы; кроме того, нам были открыты дома всех посланников, как и салоны принцессы Матильды, герцогини де-Муши, королевы Изабеллы испанской и т. д. Мы также познакомились с крупными литераторами, но с величайшим из них, конечно, нет, так как он – я подразумеваю Виктора Гюго – жиль в изгнании. Но мы встречались с Ренаном, обоими Дюма: отцом и сыном, с Октавом Фелье, с Жорж-Занд, Арсеном Гуссэ и другими. У последнего мы присутствовали однажды на маскараде, когда автор "Великосветских дам" давал в своем роскошном маленьком отеле, в авеню Фридланд, свои венецианские праздники; настоящие великосветские дамы под прикрытием маски имели обыкновение показываться здесь вблизи "маленьких дам", известных актрис и т. д., блиставших своими бриллиантами и остроумной веселостью.
Ах, как мне отлично знакома эта мелодия. В то время я сильно боялась, что в Европе вспыхнет пожар. Раздувать эту искру нашлось много охотников: в Париже – Кассаньяк и Эмиль де-Жирарден, в Берлине – Генцель и Генрих Лео. Имели ли эти увлекавшиеся подстрекатели хотя слабое понятие о колоссальных размерах своей преступности? Полагаю, что едва ли. В то время – об этом мне рассказывали несколько лет спустя – профессор Симон заметил кронпринцу прусскому в разговоре о люксембургском вопросе:
– Если Франция войдет в соглашение с Голландией, война неминуема.
На что кронпринц отвечал с большим волнением:
– Вы не видали войны… а если б вы ее видели, то не могли бы так хладнокровно произносить это слово… Я же видел ее, и говорю вам, что наш первый долгизбегать по возможности этих ужасов.
И на этот раз война была устранена. В Лондоне собралась конференция, приведшая, 11 мая, к желанным мирным результатам. Люксембурга был объявлен нейтральным, и Пруссия отозвала оттуда войска. Сторонники мира вздохнули с облегчением, но было много и недовольных. Император французов не принадлежал к их числу, но французская партия войны сильно хорохорилась; в Германии также поднялись голоса, осуждавшие поведение Пруссии: "как можно было пожертвовать своим оплотом!" "Уступчивость, граничащая с трусостью", и т. д. в том же роде. – Но ведь и каждое частное лицо, когда оно, покоряясь приговору суда, отказывается от своих прав на владение, обнаруживает такую же уступчивость? Неужели было бы лучше, если б оно, не подчиняясь никакому суду, прибегло к насилию? То, чего достигла лондонская конференция, может быть достигнуто во всех спорных вопросах, и правители государств всегда могли бы избегать войн, что составляет их важнейший долг,по изречению тогдашнего кронпринца прусского, впоследствии германского императора Фридриха III, прозванного "Благородным".
V.
В мае мы отправились в Париж на выставку.
Я еще не видала мировой столицы и была совершенно ослеплена ее пышностью и блеском. Особенно в то время – империя стояла в апогее своей славы, и все венценосцы Европы устроили при французском дворе блестящий съезд. Париж представлял картину веселья, мира, великолепия. Тогда он показался мне столицею не одной страны, а всех народов, что, однако, не помешало его восточному соседу бомбардировать этот дивный город, три года спустя. Все народы земли собрались в колоссальном дворце на Марсовом поле для мирного – единственно полезного по своей созидающей, а не разрушающей силе – соревнования и сфере промышленности и искусства. Такое множество чудесь по всем отраслям ремесленного и художественного производства было выставлено здесь, что каждый зритель должен был гордиться тем, что он живет во время такого пышного расцвета культуры, которая обещает развиться еще более. Наряду с этой гордостью, у каждого должно было явиться намерение – не тормозить грубым варварством войны хода этой пышно развивающейся культуры, дающей столько утонченных наслаждений человечеству. Собравшиеся здесь, в качестве гостей императора и императрицы, короли, князья и дипломаты не могли же, при обмане учтивостями, любезностями и поздравлениями, помышлять о том, чтобы обменяться, в ближайшем будущем, с гостеприимными хозяевами или между собою смертельными выстрелами?… Конечно – нет, и я вздохнула свободнее. Весь этот ослепительный праздник выставки казался мне порукой, что теперь наступила длинная эра мирных годов. Разве только новое нашествие монголов или что-нибудь подобное заставить еще раз обнажить свой меч этих цивилизованных людей. Но друг против друга? – нет, вероятно, этого никогда не может случиться. Что еще больше утвердило меня в такой счастливой уверенности, так это любимая мысль императора о всеобщем разоружении.Да, Наполеон III был твердо намерен – о чем я слышала от его ближайшего родственника и поверенного – воспользоваться первым удобным случаем, чтоб предложить всем европейским правительствам свести до минимума численность их войск. Без сомнения это была более разумная и светлая идея, чем повсеместное увеличение военных сил. Это удовлетворяло бы известному требованию Канта, формулированному следующим образом в параграфе 3-м "Прелиминарного устава вечного мира":
"Постоянные войска со временем должны быть совершенно упразднены: они беспрестанно угрожают войною другим государствам чрез свою готовность к ней, всегда как будто собираются начать военные действия, постоянно подстрекают соседей превзойти друг друга количеством военной силы, которая не знает границ (о, пророчески! взгляд мудреца!), и так как, по причине громадных расходов, мир при таких условиях становится еще тягостнее кратковременной войны, то большое количество войска само по себе делается поводом к наступательным войнам, к которым прибегают, чтобы избавиться от этой обузы".
Какое правительство могло отклонить предложение французского императора, не рискуя обнаружить своих завоевательных стремлений? Какой народ не возмутился бы против такого отказа? План Наполеона должен был удаться.
Фридрих однако не разделял моей уверенности.
– Прежде всего, я сомневаюсь, – говорить он, – чтобы Наполеон имел такое намерение. Да если бы и так, то давление партии войны помешает ему осуществить свой план. Обыкновенно приближенные препятствуют государям выходить из известных рамок и слишком смело проявлять свою волю. Во-вторых, живому существу нельзя, ни с того, ни с сего, приказать, чтобы оно прекратило свое существование. Оно непременно станет защищаться.
– О каком живом существе ты говоришь?
– Об армии. Она есть живой организм, способный и к дальнейшей жизнедеятельности, и к самосохранению. В данное время этот организм находится как раз в самом расцвете и, как ты видишь, всеобщая воинская повинность вводится и в других странах, – следовательно, военное сословие должно еще более расшириться.
– А все-таки ты сам собираешься восстать против него?
– Да, но я не намерен прямо выступить и сказать ему: "умри, чудовище!", потому что едва ли вышеупомянутый организм в угоду мне растянется и испустит дух; я воюю с ним, защищая другое, только что зарождающееся жизнеобразование, которое, по мере своего роста и дальнейшего развитая, должно вытеснить первое. Если я прибегаю к таким метафорам из естественной истории, то в этом виновата ты, милая Марта. По твоей инициативе принялся я за сочинения новейших натуралистов, и эти занятая внушили мне мысль, что и явления социальной жизни подчиняются тем же вечным законам, как и явления животного или растительного царства. Чтобы понять, каким образом они возникли, и предвидеть их дальнейший ход, нужно смотреть на них с этой точки зрения. Между тем, большинство политиков, и высокопоставленных лиц не имеет о том ни малейшего понятая, а уж настоящие военные служаки и подавно. Несколько лет назад ведь и мне не пришло бы этого в голову.
Мы жили в Grand-Hotel на бульваре Капуцинов; наш отель был преимущественно наполнен англичанами и американцами. Соотечественники встречались нам редко: австрийцы не любили путешествовать. Да мы и не искали общества: я еще не сняла своего траура и не стремилась к общественным развлечениям. Рудольф, конечно, был с нами; ему минуло уже восемь лет, и юный граф Доцки был уже замечательно рассудительным маленьким мужчиной. Мы взяли к нему молодого англичанина, и он заменял для моего сынишки на половину гофмейстера, на половину няньку. Нам, разумеется, не всегда было удобно брать мальчика с собою, так как мы нередко оставались целые часы на выставке и совершали отдаленные прогулки но окрестностями. Кроме того, для ребенка наступила пора учения.
В этом открывшемся передо мною мире для меня все было так ново и интересно. Люди, собравшиеся со всех концов света; все, что есть самого богатого и знатного, праздники, роскошь, суета… Я была совершенно ошеломлена. Но как ни интересны и ни увлекательны были новые впечатления с их неожиданностью и бесконечным разнообразием, меня часто влекло отсюда, из этого шума и оживления, в тишину, в какое-нибудь мирное местечко, где я могла бы спокойно жить вдали от всех со своим мужем и ребенком, т. е., вернее сказать, со своими "детьми", так как меня ожидали в недалеком будущем новые материнские радости. Странно, я часто нахожу в своих красных тетрадках указание на тот факт, что в уединении меня влекло к кипучей деятельности, к разнообразно жизни, к шумным удовольствиям и обществу, тогда как в шуме света являлась жажда покоя и уединения.
Впрочем, от большого света мы держались в стороне и ограничились только визитом к нашему посланнику Меттерниху, где заявили, что по случаю семейного траура не желаем представляться ко двору и делать визиты. Однако, мы познакомились с некоторыми выдающимися личностями в политическом и литературном мире, частью из личного интереса, ради умственной пищи, частью в видах новой "службы" Фридриха. Несмотря на то, что мой муж имел мало надежды достичь значительных результатов, он все-таки не терял из виду избранной цели и сошелся со многими влиятельными лицами, которые могли принести пользу его делу или, по крайней мере, могли доставлять ему сведения о теперешнем состоянии вопроса, интересовавшего Фридриха. В то время мы начали составлять для себя книгу, названную нами "Протоколом мира", куда записывали все документы по этому предмету, заметки, статьи и т. д. Самая история идеи мира, насколько нам удалось собрать о ней сведения, была занесена в наш протокол. Наряду с этим, книга обогащалась изречениями различных философов, юристов, писателей о "войне и мире". Скоро у нас составился порядочный томик, а с течением времени – я продолжаю вести эти записки до нынешнего дня – вышло даже несколько томиков. Если сравнить это с библиотеками, наполненными сочинениями по стратегии, бесчисленными тысячами томов, обнимающих историю войны, военное искусство и превозносящих войну; с массою учебников по военным наукам и военной технике, с руководствами к обучению рекрут, с бесчисленными хрониками сражений и отчетами генеральных штабов, со сборниками солдатских и военных песен, то, конечно, мои скромный тетрадки, посвященные литературе мира, покажутся каплей в море, и при этом сравнении невольно упадет сердце, предполагая конечно, что сила и плодотворность – именно будущая плодотворность дела – измеряется его обширностью. Но если вспомнишь опять, что в одной семенной коробочке заключается достаточно жизненной силы, чтобы вырастить целый лес, который со временем вытеснит сорные травы, покрывающие поля на необозримом пространстве, и вспомнишь также, что идее в сфере духа то же, что зерно в растительном царстве, – тогда перестанешь беспокоиться за ее будущность из-за того, что до сих пор история ее развития умещалась в маленькой тетрадке.
Привожу здесь несколько мест из нашего протокола мира, записанных в 1867 году. На первой странице – сжатый исторический обзор. За четыреста лет до Рождества Христова, Аристофан написал комедию под заглавием "Мир" с гуманитарной тенденцией.
Греческая – позднее перенесенная в Рим – философия стремится к человеческому единению, начиная от Сократа, называвшего себя "Мировым гражданином", до Теренция, которому "ничто человеческое не чуждо", и до Цицерона, считавшего "caritas generis humani" высшею степенью совершенства.
В первом столетии нашего летосчисления появляется Виргилий, со своим знаменитым четвертым буколическим стихотворением, в котором предсказывается вселенной вечный мир под мифологическою формою воскресшего золотого века.
В средние века папы нередко старались выступать третейскими судьями между государствами, но безуспешно.
В XV столетии один король напал на идею составить лигу мира; это был Георгий Подибрад богемский, желавший положить конец войнам между императором и папой; он обратился по этому поводу к Людовику XI, королю французскому, который однако не принял его предложения.
К концу XVI столетия король французский Генрих IV составил план федерации европейских держав. Избавив свою страну от ужасов религиозных войн, он хотел обеспечить за ней навсегда терпимость и всеобщий мир, и с этой целью намеревался соединить в один союз шестнадцать государств, составлявших Европу (Россия и Турция причислялись еще к Азии). Каждое из этих шестнадцати государств должно было посылать по два депутата на европейский сейм, и этому сейму, состоящему из 32 членов, предстояло устранять религиозные и иные международный столкновения. Если бы каждое государство обязалось подчиняться решениям сейма, то с этим исчез бы всякий элемент будущей европейской войны. Король сообщил свой план министру Сюлли; тот принял его с восторгом и немедленно приступил к переговорам с другими государствами. Им удалось уже привлечь на свою сторону Елисавету. королеву Англии, папу, Голландию, много других государств; только австрийский дом был против федерации, которая потребовала бы от него территориальных уступок. Против Австрии пришлось бы начать поход, чтобы сломить ее сопротивление. Главную армию собиралась выставить Франция, которая с тех пор отказывалась от всяких дальнейших завоеваний. Единственной целью похода и единственным условием мира, предложенного австрийскому дому, было бы его вступление в европейский союз.
Все приготовления были уже окончены, и Генрих IV намеревался сам идти против врага во главе своего войска, как ему пришлось, 13 мая 1610 года, пасть от руки убийцы – сумасшедшего монаха.
Ни один из его преемников и ни один из прочих монархов не пытался более осуществить этот блистательный план для достижения счастья народов. Правители и политики остались верны старинному воинственному духу; но мыслители всех стран не переставали с тех пор развивать идею мира. В 1647 году возникает секта квакеров, основанная на отрицании войны. В том же году Уильям Пэнн издал свое сочинение о будущем мире Европы, где он опирается на проекты Генриха IV. В начали XVIII столетия является знаменитая книга: "La paix perpetuelle" аббата Сен-Пьера. Одновременно с тем развивает тот же план ландграф Гессенский, а Лейбниц пишет о нем благоприятный отзыв. Вольтер произносит свое изречете: "Всякая европейская война есть междоусобие". Мирабо, на достопамятном заседании 25 августа 1790 года, говорит следующее: "Может быть, уже недалек тот момент, когда свобода, сделавшись неограниченной властительницей в старом и новом свете, исполнит желание философов: избавит человечество от преступлений войны и возвестит вечный мир. Тогда счастье народов сделается единственною целью законодателя, единственною славою наций". В 1795 году один из величайших мыслителей всех времен, Эммануил Кант, пишет свой трактат: "О вечном мире". Английский публицист Бентам с восторгом присоединяется к постоянно возрастающему числу сторонников мира, каковы: Фурье, Сен-Симон и другие. Беранже сочиняет: "La sainte alliance des peuples"; Ламартин – "La Marseillaise de la Paix". В Женеве, граф Селлон основывает общество мира, от имени которого вступает в переписку со всеми европейскими монархами, с целью пропаганды своей идеи. Из Америки, из штата Массачусетса, приезжает ученый, кузнец Элью Буррит, рассыпает свои "Листья оливы" и свою "Искру с наковальни" в миллионах экземпляров по всему свету и председательствует в 1849 году, на собрании английских друзей мира. На парижском конгрессе, положившем конец крымской войне, идея мира проникла в дипломатию: между прочим, к трактату была прибавлена оговорка, что с этих пор державы обязуются при следующих конфликтах допускать вмешательство посторонних держав. В этой оговорке уже признается принцип третейского суда, но, к несчастию, прекрасное правило не привилось в дипломатическом обиходе.
В 1863 году французское правительство предложило державам созвать конгресс, который положил бы основание всеобщему разоружению и единодушному устранению будущих войн.
Очень скудны были заметки, вносимые мною в то время в мой протокол. Потом пошло иначе. Однако и это немногое доказывает, что возможностьабсолютного мира признавалась людьми уже с давних пор. Только урывками, в одиночку, через долгие промежутки времени, раздавались голоса в пользу этого вопроса; раздавались и замирали, при чем их не только не слушали, но большею частью даже не хотели слушать. Но и со всеми открытиями, со всяким прогрессом, со всяким ростом происходит то же самое.
Вот весной на нас пахнуло,
Но она еще далеко;
Птичка ранняя на ветке
Лишь щебечет одиноко;
А пришла весна на двор,
Грянул весь пернатый хор.
Зреют в жизни незаметно
Все благие начинанья,
И об них лишь робкий шепот
Раздается средь молчанья;
Но когда созреет дело,
То примкнут к нему все смело.
(Мерирот).
VI.
Снова наступил для меня тяжелый час. Но теперь все вышло по-другому, не так, как в то время, когда Фридрих должен был оставить меня – из-за Аугустенбурга. Теперь он был возле меня, как и следует мужу, облегчая страдания жены своим присутствием, нежным уходом, и его близость действовала на меня до того успокоительно, я была так счастлива, что почти забывала телесные муки.
Девочка! Мы как раз втайне желали этого. Рудольф обещал подарить нам все радости, которых ожидают родители от сына, а теперь нас ожидало счастье растить для себя дочь. Что наша маленькая Сильвия будет соединять в себе и красоту, и грацию, и все очарования – в этом мы нисколько не сомневались. До чего мы оба ребячились сами над колыбелью этого ребенка, какие глупости проделывали и говорили, я даже не пытаюсь рассказывать. Никто, кроме влюбленных родителей, не поймет меня, а мы и сами глупили точно так же со своими крошками. Замечательно, какими эгоистами делает людей счастье. Для нас наступило время, когда мы действительно позабыли все за пределами своего домашнего рая. Ужасы холерной недели казались мне все более и более каким-то страшным, разорявшимся сном, и даже энергия Фридриха в преследовании избранной цели отчасти ослабела. Впрочем, и было отчего потерять бодрость: всюду, куда он ни обращался со своими хлопотами, ответом ему служило пожатие плечь, улыбка сожаления, если не категорически отказ. Свет, по-видимому, хочет не только быть обманутым, но также и несчастным: когда ему предлагают удалить бедствие и горе, он называет это утопией, ребяческой мечтой, и не хочет слушать.
Однако Фридрих не упускал окончательно из виду своей цели. Он все более углублялся в изучение народного права, завязал письменный сношения с Блунчли и другими учеными по этой отрасли. Одновременно с этим – и даже вместе со мною – мой муж прилежно занимался и прочими науками, преимущественно естественной историей. Ему хотелось написать обширное сочинение по вопросу о войне и мире. Но прежде чем приступить к нему, он желал подготовиться к этой задаче долгими и подробными исследованиями. "Хотя я старый полковник королевско-императорской службы – говаривал он – и большинство моих ровесников и сослуживцев с презрением отвернулось бы от учения: – люди имеют слабость считать себя необыкновенно умными, достигнув почтенного возраста и крупных чинов, да и я сам нисколько лет назад питал такое же точно почтение к своей особе, – но когда передо мной неожиданно открылся новый горизонт, когда на меня повеяло новым духом, тогда я понял свое невежество… Конечно, в мои молодые годы мы не учились ничему, что теперь выработано наукой во всех областях, и самые школы скорее искажали наши взгляды, чем просвещали нас. Поэтому теперь мне приходится опять начинать с азов, несмотря на проступившую на висках седину".
Зиму, после рождения Сильвии, ми прожили в Вене, среди полнейшей тишины, а следующей весной поехали в Италию. Знакомство с чужими краями ведь также входило в новую программу нашей жизни. Мы были свободны и богаты, ничто не мешало нам приводить ее в исполнение. Маленькие дети хотя и обременительны немного в путешествиях, но когда имеешь средства взять с собой достаточный персонал бонн и нянек, то не испытываешь особенного неудобства. Я взяла к себе в дом старую служанку, няньчившую прежде моих сестер; потом она вышла замуж за управляющего, а теперь была уже вдовою. Фрау Анна вполне заслуживала мое доверие, и я спокойно могла оставлять на ее попечение малютку Сильвию, когда мы с Фридрихом на несколько дней оставляли свою главную квартиру, чтобы куда-нибудь поехать. Точно так же и Рудольф нередко оставался под надзором мистера Фостера, своего гувернера, надежного и преданного человека; но мы, впрочем, довольно часто брали нашего восьмилетнего юношу с собой.
Дивные, дивные времена!… Жаль, что мои красные тетради оставались в забросе. Именно тогда я могла бы внести в них столько хорошего, интересного, веселого, но я не сделала этого, и теперь подробности тех лет почти совсем изгладились из моей памяти; только в общих чертах могу я обрисовать картину нашей тогдашней жизни.
В протокол мира я нашла случай внести нечто утешительное. Это была газетная статья, подписанная Б. де-Муленом, где французскому правительству предлагали стать во главе европейских государств, подав им пример разоружения.
"Таким образом Франция обеспечит за собою союз и искреннюю дружбу всех держав, и он перестанут тогда бояться этого государства, в содействии которого нуждались. Тогда всеобщее разоружение наступило бы само собою, принцип завоевания был бы навсегда отброшен, и конфедерация держав совершенно естественно составила бы высший трибунал международной справедливости, который был бы в состоянии улаживать все споры путем третейского суда, что никогда не достигается войною! Действуя таким образом, Франция заручилась бы единственно реальной и единственно прочной силой – именно силою права, и блистательным образом открыла бы человеческому роду двери новой эры". ("Opinion nationale", 25 июля 1868 года).
И эта статья, конечно, осталась незамеченной.
Зимою 1868 – 1869 года мы вернулись в Париж и тут, желая узнать жизнь и с этой стороны, пустились в "большой свет".
Это был несколько утомительный, но на некоторое время очень приятный образ жизни. Предпочитая иметь свой собственный уголок, мы наняли маленький меблированный отель в квартале Елисейских полей, где могли вполне прилично принимать по временам своих многочисленных знакомых, от которых ежедневно получали приглашения то на вечер, то на званый обед, то на бал. Представленные нашим посланником к тюльерийскому двору, мы были приглашены на целую зиму на понедельники императрицы; кроме того, нам были открыты дома всех посланников, как и салоны принцессы Матильды, герцогини де-Муши, королевы Изабеллы испанской и т. д. Мы также познакомились с крупными литераторами, но с величайшим из них, конечно, нет, так как он – я подразумеваю Виктора Гюго – жиль в изгнании. Но мы встречались с Ренаном, обоими Дюма: отцом и сыном, с Октавом Фелье, с Жорж-Занд, Арсеном Гуссэ и другими. У последнего мы присутствовали однажды на маскараде, когда автор "Великосветских дам" давал в своем роскошном маленьком отеле, в авеню Фридланд, свои венецианские праздники; настоящие великосветские дамы под прикрытием маски имели обыкновение показываться здесь вблизи "маленьких дам", известных актрис и т. д., блиставших своими бриллиантами и остроумной веселостью.