Страница:
Присутствовавшие на конференции члены датского, испанского и итальянского парламентов решили в течение следующей сессии ходатайствовать перед своими правительствами об учреждении международного третейского суда. Следующая междупарламентская конференция должна собраться в Лондоне в июле 1890 года. В мою синюю тетрадь внесен, между прочим, манифест одного государя, обнародованный в марте 1888 года. – Этот манифест – разрывая со старым порядком – проникнут уже не духом войны, а духом мира. Но благороднейший государь, обратившийся с этими знаменательными словами к своему народу, был умирающий. Собрав последние силы, он взялся за императорский скипетр, который хотел обратить в своих руках в пальмовую ветвь, но не успел ничего совершить, прикованный к одру болезни, и вскоре скончался…
Будет ли сочувствовать идеалу мира его преемник – юный государь, проникнутый энтузиазмом, стремящийся к великому? Все может быть.
II.
– Мать, неужели ты не снимешь послезавтра своего траура? С этими словами вошел сегодня поутру ко мне в комнату мой сын, Рудольф. Через день – именно 30-го июля 1889 года – назначены крестины его первого сына.
– Нет, дитя мое, – отвечала я.
– Но подумай: на таком радостном празднестве ты ведь не будешь печальной – зачем же тогда сохранять внешние знаки печали?
– А ты конечно не будешь суеверен и не вообразишь, будто бы черное платье бабушки может принести несчастье внуку?
– Конечно, нет, но это не согласуется с общим радостным настроением. Разве ты дала клятву?
– Нет, это только принятое намерение. Но намерение, относящееся к такому воспоминанию, – ты знаешь, о чем я говорю, – получает непреложность клятвы.
Мой сын склонил голову и не настаивал более.
– Я помешал тебе в занятиях… Ты пишешь?
– Да, историю своей жизни. Теперь, слава Богу, работа кончена… Это была последняя глава.
– Как же ты хочешь заключить свою автобиографию? Ведь ты еще живешь и должна прожить долгие счастливые годы вместе с нами, милая мать! С рождением моего малютки Фридриха, которого я научу обожать свою бабушку, для тебя опять начинается новая глава.
– Ты добрый сын, мой Рудольф. Я была бы неблагодарна, если б не гордилась тобою и не радовалась на тебя… и такую же гордую радость доставляет мне моя ненаглядная Сильвия. Да, мне предстоит благословенная старость, тихий, ясный вечер… но история дня все-таки окончена, когда солнце закатилось, не так, ли?
Сын ответил мне только взглядом, полным глубокого сострадания.
– Да, слово: "конец" под моей автобиографией поставлено совершенно основательно. Когда я вздумала написать ее, то решила в то же время и прервать на 1-м февраля 1871 г. Вот если б еще ты был отнят у меня войною, что могло легко случиться – к счастью, во время боснийского похода ты был еще слишком молод для отбывания воинской повинности – тогда я сочла бы своим долгом продолжать свою книгу. Однако и без того мне было достаточно больно описывать все пережитое.
– Твою рукопись будут читать конечно? – заметил Рудольф, перелистывая ее.
– Надеюсь, да. И если эта жгучая жалость пробудит хотя в некоторых сердцах отвращение к источнику описанных здесь бедствий, я скажу, что мучила себя недаром.
– Но осветила ли ты все стороны вопроса, исчерпала ли все аргументы, подвергла ли анализу коренной состав воинственного духа, достаточно ли подкрепила свои тезисы на основании научных данных? Удалось ли тебе…
– Бог с тобой, мой милый! Я могла рассказать лишь то, что было в моей жизни, что произошло в ограниченных сферах моего личного опыта и моих личных чувств. Осветить все стороны вопроса – легко сказать! Разумеется, я не сделала этого. Что, например, известно мне, богатой, высокопоставленной женщине, о страданиях, которые приносит война массам простого народа? Что знаю я о муках и вредном влиянии казарменной жизни? А научные основы? Как сумела бы я разобраться в политико-экономических вопросах, которыми – это уж, положим, я понимаю – обусловливаются все общественные преобразования?… Эти страницы не представляют истории прошедшего и будущего народного права, а просто биографию частного лица.
– А ты не боишься, что твоя тенденциозность будет замечена, и тогда…
– Неприятно поражает только угаданная преднамеренность, которую автор хотел искусно замаскировать. Моя же тенденция ясна – я прямо выразила ее в двух словах на заголовке книги.
III.
Крестины состоялись вчера, и наш семейный праздник получил двойное значение: моя дочь Сильвия сделалась невестой крестного отца своего малютки-племянника, графа Антона Дельницкого, которого мы давно полюбили, как родного. Таким образом, я окружена атмосферой счастья в лице моих детей. Рудольф, получивши шесть лет назад в свое владение богатейший майорат графов Доцки, вот уже четыре года женат на предназначенной ему с колыбели Беатрисе, урожденной Грисбах. Моя невестка – прелестнейшее создание, какое только можно себе представить; они любят друг друга, и теперь рождение наследника увенчало их супружеское счастье. Мой сын давно и пламенно желал этого. Одним словом, и моему Рудольфу, и Сильвии выпал самый завидный жребий в жизни.
Парадный обед после крестин был сервирован в зале, выходящей в сад. Стеклянные двери на террасу были отворены, и в комнаты струился чистый воздух прекрасного летнего вечера, напоенный благоуханием роз. Рядом со мною сидела за столом графиня Лори Грисбах, мать Беатрисы. Она теперь вдова; ее муж пал в боснийской экспедиции. Впрочем, моя приятельница приняла не особенно близко к сердцу эту потерю и уж, конечно, не налагала на себя вечного траура. Напротив, ради торжественного случая, на ней было надето роскошное платье из тяжелой шелковой материи красно-гранатового цвета и брильянтовые украшения. Лори осталась такой же поверхностной, как и в дни своей юности. Заботы о туалете, два-три французских и английских романа, светская болтовня совершенно достаточны, чтобы заполнить круг ее интересов. Даже от былого кокетства она не совсем еще отстала и хотя не кружит больше головы молодым людям, но не прочь пленить какого-нибудь пожилого господина в крупных чинах или с громким титулом. В настоящее время ее стрелы, по-видимому, направлены против министра "Конечно". Впрочем, мы переменили ему прежнюю кличку и зовем его между собою министр "С другой стороны", с тех пор как он принял привычку беспрестанно повторить это выражение.
– Я должна, покаяться перед тобою – сказала мне Лори, после того как мы чокнулись с нею за здоровье новорожденного. – При таком торжественном случае, как крестины нашего общего внука, мне хочется облегчить свою совесть откровенным признанием. Знаешь: ведь я не на шутку была влюблена в твоего покойного мужа.
– Ты уж не раз сознавалась мне в том, дорогая Лори.
– Но он всегда оставался ко мне равнодушным.
– И это мне также известно.
– У тебя был неизменно-верный муж, Марта, редкий человек… Не могу сказать того же о моем, а только все-таки ужасно жаль мне своего Грисбаха! Положим, это утешительно, что умер он такою славной смертью, но скучно жить вдовою… особенно когда дело идет к старости. Пока есть еще женихи и поклонники, вдовство не лишено некоторой… приятности, ну, а теперь, уверяю тебя, я не на шутку начинаю тосковать в одиночестве… Ты – другое дело, при тебе живет сын, я же вовсе не собираюсь поселиться с Беатрисой. Да и она этого не добивается: теща в доме – лишняя обуза; каждой молоденькой женщине хочется быть у себя хозяйкой… Конечно, с прислугой много хлопот и возни, но опять-таки приятно распоряжаться ею по-своему. Поверь, я была бы не прочь вторично выйти замуж, конечно, по благоразумному выбору, этак за какого-нибудь степенного…
– Министра, или в этом роде… – перебила я, улыбаясь.
– Ах ты, плутовка! От тебя ничего не скроешь… А посмотри-ка вон туда… как Тони Дельницкий ухаживает за твоей Сильвией! Это, право, неловко…
– Оставь, милая Лори. По дороге из церкви они успели объясниться. Сильвия призналась мне; а завтра молодой человек будет просить у меня ее руки.
– Чего же ты молчала до сих пор? Позволь тебя поздравить! Правда, что красавец Тони был до сих пор изрядным повесой… но ведь они все такие – один не лучше другого, а если принять в соображение, какой это завидный жених… блестящая партия…
– Ну, Сильвия не думает о том: она его любит.
– Тем лучше: любовь хорошее добавление в супружестве.
– Добавление? Да это все!
Тут один из гостей, отставной полковник, постучал о стакан. "О, Боже, тост!…" вероятно, подумало про себя большинство присутствующих. Пришлось оставить разговоры и приготовиться, вздыхая, слушать оратора. Да и было от чего вздохнуть: несчастный долго собирался с духом, три раза начинал говорить, сбивался и был не менее несчастлив в выборе своей здравицы. Новорожденного поздравили с тем, что он родился в такую эпоху, когда отечеству скоро понадобятся самоотверженные сыны… "Пускай он так же славно владеет оружием,как некогда его прадед с материнской стороны, его дед с отцовской… Да ниспошлет ему самому Господь многих сыновей, которые со своей стороны сделают честь отцу и дедам и множеству предков, павших на поле чести… И желаю ему во славу земли отцов своих… отцов своих и дедов победить или… Одним словом, да здравствует Фридрих Доцки!"
Стаканы зазвенели, но застольная речь не воодушевила общества. Никому не понравилось, что крохотный виновник торжества, едва увидавший свет, попал уже в список жертв, обреченных на убой в предстоящих сражениях.
Чтоб разогнать неприятное впечатление, один из присутствующих нашел нужным заметить, что при настоящем положении дел можно ручаться за продолжительный мир, что тройственный союз…
Этим общий разговор был удачно перенесен на политическую почву, и министр "С другой стороны" заговорил:
– В самом деле (Лори Грисбах впилась в него глазами) теперь очевидно, что наши средства обороны достигли колоссальных размеров и должны испугать всякого нарушителя мира. Устав ландштурма, обязывающий к военной службе всех граждан, способных носить оружие, от 19 до 42 лет, а бывших офицеров до 60-летнего возраста, позволяет нам по первому знаку выставить в поле 4.800.000 солдат. С другой же стороны, нельзя отрицать, что возрастающие требования военного управления тяжело ложатся на народ и что мероприятия для разорительной готовности государства к войне стоят в обратном отношении к вопросу о регулировании финансов. Но, с другой стороны, отрадно видеть, с каким самоотверженным патриотизмом всегда и всюду представители народа одобряют требуемое военным министерством увеличение налогов; они сознают признанную всеми дальновидными политиками и обусловленную увеличением воинской повинности в соседних государствах, – равно как и политическим положением, – настоятельную необходимость подчинить все прочие интересы железному гнету обстоятельств…
– Настоящая передовая статья в газете! – заметил кто-то вполголоса.
Нисколько не смущаясь, "С другой стороны" продолжал:
– Тем более, что увеличение военных сил служит к охранению мира. Подражая с нашим традиционным патриотизмом беспрерывному увеличению оборонительных средств в соседних государствах, для защиты своих границ, мы исполняем высший долг и надеемся устранить грозящие нам опасности. Итак, поднимаю этот бокал за принцип, который, как мне известно, ближе всего сердцу нашей баронессы Марты – принцип, который ставят высоко и среднеевропейские державы, вошедшие в состав лиги мира – предлагаю вам, господа, чокнуться со мною: да, здравствует мир! Дай Бог нам как можно дольше пользоваться его благами.
– Не принимаю вашего тоста, – возразила я. – Вооруженный мир не есть благо… и не надолго,а навсегдадолжны мы быть гарантированы от войны. Кто пускается в путешествие по морю, тот не может довольствоваться уверением, что его корабль еще долгоне разобьется о подводные камни. Чтобы всепутешествие совершилось благополучно, – вот о чем должен заботиться добросовестный капитан.
Доктор Брессер, по-прежнему оставшийся нашим другом, поспешил мне на выручку.
– В самом деле, ваше превосходительство, неужели вы верите честному, искреннему желанно мира со стороны тех людей, которые кладут всю душу в военную службу, которые не хотят слышать ни о чем, что угрожает войне, как-то разоружение, союз между государствами и третейский суд? Разве можно тщеславиться арсеналами, крепостями, маневрами и т. п., если во всех этих вещах будут видеть только то, за что их выдают: именно птичьи пугалы? Значит, все расходы на них пропадают напрасно и все эти вещи заводятся, чтоб никогда их не употреблять? Народ должен отдавать последний грош, чтоб возводить крепости на границах с единственною целью посылать оттуда воздушные поцелуи соседям? Нет, военное сословие не позволить низвести себя на степень простых жандармов, блюстителей мира, да и царственный предводитель войска не захочет стоять во главе военных сил, которые только на то и существуют, чтоб уклоняться от войны. Из-за этой маски – которая обозначается словами: "Si vis pacem"… – люди втихомолку перемигиваются между собою, да и депутаты, одобряющие всякий военный бюджет, перемигиваются с ними заодно.
– Как, представители народа? – перебил министр. – Можно только похвалить их самоотвержение, в котором у них никогда не бывает недостатка в трудные времена и которое явно доказывается единодушным голосованием соответствующих законопроектов.
– Простите, ваше превосходительство, но я желал бы крикнуть каждому из этих единодушных подавателей голосов поочередно: твое "да" отнимет вон у той матери единственного сына, выколет глаза вон тому малому, сожжет драгоценную библиотеку с незаменимыми сокровищами. Твое "да" растопчет мозг поэта, которому предстояло прославить наше отечество… Вы подали голос за войну, чтобы не показаться трусами, как будто людям следует дрожать только за себя. – Ведь вы пришли сюда за тем, чтоб заявить волю народа? А народ желает: производительного труда, освобождения от тягостных налогов, желает мира…
– Надеюсь, любезный доктор, – с колкостью заметил полковник, – что вы никогда не будете депутатом. Вся палата освистала бы вас.
– Подвергнуть себя свисткам – значит доказать, что я не трус. Чтобы плыть противтечения, нужна железная сила.
– Ну, а если наступит критический момент, а мы будем не готовы?
– Надо поставить правотаким образом, чтобы наступление "критического момента" было невозможно. Каковбудет этот момент, г. полковник, о том в настоящее время ни единый человек не имеет ясного понятия. Техника орудий войны достигла теперь высокого совершенства и совершенствуется с каждым годом все более и более; а численность военных сил во всех европейских странах дошла до такой ошеломляющей цифры, что следующая война будет не "серьезной", а такой, что уж и названия ей не придумаешь – это будет повальное всенародное бедствие.Всякая врачебная помощь и уход за больными окажутся делом невозможным… Все, что могут сделать санитарные корпуса и интендантства, будет чистой иронией в виду колоссальности требований; следующая война, о которой люди толкуют так развязно и хладнокровно, не принесет выгоды одной стороне и ущерба другой, а послужить гибелью для всех. Кто же здесь из нас подаст за нее голос?
– Уж, конечно, не я, – сказал министр, – и не вы, любезный доктор, но люди в общем… И наше правительство – тоже нет; за это я могу ручаться, но другие государства…
– По какому праву считаете вы людей хуже и неразумнее себя и меня. Вот я расскажу вам сейчас маленькую сказку на эту тему. Перед запертыми воротами прекрасного сада, с любопытством заглядывая туда, стояла толпа в тысячу и один человек. Привратнику было приказано впустить желающих, если большинство захочет этого. – Он подозвал к себе одного из них: "говори только откровенно – хотел бы ты войти в этот сад"? – "О, да, я-то бы хотел, но остальные – тысяча человек – наверно не хотят". Этот ответ умный привратник внес в свою записную книжку. Потом он вызвал другого. Тот сказал то же самое. Опять умный человек записал под рубрикою "да" цифру 1, а под рубрикой "нет" цифру 1000. Так продолжалось от первого до последнего. Потом он сложил числи. В результате вышло 1001 "да" на миллион "нет". Таким образом, ворота остались запертыми, потому что на стороне отрицательного ответа оказалось подавляющее большинство. А это произошло только оттого, что каждый, не ограничиваясь ответом за себя, считал нужным отвечать еще и за других.
– Разумеется – задумчиво заговорил министр (Лори Грисбах опять впилась в него восхищенными глазами) – разумеется, это было бы отлично, если б все подали голос за разоружение, но, с другой стороны, какое правительство рискнет сделать почин? Конечно, нет ничего лучше согласия. Но, с другой стороны, как можно рассчитывать на его продолжительность, пока существуют человеческие страсти, частные интересы и т. д.?
– Позвольте, господа, – вмешался мой сын Рудольф. – Сорок миллионов жителей государства составляют целое. Почему же нельзя составить такое целое из сотен миллионов? Если ж вы хотите, чтоб я доказал это вам математически и логически, то я приведу такой примерь: пока существуют человеческие страсти, частные интересы и т. д., сорок миллионов людей могут отказаться от драки между собою; три государства, – как мы видим тому образец в тройственном союзе, – могут составить союз и образовать лигу мира, но пять государств уже не могут этого, не должны? Право, наш современный мир считает себя необыкновенно умным, смеется над дикарями, а между тем в некоторых вещах мы сами-то не можем сосчитать до пяти.
– Как? Что? – послышалось со всех сторон.
– Дикари! Сравнивать нас, при теперешней утонченной культуре… В конце-то XIX столетия!…
Рудольф поднялся.
– Да, дикари, я не беру обратно своего слова, и пока мы будем цепляться за прошлое, то останемся дикарями. Но мы уже стоим в преддверии новых времен – все взоры устремлены вперед, все неудержимо стремится к иному, высшему порядку вещей… Дикость, с ее истуканами и ее орудием, многие из нас уже откинули прочь. И если мы пока ближе к варварству, чем многие думают, то, пожалуй, и ближе к облагорожению, чем кажется многим. Может быть, уже народился государь или государственный деятель, призванный совершить подвиг, который будет признан в позднейшей истории самым славным, самым блистательным изо всех – добиться, именно добиться всеобщего разоружения. Теперь уже рушится безумное убеждение, придававшее государственному эгоизму обманчивый вид справедливости, убеждение, будто бы вред, нанесенный одному, может послужить на пользу другому… Уже занимается заря сознания, что справедливость должна лежать в основе всякой социальной жизни, и это сознание воспитает новое человечество, "благородное человечество", как говаривал Фридрих Тиллинг… Мать, этот бокал я осушаю в память твоего незабвенного усопшего, которому я также обязан своим духовным развитием. Пусть никто больше не пьет из этого сосуда – Рудольф бросил его об стену и разбил в дребезги – и пускай также сегодня, на крестинах новорожденного, не произносится другого тоста, кроме этого: да здравствует будущее! Чтобы исполнить его задачи, станем закалять себя. Нет, не отцам отцов наших, как говорится по-старинному, хотим мы идти во след, чтобы показать себя достойными их – нет, не их, а сыновей наших внуков!… Мать, что с тобою? – прервал он свою речь, – ты плачешь?… что ты там видишь?…
Мой взгляд был обращен к отворенной стеклянной двери, выходившей в сад. Лучи заходящего солнца окутали розовый куст золотистой трепещущей дымкой, и из нее выделялся, как живой, тот образ, который я видела во сне и наяву: вот блестят садовые ножницы, вот голова с серебристой сединой. "Не правда ли – улыбается и кивает мне Фридрих – ведь мы с тобой счастливая почтенная парочка?"
Горе мне!…
К О Н Е Ц.
2-е издание Ф.Павленкова
"Долой оружие!"
(DIE WAFFEN NIEDER!)
Анти-милитарный роман
Берты Зутнер.
Перевод с немецкого Л.Н.Линдегрен
С предисловием к русскому изданию
Р.И.Сементковского
С.-Петербург
Типография Ю.Н.Эрлих, Садовая, N 9