Дворецкая Елизавета. Щит побережья

   Ворон с мучительной тоской мотнул головой, потом все же поднял глаза и встретил взгляд Хельги, словно признавался в тяжелом проступке. Хельга торопливо и мягко закивала, давая знать, что давным-давно поняла это и примирилась с этим.
   — Я мог бы дать тебе дом, но туда никогда не придут люди. Я мог бы дать тебе и детей, но их назовут оборотнями и они не будут знать, к какому миру принадлежат, — шептал Ворон, и Хельга ощущала, как два мощных вихря тянут их в разные стороны, обоих сразу. — А когда твоя душа затоскует по людям, я не смогу дать тебе спасения от этой тоски.
   Хельга помолчала. Все ее существо восставало против разлуки с ним. Сейчас она не помнила никаких людей.
   — Я не хочу расставаться с тобой, — шепнула она и снова положила руки на плечи Ворону. Если он и захочет вырваться, она не отпустит его, и у него не хватит сил.
   Не противясь, Ворон обнял ее, и Хельга чувствовала себя счастливой, несмотря на острое ощущение их несходства. Они были как скала и вода, ее омывающая — несоединимые и нераздельные.
   — Мы не расстанемся, — шепнул он ей. — Я буду с тобой всегда и везде. Но ты — человек. Ты должна жить с людьми. Со своей земной тропы нельзя сойти раньше срока. Иначе все равно не попадешь туда, куда хочешь попасть. Поверь мне. Я знаю.
   Да, он знает. Не зря ворон с древних времен почитается проводником между жизнью и смертью. Он знает эти серые влажные тропы, но над их законами он не властен. Он — не творец, он только страж.
   — Но как же… — Хельга постепенно сообразила, что значит жить по законам людей. — Я должна буду выйти замуж…
   — Да, — коротко, сдавленно подтвердил Ворон. — Род человеческий имеет на тебя права. Но у меня твой муж ничего не отнимет. Если ты сама не забудешь меня…
   Хельга прижалась лбом к его плечу и закрыла глаза. Ей хотелось умереть, чтобы прекратить это мучение, умереть, чтобы избавиться от оболочки человеческой сути и получить свободу. Два мира разорвались: человеческий стремительно уходил вниз, мир Ворона взмывал вверх, в туманное море серовато-голубого света. А она умирала, не зная, с которым из них она, ее душа мучительно тянулась, но не могла разорваться.
   — Не надо! — Ворон почти силой отстранил ее от себя. — Не мучай себя и меня. Это — суть человека, которому вечно суждено рваться на части и не суждено обрести покой. Ты видела Леркена. Он хотел жить между землей и небом, любил свои стихи и любил свою жену. И вот он скитается между тем и другим, не принадлежа ничему. Я не хочу, чтобы ты стала такой же, как он. Я мог бы дать тебе бессмертие, но ведь не-смерть есть и не-жизнь. А я хочу, чтобы ты жила, пусть недолго, не дольше, чем человеческий век. Но жила. Греет только живое. Иди. Иди домой.
   Хельга отстранилась от него и прижала руки ко лбу, мучительно пытаясь сообразить, где ее дом. Для этого ведь надо знать, кто ты сам такой.
   — Пойдем. — Ворон обнял ее за плечи, накрыл полой своего широкого черного плаща. — Я провожу тебя.
   Вдвоем они медленно брели куда-то сквозь туман, по тем влажным тропам, которые знает ворон, но не знают живые, и этим тропам не было предела. Хельга не видела дороги под ногами, не узнавала знакомых мест. Но туманные миры вокруг нее постепенно сдвигались на прежнее место, обретали упорядоченность. Образ дома постепенно яснел в ее сознании, и она крепче прижималась к боку Ворона, боясь, что он вдруг исчезнет, когда запахнет дымом очагов. А она не хотела терять его. Она хотела сохранить все — и человеческий дом, и Ворона. Но она сама и ее желания так ничтожны перед законами мироздания. Хельга ощущала свою слабость, и это вдруг открыло ей упрямую и простую истину: все иметь нельзя. Человек живет на грани, и не может с равной полнотой владеть обеими ее сторонами. Чем-то одним всегда приходится пожертвовать. На глаза ее набегали слезы и жгли, нестерпимо горячие. Из-за этого Хельга вдруг осознала, что все ее тело как-то застыло, почти лишенное человеческого тепла, и только слезы, только сердце в груди оставались мучительно горячими.
   Внизу, в долине было уже совсем темно, но Хельга без труда разглядела очертания усадьбы Тингфельт и клубы дыма над крышей. А может, она их и не видела, а просто знала: они — там.
   Ворон остановился, повернулся к ней и молча прижался лицом к ее лицу. Хельга обхватила руками его голову в последнем, бессознательном и бесполезном порыве удержать. Его щека была мокрой, и Хельга не поняла, чьи это слезы.
   — Вот она! Вернулась! А мы уже… — общим криком встретили ее домочадцы, сидевшие в кухне у огня.
   — Да. Вернулась, — тихо согласилась Хельга, и никто не знал, как много заключалось в этих двух простых словах.
   Никто не знал, из какой дали она вернулась. Только Даг заметил, что лицо сестры, при всем внешнем спокойствии, стало другим. Оно было как очень тонкая ткань, гладкая на вид, но сотканная из бесчисленного множества нитей. Чутьем родной крови он угадал, что Брендольв здесь, пожалуй, ни при чем, а задавать вопросов не стал, тем же чувством понимая, что она хочет пережить все свое одна.
   А женщины заметили только то, что девушка долго гуляла, устала, замерзла и потому выглядит немножко скучной. Но это дело поправимое!
   — Не слишком-то хорошо ты поступила, Хельга дочь Хельги! — с облегчением выговаривала ей Мальгерд хозяйка, пока женщины суетились, стаскивая с Хельги накидку, усаживая ее к огню, подавая чашку горячего брусничного отвара, лепешку, миску с творогом. Хельга растерянно улыбалась и отпихивала все это от себя, но заботливые женские руки совали ей все новые и новые угощения. — Не очень-то разумно бегать ночью по лесу одной! — продолжала бабушка, которая, переволновавшись, бранила внучку за собственное волнение, а не за какую-то действительную вину. — Да еще и на свидание с мужчиной! Ты подумала, что люди станут об этом говорить!
   — Ну, это не так уж страшно! — вступился за Хельгу Эгиль Угрюмый. Возвращаясь с пира, Хельги хёвдинг привез его с собой, и сейчас он сидел среди домочадцев Тигфельта и резал носовое украшение для одного из новых, недавно начатых в усадьбе кораблей. — Все ведь знают, что девушка ходила на свидание со своим собственным законным женихом. В других племенах, вы знаете, жених после сговора имеет все права мужа. Так что, случается, если свадьбу назначат через год, то невеста вместе с приданым привозит и самый дорогой подарок! — Под общий смех Эгиль качнул руками, будто в них лежит младенец. — И никто не говорит, что наследник незаконный!
   — Ну, пусть они в других племенах делают что хотят, а у нас такого не принято! — ответила Мальгерд хозяйка, уже несколько смягчившись. — Здесь у нас девушки уважают себя, чтобы потом их уважал муж! Но бегать одной не стоит ни Хельге, ни кому-то другому. Здесь же полным-полно троллей!
   — А я видела двух троллей! — сказала наконец Хельга. — Ореховых. Они совсем не страшные.
   Из всего, что она сегодня повидала и пережила, она могла рассказать только об этом, самом мелком и незначительном. И ей хотелось рассказать хоть о чем-нибудь, закрепить едва не порванную связь между собой и родом человеческим.
   Домочадцы снова засмеялись, довольные, что хозяйская дочка совсем пришла в себя и принялась за прежние выдумки. Они не знали, что ей не бывать прежней. Даже близкие и любящие люди порой не замечают самого важного, потому что самое важное скрыто глубоко и не бросается в глаза.
   — Хорошо, что свидание тебя порадовало! — хихикнула Атла. — А то со сговора ты приехала такая мрачная, будто тебе подменили жениха. И вместо доблестного Брендольва подсунули какого-нибудь старого уродливого тролля…
   — Вроде меня! — радостно дополнил Эгиль. — Девушка, если ты действительно не хочешь эту лепешку, дай-ка ее мне! Во мне проснулась жаба прожорливая!
   Все засмеялись, и только Мальгерд хозяйка, не слушая Эгиля, обратилась к Хельге:
   — Уж не передумал ли Брендольв плыть к Острому мысу?
   — Нет. — Помедлив, Хельга качнула головой.
   Она не сразу вспомнила, кто такой Брендольв, но заставила себя вспомнить. Ей придется думать о нем, потому что он — одна из самых важных частей человеческого мира, в котором ей предстоит жить. Так сказал Ворон. И, с усилием восстановив в памяти начало сегодняшнего вечера, Хельга продолжала:
   — Но он сказал, что Альфрида гадала, что он вернется невредимым. И тогда мы справим свадьбу. И больше уже никогда не поссоримся.
   Домочадцы вздыхали и кивали, сочувствуя невесте и стараясь разделить ее надежды.
   — Его тоже можно понять! — сказал Ингъяльд. — Молодым хочется отличиться! Ждешь, ждешь, кажется, уже старость на носу, а подходящего случая все нет! Я тоже, в его годы, бывало…
   — Уж кому какая судьба! — вздохнула Троа. — Брендольв всегда хотел прославиться. Еще пока мальчишкой был, я бывало, говорила их Асе Болтливой — этот мальчик прославится. Так или иначе…
   — От судьбы не уйдешь! — жестко сказала Атла, словно она и была жадной хищницей-судьбой. — У нас на севере тоже было много таких, кто и хотел, и мог прославиться. Но злая судьба достала даже Сигурда! Даже Греттира — а уж лучше него никто не умел одолевать врагов!
   — Э, Греттир был побежден не злой судьбой, а своим дурным нравом! — Эгиль уверенно махнул рукой, в которой была зажата полусъеденная лепешка. — Надо было ему поменьше давать воли рукам! Он затевал ссоры везде, куда попадал, вот и нажил себе столько врагов. Его злой судьбой был его собственный нрав. Он не смог одолеть свой нрав, позволил ему оседлать свой могучий загривок, вот и пропал.
   — А Глам? — остро сверкнув глазами, возразила Атла. Она смотрела на Эгиля с каким-то вызывающим азартом, ее лицо непривычно оживилось. — Чем здесь был виноват Греттир? Мертвец, которого убил вовсе не Греттир, мучил всю округу, губил людей и скотину. Кто-то же должен был его укротить! На что же тогда нужны герои, если они не будут защищать людей от нечисти? И как же Греттир мог с ним не схватиться? А раз уж схватился, как он мог избежать проклятия мертвеца? А все пошло с этого проклятья. Если бы Греттиру потом не мерещились ночью глаза мертвеца и он мог бы жить один, он не пускал бы к себе всяких предателей и избежал бы гибели.
   — А… — Эгиль растерялся лишь на мгновение, но тут же нашелся. — А зачем он все время ночевал один? Ему не повезло с одном: он не встретил женщины, которая избавила бы его от страха перед этим вонючим дохляком. Да он ее и не искал, и вот в этом была его главная ошибка. Потому что я скажу тебе, красавица, — когда мужчина знает, что его действительно любит хорошая женщина, он не боится ни мертвецов, ничего другого. И злая судьба ему нипочем!
   Люди одобрительно посмеивались, очень довольные этим рассуждением.
   — Да, что-то не рассказывают, чтобы Глам беспокоил Греттира в усадьбе Песчаные Холмы! — вставил Равнир. — Там, где Стейнвёр хозяйка потом родила от него ребенка. Я правильно помню?
   Равнир подмигнул Сольвёр; покраснев, она замахала руками, точно отгоняла комара, а домочадцы засмеялись еще пуще.
   Только Даг не смеялся. Он сидел на дальнем конце скамьи, почти в темноте, и не вмешивался в общий разговор. Он устал спорить и что-то доказывать как другим, так и самому себе, а желание всегда и во всем поступать правильно заставляло его снова и снова разбирать по косточкам все обстоятельства: от его собственных мимолетных впечатлений от едва знакомого Вильмунда до древних преданий, где герои оказывались в немного схожем положении. И все, что говорилось вокруг, казалось ему продолжением того же спора. «На что же тогда нужны герои, если они не будут защищать…» — сказала Атла. Наверняка она сказала это для него!
   Даг исподлобья следил за Атлой и почему-то боялся, что она поймает его взгляд. Стоя у очага, с горящими глазами и разметавшимися волосами, которые от близкого пламени стали еще более ярко-рыжими, она была похожа на валькирию. Бедную, незнатную, но непримиримую, как сама Брюнхильд дочь Будли. Может быть, она все-таки права и за позор своей земли надо мстить как можно скорее и решительнее? Эта некрасивая и неприветливая бродяжка казалась Дагу очень умной, и ее мнение в его глазах стоило дорого. Она ведь повидала такое, чего он еще не видел. А может, и Брендольв все-таки прав и нужно стремиться в Валхаллу любой ценой, не выбирая, под стягом какого конунга погибнуть? В самом деле, здешняя жизнь коротка и незначительна по сравнению с Валхаллой и последней битвой перед гибелью мира.
   — Так вот что я вам скажу! — продолжал Эгиль, когда смех немного поутих, и посмотрел на Дага. — Одно дело — побеждать других, а совсем иное — самого себя. Это гораздо труднее. На такой подвиг даже у Греттира не хватило сил. А без этого легко погибнуть. А тот, кто победит свое тщеславие и свой дурной нрав, будет героем не хуже него. Пусть иные глупцы рассуждают, что ты, дескать, трус и предатель, бежишь от войны. Плюнь на них! Главное, что ты сам знаешь, что и зачем ты делаешь. И если человек уже в молодых годах может делать дело, не считаясь с речами дураков — он мудр не по годам! И в конечном счете сделает людям не меньше добра, чем Греттир. И его будут помнить дольше, чем иного героя, который нашумит и погибнет со славой, но без пользы!
   Атла сжала губы: ей вспомнилось пламя над усадьбой Перекресток. Оно всегда тлело в глубине ее памяти и вспыхивало при малейшем дуновении ветерка. И так будет всегда: никакие годы и десятилетия не затушат его совсем. Убежать от войны! Чего придумали! Уж если она пришла к твоему народу, то убежать от нее нельзя, как от самого себя. «Старик идет! Старик догоняет!» — мерещился ей глуховатый голос Вальгарда, который спит сейчас в дружинном доме и не забивает себе голову бесполезными мыслями. Старик догоняет. От него не уйдешь даже в тихой-мирной усадьбе Тингфельт, потому что Атла принесла его и сюда в своей душе.
   Даг молча смотрел на Эгиля, благодарный ему за то, что услышал. Эгиль Угрюмый и судьбе смотрел в лицо так же, как и людям — бодро, смело и открыто. Он сам творил себя, а значит — свой мир.
   Морской Путь потому называется Морским Путем, что от любого из двенадцати племен можно по морю доплыть до любого другого. Дорога от усадьбы Тингфельт на восточном побережье Квиттинга до усадьбы Эльвенэс, что в земле слэттов, заняла одиннадцать дней. Для такого важного похода Хельги хёвдинг дал сыну свой лучший корабль — дреки на двадцать три скамьи по прозванию «Длинногривый Волк». На шее волчьей головы штевня были вырезаны красивые длинные пряди шерсти, отчасти напоминающие лошадиную гриву. А поскольку конь — священное животное морских богов, подобное украшение считалось весьма уместным. Как и Брендольву, Дагу пришлось набирать людей для этого похода по всей округе, и в желающих не было недостатка. Каждому хотелось побывать в таком знаменитом месте, как Эльвенэс, познакомится с самыми могущественными конунгами Морского Пути!
   «Рогатая Жаба» и «Длинногривый» плыли на юго-восток вдоль берегов и лишь изредка выходили в открытое море, чтобы спрямить и укоротить дорогу. Осторожный, не слишком опытный в морских переходах Даг не решился бы удаляться от берега в пору зимних туманов, но ведь с ним был Эгиль, который умел не только строить корабли, но и водить их по морю.
   — А мы не заблудимся в тумане? Нас не накроет бурей? — поначалу то и дело спрашивал Даг своего товарища, когда на очередной стоянке они обсуждали завтрашний путь.
   — Моя «Жаба» нюхом чует правильный путь! — убежденно отвечал Эгиль и показывал на морду рогатой жабы, украшавшую штевень. — А если бы грозила буря, она вовсе отказалась бы сползать с берега.
   Сначала Даг улыбался, принимая все это за шутки, но под конец стал верить. «Рогатая Жаба» даже в туманах ни разу не сбилась с пути, не царапнула днищем мель, не наткнулась на камень, точно сам Ньёрд вел ее на невидимом канате. Кормчему «Длинногривого», оставалось только следовать за «Жабой».
   — А ты что думал! — говорил в ответ на удивление Дага довольный Эгиль. — Ты думаешь, я из одной жадности прошу за мою «Жабу» такую цену, какую не всякий конунг может заплатить? Она сама ищет дорогу, а это чего-нибудь да стоит! Я учил ее этому еще пока строил!
   Даг слегка вздохнул, вспомнив Хельгу. Ей очень нравилась «Жаба», и она упрашивала отца купить ее, но Хельги хёвдинг отказался: корабли у него имелись, а перед войной неразумно тратить столько серебра. Правда, Эгиль обещал потом сделать для Хельги другую «Жабу», поменьше, но это еще когда будет…
   Удивление «Жабе» и ее создателю, тоска по родичам несколько сокращали Дагу долгий путь мимо чужих, не слишком приветливых земель. В начале пути перебравшись через Средний пролив, они плыли вдоль берегов полуострова Хординга, где острые бурые скалы выглядывали из тумана, как головы великанов, а людей на неплодородной прибрежной полосе жило так мало, что два раза из пяти пришлось ночевать прямо на кораблях, вытащенных на берег — жилья поблизости не знал даже всезнающий Эгиль. Потом они однажды ночевали на одном из двух знаменитых Ворот Рассвета — священных островов, между которыми, как говорят, каждое утро проезжает богиня Суль. А первый мыс, который показался после Ворот Рассвета, уже принадлежал земле слэттов.
   Чем ближе был Эльвенэс, тем больше усиливалось беспокойство Дага. Теперь, когда было очевидно, что само путешествие проходит благополучно, его мыслями завладел конец пути — его цель. Впервые Дагу досталось такое ответственное дело, и он не мог избавиться от сомнений, сумеет ли справится с ним как следует. Найдут ли они Стюрмира конунга? Сумеют ли оказать ему помощь, если она нужна? А если с ним все благополучно, то как Стюрмир примет известие о переменах дома? Даг не допускал мысли, что конунг может не поверить ему, сыну хёвдинга, но все же затруднялся, мысленно сочиняя будущую речь. «Я рад видеть тебя невредимым, конунг, но не знаю, будешь ли ты рад вестям, которые я привез…»
   Когда мимо бортов «Жабы» и «Длинногривого» потянулась земля слэттов, крышу для ночлега долго искать уже не приходилось. Владения Хильмира конунга были густо населены: на юго-восточном берегу моря урожаи были обильнее, теплые течения приносили огромные косяки рыбы, торговые пути пролегали поблизости, и слэтты жили богато. Почти на каждой усадьбе имелся просторный гостевой дом, почти везде зимовали торговые люди со своими кораблями, дружинами и товарами. Несмотря на дневную усталость, квиттам не скоро удавалось лечь спать: слэтты с большим оживлением расспрашивали их обо всем — о войне, о старом и новом конунгах.
   — А как по-вашему, из-за этой войны железо вздорожает? Ваш хёвдинг почем теперь продает? Ведь у вас есть свои места добычи? — приставал то один торговец, то другой, торопясь запастись нужным товаром, пока цены не взлетели до самых ворот Асгарда. — Может, сговоримся прямо сейчас? У меня тут есть хорошая говорлинская рожь, есть мед, ячмень, есть цветное сукно.
   — А что у вас слышно: новый конунг оставит старые пошлины на торговлю или повысит? — вмешивался кто-нибудь. — Или, может быть, снизит? Как по-вашему? А что он любит, Вильмунд конунг? Не нужно ли ему хорошего оружия? Или коней? Или литой бронзы? Он ведь, говорят, скоро женится? Наверняка ему нужны подарки к свадьбе!
   — Я ничего не знаю! — с досадой отвечал Даг. — Что мне за дело?
   Ему досаждали даже не сами вопросы о тех вещах, о которых он никогда не задумывался. Слэттов занимали не сами квиттингские события, а только то, как перемена конунга отразится на их торговых делах. Конечно, Даг и раньше догадывался, что всяк занят собой и за пределами своей округи даже он, сын хёвдинга, мало что значит. Но убедиться в этом было не очень-то приятно. Хотя, конечно, обижаться глупо.
   По мере приближения к Эльвенэсу дворы и усадьбы попадались все чаще. К самому поселению «Жаба» и «Длинногривый» подошли в полдень, и Даг почти растерялся, увидев такое скопище домов и домиков. С моря было хорошо видно, что широкая низина по обеим сторонам впадающей в море реки Видэльв густо застроена. Мелькнула дурацкая мысль, что у слэттов сейчас тинг и они явились вместе со своими жилищами. Даг никогда не видел столько домов так близко друг к другу, и ему трудно было поверить, что они стоят так всегда. Выходя за порог, того и гляди наступишь на соседа! Какие-то мелкие избушки сбежались прямо к воде, обозначая, должно быть, черту прилива — дальше некуда! Поодаль, где прибрежная низина повышалась, можно было разглядеть довольно высокую стену, то ли каменную, то ли земляную, которая широким полукругом обнимала застроенное пространство, защищая со стороны берега.
   — Как овцы в загоне! — хмыкнул Вальгард за спиной у Дага, кивнув на постройки внутри стены. — Чтобы, значит, не разбежались.
   Вальгарда предложил взять в поход Хельги хёвдинг, и все нашли, что это очень удачная мысль. В дальней дороге такой сильный и решительный человек не будет лишним, а его исчезновение из Тингфельта, хотя бы временное, поможет быстрее наладить прежние добрые отношения с Лабергом. «Незачем мозолить глаза Гудмоду и Оддхильд!» — сказала Мальгерд хозяйка. И сам Вальгард не возражал. «Встречу конунга — сам поговорю с ним о моих делах!» — удовлетворенно заметил он. Вот уж кто не знал смущения или сомнений!
   Ближайшее к берегу пространство было занято длинными корабельными сараями. Но немало кораблей стояло в воде: передвижение по незамерзающему морю продолжалось и зимой. Оживленная толпа деловито шныряла туда-сюда: кто с мешками, кто с бочками, что с разными частями корабельной оснастки. Даг с непривычки встревожился, уж не случилось ли здесь чего-нибудь плохого, но вскоре разглядел, что эта суета состоит из самых обычных дел. Там грузили на корабль коней, там волокли мешки, там продавец и покупатель отчаянно торговались и бранились возле безучастно стоящей рабыни. Даг метнул взгляд на «Жабу», шедшую чуть впереди, стараясь отыскать взглядом Эгиля. Где тут пристать? После малолюдства других земель теснота пугала, с моря казалось, что на этом берегу даже ногу некуда поставить.
   — Эй, Эгиль! Эги-и-иль! — вдруг долетел с берега веселый протяжный голос.
   Даг тоже обернулся. На отмели темнели громады корабельных сараев, а на мысу над ними четко вырисовывалась тонкая, стройная человеческая фигурка. Какой-то мужчина, высокий и нарядный, радостно махал над головой обеими руками, а ветер трепал его длинные светлые волосы и красный плащ за плечами. На груди, на руках, на поясе у него неразличимо блестело серебро, и сам он показался молодым Фрейром.
   — А! Сторвальд! — восторженно заревел в ответ Эгиль. — Ты здесь! Откуда ты взялся?
   Соскочив со скалы, неизвестный друг Эгиля побежал вдоль берега, стараясь не отстать от идущего корабля.
   Когда «Жаба» наконец нашла свободное местечко, ей навстречу сбежалась уже целая толпа. Слэтты хохотали, подталкивали друг друга, показывали на жабью морду на штевне. Оказывается, и здешних можно чем-то удивить.
   — Да это же Эгиль! — приговаривали тут и там. — Эгиль Угрюмый! Эльденландец! Опять с новым кораблем! Жаба! Такого чудища даже Локи не родил! Ха-ха! Где ты ее взял? Это у вас в Эльденланде такие водятся? Надо у Сторвальда спросить, вон он бежит!
   Едва выбравшись на берег, Эгиль бросился в объятия товарища, который успел прибежать сюда одновременно с «Жабой».
   — Сторвальд! Сторвальд Скальд! Ты здесь! — кричал Эгиль, то обнимая старого знакомого, то хлопая его по плечам. — Ты как сюда попал? Зимуешь? Как же ты расстался с Бьяртмаром Миролюбивым?
   — А ты уж думал, что я останусь там навсегда? — смеясь, отвечал Сторвальд. — Бьяртмар, конечно, миролюбив, но его никогда не назовут Бьяртмаром Щедрым!
   При этом он скорчил странную рожу, смешную и отталкивающую одновременно: верхняя губа вытянулась и совсем закрыла нижнюю, щеки опустились вниз, глаза сузились в крошечные щелочки. Народ вокруг расхохотался, и даже Даг, несмотря на свое волнение, засмеялся вместе со всеми. Он всего два раза видел конунга раудов Бьяртмара, но Сторвальд изобразил его так похоже, что не узнать было невозможно.
   Но как ему удалась такая перемена? Лицо самого Сторвальда не имело с Бьяртмаром ничего общего: он был молод, лет тридцати с небольшим, и очень красив. Светло-серые глаза ясно и зорко смотрели из-под густых, чуть надломленных посередине бровей, и даже легкая горбинка на носу не портила впечатления.
   — У кого же ты теперь? — расспрашивал Эгиль. — Да! — спохватился он и повернулся к Дагу. — Посмотри, кого я привез. Это сын Хельги хёвдинга. Нам с ним придется идти к конунгу. А это Сторвальд Скальд, — пояснил он Дагу. — Лучший скальд среди всех, кто только досаждал Одину своими творениями!
   — Уж это верно сказано! — насмешливо подхватил похвалу сам Сторвальд, и непонятно было, с чем он соглашается: что «лучший» или что «досаждали». — С тех пор как Стюрмир конунг меня сюда привез, я сложил больше стихов, чем за три года у Бьяртмара. Здесь на стихи хороший спрос…
   — Стюрмир конунг! Стюрмир привез тебя! — воскликнули разом Эгиль и Даг, перебивая его. — Где он?
   — Ну, да. — Сторвальд удивился. — Что вы раскричались? Только не говори мне, Эгиль, что ты явился сюда не ради меня, а ради какого-то конунга!
   — Который уже не очень-то и конунг! — подхватил Эгиль. — Нет, конечно. Я приплыл сюда в надежде найти покупателя для моей красавицы. Посмотри, до чего хороша! — воодушевленно воскликнул он, повернувшись и показывая на свою «Жабу». — Какая стройная, посмотри! Всяк свою работу хвалит, но могу сказать, не много я видел кораблей, что могли бы потягаться с моей «Жабой»!
   — Хватит, хватит! — Смеясь, Сторвальд положил руку на плечо Эгилю. — Я же не кидаюсь прямо сразу петь тебе все песни, которые сложил за последние полгода! А там тоже была неплохая работа! Я тут как-то придумал такой кеннинг, что его втроем не унести — девятисложный! Тут в Эльвенэсе люди бьются об заклад, кто быстрее его разгадает. Не хочешь попробовать? Слушай: Фрейя огня поля волка…