Страница:
— А как же Брендольв?
— А у него есть своя голова на плечах, пусть он сам о себе позаботится. Ингъяльд, между прочим, прав: если позволить всякому молодому дураку безнаказанно оскорблять знатных и умных людей, то Гибель Богов наступит уже очень скоро!
Хельга не ответила. Насчет «всякого молодого дурака» это совершенно верно, но ведь речь идет не о «всяком», а о Брендольве! И представить, что не кто-то, а Брендольв должен лежать неподвижный и холодный, как лежал Ауднир…
Почти боясь встретить Дага или Хеймира, Хельга ушла побродить по берегу. На мысу возле старых елей она заметила сидящего на камне человека. Длинные светлые волосы слегка шевелились на ветру, а взгляд зльденландца был устремлен куда-то вдаль, к горловине фьорда. Ее шагов Сторвальд не услышал, и даже когда она его окликнула, обернулся не сразу.
— А, это ты, Гевьюн застежек! — сказал он. — Как по-твоему, сегодня будет туманный вечер?
— Туманный? — Мысли Хельги были очень далеки от сегодняшней или завтрашней погоды. —Даже буря — Орм говорил. Да и так видно. — Она кивнула на поверхность фьорда, по которой резкий ветер гнал сильную волну. — А тебе зачем. Уж не собрался ли ты куда-нибудь плыть? Ах да—
Она вспомнила. Еще когда Эгиль, собираясь в Эльвенэс, звал Сторвальда с собой, Атла отвечала: «Никуда он не поплывет! Он не расстанется с Тингваллем ни за какие сокровища. Он влюбился!»
«Наверняка в тебя! — возликовал Эгиль». — «А вот и нет! Он влюбился в Леркена! И теперь каждый вечер бродит по берегу в сладкой надежде увидеть… а главное, услышать».
Атла сказала чистую правду. Появившись в Тингвалле, Сторвальд довольно быстро узнал о Леркене и загорелся мечтой услышать и его пески. Жители Хравнефьорда качали головами: Леркен Блуждающий Огонь никогда не показывался чужим, да и своим далеко не всем. Однако не прошло и пяти дней, как Сторвальд, в одиночку бродивший над морем, увидел в тумане бледное пятно желтоватого света. Замерев над каменистым обрывом, смотрел он, как мимо берега скользит лодка, видел лежащую на носу женщину с золотыми волосами, с лицом чистым и прекрасным, не подвластным дыханию смерти, видел фигуру мужчины с негасиущим факелом в руке… И сам туман вокруг пел тихим мягким голосом:
Норны режут руны брани,
Руны страсти бросят в кубок.
Тор опоры мачты смело,
Помня Сив, стремится в схватку.
Вранным громом Тор доспеха
В страх вовек не будет ввергнут,
Коль дала владыке славы
Щит для битвы диса злата…
И Сторвальд шел по берегу, спотыкаясь на камнях и не в силах отвести глаз от скользящей в тумане лодки; завороженный, он готов был шагнуть прямо в море и идти по воде, не замечая этого.
Воин видит над волнами
В бликах света лик любимый.
В вихре лезвий блещет в выси
Все она — в убранстве бранном.
Руны смерти мечут норны —
Судьи судеб сердцем хладны —
Влажным долом тропы ветра
Вверх уводят к вольной выси.
Лодка уходила, туман вокруг нее сгущался, образ бледнел, и Сторвальд с трудом выхватывал слухом последние строки. Слова таяли, оставалось только чувство чего-то прекрасного и губительного; Сторвальд не помнил, чтобы ему, при всех переменах в его бродячей жизни, приходилось переживать подобное.
Иней смертный с ней не страшен:
Ранним утром в доме грома
Рог медовый с добрым словом…
И все. Сторвальд не был уверен, что правильно разобрал последние строки. Он долго стоял над обрывом, глядя в туман, туда, где скрылась лодка Блуждающего Скальда, и все гадал, какой должна быть следующая строчка. Выходит, что и в Валхалле павшего воина встретит она — его земная любовь, ради который он шел на подвиги. Сторвальд пытался подобрать слова для этой последней строки, но ничего не получалось: она выходила мертвой, никак не прирастала к живой песне Леркена. У говорлинов говорят: пришей хвост чужой кобыле. Примерно так. Незавершенность песни мучила Сторвальда, но он бросил это занятие: бесплодные попытки только наполняли его чувством собственной непригодности. А он к этому не привык.
Всю дорогу домой он думал только об зтом. Песня была странная, более чем странная. Никто еще на памяти Сторвальда такого не сочинял. Непонятно, про кого она. Ни про кого и вместе с тем про всех. Так же никто не делает! Но сейчас Сторвальду казалось, что именно так и стоит делать, потому что только такие песни и имеют какой-то смысл. Ведь он и сам знал, что его эльвенэсские песни, сложенные на заказ, не имеют никакой силы. Раньше он только смеялся над простотой торговцев-слэттов, думавших за деньги купить любовь и удачу. Теперь же ему было болезненно стыдно за свои мертворожденные стихи. А он-то еще думал, что хитрец Один одобрит его предприимчивость. Сам себя сравнил с сапожником!
Вернувшись в Тингвалль, Сторвальд рухнул на лежанку и накрылся одеялом с головой. И пролежал так не только ночь, но почти весь день, так что под вечер Даг, встревожившись, пришел узнать, не болен ли их гость.
— Будь добр, Бальдр доспехов, оставь меня в покое, — смиренно попросил Сторвальд. — Дай мне тихо умереть от стыда.
— Почему? — изумился Даг. По его представлениям, Сторвальд и знать не должен, что такое стыд.
— Мне стыдно того бреда, который я всю жизнь сочинял, да еще считал себя хорошим скальдом, — донесся ответ из-под одеяла. — Я хороший сапожник. Шью точно на заказ.
И Даг ушел, убежденный, что вот именно сейчас Сторвальд бредит. Назвать бредом егостихи, лучшие из тех, что складывались в Морском Пути! Растерянный Даг направился прямо к бабушке Мальгерд спросить, не помогут ли ее рунные палочки против такого недуга. Но она лишь улыбнулась и покачала головой.
— От этого не умирают, а переболеть такой болезнью иногда весьма полезно, — заметила она. — И не волнуйся: только хороший скальд способен время от времени ощущать себя никуда не годным. Плохой не испытывает сомнений — потому что вообще не представляет, как можно сделать по-другому.
На второй день Сторвальд, конечно, встал («Есть захочет — встанет!», как справедливо предположил Эгиль), но с тех пор все вечера проводил в одиноких блужданиях, надеясь увидеть Леркена еще раз. Домочадцы Тингвалля украдкой посмеивались над «влюбленностью» своего гостя, но в душе гордились, что Хравнефьорд нашел чем удивить даже эльденлакдца, жившего у многих могущественных конунгов.
— Да бросай ты эту дурь! — однажды сказал ему Вальгард. — Нашел о чем вздыхать! Я слышал, ты неплохо сочинял боевые песни. Вот ими бы и занялся, пока время есть. Людям будет что вспомнить. И там все по правде: ясно, кто кого победил. А у этого… Бродячего Огня что?
Сторвальд ответил только вздохом. Он мог бы сказать: «Что ты понимаешь в стихах, Медвежья Рубашка?» Однако Вальгард, на глазах у эльденландца пропевший боевое заклятье и тем спасший быть может, от смерти самого Сторвальда, кое-что в искусстве стихосложения безусловно понимал. Он умел вложить в слова ту дикую ярость разрушения, которая жила и временами вспыхивала в его душе. Но Оторвальд ему не завидовал. Его Один был совсем другим.
— Правда, неправда? — ответил он чуть погодя, когда Вальгард уже ушел и только Даг стоял рядом, настороженно, как к больному, приглядываясь к эльденландцу. — Допустим, сложу я стих, как Стюрмир конунг одолел Фрейвида хёздинга. Даже допустим на миг, что это был великий подвиг, в чем я сомневаюсь. Они умрут, потом родятся другие великие герои, и подвиги Стюрмира будут забыты, а значит, перестанут быть правдой. А душа человеческая останется. И правда о ней будет правдой всегда. Все понимают, что было с Леркеном. А кому какое дело до конунга, который случайно жил в его время?
Ветер крепчал, и Хельга плотнее куталась в накидку. Уже не первый день погода портится. Все холоднее и холоднее — и никакой радости, будто и не весна. Говорят, перед концом мира наступит Великанья Зима, которая будет длиться три года… В душе Хельги была если не Великанья Зима, то уж Велшса-нья Осень точно. Она смотрела на серые сердитые волны, на их плещущие гребни, будто волны дерутся между собой, и невольно вспоминала:
В распре кровавой брат губит брата;
Кровные родичи режут друг друга.
Множится зло, полон мерзостей мир… [51]
«Неужели это — про нас?!» — кричал кто-то в ее сердце. Даг и Брендольв — разве они не братья. Неужели это — про нас? Неужели мы и есть то горестное поколение, которое дожило до гибели мира? В это не хотелось верить, но события говорили сами за себя. На миг показалось, что этот каменистый обрыв — последнее, что осталось от мира, и бежать дальше некуда.
— А ты не можешь сложить такую песнь, чтобы все помирились? — спросила Хельга, даже не особенно в это веря, но стремясь услышать хоть что-нибудь в ответ.
Сторвальд помолчал.
— Там, в Эльвенэсе, мы с твоим братом однажды говорили о сущности стихосложения, — сказал он чуть погодя, по-прежнему глядя в дерущиеся волны. — Я там часто складывал стихи на заказ, а он мне сказал: «Как же можно вложить душу в чужую любовь или удачу?» Я и сам знаю, что нельзя. И тем более нельзя создать мир, которого в душах нет. Мир созревает только в душе, как орех на кусте. Его нельзя повесить, как. щит на столб. И зачем я вообще складывал стихи — не понимаю.
Хельга поняла две вещи: что Сторвальд отказался выполнить ее просьбу и что ему совершенно не до нее и ее тревог. У него была своя собственная тревога, на которой он сосредоточился так полно, что едва ли замечает, весна сейчас или осень. Значит, и скальды не всемогущи. Так кто же? Кто?
Отвернувшись от Сторвальда, Хельга окинуда взглядом прибрежные холмы, кое-где покрытые лесом, кое-где темнеющие голым камнем. Ветер трепал и рвал верхушки елей, точно подталкивал их бежать куда-то. Хельга хотела позвать, но не решалась: она не слышала души побережья. Он здесь, но он не отзовется. Ветер гудит безо всякого смысла, и ели машут лапами без толку: уже целый век хотят бежать куда-то, а так и не соберутся… Да и есть ли он, дух побережья? Или это все — мертвые Камни, оживленные когда-то ее глупым детским воображением? А сейчас она проснулась — и его нет. Ее слух закрыт для голоса Ворона. Она осталась совсем одна. Ни люди, ни духи не помогут ей. Переплетение жизненных сил и потоков так сложно, что она, маленькое сердце, изнемогла в борьбе, так ничего и не добившись. Сражаться в одиночку с этим потоком — все равно что пытаться остановить руками ледоход. И будь ты хоть конунг или берсерк — никакой разницы.
Первые лучи рассвета застали Хеймира ярла уже с мечом у пояса. Едва проснувшись, он послал своих людей к дозорным хёвдинга на мысу — убедиться, что корабль из Лаберга не показывался. Никто, даже сам хёвдинг и его сын, не жаждали увидеть наконец этот корабль сильнее, чем Хеймир ярл. Не в силах справиться с собой, он расхаживал по двору и по пустырю перед воротами усадьбы, и лицо его было полно такой суровой решимости, что обитатели Тингвалля косились на него с испугом. Это было воплощенное божество мести, сам Один, грозный и неумолимый.
— Понятное дело — сын конунга! — шептали домочадцы друг другу. — Для него честь важнее всего. Ну и трудная же жизнь у этих конунгов — не позавидуешь…
Хеймир не хотел видеть Хельгу, но думал почти только о ней. Он ненавидел ее и ненавидел Брендольва, и все внутри у него замирало от желания немедленно видеть обидчика мертвым. Он гнал от себя воспоминания о вчерашней ссоре с невестой, но его как огнем легло впечатление: она почти призналась, что любит Брендольва, что хочет вернуться к нему! Это объясняло, почему она была так сдержанна, не более чем вежлива с ним самим. Хеймир внутренне бесился от мысли, что ему предпочли другого, и жаждал уничтожать этого другого с такой силой, что даже было труд но дышать.
А Хельги нигде не было. Хеймира подмывало послать кого-нибудь поискать ее, но он сдерживался. Еще подумают, что он так волнуется из-за нее! Бесчувственный! Она так думает. И пусть! К троллям чувства, когда надо думать головой!
Широко шагая, Хеймир ярл старался успокоиться, подумать о чем-нибудь другом. Например, о Далле, вдове Стюрмира конунга, которая вчера опять приезжала. Хозяева приняли ее вежливо, как полагается, но в глубине души были убеждены, что она приехала разведать их замыслы насчет мести Брендольву. Наивные! Хеймир ярл усмехнулся. Они судят о людях по себе и, как следствие, думают о них слишком хорошо. Сам Хеймир был убежден, что Даллу занимают только ее собственные дела и хлопочет она только о собственном благополучии. А хочет она одного: уехать отсюда и обеспечить себе и своему ребенку достойное место под солнцем.
Хеймир задумчиво закусил нижнюю губу. Об этом он думал уже не раз с тех пор, как Далла намекнула ему о том, что не прочь стать новой Гьёрдис и вырастить своего Сигурда за морем. Предложение было совсем не плохим. Сын Стюрмира имеет право на власть над квиттами, хотя бы над той частью полуострова, которая еще свободна. Конечно, не сейчас, а когда подрастет. А Хеймир умел видеть на много лет вперед и хорошо понимал, что ни сегодня, ни завтра, ни далее через год жизнь не кончается. При сильной поддержке через двадцать, даже через пятнадцать лет Бергвид, сын Стюрмира, будет конунгом. А значит, власть над Квиттингом получат его воспитатели.
Взять Даллу с ребенком к себе в Эльвенэс было бы очень уместно и выгодно. Это прибавит чести — дать приют вдове конунга, погибшего в борьбе с Торбрандом Троллем. Торбранд укусит себя за длинный нос от злости, когда узнает.
А Хельга… Пусть остается здесь, если ей так уж хочется! Он, Хеймир, сын Хильмира, не самый худший жених Морского Пути, чтобы умолять какую-то дочку хёвдига из рода Птичьих Носов составить его счастье. Но при мысли о том, чтобы заменить Хельгу Даллой, Хеймира наполняла досада. Потерять ее почему-то было нестерпимо обидно. Наверное, он успел привыкнуть к ней как к будущей жене.
Но на вдове конунга может и должен жениться только он сам. Впервые в жизни Хеймир пожалел, что у него нет брата. Если отдать Даллу за кого-нибудь из знатных слэттов, то ее сыну будет гораздо труднее потом завоевывать уважение. Ах, отчего же нельзя, как во времена конунга Хьёрварда, жениться сразу на двух!
Обернувшись в сторону фьорда, Хеймир остановился, окинул взглядом противоположный берег с зелеными пятнами ельника на бурых боках гор. За время, прожитое здесь, он выучил все это наизусть и отлично мог представить с закрытыми глазами. Здесь хорошо. Красиво, тихо, и от земли поднимается теплое чувство умиротворения, Так бывает в очень старых жилых местах, особенно если им не выпадало на долю больших бед. А еще говорят, что сами места бывают счастливыми или несчастливыми, и очень важно выбрать для жилья счастливое место. Предкам Хельги Птичьего Носа это удалось. Понятно, почему она не хочет отсюда уезжать…
День был такой лее пасмурный и ветреный, как и три-четыре последних: ветер стремительно тянул и рвал густые облака на сером небе, с моря летели резкие порывы с явственным запахом водяной пыли. Весенняя буря из тех, что смывает последние остатки зимы. В такую погоду никто не выйдет в море. И придется ждать еще неизвестно сколько.
Хеймир перевел взгляд на ворота усадьбы. Нет, немыслимо ждать, пока уляжется буря. Нужно поднимать людей и напасть на Лаберг. Там сейчас не ждут. Оскорбитель хёвдинга сгорит в собственном доме, и Хельга… Хеймир не хотел думать, что она подумает и почувствует, когда ее прежний жених умрет. Он просто хотел, чтобы его не было, и она осталась одна. А тогда, может быть… — . — Хеймир ярл! Хеймир ярл! — вдруг долетел до него крик. Хеймир обернулся; со стороны мыса мчался верхом один из хёвдинговых хирдманов, и резкий ветер трепал гриву коня и бороду всадника. — Хеймир ярл! Где хёвдинг! Позовите хёвдинга! Корабль! Корабль из Лаберга идет!
Корабль! Это слово пронзило Хеймира как молния, он разом застыл и затрепетал и даже не сразу смог двинуться. Оцепенение продолжалось какой-то миг, но ему казалось, что прошло много времени — достаточно, чтобы добежать до берега! Он идет! Он решился, вышел! Сейчас! Сейчас все будет кончено!
Хеймир бегом бросился назад в ворота, счастливый почти так же, как если бы услышал призыв самого Одина.
Вот она, эта самая полянка на склоне горы, где когда-то давно, еще в детстве, они назначали встречи: она, Даг и Брендольв. Мальчишки говорили, что она слишком мала, чтобы идти с ними — они собираются до самого устья фьорда, а может, и дальше. Двенадцати— или четырнадцатилетний Брендольв никак не соглашался, что маленькая девочка достойна их общества, но Даг обычно скоро поддавался на ее уговоры и тоже просил взять ее с собой — в крайнем случае, если она устанет пли натрет ноги, он может ее понести…
Хельга стояла возле кривой елки, служившей им когда-то скамьей, и медленно гладила мокрую шершавую кору старого ствола. Эта ель помнила их детство, их дружбу, их согласие гораздо лучше, чем они сами. Наверное, ель удивилась бы, если бы узнала, что за такой короткий срок — каких-то жалких семь-восемь лет — они, живые, так сильно изменились. «Это они изменились, — мысленно убеждала Хельга ель, точно хотела оправдаться. — А я нет. Я все помню. Я хочу, чтобы так было всегда». Но так не будет всегда. Он уплывет и останется их врагом навеки. Если ему дадут уплыть. Ведь со вчерашнего дня все мужчины Тингвалля держатся за мечи, и даже кое-кто из челяди вслух мечтает, чтобы им позволили принять участие и отомстить за оскорбление хёвдинга. И это все против Брендольва! Брендольва!
Хельга мерзла на влажном резком ветру, куталась в накидку, но не уходила, точно здесь, возле этой детской «скамьи» у нее была какая-то надежда поправить непоправимое. Близился вечер, сгущались сумерки. Вот бы он сейчас пришел сюда, как тогда, перед отплытием к Вильмунду конунгу сразу после их обручения. Он тогда сказал: «Я вернусь, и мы больше не будем ссориться». Почему так не вышло? Кто в этом виноват?
Хельга посмотрела на прогалину, из который вышел бы Брендольв, если бы догадался прийти. Но нет, ему нельзя, каждый его шаг сторожат…
На серой, бурлящей поверхности воды показался корабль. Он был еще далеко, и Хельга моргнула, подумав, что движущееся пятнышко ей мерещится. Но нет, это в самом деле был корабль. Полосатый парус — синие и коричневые полосы — быстро мчал его от вершины фьорда. Хельга изумилась, кто отважился выйти в море в такую погоду, и одновременно подумала, что это молсет быть только Брендольв. И одновременно не поверила, что его ожидаемый отъезд уже наступил. Теперь это бесповоротно вот-вот корабль промчится мимо нее, минует Хравнефьорд и растворится в серой пелене — навсегда. Они никогда не увидятся. Даже сейчас. И та встреча возле «Рогатой Жабы» окажется последней…
Как молодой олень, Хельга соскочила с площадки и, не боясь оступиться, помчалась вниз по склону горы. У нее было только одно желание: махнуть ему рукой на прощание, чтобы он увидел ее и знал, что она не держит на него зла. Пусть ничего нельзя исправить, но что-то все-таки можно, и женское сердце не утратит надежды на это, пока бьется.
Хельга выскочила к обрыву почти одновременно с кораблем.
— Эй! Брендольв! Это я! — кричала она, размахивая руками над головой. — Брендольв! Брендольв!
Ветер подхватывал ее крик и сразу же рвал на куски; Хельга слышала, что ее слова умирают у нее над головой, но продолжала кричать, потому что иначе не могла. В сумерках ей с трудом удавалось разглядеть людей на корабле, и она не понимала, который из них Брендольв; сейчас она дорого дала бы за то, чтобы бросить прощальный взгляд именно на него.
И вдруг корабль замедлил ход; парус убрали, мелькнули мокрые лопасти весел. «Морская Лисица» повернула к берегу. Хельга перестала кричать и молча смотрела, прижав руки к груди и не веря своим глаза. Ветер бросал волосы ей в лицо, мешая смотреть, от ветра стыли уши и гудело в голове, все вокруг казалось ненастоящим, даже на твердые камни было боязно ступить. Но это действительно Брендольв! Он заметил ее! Он хочет что-то ей сказать! Вот он сам, на носу!
— Брендольв! — снова вскрикнула Хельга. Ей хотелось броситься в воду и бежать к нему по волнам, но она была так мала и слаба, а волны так могучи и злы!
«Морская Лисица» подошла совсем близко, Брендольв перепрыгнул на берег. Хельга бросилась к нему. Брендольв жадно обнял ее и так сильно прижал к себе, что она испугалась. Так она ничего и не сумеет сказать!
— Послушай… Я так рада… Я так хотела тебя увидеть… Ты уже уплываешь… Что же теперь… — бессвязно бормотала она, отстраняясь от него и злясь на великое множество слов, которые теснились на языке и только мешали друг другу.
— Я знал, что я тебя увижу! — хрипло, словно задыхаясь, бормотал Брендольв. В тот миг, когда он увидел на скалах маленькую фигурку, похожую то ли на тролля, то ли на заблудившегося альва, он понял, что иначе и быть не могло. — Я знал, что ты меня любишь. Что бы ни случилось… Мы с тобой навсегда вместе…
— Но сейчас так нельзя! — вскрикнула Хельга. Мысль, что Брендольв так же несчастен из-за их разлуки, делала ее еще несчастнее. — Мой отец… И Хеймир, и даже Даг! Они помирятся, только если ты сам придешь мириться!
— Я не могу с ними мириться! Тогда все подумают, что я струсил, испугался их мести! Я буду опозорен!
— Но иначе ничего не выйдет! — в отчаянии убеждала Хельга. — Тогда тебе придется уехать, и мы больше никогда не увидимся! Подумай!
— Нет! — Брендольв снова обнял ее. — Мы не расстанемся. Я возьму тебя с собой. Мы справим нашу свадьбу за морем, у кваргов. Их конунг хорошо меня примет. Я достаточно сделал, чтобы заслужить уважение людей.
— Нет, я не могу! — Хельга отстранилась. Ничего подобного не приходило ей в голову. — Я так не могу! Не могу их бросить! Это будет… все равно что предательство! Я не могу предать моего отца. И Даг… я его больше никогда не увижу!
— Увидишь! Когда я возьму тебя в жены, они скорее согласятся помириться со мной. Ведь мы же будем родичами.
— Нет, Хеймир ярл не даст… Ой: — Хельга вспомнила разом все, что означал Хеймир, сын Хильмира, для квиттов. — Ой, нет! Он разозлится — он не даст войска, и фьялли разобьют нас! Мы все погибнем!
— Мы будем уже за морем! — настойчиво убеждал Брендольв, для которого все остающееся здесь было теперь несущественным. — Там нас не достанут никакие фьялли. А этот Хеймир, да возьмут его великаны, пусть разбирается сам! Пусть женится хоть на том тролле с заячьими ушами!
Хельга отступила еще на шаг и смотрела на Брендольва почти с ужасом, точно он вдруг зарычал по-звериному. На глазах ее выступили слезы, земля под ногами дрожала.
— Я же люблю тебя! — Видя ее колебания, Брендольв шагнул за ней, протягивая руки, но Хельга снова отступила. — Ты не можешь забыть, как мы… Мы должны быть вместе! Я люблю тебя, я не знаю, как буду без тебя обходиться! Это невозможно! Ты не можешь меня бросить, когда ты так нужна мне! Это наша судьба!
— Но отец… — Хельга сглотнула, судорожно вздохнула. Слова, которых недавно было так много, разбежались, растаяли. Она была полна напряженного чувства, но никак не могла его выразить. Она знала одно: то, что он предлагает и требует — невозможно.
— Мы с ними помиримся… потом, — уговаривал Брендольв, совершенно об этом не думая и зная только, что для Хельги это почему-то важно.
— Нет, Хеймир ярл…
— Что — Хеймир ярл? — Брендольв вдруг разозлился. Его враг, имя которого вызывало ненависть еще с той давней злосчастной ночи, когда они с Лейптом напали на слэттинского «Змея», снова появился на его пути в самое неподходщее время. — Что — Хеймир ярл? — с гневным напором повторил Брендольв, — Я вижу, тебя слишком волнует, как бы твой жених не обиделся? Может, ты не хочешь с ним расставаться? Мо-жет, ты хочешь стать кюной слэттов? Или тебе нравится этот долговязый Бальдр со змеиными глазами?
— Да нет же, нет! Но он…
— Я вижу! — кричал Брендольв, почти не слушая ее. — Ты достаточно долго прожила с ним под одной крышей. Наверное, ты теперь предпочитаешь его! Я думал, ты пришла сюда, потому что любишь меня, а ты…
— Я не люблю его! — отчаянно убеждала Хельга, с горечью видя, что Брендольв ее не слышит.
— Тогда ты пойдешь со мной! — Брендольв крепко схватил ее за руку.
Хельга дернула руку назад, но пальцы Брендольва стиснули запястье, как железное кольцо. И она разрыдалась, больше не имея сил убеждать или защищаться. Резкий ветер трепал ее, как травинку, холодные брызги окатывали ноги; весь мир был полон горя, непонимания, отчаяния. Хеймир ревнует ее к Брендольву и готов ради этой ревности убить; Брендольв ревнует ее к Хеймиру и готов ради этого толкать ее на предательство родичей, на бесчестье. Все они думают только о себе, никто ее не понимает, никто не думает о том, что их дела принесут всем! И что она может сделать, если даже те, кто ее любит, не слушают ее, не понимают!
— Брендольв хёльд, давай быстрее решайся! — крикнул чей-то голос с корабля. — Мы и так уже много времени потеряли. В Тингвалле нас вот-вот заметят, если еще не заметили. Мы так не успеем проскочить, если будем топтаться возле берега.
Еще прежде чем хирдман договорил, Брендольв подхватил Хельгу на руки и шагнул к кораблю. Сверху навстречу протянулось несколько рук. Хельга дернулась один раз и больше не противилась, закрыв лицо руками и содрогаясь от рыданий. Она едва понимала, что с ней происходит: все было одинаково плохо.
Когда «Морская Лисица» приблизилась к Тингваллю, «Длинногривый» и «Змей» уже ждали ее на воде, сторожа на середине фьорда, ближе к противоположным берегам. Путь к открытому морю был отрезан. Но «Лисица» и не подумала отступать.
— А у него есть своя голова на плечах, пусть он сам о себе позаботится. Ингъяльд, между прочим, прав: если позволить всякому молодому дураку безнаказанно оскорблять знатных и умных людей, то Гибель Богов наступит уже очень скоро!
Хельга не ответила. Насчет «всякого молодого дурака» это совершенно верно, но ведь речь идет не о «всяком», а о Брендольве! И представить, что не кто-то, а Брендольв должен лежать неподвижный и холодный, как лежал Ауднир…
Почти боясь встретить Дага или Хеймира, Хельга ушла побродить по берегу. На мысу возле старых елей она заметила сидящего на камне человека. Длинные светлые волосы слегка шевелились на ветру, а взгляд зльденландца был устремлен куда-то вдаль, к горловине фьорда. Ее шагов Сторвальд не услышал, и даже когда она его окликнула, обернулся не сразу.
— А, это ты, Гевьюн застежек! — сказал он. — Как по-твоему, сегодня будет туманный вечер?
— Туманный? — Мысли Хельги были очень далеки от сегодняшней или завтрашней погоды. —Даже буря — Орм говорил. Да и так видно. — Она кивнула на поверхность фьорда, по которой резкий ветер гнал сильную волну. — А тебе зачем. Уж не собрался ли ты куда-нибудь плыть? Ах да—
Она вспомнила. Еще когда Эгиль, собираясь в Эльвенэс, звал Сторвальда с собой, Атла отвечала: «Никуда он не поплывет! Он не расстанется с Тингваллем ни за какие сокровища. Он влюбился!»
«Наверняка в тебя! — возликовал Эгиль». — «А вот и нет! Он влюбился в Леркена! И теперь каждый вечер бродит по берегу в сладкой надежде увидеть… а главное, услышать».
Атла сказала чистую правду. Появившись в Тингвалле, Сторвальд довольно быстро узнал о Леркене и загорелся мечтой услышать и его пески. Жители Хравнефьорда качали головами: Леркен Блуждающий Огонь никогда не показывался чужим, да и своим далеко не всем. Однако не прошло и пяти дней, как Сторвальд, в одиночку бродивший над морем, увидел в тумане бледное пятно желтоватого света. Замерев над каменистым обрывом, смотрел он, как мимо берега скользит лодка, видел лежащую на носу женщину с золотыми волосами, с лицом чистым и прекрасным, не подвластным дыханию смерти, видел фигуру мужчины с негасиущим факелом в руке… И сам туман вокруг пел тихим мягким голосом:
Норны режут руны брани,
Руны страсти бросят в кубок.
Тор опоры мачты смело,
Помня Сив, стремится в схватку.
Вранным громом Тор доспеха
В страх вовек не будет ввергнут,
Коль дала владыке славы
Щит для битвы диса злата…
И Сторвальд шел по берегу, спотыкаясь на камнях и не в силах отвести глаз от скользящей в тумане лодки; завороженный, он готов был шагнуть прямо в море и идти по воде, не замечая этого.
Воин видит над волнами
В бликах света лик любимый.
В вихре лезвий блещет в выси
Все она — в убранстве бранном.
Руны смерти мечут норны —
Судьи судеб сердцем хладны —
Влажным долом тропы ветра
Вверх уводят к вольной выси.
Лодка уходила, туман вокруг нее сгущался, образ бледнел, и Сторвальд с трудом выхватывал слухом последние строки. Слова таяли, оставалось только чувство чего-то прекрасного и губительного; Сторвальд не помнил, чтобы ему, при всех переменах в его бродячей жизни, приходилось переживать подобное.
Иней смертный с ней не страшен:
Ранним утром в доме грома
Рог медовый с добрым словом…
И все. Сторвальд не был уверен, что правильно разобрал последние строки. Он долго стоял над обрывом, глядя в туман, туда, где скрылась лодка Блуждающего Скальда, и все гадал, какой должна быть следующая строчка. Выходит, что и в Валхалле павшего воина встретит она — его земная любовь, ради который он шел на подвиги. Сторвальд пытался подобрать слова для этой последней строки, но ничего не получалось: она выходила мертвой, никак не прирастала к живой песне Леркена. У говорлинов говорят: пришей хвост чужой кобыле. Примерно так. Незавершенность песни мучила Сторвальда, но он бросил это занятие: бесплодные попытки только наполняли его чувством собственной непригодности. А он к этому не привык.
Всю дорогу домой он думал только об зтом. Песня была странная, более чем странная. Никто еще на памяти Сторвальда такого не сочинял. Непонятно, про кого она. Ни про кого и вместе с тем про всех. Так же никто не делает! Но сейчас Сторвальду казалось, что именно так и стоит делать, потому что только такие песни и имеют какой-то смысл. Ведь он и сам знал, что его эльвенэсские песни, сложенные на заказ, не имеют никакой силы. Раньше он только смеялся над простотой торговцев-слэттов, думавших за деньги купить любовь и удачу. Теперь же ему было болезненно стыдно за свои мертворожденные стихи. А он-то еще думал, что хитрец Один одобрит его предприимчивость. Сам себя сравнил с сапожником!
Вернувшись в Тингвалль, Сторвальд рухнул на лежанку и накрылся одеялом с головой. И пролежал так не только ночь, но почти весь день, так что под вечер Даг, встревожившись, пришел узнать, не болен ли их гость.
— Будь добр, Бальдр доспехов, оставь меня в покое, — смиренно попросил Сторвальд. — Дай мне тихо умереть от стыда.
— Почему? — изумился Даг. По его представлениям, Сторвальд и знать не должен, что такое стыд.
— Мне стыдно того бреда, который я всю жизнь сочинял, да еще считал себя хорошим скальдом, — донесся ответ из-под одеяла. — Я хороший сапожник. Шью точно на заказ.
И Даг ушел, убежденный, что вот именно сейчас Сторвальд бредит. Назвать бредом егостихи, лучшие из тех, что складывались в Морском Пути! Растерянный Даг направился прямо к бабушке Мальгерд спросить, не помогут ли ее рунные палочки против такого недуга. Но она лишь улыбнулась и покачала головой.
— От этого не умирают, а переболеть такой болезнью иногда весьма полезно, — заметила она. — И не волнуйся: только хороший скальд способен время от времени ощущать себя никуда не годным. Плохой не испытывает сомнений — потому что вообще не представляет, как можно сделать по-другому.
На второй день Сторвальд, конечно, встал («Есть захочет — встанет!», как справедливо предположил Эгиль), но с тех пор все вечера проводил в одиноких блужданиях, надеясь увидеть Леркена еще раз. Домочадцы Тингвалля украдкой посмеивались над «влюбленностью» своего гостя, но в душе гордились, что Хравнефьорд нашел чем удивить даже эльденлакдца, жившего у многих могущественных конунгов.
— Да бросай ты эту дурь! — однажды сказал ему Вальгард. — Нашел о чем вздыхать! Я слышал, ты неплохо сочинял боевые песни. Вот ими бы и занялся, пока время есть. Людям будет что вспомнить. И там все по правде: ясно, кто кого победил. А у этого… Бродячего Огня что?
Сторвальд ответил только вздохом. Он мог бы сказать: «Что ты понимаешь в стихах, Медвежья Рубашка?» Однако Вальгард, на глазах у эльденландца пропевший боевое заклятье и тем спасший быть может, от смерти самого Сторвальда, кое-что в искусстве стихосложения безусловно понимал. Он умел вложить в слова ту дикую ярость разрушения, которая жила и временами вспыхивала в его душе. Но Оторвальд ему не завидовал. Его Один был совсем другим.
— Правда, неправда? — ответил он чуть погодя, когда Вальгард уже ушел и только Даг стоял рядом, настороженно, как к больному, приглядываясь к эльденландцу. — Допустим, сложу я стих, как Стюрмир конунг одолел Фрейвида хёздинга. Даже допустим на миг, что это был великий подвиг, в чем я сомневаюсь. Они умрут, потом родятся другие великие герои, и подвиги Стюрмира будут забыты, а значит, перестанут быть правдой. А душа человеческая останется. И правда о ней будет правдой всегда. Все понимают, что было с Леркеном. А кому какое дело до конунга, который случайно жил в его время?
Ветер крепчал, и Хельга плотнее куталась в накидку. Уже не первый день погода портится. Все холоднее и холоднее — и никакой радости, будто и не весна. Говорят, перед концом мира наступит Великанья Зима, которая будет длиться три года… В душе Хельги была если не Великанья Зима, то уж Велшса-нья Осень точно. Она смотрела на серые сердитые волны, на их плещущие гребни, будто волны дерутся между собой, и невольно вспоминала:
В распре кровавой брат губит брата;
Кровные родичи режут друг друга.
Множится зло, полон мерзостей мир… [51]
«Неужели это — про нас?!» — кричал кто-то в ее сердце. Даг и Брендольв — разве они не братья. Неужели это — про нас? Неужели мы и есть то горестное поколение, которое дожило до гибели мира? В это не хотелось верить, но события говорили сами за себя. На миг показалось, что этот каменистый обрыв — последнее, что осталось от мира, и бежать дальше некуда.
— А ты не можешь сложить такую песнь, чтобы все помирились? — спросила Хельга, даже не особенно в это веря, но стремясь услышать хоть что-нибудь в ответ.
Сторвальд помолчал.
— Там, в Эльвенэсе, мы с твоим братом однажды говорили о сущности стихосложения, — сказал он чуть погодя, по-прежнему глядя в дерущиеся волны. — Я там часто складывал стихи на заказ, а он мне сказал: «Как же можно вложить душу в чужую любовь или удачу?» Я и сам знаю, что нельзя. И тем более нельзя создать мир, которого в душах нет. Мир созревает только в душе, как орех на кусте. Его нельзя повесить, как. щит на столб. И зачем я вообще складывал стихи — не понимаю.
Хельга поняла две вещи: что Сторвальд отказался выполнить ее просьбу и что ему совершенно не до нее и ее тревог. У него была своя собственная тревога, на которой он сосредоточился так полно, что едва ли замечает, весна сейчас или осень. Значит, и скальды не всемогущи. Так кто же? Кто?
Отвернувшись от Сторвальда, Хельга окинуда взглядом прибрежные холмы, кое-где покрытые лесом, кое-где темнеющие голым камнем. Ветер трепал и рвал верхушки елей, точно подталкивал их бежать куда-то. Хельга хотела позвать, но не решалась: она не слышала души побережья. Он здесь, но он не отзовется. Ветер гудит безо всякого смысла, и ели машут лапами без толку: уже целый век хотят бежать куда-то, а так и не соберутся… Да и есть ли он, дух побережья? Или это все — мертвые Камни, оживленные когда-то ее глупым детским воображением? А сейчас она проснулась — и его нет. Ее слух закрыт для голоса Ворона. Она осталась совсем одна. Ни люди, ни духи не помогут ей. Переплетение жизненных сил и потоков так сложно, что она, маленькое сердце, изнемогла в борьбе, так ничего и не добившись. Сражаться в одиночку с этим потоком — все равно что пытаться остановить руками ледоход. И будь ты хоть конунг или берсерк — никакой разницы.
Первые лучи рассвета застали Хеймира ярла уже с мечом у пояса. Едва проснувшись, он послал своих людей к дозорным хёвдинга на мысу — убедиться, что корабль из Лаберга не показывался. Никто, даже сам хёвдинг и его сын, не жаждали увидеть наконец этот корабль сильнее, чем Хеймир ярл. Не в силах справиться с собой, он расхаживал по двору и по пустырю перед воротами усадьбы, и лицо его было полно такой суровой решимости, что обитатели Тингвалля косились на него с испугом. Это было воплощенное божество мести, сам Один, грозный и неумолимый.
— Понятное дело — сын конунга! — шептали домочадцы друг другу. — Для него честь важнее всего. Ну и трудная же жизнь у этих конунгов — не позавидуешь…
Хеймир не хотел видеть Хельгу, но думал почти только о ней. Он ненавидел ее и ненавидел Брендольва, и все внутри у него замирало от желания немедленно видеть обидчика мертвым. Он гнал от себя воспоминания о вчерашней ссоре с невестой, но его как огнем легло впечатление: она почти призналась, что любит Брендольва, что хочет вернуться к нему! Это объясняло, почему она была так сдержанна, не более чем вежлива с ним самим. Хеймир внутренне бесился от мысли, что ему предпочли другого, и жаждал уничтожать этого другого с такой силой, что даже было труд но дышать.
А Хельги нигде не было. Хеймира подмывало послать кого-нибудь поискать ее, но он сдерживался. Еще подумают, что он так волнуется из-за нее! Бесчувственный! Она так думает. И пусть! К троллям чувства, когда надо думать головой!
Широко шагая, Хеймир ярл старался успокоиться, подумать о чем-нибудь другом. Например, о Далле, вдове Стюрмира конунга, которая вчера опять приезжала. Хозяева приняли ее вежливо, как полагается, но в глубине души были убеждены, что она приехала разведать их замыслы насчет мести Брендольву. Наивные! Хеймир ярл усмехнулся. Они судят о людях по себе и, как следствие, думают о них слишком хорошо. Сам Хеймир был убежден, что Даллу занимают только ее собственные дела и хлопочет она только о собственном благополучии. А хочет она одного: уехать отсюда и обеспечить себе и своему ребенку достойное место под солнцем.
Хеймир задумчиво закусил нижнюю губу. Об этом он думал уже не раз с тех пор, как Далла намекнула ему о том, что не прочь стать новой Гьёрдис и вырастить своего Сигурда за морем. Предложение было совсем не плохим. Сын Стюрмира имеет право на власть над квиттами, хотя бы над той частью полуострова, которая еще свободна. Конечно, не сейчас, а когда подрастет. А Хеймир умел видеть на много лет вперед и хорошо понимал, что ни сегодня, ни завтра, ни далее через год жизнь не кончается. При сильной поддержке через двадцать, даже через пятнадцать лет Бергвид, сын Стюрмира, будет конунгом. А значит, власть над Квиттингом получат его воспитатели.
Взять Даллу с ребенком к себе в Эльвенэс было бы очень уместно и выгодно. Это прибавит чести — дать приют вдове конунга, погибшего в борьбе с Торбрандом Троллем. Торбранд укусит себя за длинный нос от злости, когда узнает.
А Хельга… Пусть остается здесь, если ей так уж хочется! Он, Хеймир, сын Хильмира, не самый худший жених Морского Пути, чтобы умолять какую-то дочку хёвдига из рода Птичьих Носов составить его счастье. Но при мысли о том, чтобы заменить Хельгу Даллой, Хеймира наполняла досада. Потерять ее почему-то было нестерпимо обидно. Наверное, он успел привыкнуть к ней как к будущей жене.
Но на вдове конунга может и должен жениться только он сам. Впервые в жизни Хеймир пожалел, что у него нет брата. Если отдать Даллу за кого-нибудь из знатных слэттов, то ее сыну будет гораздо труднее потом завоевывать уважение. Ах, отчего же нельзя, как во времена конунга Хьёрварда, жениться сразу на двух!
Обернувшись в сторону фьорда, Хеймир остановился, окинул взглядом противоположный берег с зелеными пятнами ельника на бурых боках гор. За время, прожитое здесь, он выучил все это наизусть и отлично мог представить с закрытыми глазами. Здесь хорошо. Красиво, тихо, и от земли поднимается теплое чувство умиротворения, Так бывает в очень старых жилых местах, особенно если им не выпадало на долю больших бед. А еще говорят, что сами места бывают счастливыми или несчастливыми, и очень важно выбрать для жилья счастливое место. Предкам Хельги Птичьего Носа это удалось. Понятно, почему она не хочет отсюда уезжать…
День был такой лее пасмурный и ветреный, как и три-четыре последних: ветер стремительно тянул и рвал густые облака на сером небе, с моря летели резкие порывы с явственным запахом водяной пыли. Весенняя буря из тех, что смывает последние остатки зимы. В такую погоду никто не выйдет в море. И придется ждать еще неизвестно сколько.
Хеймир перевел взгляд на ворота усадьбы. Нет, немыслимо ждать, пока уляжется буря. Нужно поднимать людей и напасть на Лаберг. Там сейчас не ждут. Оскорбитель хёвдинга сгорит в собственном доме, и Хельга… Хеймир не хотел думать, что она подумает и почувствует, когда ее прежний жених умрет. Он просто хотел, чтобы его не было, и она осталась одна. А тогда, может быть… — . — Хеймир ярл! Хеймир ярл! — вдруг долетел до него крик. Хеймир обернулся; со стороны мыса мчался верхом один из хёвдинговых хирдманов, и резкий ветер трепал гриву коня и бороду всадника. — Хеймир ярл! Где хёвдинг! Позовите хёвдинга! Корабль! Корабль из Лаберга идет!
Корабль! Это слово пронзило Хеймира как молния, он разом застыл и затрепетал и даже не сразу смог двинуться. Оцепенение продолжалось какой-то миг, но ему казалось, что прошло много времени — достаточно, чтобы добежать до берега! Он идет! Он решился, вышел! Сейчас! Сейчас все будет кончено!
Хеймир бегом бросился назад в ворота, счастливый почти так же, как если бы услышал призыв самого Одина.
Вот она, эта самая полянка на склоне горы, где когда-то давно, еще в детстве, они назначали встречи: она, Даг и Брендольв. Мальчишки говорили, что она слишком мала, чтобы идти с ними — они собираются до самого устья фьорда, а может, и дальше. Двенадцати— или четырнадцатилетний Брендольв никак не соглашался, что маленькая девочка достойна их общества, но Даг обычно скоро поддавался на ее уговоры и тоже просил взять ее с собой — в крайнем случае, если она устанет пли натрет ноги, он может ее понести…
Хельга стояла возле кривой елки, служившей им когда-то скамьей, и медленно гладила мокрую шершавую кору старого ствола. Эта ель помнила их детство, их дружбу, их согласие гораздо лучше, чем они сами. Наверное, ель удивилась бы, если бы узнала, что за такой короткий срок — каких-то жалких семь-восемь лет — они, живые, так сильно изменились. «Это они изменились, — мысленно убеждала Хельга ель, точно хотела оправдаться. — А я нет. Я все помню. Я хочу, чтобы так было всегда». Но так не будет всегда. Он уплывет и останется их врагом навеки. Если ему дадут уплыть. Ведь со вчерашнего дня все мужчины Тингвалля держатся за мечи, и даже кое-кто из челяди вслух мечтает, чтобы им позволили принять участие и отомстить за оскорбление хёвдинга. И это все против Брендольва! Брендольва!
Хельга мерзла на влажном резком ветру, куталась в накидку, но не уходила, точно здесь, возле этой детской «скамьи» у нее была какая-то надежда поправить непоправимое. Близился вечер, сгущались сумерки. Вот бы он сейчас пришел сюда, как тогда, перед отплытием к Вильмунду конунгу сразу после их обручения. Он тогда сказал: «Я вернусь, и мы больше не будем ссориться». Почему так не вышло? Кто в этом виноват?
Хельга посмотрела на прогалину, из который вышел бы Брендольв, если бы догадался прийти. Но нет, ему нельзя, каждый его шаг сторожат…
На серой, бурлящей поверхности воды показался корабль. Он был еще далеко, и Хельга моргнула, подумав, что движущееся пятнышко ей мерещится. Но нет, это в самом деле был корабль. Полосатый парус — синие и коричневые полосы — быстро мчал его от вершины фьорда. Хельга изумилась, кто отважился выйти в море в такую погоду, и одновременно подумала, что это молсет быть только Брендольв. И одновременно не поверила, что его ожидаемый отъезд уже наступил. Теперь это бесповоротно вот-вот корабль промчится мимо нее, минует Хравнефьорд и растворится в серой пелене — навсегда. Они никогда не увидятся. Даже сейчас. И та встреча возле «Рогатой Жабы» окажется последней…
Как молодой олень, Хельга соскочила с площадки и, не боясь оступиться, помчалась вниз по склону горы. У нее было только одно желание: махнуть ему рукой на прощание, чтобы он увидел ее и знал, что она не держит на него зла. Пусть ничего нельзя исправить, но что-то все-таки можно, и женское сердце не утратит надежды на это, пока бьется.
Хельга выскочила к обрыву почти одновременно с кораблем.
— Эй! Брендольв! Это я! — кричала она, размахивая руками над головой. — Брендольв! Брендольв!
Ветер подхватывал ее крик и сразу же рвал на куски; Хельга слышала, что ее слова умирают у нее над головой, но продолжала кричать, потому что иначе не могла. В сумерках ей с трудом удавалось разглядеть людей на корабле, и она не понимала, который из них Брендольв; сейчас она дорого дала бы за то, чтобы бросить прощальный взгляд именно на него.
И вдруг корабль замедлил ход; парус убрали, мелькнули мокрые лопасти весел. «Морская Лисица» повернула к берегу. Хельга перестала кричать и молча смотрела, прижав руки к груди и не веря своим глаза. Ветер бросал волосы ей в лицо, мешая смотреть, от ветра стыли уши и гудело в голове, все вокруг казалось ненастоящим, даже на твердые камни было боязно ступить. Но это действительно Брендольв! Он заметил ее! Он хочет что-то ей сказать! Вот он сам, на носу!
— Брендольв! — снова вскрикнула Хельга. Ей хотелось броситься в воду и бежать к нему по волнам, но она была так мала и слаба, а волны так могучи и злы!
«Морская Лисица» подошла совсем близко, Брендольв перепрыгнул на берег. Хельга бросилась к нему. Брендольв жадно обнял ее и так сильно прижал к себе, что она испугалась. Так она ничего и не сумеет сказать!
— Послушай… Я так рада… Я так хотела тебя увидеть… Ты уже уплываешь… Что же теперь… — бессвязно бормотала она, отстраняясь от него и злясь на великое множество слов, которые теснились на языке и только мешали друг другу.
— Я знал, что я тебя увижу! — хрипло, словно задыхаясь, бормотал Брендольв. В тот миг, когда он увидел на скалах маленькую фигурку, похожую то ли на тролля, то ли на заблудившегося альва, он понял, что иначе и быть не могло. — Я знал, что ты меня любишь. Что бы ни случилось… Мы с тобой навсегда вместе…
— Но сейчас так нельзя! — вскрикнула Хельга. Мысль, что Брендольв так же несчастен из-за их разлуки, делала ее еще несчастнее. — Мой отец… И Хеймир, и даже Даг! Они помирятся, только если ты сам придешь мириться!
— Я не могу с ними мириться! Тогда все подумают, что я струсил, испугался их мести! Я буду опозорен!
— Но иначе ничего не выйдет! — в отчаянии убеждала Хельга. — Тогда тебе придется уехать, и мы больше никогда не увидимся! Подумай!
— Нет! — Брендольв снова обнял ее. — Мы не расстанемся. Я возьму тебя с собой. Мы справим нашу свадьбу за морем, у кваргов. Их конунг хорошо меня примет. Я достаточно сделал, чтобы заслужить уважение людей.
— Нет, я не могу! — Хельга отстранилась. Ничего подобного не приходило ей в голову. — Я так не могу! Не могу их бросить! Это будет… все равно что предательство! Я не могу предать моего отца. И Даг… я его больше никогда не увижу!
— Увидишь! Когда я возьму тебя в жены, они скорее согласятся помириться со мной. Ведь мы же будем родичами.
— Нет, Хеймир ярл не даст… Ой: — Хельга вспомнила разом все, что означал Хеймир, сын Хильмира, для квиттов. — Ой, нет! Он разозлится — он не даст войска, и фьялли разобьют нас! Мы все погибнем!
— Мы будем уже за морем! — настойчиво убеждал Брендольв, для которого все остающееся здесь было теперь несущественным. — Там нас не достанут никакие фьялли. А этот Хеймир, да возьмут его великаны, пусть разбирается сам! Пусть женится хоть на том тролле с заячьими ушами!
Хельга отступила еще на шаг и смотрела на Брендольва почти с ужасом, точно он вдруг зарычал по-звериному. На глазах ее выступили слезы, земля под ногами дрожала.
— Я же люблю тебя! — Видя ее колебания, Брендольв шагнул за ней, протягивая руки, но Хельга снова отступила. — Ты не можешь забыть, как мы… Мы должны быть вместе! Я люблю тебя, я не знаю, как буду без тебя обходиться! Это невозможно! Ты не можешь меня бросить, когда ты так нужна мне! Это наша судьба!
— Но отец… — Хельга сглотнула, судорожно вздохнула. Слова, которых недавно было так много, разбежались, растаяли. Она была полна напряженного чувства, но никак не могла его выразить. Она знала одно: то, что он предлагает и требует — невозможно.
— Мы с ними помиримся… потом, — уговаривал Брендольв, совершенно об этом не думая и зная только, что для Хельги это почему-то важно.
— Нет, Хеймир ярл…
— Что — Хеймир ярл? — Брендольв вдруг разозлился. Его враг, имя которого вызывало ненависть еще с той давней злосчастной ночи, когда они с Лейптом напали на слэттинского «Змея», снова появился на его пути в самое неподходщее время. — Что — Хеймир ярл? — с гневным напором повторил Брендольв, — Я вижу, тебя слишком волнует, как бы твой жених не обиделся? Может, ты не хочешь с ним расставаться? Мо-жет, ты хочешь стать кюной слэттов? Или тебе нравится этот долговязый Бальдр со змеиными глазами?
— Да нет же, нет! Но он…
— Я вижу! — кричал Брендольв, почти не слушая ее. — Ты достаточно долго прожила с ним под одной крышей. Наверное, ты теперь предпочитаешь его! Я думал, ты пришла сюда, потому что любишь меня, а ты…
— Я не люблю его! — отчаянно убеждала Хельга, с горечью видя, что Брендольв ее не слышит.
— Тогда ты пойдешь со мной! — Брендольв крепко схватил ее за руку.
Хельга дернула руку назад, но пальцы Брендольва стиснули запястье, как железное кольцо. И она разрыдалась, больше не имея сил убеждать или защищаться. Резкий ветер трепал ее, как травинку, холодные брызги окатывали ноги; весь мир был полон горя, непонимания, отчаяния. Хеймир ревнует ее к Брендольву и готов ради этой ревности убить; Брендольв ревнует ее к Хеймиру и готов ради этого толкать ее на предательство родичей, на бесчестье. Все они думают только о себе, никто ее не понимает, никто не думает о том, что их дела принесут всем! И что она может сделать, если даже те, кто ее любит, не слушают ее, не понимают!
— Брендольв хёльд, давай быстрее решайся! — крикнул чей-то голос с корабля. — Мы и так уже много времени потеряли. В Тингвалле нас вот-вот заметят, если еще не заметили. Мы так не успеем проскочить, если будем топтаться возле берега.
Еще прежде чем хирдман договорил, Брендольв подхватил Хельгу на руки и шагнул к кораблю. Сверху навстречу протянулось несколько рук. Хельга дернулась один раз и больше не противилась, закрыв лицо руками и содрогаясь от рыданий. Она едва понимала, что с ней происходит: все было одинаково плохо.
Когда «Морская Лисица» приблизилась к Тингваллю, «Длинногривый» и «Змей» уже ждали ее на воде, сторожа на середине фьорда, ближе к противоположным берегам. Путь к открытому морю был отрезан. Но «Лисица» и не подумала отступать.