Залыгин Сергей. Соленая падь

   - Не задавай мне вопросов, гад! - крикнул Мещеряков. Переждал чуть. Чуть успокоился. - Белые не сразу поймут, что под Соленой Падью у нас силы нету. И задача у них - разгромить нашу армию, а вовсе не самую деревню...
   - Если все-таки...
   - Выйдешь из боя в направлении на Елань... Встретится не сильный резерв противника - уничтожь его. Все! Дальше действуй, как хочешь, - возвращайся, обороняй Соленую Падь, собирай главный штаб и делай с ним новый план военных действий, - что хочешь, то и делай! Все можешь! Но сейчас выполняй! Без слова. Будешь в главном штабе, скажи от моего имени: Крекотеня я расстреляю. После, как только закончим бой в Малышкином Яру - я догоню те три полка, которые он перебросил на Моряшиху, буду вместе с теми полками драться, как он им приказал, осуществлять его приказ, но после расстреляю! За что? Он сам знает. Лучше других знает об этом товарищ Крекотень. А ежели плохо понял - я ему прежде объясню, что и как!
   - Жгун? Он же тебя осудит?
   - Может, осудит. Но поймет: все вы толкаете меня в партизанщину. Я толкнусь. Пойду. Не в первый раз пойду!
   Сначала на Малышкин Яр пошли мадьяры. Белые оказались настороже: не прошли для них незамеченными передвижения полков. Но все равно дальних часовых мадьярам удалось снять без выстрелов, и только следующий пост открыл огонь. Тогда мадьяры встали в рост и пошли с русским "ура", которое они кричали не совсем по-русски.
   Огонь был сильный, мадьяры не ложились, ждали следующей атаки; и верно, тут же вскоре, с противоположной стороны, с севера, пошли латыши и шахтеры Васильевских рудников. Тогда мадьяры залегли, белые все палили по ним, потом чуть смолкли. Стало слышно, как разгорается бой на противоположной окраине.
   Мадьяры снова встали. Снова белые открыли сильный огонь и, должно быть, уже не слышали, как через прибрежные камыши речки Малышки, через невысокий ее яр, с левого фланга в деревню стали просачиваться штрафники Громыхалова, а с правого - через огороды - остальные две роты полка красных соколов.
   Оборона была у белых предусмотрена круговая. Они не метались, не перебрасывали огневые средства с одного участка на другой, вступали в соприкосновение с отдельными группами партизан, которые просачивались в улицы села, основные же силы красных соколов продолжали держать под огнем, не позволяли им войти в село.
   Ошибка все-таки у них получилась: недооценили они громыхаловских ребят, сделали огневую завесу над яром, но не очень плотную. Яр этот рассекался поперек несколькими оврагами, по ним-то громыхаловцы и пробрались в село, попали в густой конопляник, потом в проулок, из проулка на главную улицу. Тут нарвались на крупный резерв противника - полноценный батальон, который стоял в строю и, по всей видимости, готовился вступать в бой. Партизаны кинулись в стороны, а резерв белых, должно быть, подумал, что его окружают, залег в канавы, развернулся по флангам и открыл огонь. Это произвело впечатление, что самый жестокий бой как раз и завязался в центре села, и перед мадьярами и перед латышами противник начал отступать, чтобы подавить громыхаловцев. Был тот самый момент, когда белые пришли в замешательство, у партизан же поднялся боевой дух.
   Хороший был момент...
   Мещеряков боем не руководил. Они с Гришкой Лыткиным где-то между громыхаловцами и латышами тоже проскочили в село по коноплянику. Постреляли. В одну избу, в окошко, бросили гранату, потому что показалось - за окном кто-то в военной форме мелькнул. И надо же - не ошиблись, через окна и двери поскакали на улицу беляки, порядочно, человек пять или шесть. Они и в этих прыгунов тоже постреляли, после убрались в конопляник обратно, перебежали улицу и дали огонька по упряжке, в которой кто-то и куда-то мчался. Похоже было - попали в коней, но тут по ним тоже кто-то пристрелялся, они, от греха переползли улицу на брюхе в обратном направлении, но в коноплянике спасаться было теперь неудобно: там уже пальба шла непрерывная, где свои, где чужие с ходу не узнаешь, свои подстрелят - недорого возьмут, и Мещеряков с Лыткиным подались вдоль плетня по улице, после перемахнули через этот плетень в том месте, где и по ту и по другую сторону его были густые кусты. Гришка порвал новую гимнастерку - это боярышник оказался, колючки вершковые. После огородом они стали отходить, не стреляя, к яру, а тут снова залегли, и Мещеряков объяснил Гришке:
   - Отсюда мы будем с тобой, Гриша, отступать уже окончательно, но сперва пальнем еще повдоль грядок. Я думаю, беляки пойдут здесь в рост, не будут уже здесь ничего плохого для себя ожидать, а мы тут-то пальнем.
   Подумать только, какой им случай со своего огорода выпало увидеть: в проулке за плетнем белые, двое или трое, залегли и партизан сильно обстреливали, не пускали в тот проулок... Вдруг позади них появился какой-то человек, конный, закричал пронзительно:
   - Бей красных паразитов! Бей! - подскакал к тем белякам и - бах-бах из нагана по ним. После крикнул: - Громыхалов! Ты где? За мной, ребята! - и снова исчез.
   И человек этот верховой был не кто иной, как Петрович.
   - Узнаешь? - спросил Мещеряков у Гришки.
   - Вот гад, вот гад! - восхищенно отозвался Гришка. - Как он их ловко, а? Я бы сроду на Петровича и не подумал, будто он на такое способный! Мы-то что сидим здеся, товарищ Мещеряков?
   Напряжение боя еще не спадало, еще рвали мадьяры свои пулеметы непрерывной стрельбой, у латышей было два пулемета - тоже работали, кажется, оба исправно. Еще хороший был момент! Но, в общем-то, какой там огонь давали соколы - едва различишь. Вот белые грохотали сильно, улицами мчались повозки на площадь - там была артиллерия, еще не вступившая в бой, - туда они стягивали резервы и нисколько не торопились бросаться с испугу туда-сюда... Все-таки у белых офицеры, полковники, они повоевали уже на своем веку... Мещеряков слушал, улавливал: нигде белых серьезно потеснить не удалось, хотя и сильные они получали удары, но те полковники тоже, надо думать, бой хорошо слышат, понимают. Истинные силы партизан они, наверно, уже давно поняли, и если все еще не идут на окружение, не отрезают партизанам путей отхода - так только потому, что ждут еще какого-то нового натиска, новым - удвоенным, утроенным - числом. Но нету этого числа у партизан.
   Игрушечный был бой. Не на жизнь и не на смерть, а на испуг. Ничего серьезного. Заставить белых замешкаться, заставить их подумать, будто это против них была разведка боем. Если разведка такая сильная - значит, основных сил партизан тем более следует опасаться, не следует из села в скором времени выходить, двигаться на Соленую Падь.
   Вот и только - и вся задача.
   Один раз, правда, закружилась у Мещерякова голова, замутило ее - это когда громыхаловские ребята по второму разу подняли сильный шабаш совсем поблизости от площади, а мадьяры крикнули "ура!" тоже где-то посередине главной улицы - прорвались-таки. Тут Мещеряков и подумал: вдруг белые паникнут, дрогнут, вдруг да стоит повести дело на серьезное сражение, на разгром противника? Добиться победы здесь, в Малышкином Яре, - это значит свести успех белых на нет под Моряшихой! Свести его на нет там - значит восстановить положение полностью, а тогда снова не станет в природе крекотеневского приказа, ничего не станет, что за приказом должно последовать. Ведь сколько немного надо - один бой в Малышкином Яре выиграть! Немного-то как? И как близко, оказывается, она была - победа! Не только теми четырьмя полками, которыми Мещеряков хотел вступить в бой, он этот бой выиграл бы. Будь у него сейчас только два полка, уж он использовал бы прорыв громыхаловцев и мадьяр, вот сейчас бы и бросил второй полк массированным ударом в направлении на площадь, захватил бы орудия. А тогда...
   Зажимал в потной горячей руке неуклюжую ракетницу, а хотелось ему швырнуть эту чертову перечницу подальше, самому встать в рост: "Ур-ра, красные герои! За мной! Ура, ура!"
   Ведь и вся-то война, которую он только что начал по новому счету, вся она - риск, вся - безотчетная. Стоит ли стесняться, нежничать? Останавливаться?
   Остановился...
   На огороде, в дальней его стороне, в самом деле появились неясные, будто бы очень тощие фигурки. Гришка хотел стрелять, Мещеряков вовремя остановил его:
   - Ты, Гришутка, сперва погляди, в какую сторону они сами-то стреляют, может, это наши?
   Вскоре стало понятно: фигурки скрытно обходят конопляник, громыхаловских ребят хотят окружить. Тут и Мещеряков рванул из своего кольта и сам заорал дико:
   - Бей гадов! Бей контру! - Из конопляника тотчас по контре открылся огонь, а они с Гришкой быстренько скатились из огорода под яр, потом в камыши.
   Отсюда Мещеряков и послал в черное звездное небо зеленую ракету. Не опоздал. У белых не могло еще появиться мысли, что это они заставили партизан отступить, - партизаны сами ушли. Прощупали силы противника и ушли.
   Когда зеленая нить ракеты перестала искриться над головой, Мещеряков швырнул ракетницу прочь.
   Стрельба тут же и спала. Будто ветром отнесло ее куда-то в сторону. Партизаны начали отход, а белые все еще думали: может, это дан сигнал к решающей атаке? Может, вот сейчас партизаны и введут в бой главные свои силы? Еще с какого-то направления ударят? Прислушивались беляки... Все ж таки напуганы были порядочно.
   А Гришка Лыткин тяжело вздохнул, догадался:
   - Кабы нам сию секунду, товарищ главком, те наших три полка? Которые Крекотень отвел! А?
   - Помалкивай! - сказал ему Мещеряков зло. - Помалкивай, змееныш!
   Он в первый раз в жизни на Гришку осердился. Подошли к коноводам, молча взнуздали.
   Красные соколы выходили из села, под прикрытием небольшого арьергарда строились в походную колонну.
   Подскакал Петрович, спросил:
   - Ну, главком? Уходишь от Соленой Пади? Все-таки уходишь?
   - Будь здоров! - ответил Мещеряков. - Будь здоров, надеюсь встретимся. И даже - в скором времени...
   Когда уже тронули, разъехались, Петрович вдруг спросил из темноты:
   - А как же с товарищем Черненкой? Она же под арестом? Как с ней?
   - А верно, что?.. - вспомнил Мещеряков. Попридержал коня. - Ты вот что, комиссар: допроси, зачем она ехала в Протяжный? Сама ехала или послал кто? Далее рассудишь, что с ей делать. С заразой этой.
   Все-таки Мещеряков хотел помириться с Гришкой и спустя время, когда уже перед рассветом они догоняли полки, выходившие на Моряшихинскую дорогу, сказал ему:
   - Я, Гриша, запутаю белых гадов! Обязательно! Запутаю ужасной партизанщиной, они про все свои планы забудут, собьются с толку окончательно... - Подумал, вздохнул. - Только, Гриша, для этого, может быть, мне самому нужно будет с толку сбиться? Тоже окончательно?
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   Мещеряков вывел полки на большак севернее Моряшихи, рассуждая, что, если белые еще не заняли это село, он даст им бой на марше, устроит засады. Если же Моряшиха уже под белыми - сделает на нее нападение.
   Вообще-то Моряшиху удобно было взять: близко подходил к ней бор, а из степи - увал, еще с одной стороны - займище с озерами, густыми камышами и кустарником.
   Противник оказался уже и в Моряшихе, и на подходе к ней по большаку с полустанка Елань. На один из таких отрядов Мещеряков и ударил значительно превосходящими силами.
   Отряд был с полноценный батальон, хорошо вооруженный, с обозом. Он быстро развернулся, занял оборону, но был уничтожен почти полностью, уйти удалось конному взводу и нескольким офицерам. Пленных не брали.
   Когда с севера еще подошли белые, Мещеряков боя не принял, отступил. Его стали преследовать, а он в удобном для этого месте сманеврировал и нанес контрудар. Белые вернулись на большак, Мещеряков - тоже. Стал их преследовать. Азартно воевал. Отчаянно.
   Дрались партизаны в этой и в других стычках - представить невозможно, как храбро! Все - как один, один - как все. Революция! Народная война. Сами за себя вели бои, и результат сказался: вскоре разведка донесла, что противник прекратил наступление на Соленую Падь. Сосредоточивается в Моряшихе.
   Правда, тут же взялся откуда-то совсем противоположный слух, коснулся каждого партизана: Соленая Падь занята белыми...
   Мещеряков сильно рассердился, хотел арестовать нескольких человек, все равно кого, за распространение слухов, хотя и не знал еще, панический слух или правильный.
   Но слух ни на кого не подействовал, никто в панику не бросился. Больше того - настроение было победное. Снова удавались Мещерякову победы, хотя и шальные, не настоящие. Они не решали задачи по обороне Соленой Пади, только на моряшихинском направлении изматывали противника, наносили ему сильные потери.
   Как в это время действовала вся остальная армия под командованием Крекотеня, Мещеряков не знал. Связь была потеряна.
   О противнике судить было еще труднее, - может быть, он растерялся, может быть, разгадывал какой-то новый план Мещерякова, считал, что партизанский главком намерен бить его поочередно на всех направлениях, начиная с моряшихинского...
   А плана-то никакого и не было. Совершенно никакого. Уже до крайности измотавшись в боях, Мещеряков все-таки предпринял наступление на Моряшиху и выбил из села белых. Все произошло быстро и неожиданно для него самого. Но так или иначе, теперь можно было и отдохнуть на квартирах, отметить победные бои. И только повесили флаг на штабную избу, как ему доложили: в доме прасола Королева в кадушке с молоком плавают жирные караси.
   - Много? - спросил Мещеряков.
   - Вся как есть кадушка гудить и бурлить! - доложил Гришка. - Во-от такие! - показал руками пошире себя самого. - И дышат и плавають вовсе не кверху брюхом.
   - Карась среди рыбы, словно кошка среди животного - страшно живучая, кивнул Мещеряков. - Это тебе не то что человек: проткнул скрозь - и нету его. Я вот что, Гриша, я отдохну часок, а ты беги к этому Королеву, накажи, чтобы хозяйка карасю не давала бы в молоке заснуть, еще живым залила его квасной гущей. На сковородке чтобы был карась в гуще и со сметаной понятно? Пойди, накажи строго, и о другом чтобы обеспокоились!
   Слышались выстрелы - вытаскивали с сеновалов, из подпольев одиночных белых. Крики тоже слышались. За деревней где-то погуще стрельнули - это в офицеров. Промчалась, прогудела во всю улицу повозка - кто-то из ездовых перед моряшихинскими бабами и девками уже начал форсить. Нынче вдруг все стало возможно. О том, что самогон запрещен, и думать нечего. Об этом забыть.
   Мещеряков сбросил гимнастерку, рубаху. Рубаха оказалась потной, липкой, а Мещеряков сильного пота на себе не любил, поморщился:
   - Ты гляди, в каждый бой прошибает тебя потом!
   Лег и уснул. Но только - очень коротко.
   Когда проснулся, сразу почуял - приятное что-то. Гадать не пришлось, в соседней комнате - звонкий такой голос:
   - А мы с батей...
   Петрунькин голос! Сыночкин!
   - Дора! - крикнул Мещеряков. - Дора, поди сюда!
   Дверные створки распахнулись, вошла Дора.
   - Здравствуй, Ефрем! Не раненый ты никуда?
   - Никуда. А гнедого в ногу стрелили. И кость не задетая, и не заживает - отдыха нету коню настоящего! Когда случилось, сам забыл уже... Вспомнил, что случилось во время погони за Тасей Черненко, и подумал: "Однако - прослышала Дора-то, что гонялся я за Черненкой. Прослышала и приехала! Было бы из-за чего, а то ведь - тьфу, - язвило бы ее". - Ты какой судьбой? - спросил у Доры.
   - С попутными. Еще утрось в Соленой Пади известно было - ты берешь Моряшиху. Приехала. Ребятишек тебе показать. На квартиру куда поставил бы меня, Ефрем. С ребятишками, с Ниночкой неловко в штабной избе...
   - Поставлю, - кивнул Мещеряков. - К прасолу Королеву и поставлю. Только я недолго здесь буду, день какой.
   И вдруг осенило его: "Вызволять меня Дора приехала. Из нынешней войны. Чтобы чересчур не погружался. Чтобы опомнился". Сам себя спросил: "Опомнюсь, нет ли? Вовремя..."
   В каждой стычке Мещеряков нынче шел на гнедом впереди всех, гнедой еще и другую царапину получил, в мякоть другой ноги, на марше даже прихрамывал, но в бою всякий раз вел себя бодро, уверенно, будто сам по себе, а в то же время повода слушался на редкость чутко.
   Конечно, и гнедого, и его самого тоже могла в любое время достать шальная пуля, но только война не в шальной пуле заключается хотя бы потому, что от шальной уходить не надо, заботы о ней нет - все равно ее не угадаешь.
   От шальной пули спасаясь, как раз можно под прицельную себя подставить, которая тебя одного-единственного ждет не дождется. Может - с самого начала боя, а может - с того январского дня пятнадцатого года, когда он в первый раз пошел в настоящий бой, - неизменно ждет его.
   В атаке стреляешь, рубишь - противника не видно, видна только его повадка, только его желание убить тебя. Идешь на врага, а он идет на тебя все равно, в пешем или в конном строю, и тут сразу же надо угадать, кто твой враг среди врагов, кто убьет тебя, ежели только на миг раньше ты не убьешь его.
   Распознал - не спускай с него глаз, хотя и нужно еще глядеть, чтобы кто-то со стороны - справа либо слева - тоже не нацелился на тебя. Ищи в повадке его, в каждом его движении - ищи ошибку. В том, как идет он на тебя, как берет тебя на мушку, как поднимает на тебя шашку, - ищи!
   То ли он рано поднимет руку, то ли поздно, то ли возьмет влево или вправо, а то - слишком прямо идет на тебя, что-нибудь да сделает слишком, а в этом твоя победа.
   На днях, совсем недавно, шел навстречу офицер... Рубака! Он таких, как ты, солдатиков не один десяток научил воевать, он сам вот так же шел на пруссаков и на венгерскую кавалерию, лицо у него - бледное, холодное и расчетливое, глаз - цепкий. Чуял он Ефрема издали, будто рукой уже доставал, горла касался.
   "Не верь! - сказал себе Ефрем. - Ни в коем случае не верь, не покажи, что мелькнула у тебя мысль, будто вот этот уже не промахнется ни на волосок! Не покажи!" И не показал. И не он, а офицер допустил самую малую ошибку: поверил Ефрему, будто он перебрасывает шашку с правой руки в левую. А он не перебрасывал.
   Ночами, бывало, снилось: тихо и молча приближается человек с шашкой или с пистолетом - безошибочный враг... Не жди от него ничего лишнего, не обманывай: бесполезно.
   Но то было ночами, во сне. Наяву же еще ни разу не поверил Ефрем врагу, а сам умел врага обмануть...
   И что это нынче он подумал обо всем этом? При жене такие мысли? И офицер вспомнился последний? К чему бы это?..
   Дора глядела на него, его узнавала. Живого, невредимого. В который раз узнавала на бабьем веку?
   Помолчав, Мещеряков спросил:
   - На Соленую Падь не кидались белые?
   - Командир полка соколов их не пускал подойти. Ну и ты не давал ходу с Моряшихинской дороги. Тоже - известно.
   - Скажи! А у нас среди армии слух прошел: отдали Падь белякам. Где же они, белые, куда отошли?
   - Обратно у наших, у сродственников, война на ограде. Хотя бы отбить тебе Знаменскую тоже, вот как и Моряшиху отбил?
   - Сделаем... На Знаменской дороге белые - как?
   - Нанесли нам поражение.
   - На Семенихинской?
   - То же самое...
   - Быстро управляются... Ну - конец им один написанный. Здоровьем не страдаешь? Ребятишки здоровые?
   Обнял жену рукой.
   У нее потемнели глаза в узких татарских веках. Говорили, у Доры прадед или прапрадед по матери был татарином, князьком бродячим с речки Алея. Она была белая, светлая, с синими, но узкими глазами, и скулы проступают, и нос как бы придавлен при рождении - на кончике плоский след. Ноздри тоже узкие темные щелки. Дыхание через них заметное.
   - На квартиру бы меня, Ефрем, - сказала Дора еще раз. - И ждут тебя там. - Кивнула на дверь.
   - Кто?
   - Товарищи! Товарищ Брусенков и еще... товарищ Петров, командир полка, красный сокол.
   Мещеряков встрепенулся:
   - Что нужно им? Не говорили дорогой?
   - Говорили. Ты им нужен. А привез вместе всех Звягинцев, старик. На тройке. Тройка - с его же ограды.
   - Сам старик? И управляется, ничего?
   - Управляется. Брусенкова с собою рядом посадил на козлы, меня с Петровым товарищем на сиденье, ребятишек в ноги погрузили. Сорок верст не заметили.
   - А белые перехватили бы?
   - У нас сопровождение было. Две роты мадьярских и еще другие соколы. Из полка товарища Петрова. Их товарищ Петров тоже на коней посадил. Они у него уже сколько дней спасением революции занимаются, им пешим оставаться неловко.
   - Как-как?
   - Ну, самые, можно сказать, лучшие соколы - они теперь роты для спасения революции и порядка. Среди гражданских и даже среди военных. В Новой Гоньбе облаву среди ночи сделали, все до одного самогонные змеевики побили. Грабителев объявилась шайка на Знаменской дороге - до человека уничтожили, не спросили - белые или красные.
   - А ненароком они не меня ли приехали спасать от революции? Или революцию от меня? Ты вот что, Дора, - ты шепни моим эскадронцам, чтобы они к прасоловской избе поближе держались. На всякий случай. Поняла?
   - Поняла... Как же это можно своим не верить?
   Мещеряков стал натягивать портупею, подставил Доре плечо.
   - Поправь.
   Она поправила.
   - Ты что же, Ефрем, был уже в прасоловском дому?
   - Не был. Но караси там готовые. Для белого офицерства.
   - И прасолиха еще будто молодая. Бездетная.
   - Тебе уже известно?
   - Известно... - вздохнула глубоко, в дверях снова остановила мужа: Ефрем! Ты не думаешь ли, будто я, спасаясь из Соленой Пади, приехала? Из страха, что белые возьмут ее?
   - Нет, не думаю.
   - Ну, и за то слава богу.
   Через час гости молчаливо взошли в прасоловскую избу. Протопали по крыльцу. По сенцам. По горнице. Задвигали стульями, табуретками, после долго еще шаркали подошвами под столом, накрытым скатертями, уставленным снедью.
   Появилась хозяйка, стала приветствовать гостей:
   - У-у-же чем богаты, тем и... Е-е-ешьте-пейте, гости дорогие!
   Нижняя челюсть у нее сильно вздрагивала. Она взяла круглый локоток одной руки в ладонь другой, подперла подбородок, помолчала и с надеждой глянула на одного из гостей - на командира моряшихинского ополчения.
   Тот встал, еще встрепанный после боя, после преследования беляков по сеновалам и погребам, вытер пот с лица рукавом. Сказал:
   - Хочу заверить присутствующих и нашего дорогого командарма товарища Мещерякова Ефрема Николаевича: хотя караси и все протчее здешнее угощение приготовлено было для белого офицерства, сию минуту позорно пораженного в победоносном бою и сильно истребленного, но хозяева Королевы - они все одно не контра. Через их, через этих хозяев, мы схоронили в разное время своих раненых не одного человека, и сами тоже хоронились в ихних помещениях, иначе сказать - успешно скрывались. И даже когда белые бывали у их на постое, мы после узнавали от хозяев, какие планы те складывают против нас. А чтобы они, в свою очередь, выдавали белым наши тайны, то этого никогда замечено не было. Так что провозглашаю за товарища Мещерякова! Ура!
   Мещеряков встал, поклонился, огляделся кругом, оглядел хозяйку, сделал ей отдельно небольшой поклон, а тогда и выпил. За ним выпили другие, заговорили.
   - Это все правильно, - сказал Мещеряков. - У нас в Верстове, в партизанском Питере, тоже были свои собственные, партизанские же буржуи. Привезем к такому раненого либо здравствующего, спрячем кого, - велим скрывать и ухаживать. Когда не сделает - пообещаем пожечь. Добра много, он и бережется от огоньку. А искать - у такого белые не ищут. Не подозревают. Обоюдная польза. Так что спасибо хозяевам за нынешнее приглашение. Поглядел в черную, прямо-таки смоляную бороду прасола и спросил: - А деньги, назначенную сумму, поди велели тебе выкладывать партизаны под пенек либо в дупло лесное? И не раз?
   - И не раз, - подтвердил прасол как будто даже обрадованно. - Не раз! Но только лично наказывали явиться в условное место и лично вручали в самые руки расписку.
   - Зачем же лично-то, - удивился Мещеряков, - когда можно без лишних хлопотов! - Протянул прасолихе стаканчик. - Выпьем за хозяюшку! Сделайте милость, как зовут-величают?
   - Евдокия Анисимовна! - ответил прасол.
   - Евдокия Анисимовна! - подтвердила хозяйка, пригубила ядреными губами. Дебелая была женщина. Не старая вовсе. Все еще боялась гостей, но уже заметно меньше.
   - Мы нонче для всех польза! - сказал прасол. - И белым, и красным, и даже еще какие-то тут бывали, даже им, вовсе не известным. Для нас-то польза существует нынче где или нет? И будет ли когда-нибудь, хотя бы не в слишком далеком времени?
   - Навряд ли будет... - вздохнул Мещеряков. - Не в слишком далеком навряд ли! Выпьем за свободу, равенство и братство! Оно даже по Евангелию и то должно уже вот-вот случиться, не говоря уже о действительности. Выпьем!
   Еще спустя некоторое время Мещерякову сильно захотелось поговорить по душам, он огляделся. Рановато было заводить новые знакомства, показывать, будто он с кем угодно после первых же стаканчиков готов сидеть в обнимку, и он потрепал Гришку Лыткина по голове, а свою голову чуть склонил над сковородой с жареными карасями, чтобы лучше слышать карасиный дух и чтобы из поля зрения не пропала прасолиха. Спросил:
   - Мертвым себе не снишься, Гриша?
   - Ни в жизнь! И во сне и наяву - я завсегда живой, Ефрем Николаевич! ответил Гришка, весь так и подался в сторону Мещерякова, прильнул к нему взглядом.
   - Ну и хорошо! Может, для тебя и война эта кончится без снов. Очень может быть. - Похрустел малосольным огурчиком. - А вот старым солдатам, хотя бы и мне, этот период времени со всякими видениями снов приходится переживать. И кто его переживет, тот уже солдат, страх снимается как рукой...
   - А что же за сны? - спросил Гришка Лыткин с сожалением. Понял, что поторопился ответить. - Что за сны такие - настоящие, военные? Геройские?
   - Ну, если опять же разговор обо мне, так на третьем годе германской мне ночи не было, чтобы не видеть себя мертвяком. Лежишь застреленный либо пробитый осколком. Нос у тебя синий, даже подошву протертую на сапоге и ту видать. Одно бывало соображение: раз все это видишь - значит живой! Вот так с самим же собой ругаешься, доказываешь - живой ты или мертвый... Подлинно солдатский сон.