Алифанов Леонид. Хмельницкий. Книга первая

Окруженный многочисленной свитой, староста ехал до самого Корсуня в
закрытой карете, запряженной четверкой рыжих чистокровных мазовецких
лошадей. Вместе с ним в карете любезно согласился ехать один из его лучших
друзей - Стефан Хмелевский, неутомимый балагур, храбрый воин и умный
советчик. Карету окружали молодые охотники. Вскоре должно было состояться
очередное заседание сейма, и охотники беспрерывно обменивались колкостями,
словно готовились к ожесточенным спорам, которые там должны были
развернуться. Особенно взволнованно обсуждали сообщения о весеннем походе
королевича Владислава на Москву.
А для молодых шляхтичей, для охотничьей челяди это путешествие не было
обременительным, оно скорее походило на пикник. Смех, остроты, порой
погоня за неосторожным зайцем, а то и выстрел оживляли эту увеселительную
прогулку по чистому морозному воздуху в солнечный день.
Пани Софье тоже некогда было скучать, ее занимали светскими разговорами
сопровождающие ее знатные шляхтичи, воспитанные за границей.
Но она почувствовала усталость от этих разговоров, ей хотелось
чего-нибудь нового, даже чего-то кричаще простого - может быть, и
недозволенного, невозможного в той замкнутой жизни, которую она вела в
своем имении. Сама не зная почему, она стала выражать недовольство,
капризничать. Переехав в Межибоже Днепр, Софья пересела в карету,
избавилась от ухаживаний Собеского, бесцеремонных поучений Конецпольского,
желчных и не всегда уместных острот Скшетуского.
- Надоело мне ехать верхом, уважаемый пан Якуб... Удивляюсь, как вы,
мужчины, можете столько времени трястись в седле на неспокойном жеребце, -
сказала она Собескому, не обращая никакого внимания на Конецпольского и
Скшетуского.
В Корсунь приехала Софья разбитой, усталой. Но почувствовала, что эта
разбитость и усталость были вызваны не дальней дорогой. Ведь она не
жаловалась на свое здоровье, была молода и красива. Какая-то моральная
усталость угнетала ее, какое-то глубокое недовольство терзало ее душу. Она
просила мужа взять ее на эту охоту, надеясь на степном приволье, среди
людей развеять свою скуку, вспомнить молодость, скованную теперь
благопристойными брачными узами. Дети ее жили в Олеске, и она порой
грустила без них в Переяславе. Чтобы не быть одной, она пригласила
участвовать в этой увеселительной прогулке молодящуюся вдову князя Романа
Ружинского пани Софью, Было немало и других молодых женщин - дело не в
возрасте, - которые с удовольствием проехались бы с ней в Звенигородку на
охоту. Но жене старосты почему-то захотелось именно с Ружинской, известной
на Подолии амазонкой, разделить женское приволье в обществе молодых
галантных кавалеров, без мужа. Широкое общение с природой, охотничьи
нравы, непринужденное обхождение - все это было приятно; возникали
какие-то свои особые, непривычные нормы поведения.
А княгиня Софья задержалась. Ее посланец, прибывший в последнюю минуту
перед выездом из Переяслава, сообщил, что уважаемая пани Ружинская поедет
прямо в Корсунь и там встретится с пани Софьей Данилович.
У пана старосты даже во время охоты много хлопот: звенигородские
урядники, стараясь выслужиться перед ним, привели ему браконьеров, которых
он принялся судить. А пани Софья велела сказать мужу, что она устала и
хочет отдохнуть, поэтому останется ночевать в Корсуне, где предполагает
встретиться с пани Ружинской.
Закончив суд над браконьерами, Ян Данилович пришел в замок в покои
жены. Разгоряченный на морозе, воодушевленный принятыми им энергичными
мерами и решениями, довольный собой и, как показалось Софье, будто бы даже
влюбленный... И действительно, он чувствовал себя влюбленным после таких
дел, но не в жену, конечно, а в собственную персону.
- Прекрасно, моя любимая! - произнес Ян весело и небрежно.
Хотя старосту нельзя было назвать стариком, но разница в возрасте в
пятнадцать - семнадцать лет между ним и дородной, пышущей здоровьем пани
Софьей, второй его женой, обязывала Даниловича быть особенно внимательным
и любезным. А он даже не посмотрел на свою жену, одетую в меховую епанчу,
облегавшую ее молодую стройную фигуру. Он должен был бы прежде всего
восторгаться женой, а не стильной мебелью, которой по приказанию пани
Софьи была обставлена ее комната. Удовлетворила она или нет изысканные
вкусы родовитого пана? Так или иначе, но молодая жена возненавидела его в
эту минуту.
А Данилович продолжал:
- Я велел нашему вооруженному отряду выехать вперед, чтобы проложить
нам дорогу, моя любимая. А нам с гостями челядь замка наскоро приготовит
небольшую закуску, после чего мы тоже отправимся. К ночи надо поспеть в
Звенигородку.
- Так поспешно, мой милый пан Янек? И это называется прогулкой? -
капризно произнесла пани Софья.
- Безусловно, да, моя любимая, - сказал Ян Данилович, только теперь
посмотрев внимательно на жену. - Утром мы должны быть в Звенигородке,
чтобы присутствовать при казни московитина.
- Так его все-таки посадят на кол, Янек?
- Да, моя любимая! Этих бродячих хлопов, мерзавцев, не только нужно
сажать на кол, а по басурманскому обычаю вешать на крюк за ребро. Убегают
они от своих господ-бояр, селятся здесь на границе, подбивая наше хлопское
быдло к непослушанию и разбою. Должны бы уважать нас за милость, которую
мы им оказываем тем, что держим их на своей земле, а они еще надеются
своим хлопским сапогом прижать наши владения в этом крае. Хлопот с ними...
Софья, не разделявшая мнения мужа, сказала, махнув рукой:
- А как легко мы прощаем наглые наезды шляхтичей, с улыбкой
воспринимаем рассказы о трагических жертвах пана Криштофа...
- Пан Немирич, моя любимая, - шляхтич. Его наезды... освящены обычаями
знатной шляхты.
- Странные обычаи у нашей знати: изнасилование женщин, грабежи,
убийства... Но, милый мой Янек, меня это не очень трогает, ибо я хочу
весело и беззаботно провести время. Спокойно ли проедем мы с пани
Ружинской по зимней дороге в Звенигородку? Как бы не попасть в руки
турецким наездникам? Вот был бы случай для пани Ружинской. Ведь мечтала
женщина стать султаншей в турецком гареме...
- Пани Ружинская меня мало беспокоит, моя любимая. А тебя будет
сопровождать чигиринский подстароста пан Хмельницкий с челядью.
- Хмельницкий? А зачем, мой милый? Вместе с пани Ружинской, мой
уважаемый и любимый Янек, очевидно, приедет ее постоянный поклонник и
отменный кавалер. Кажется, еще... у пана Криштофа Немирича обучался он
шляхетским обычаям... - непринужденно засмеялась она.
- Моя любимая говорит о молодом родственнике пани, Самойле Лаще?
- Ясно. Самойло Лащ еще при жизни пана Романа довольно усердно оберегал
пани Софью от мятежных соседей и турок...
Улыбнулся и Ян. Он взял руку жены в свою, пожал ее, а потом поцеловал.
Пани Софья почувствовала намек на прежнюю, уже остывшую нежность. Не
извинения ли просил у нее староста за недостаточное внимание к молодой
жене?
- Сей молодой кавалер пусть сопровождает дорогих дам, а пан Хмельницкий
позаботится об их спокойном путешествии. Не стоит подстаросте терзать свою
душу таким зрелищем в Звенигородке, как казнь разбойника, которого по
доброте сердечной он приютил во владениях моего староства... - И Данилович
снова улыбнулся, припомнив, как был взволнован Хмельницкий его приговором.
- Пан Янек радуется горю своего подстаросты? - с нескрываемым
сожалением посмотрела она на своего мужа, будто упрекая его в
бессердечности.
Ян уклонился от ответа, неопределенно развел руками и молча вышел из
комнаты. Вмешательство жены в его обязанности старосты, во взаимоотношения
с подчиненными всегда затрагивало самолюбие гордого шляхтича.

4

Охотники - гости Яна Даниловича - еще не начинали трапезу, но закуска и
напитки уже были заботливо расставлены на накрытых столах, стоявших вдоль
стен. На кухне несколько девушек готовили еду, а замковые лакеи несли ее в
зал. На длинных подносах дымилась жареная баранина, на больших блюдах были
красиво разложены индейки и утки. Тарелки с мочеными яблоками, солеными
огурцами стояли вперемежку. Прямо на вышитых полотенцах (это уже затея
корсунских молодых хозяек!) лежали свежие пышные коржи, пироги с печенкой
и капустой. На живописных треногах возвышались бочонки с венгерским вином
и водкой, рядом с ними выстроились хрустальные рюмки, бокалы с позолотой,
жбаны.
Первым в зал вошел сам староста. Окинув внимательным оком столы, он
удовлетворенно подмигнул лакеям и, как подобает хозяину, еще раз пригласил
гостей, входивших толпой в зал, приступить к трапезе...
- Прошу уважаемых панов закусить и выпить по бокалу вина на дорогу! -
произнес хозяин, открыто гордясь своим аристократизмом, изобилием и
изысканностью стола.
- Пусть благословит нас божественная Диана, - первым отозвался
Хмелевский, приближаясь к столу с закусками и вином.
Гости прохаживались вдоль столов, останавливаясь, чтобы выпить и
закусить. На ходу закусывали индейкой с яблоками или пирогом с печенкой, а
кое-кто из старших просто брал огурец. Угощались не раздеваясь, в шапках,
как во время похода. Какое блюдо ни возьмешь, оно казалось вкуснее
предыдущего, а пустые бокалы, стоявшие рядом с бочонками, соблазнительно
приглашали наполнить их.
Корсунский подстароста налил бокал вина и учтиво подал его молодому
Жолкевскому. Подошел сюда и Конецпольский, он постоял немного, должно быть
поджидая, что кто-нибудь из менее знатной шляхты поднесет ему бокал. Но
напрасно. Тогда он сам налил себе венгерского вина. Зазвенели бокалы.
- Здоровье вельможного пана хозяина!
- Ни пуха ни пера, как говорят хлопы!..
- Виват ойчизне польской шляхты!.. За здоровье королевича...
- Просим пани матка... ченстоховска счастья дому сему, - заговорил
сбивчиво богуславский староста Казанский, чокаясь с Даниловичем гранеными
бокалами с золотыми ободками. - Нех процветает мир в нашем панстве! [здесь
- государстве (польск.)]
- О, мир, прошу уважаемых панов, - птичка многокрылая, особенно когда
наше королевство со всех сторон окружено врагами... - произнес кто-то из
присутствующих.
Все с удивлением посмотрели в его сторону.
- Наверное, есть и державы, где вот так, за бокалом венгерского вина,
называют Речь Посполитую своим врагом, - ответил молодой Жолкевский, и
одобрительные улыбки появились на лицах присутствующих. Он посмотрел на
толпившихся возле столов гостей, отыскивая своего оппонента. - Однако нех
жие Польска, которой самим провидением божьим начертано либо устанавливать
мир, либо воевать с ее извечными врагами.
- Это я, уважаемые паны, высказал свое мнение, поскольку не совсем
разделяю упрощенные взгляды некоторых шляхтичей.
Все как будто только сейчас заметили очень юного шляхтича Скшетуского.
Его отец погиб мученической смертью, сделав тем самым известным и своего
наследника, который сейчас гостил у княгини Ружинской и вместе с ней
получил приглашение от Даниловича принять участие в зимней охоте.
- Достаточно уже одного волнения простолюдинов, омрачившего мир и покой
шляхты на много лет, - продолжал молодой человек. - Они и сейчас беспокоят
соседей, разжигают вооруженное столкновение с турками. Одна беда с ними...
А завоевательные устремления его королевского высочества королевича
Владислава, который снова собирается в поход на Москву...
- Его светлости пана королевича прошу не касаться в моем доме в такой,
извините, фривольной трактации, - поспешил предупредить хозяин гостя.
- Пустяки. Мы сейчас не на сейме... Турки - это не мелочь какая-нибудь.
Да и Крым... Никак нам не удается заключить с ними трактат, несмотря на
все старания неутомимого колосса нашей нации, пана гетмана, любимого
Станислава... А там, если не Потоцкому захочется овеять себя славой
молдавского властелина, так у них еще есть и родственники Вишневецкие,
Корецкие, уважаемые паны. Они еще больше дразнят басурман, точно ночью пса
на привязи. Разве при этом можно помышлять о мире...
Подогретые винными парами, охотники совсем неожиданно превратились в
любителей политической игры, какими они на самом деле и были с давних лет.
Разговоры их не отражали определенных последовательных взглядов. Скорее,
здесь проявлялись раздражение, зависть, желание ответить на высказанные
ранее упреки, задевавшие некоторых присутствующих тут государственных
мужей, взаимное недоброжелательство. Из вежливости не трогали только
хозяина, а он, пользуясь этим, по возможности сглаживал остроту
высказываний, мирил спорщиков.
К концу трапезы беседа приняла более мирный характер. Вспомнили о
сотрясавших весь край наездах шляхтичей на своих соседей. Захлебываясь,
рассказывали, как пан Криштоф Немирич во время своего кровавого нападения
на пана Адама Ружинского велел гнать по улицам крестьянских девушек и
наценок в одних сорочках, да и то спущенных до талии. Ни осуждений, ни
упреков не было слышно. Наоборот, охотники хохотали, представляя себе этот
необычный "марш невест" среди бела дня перед пьяным, развращенным паном
Немиричем и его подручными...
Гости начали уже благодарить хозяина, собираясь отправляться в дорогу.
Они должны были нагонять вооруженный эскорт, выехавший ранее. И вдруг пан
Хмелевский довольно громко спросил хозяина:
- Думаю, уважаемый пан Ян, что это просто по какому-то досадному
недоразумению отсутствует здесь чигиринский подстароста, уважаемый пан
Хмельницкий?
Данилович вздрогнул, словно получив неожиданный удар, как-то
неестественно засуетился, окидывая взглядом присутствующих, будто и впрямь
искал чигиринского подстаросту, и пожал плечами.
- Ничего не понимаю, - оправдываясь, сказал он. - Этот скромный муж,
наверное, сам отделился от шляхты. Ведь дело об установлении его
шляхетства до сих пор еще не рассматривалось в сейме. Однако... не просить
же мне прощения у хлопа, уважаемые паны? Я оставляю его сопровождать
женщин, которые выедут только завтра...

5

Хмельницкого глубоко оскорбило возмутительное поведение Даниловича,
унизившего его перед гостями, среди которых были и подстаросты -
корсунский, черкасский, одесский, - и урядники звенигородских поташных
заводов. Получив распоряжение старосты - перейти со своими людьми в замок,
встретить княгиню Ружинскую и на следующий день сопровождать женщин в
Звенигородку, он лишь покорно поклонился. Не дожидаясь отъезда охотников,
Хмельницкий велел Горленко отправиться с отрядом в замок, а сам вскочил на
коня и уехал со двора староства. Он даже виду не подал, что его оскорбил
паи староста, открыто разделивший своих гостей на шляхтичей и... хлопов.
Из всех подстарост и урядников только его, подстаросту пограничного
староства, шляхтичи оттолкнули от себя, отправив к черни, к хлопам... Это
заметил сообразительный запорожский казак Горленко, а от пего узнали и
другие его люди. Как и подстароста, они выезжали со двора старосты
мрачные, возмущенные действиями вельможи Даниловича.
Конечно, староста тоже заметил, что подстароста и его люди остались
недовольны. Однако, вместо того чтобы как-то успокоить чигиринцев, поднять
их настроение, загладить свою ошибку, староста еще больше усугубил ее.
- Надеюсь, пан Хмельницкий, вы проявите достаточно такта, сопровождая
наших уважаемых дам, и не допустите никаких действий, подобных вашему
опозданию, - высокомерно и громко, чтобы слыхали все присутствующие, кинул
ему вслед Данилович.
- Уважаемый пан староста может быть спокоен. Буду поступать так, как
повелят мне уважаемые дамы... - произнес Хмельницкий, не выдавая своего
негодования.
По существу, это была ссора между подстаростой и старостой. Ни
Данилович, ни Хмельницкий больше не произнесли ни единого слова. Но у
обоих нарастала злость, переполнявшая их сердца. Староста уже собирался
крикнуть Хмельницкому, чтобы тот ехал в Чигирин, что для охоты у него
достаточно более надежных люден. Но он сдержался и ничего не сказал, чтобы
не выдать своего раздражения. Ведь об этой ссоре может узнать тесть... А
стоит ли ему ссориться с всесильным, уважаемым в стране гетманом?
Хмельницкого тоже подмывало резко ответить старосте и даже попросить у
него разрешения возвратиться в Чигирин. Этот пограничный город стал для
него родным. В Чигирине с ним иногда советуются даже низовые казаки. Там
он чувствует себя человеком! О том, что староста может снять его с
должности вообще и оставить без места, он и не думал. На границе, кроме
королевских, существуют еще и свои законы. И не всякий закон так свободно
может нарушить даже всесильный староста!..
В покоях замка-зажгли огни. Зимняя ночь наступила внезапно. Пани Софья,
кутаясь в дорогой шлафрок из тонкого меха, подаренный ей литовским
шляхтичем Радзивиллом, стояла у окна и прислушивалась к шуму водопадов на
Роси. Рядом с ней находилась одна из горничных, рассказывавшая си об
охотничьей трапезе на половине мужа. Слушая ее, Софья почувствовала себя
совсем одинокой, а однообразный гул, доносившийся до ее ушей, навевал еще
большую грусть.
- Ну, и что же сказал пан староста? - будто совсем равнодушно спросила
Софья у горничной.
- А егомость, уважаемая пани, говорил очень мудро. Этот, говорит, хлоп
надеется получить от сейма бумаги о шляхетстве и сейчас сам сторонится
шляхты, поскольку еще не пришло время...
- Так не мог говорить пан староста о своем подстаросте, управляющем
самым опасным староством. Ты не расслышала, очевидно, Стефа. Хлоп есть
хлоп, а пан Хмельницкий является подстаростой.
- Но присягаю, так говорили егомость... Слыхала же это не я одна,
уважаемая моя пани, а все мы. Наверное, лакей Грегор мог бы подтвердить
это.
- Ну довольно... Пан подстароста, наверное, голоден и есть хочет?
- Почему бы и нот? Наверное, с дороги он поел бы и выпил...
- Довольно, говорю, Стефа. Иди... Нет, подожди...
Пани Софья еще плотнее закуталась в меховой шлафрок, прижавшись головой
к оконному косяку. Потом она отошла от окна и приблизилась к горничной. И
совсем тихо, с деланным безразличием велела:
- Приготовь, Стефа, ужин пану подстаросте.
- В покоях пана? - спросила девушка.
- Да... Или нет... В покоях пана... или лучше всего в тот зал пускай
Грегор подаст ужин для воинов Чигиринского староства. Мой муж, не желая
того, оскорбил подстаросту, и я должна загладить его вину перед паном
Михайлом. Я думаю, Ян сказал так без всякого злого умысла...
- Присягаю, егомость говорили без злого умысла, даже смеялись...
- Стефа! Довольно, говорю тебе. Ужин пану подстаросте подашь сюда и...
сама приветливо пригласи его ко мне. Пускай пан подстароста вместе с тобой
войдет в мои покои...
И пани Софья снова подошла к окну, откуда лучше был слышен рокот бурной
Роси. Так и стояла она здесь, пока Стефа накрывала стол с позолоченными
резными ножками, стоявший в углу комнаты. Девушка то и дело посматривала
на хозяйку, словно советовалась с ней, куда поставить жаркое или хлеб, тот
ли она графин венгерского вина поместила посредине стола. На одну персону
или на двоих готовить приборы? Пани Софья следила, как горничная своими
ловкими руками ставила чешскую посуду, бокалы для вина, накрыла было стол
на две персоны, потом один прибор убрала, потом снова вернула... Смотрела
и молчала. Ян глубоко оскорбил ее своим издевательским обращением с
небезразличным ей человеком, которого с юношеских лет уважали в их доме...
В первую минуту она хотела было пожаловаться на Яна отцу, да
передумала. А Стефа звенит на столе бокалами так, словно выкликает где-то
глубоко притаившиеся, будто и замершие уже девичьи чувства...
Когда Стефа, выполняя приказание пани Софьи, как можно почтительнее
приглашала Хмельницкого на ужин, она не сказала ему, что стол накрыт в
комнате ее госпожи. Вполне понятно, что подстаросту надо было угощать
отдельно от его вооруженной свиты, - это в какой-то мере смягчало вину
старосты. Значит, и пана подстаросту возвышают над челядью и даже над его
казаками.
- Мне велели проводить уважаемого пана в комнату, где его ждет... ужин,
- сказала девушка, идя впереди Хмельницкого.
Они прошли по длинному полутемному коридору, потом свернули и поднялись
по лестнице на второй этаж. Здесь были размещены покои старосты и его
жены. Хмельницкий знал об этом. И когда на втором этаже Стефа повернула
вправо, сердце его тревожно забилось. Они шли к покоям пани Софьи.
Раздумывать было некогда. Раскрылась тяжелая дубовая дверь. Стефа
придержала ее, пропуская чигиринского подстаросту. Желая угодить своей
госпоже, девушка старательно выполняла свои обязанности. Третий год она
прислуживает ей, из помощницы стала старшей горничной, и не Степанидой, а
Стефой теперь звали ее. Все это должна была ценить девушка из бедной
многодетной семьи простолюдина.
Когда гость медленно переступил порог и от окна донесся ответ на его
приветствие, горничная тихо притворила дверь, посмотрела в одну и другую
сторону коридора и быстро, как всегда, сбежала по лестнице.
- Бардзо прошу пана Михайла... О, то нех бендзе только "пана Михайла".
С детства я привыкла к этому имени, которым мой дорогой отец до сих пор
называет пана, - весело произнесла пани Софья: ее грусть словно рукой
сняло. Она встретила гостя совсем по-домашнему, не переодевшись, не
стесняясь его, как и тогда, когда была барышней, кутаясь в шлафрок больше
от холода, чем от смущения. - Пан староста, отъезжая, просил меня угостить
пана. Он так досадовал на себя из-за инцидента.
- Какого именно, прошу... прошу...
- Разумеется, зовите меня пани Софья, именно только пани Софья, как
и... всегда. - Она с трудом сдержалась, чтобы не сказать: "как
когда-то...". Но ведь когда-то она была для него паненкой Софушкой!..
- Сердечно благодарю, пани Софья. Но, наверное, это случилось без
меня... Вот только человека жаль, исправный был надсмотрщик... -
Хмельницкий сразу понял, о каком "инциденте" говорит жена старосты, но из
гордости и искреннего уважения к ней решил представить дело так, будто
речь идет о надсмотрщике Гнате Галайде, осужденном на смерть.
Хмельницкий окинул взором комнату, задержал его на столе. Ему сразу
бросились в глаза два бокала, и он невольно посмотрел на Софью. Она даже
вздрогнула от его взгляда, кровь ударила ей в лицо, молодая женщина
зажмурила глаза, борясь с укором совести, который, как червь, зашевелился
в ее душе. И тут же она взяла себя в руки.
- Как и пан Михайло, я так же не удостоилась чести быть на трапезе
охотников и почувствовала голод после дороги. Конечно... Тот
надсмотрщик... наверное, его уже не спасешь, коль пан староста вынес свой
приговор... Но, прошу, пан Михайло, садитесь к столу.
Хмельницкий сдержанно вздохнул и отодвинул кресло с высокой спинкой, в
которое садилась пани Софья. Бархатистый мех шлафрока нежно щекотал руку,
и он не торопился отводить ее. Софья посмотрела на него через плечо и,
теперь уже окончательно овладев собой, непринужденно улыбаясь, пригласила
его садиться.
Михайло Хмельницкий, служа в доме гетмана в Жолкве, еще с молодых лет
усвоил самые изысканные шляхетские манеры. Он немного отвык от них,
пребывая на степной границе, а сейчас, в обществе прелестной молодой
женщины, вмиг припомнил все. Единственное, что ему трудно давалось, -
поддерживать беседу с воспитанной в шляхетском духе дамой. Это было для
него невыносимой мукой и потому, что, когда она была еще совсем юной, они
были очень дружны, и он вовсе не чувствовал себя с ней слугою ее отца.
Имевшаяся между ними разница в шесть-семь лет не играла никакой роли,
когда девушке шел четырнадцатый или пятнадцатый год. С каждым месяцем
"Софушка" все более превращалась во взрослую барышню, и все крепче
задумывался доверенный слуга гетмана. Уезжая из Переяслава по неожиданному
приказанию гетмана, он понимал, что дальнейшее их сближение становилось
уже угрожающим...
Софья, ощутившая некоторую растерянность подстаросты, сама поддерживала
разговор, - впрочем, она обязана была делать это и как хозяйка дома.
Когда Хмельницкий наливал вино из изящного графина в бокалы, хозяйка
предупредила, вернее - приказала, как это умеют делать хорошенькие
женщины:
- Пана Михайла прошу выпить первый... охотничий бокал одного, а
второй... вместе со мной. Ведь на дворе сейчас холодно.
- В покоях этого не ощущаешь, уважаемая пани Софья, - осмелев, ответил
Хмельницкий и послушно опорожнил полный бокал.
Какое-то время разговор вертелся вокруг разных мелочей - убранства
комнаты, погоды, ужина. Но вскоре, когда и пани Софья несколько раз
пригубила бокал с вином, комната показалась подстаросте более просторной.
Откуда только брались слова! Какая-то неведомая сила принуждала их
говорить без умолку. Казалось, если оборвется нить разговора, произойдет
что-то безвозвратно-роковое, страшное для обоих.
К счастью, пани Софья в подробностях знала о событиях, происшедших во
львовской коллегии, когда сын чигиринского подстаросты, взяв под свою
защиту сына пана Хмелевского, проявил себя верным другом, достойным
приязни родовитого шляхтича. Чтобы уклониться от разговора об ужасном
событии, которое должно было произойти завтра в Звенигородке по приказу ее
мужа, хозяйка ухватилась за спасительную мысль - рассказать подстаросте о
поступке его сына. Кстати, и Хмельницкий в это время всячески расхваливал
отца пани Софьи, превозносил его рыцарство и патриотизм, уподобляя его
консулу Павлу Эмилию, прославленному защитнику отечества. Хозяйка и сочла