Страница:
этот момент подходящим для того, чтобы сделать гостю приятное.
- Папа говорил, что сын пана Хмельницкого вел себя весьма достойно! -
восторженно начала она. - Как уверяет папа, этот талантливый юноша подает
большие надежды, он может стать в будущем первоклассным дипломатом Речи
Посполитой.
- Я был бы рад этому, уважаемая пани Софья! - мечтательно произнес
Хмельницкий, уже совсем смело глядя на эту выхоленную, прекрасно
сохранившую свою молодость женщину. Молниеносно пронеслись в его памяти
картины прошлого: пруды в Жолкве, обучение плаванию...
Вначале пани Софья, ощутив пристальный взгляд Хмельницкого, смущенно
закуталась в шлафрок до самого подбородка, но потом, уже не стесняясь
гостя, обнажила свою белую, как мрамор, шею с питью жемчуга на груди.
- Пан Михайло может быть совершенно спокоен, его сын находится под
бдительным и заботливым присмотром самого гетмана. Правда, есть...
какие-то у юноши увлечения торговыми делами...
- А что это за увлечения, прошу, прошу вас? Мне об этом ничего не
известно, - встревожился Хмельницкий.
- Да все это пустяки. С заслуживающим похвалы рвением юноша изучает
турецкий язык, беря уроки у турчанки, невольницы известного купца
Корнъякта или купеческого караванбаши пана Серебковича.
- У турчанки?
- А пан хотел бы воспитать из своего сына законоведа? Если невольница
достойная женщина... пусть обучает юношу языку. Папа считает, что
дипломату, имеющему дело с неверными, лучше всего обходиться без толмачей,
зачастую лживых, не сочувствующих политике нашего государства. А что
турчанка... Разве мало есть родовитых шляхтичей, которые считают для себя
блаженством греховное сближение с этим экзотическим... подобием женщины...
При этом Софья, заметно нервничая, встала с кресла, и шлафрок широко
распахнулся... Хмельницкому показалось, что она поспешно запахнула полы
его, выполняя лишь правила приличия. А нервничала Софья неспроста. Около
двух лет и ее муж держал в замке в Олеске молодую невольницу турчанку,
подаренную ему родным братом Николаем. Сколько усилий приложила пани
Софья, помогая этой несчастной "убежать" с молдавскими купцами... Об этой
турчанке кое-что знал и Хмельницкий.
- Стоит ли, уважаемая пани... Софушка, так нервничать из-за этого? -
отозвался он, тоже поднимаясь из-за стола.
Перед его глазами еще до сих пор стояла пани в легкой шелковой сорочке,
видневшейся из-под распахнутого шлафрока. Полная грудь натягивала тонкую
ткань, поднимаясь, как морские волны, - так учащенно дышала женщина.
Услыхав это ласковое, давно уже забытое имя, Софья обернулась к нему. У
нее в глазах заблестели огоньки... на лице заиграла благодарная улыбка.
Хмельницкий наклонил голову, смущенно пряча свой полный страсти взгляд, -
он готов был убежать отсюда как можно скорее...
- Софушка... Софушка!.. - почти шепотом произнесла хозяйка, приближаясь
к Хмельницкому. Ее руки робко поднимались вверх, словно она умоляла еще
раз повторить это ласковое обращение.
Однако подстароста в эту критическую минуту переборол себя.
- Уважаемая пани Софушка... Прошу отпустить вашего покорного слугу,
который хранит в своей памяти образ светлой любви и... чистой
женственности!
Софья прикрыла рукой глаза.
- У пана Михайла благородная душа... - промолвила она и отошла к окну.
Когда подстароста покинул покои Софьи, было уже далеко за полночь.
Только в коридоре, словно очнувшись после угара, он пришел в себя. Перед
его глазами все еще стояла стройная фигура молодой женщины. То ли
раскаивалась она, что проявила свою женскую слабость... то ли обидело ее
такое деликатное... слишком деликатное поведение подстаросты? Распрощался
он с ней тоже как... подстароста, подчиненный мужа. А ведь он мог бы
когда-нибудь стоять с ней под венцом и не прощаться сейчас у темного окна,
в которое доносился шум Роси, навевающий тоску...
Выпитое вино согревало Хмельницкого, но не оно возбуждало ум,
заставляло сильно биться его сердце. Еще недавно подстароста горел
желанием как можно чувствительнее отомстить унизившему его чванливому
шляхтичу. За ужином он даже с неожиданной завистью вспомнил храброго
атамана Яцка. Но сейчас Хмельницкий отгонял от себя эти мысли. Сердечность
пани Софьи как рукой сняла его злость. Теперь ему хотелось от души
хохотать, смеяться над высокомерной шляхтой, с презрением относящейся к
неровне, он гордился тем, что не уронил своего человеческого
достоинства!..
Стефа, встретившая Хмельницкого внизу, у двери, не могла определить его
настроение. Ни успокоенности, ни возмущения не заметила она на его лице.
Девушка хотела было пожелать Хмельницкому доброй ночи, но воздержалась,
боясь, как бы он не принял это за насмешку. Подстароста быстро шел по
замковым коридорам. Он чувствовал себя свободно, независимо, не угнетаемый
своими повседневными служебными делами и преклонением перед старшими.
Давно уже кончили ужинать его люди, и в зале был погашен свет. Только
джура, борясь с дремотой, расхаживал перед дверьми комнаты, в которой
должен был отдыхать подстароста.
- Хорошо ли следят за богуславским шляхом, пан джура? - спросил
Хмельницкий, проходя в комнату.
- А то как же, пан подстароста. Пан Мусий недавно наведывался туда и
ничего тревожного не заметил, - ответил джура.
Хмельницкий старался успокоиться, расхаживая по комнате и готовясь ко
сну. Да разве тут уснешь, когда сомнения терзают душу! Но не ходить же ему
до утра по комнате или, упаси боже, по подворью на глазах у джуры. Порой
он то чувствовал какое-то облегчение на душе, то снова сомнение тревожило
его... Набросить бы жене на плечи шлафрок, чтобы согрел ее шелковистый
мех! Украсить бы ее шею ниткой жемчуга! Передать бы хозяйство в руки
челяди... А нобилитации [возведения в дворянство (польск.)] до сих пор
нет. О каком же шлафроке можно говорить... Господа сенаторы скорее все
бумаги отдадут на съедение жукам-точильщикам, чем допустят тебя в свою
среду. Ты ведь всего-навсего ничтожный хлоп. За тура - на кол...
Прислушался. В коридоре раздались быстрые шаги, послышались
взволнованные голоса. Хмельницкий, уже прилегший было на кровать,
приподнялся, крикнул:
- Эй, кто там: не пан ли Мусий?..
- Да, пан Михайло, новость за новостью! Пан региментар, егомость
Хмелевский вместе со своими людьми неожиданно вернулся с охоты и, несмотря
на поздний час, отправился в Богуслав.
- Что? Вернулся с охоты? Что-нибудь говорил, приказывал?
- Да нет. Кто бы осмелился расспрашивать такого разгневанного пана.
Спросил у одного казака. Так тот сказал... не поладили с паном старостой.
Будто бы, уважаемый пан Хмельницкий, из-за вас крепко поспорили...
- Давно уехал пан региментар? - спросил Хмельницкий, наскоро одеваясь и
цепляя саблю, точно собирался нагонять Хмелевского.
- Только сейчас, еще, наверное, и мили не проехал. Но тут... прошу,
гонец из Вильшаны от пана старосты... Говорит, срочно...
- Где он? Веди его сюда. Наверное, пан староста не может успокоиться
после этой ссоры. - И Хмельницкий стал еще поспешнее одеваться: ведь
старосте нужны надежные слуги!
- Пан староста велел... Да вот и сам гонец из Вильшаны.
Замигала свеча, принесенная из коридора. На пороге появился упитанный
юноша, должно быть откормленный маменькин сыночек. От мороза у него горели
щеки, брови и усы посеребрил иней...
- Что-нибудь срочное? - спросил Хмельницкий. Он был уже совсем одет,
как для боевого похода.
- Да, уважаемый пан подстароста, егомость вельможный...
- Говори прямо: привез приказ о выезде моего отряда?.. - перебил
Хмельницкий откормленного юнца.
- Есть приказ. Пускай пан... сию же минуту пошлет гонца в
Звенигородку... чтобы отменили казнь тамошнего надсмотрщика московитина.
- Так велел пан староста?
- Да. Я его джура и гонец... С егомостью паном региментаром из-за
тамошнего надсмотрщика поссорились... Пан обязан спасти жизнь человека.
Утром его казнят на колу, если вовремя не получат этот приказ пана
старосты.
- Пан Мусий! Кто у нас лучше всего ездит? Самый быстрый... Нет, лучше
послать двоих с подменными лошадьми! Немедленно...
- Тогда мне придется поехать, пан Михайло! Сам должен доставить этот
разумный приказ пана старосты, - произнес Мусий Горленко, подойдя к
Хмельницкому.
- Ты? - И Хмельницкий взял казака за плечи. Глянул ему в глаза, привлек
к себе и крепко поцеловал. - Садись на моего коня, своего бери для
подмены.
- Добро, пан Михайло, сделаю так, как велите. Жизнь Гната теперь
зависит от быстроты самого лучшего нашего жеребца... Василия возьму с
собой.
Хмельницкий в знак согласия только кивнул головой.
После завтрака по богуславской дороге приехала верхом пани Софья
Ружинская со своей свитой. Ее сопровождал возмужавший за эти годы, бравый
ротмистр коронных войск Самойло Лащ. После известных событий в Чигирине
Хмельницкий не встречался с Лащом, но с тех пор они затаили в душе злобу
друг против друга и решили при случае свести счеты. Однако нынешняя
встреча не благоприятствовала этому, да и времени уже уплыло немало с той
поры. Хмельницкий сейчас встретился с солидным ротмистром, а не с
желторотым воробьем, а Лащ увидел перед собой не простого слугу, а
полновластного подстаросту, доверенного человека воеводы Даниловича.
Хмельницкий, в сопровождении своего вооруженного отряда, встретил
гостей у моста возле реки Рось. Пани Ружинская не могла бы пожаловаться на
недостаточное внимание к ней подстаросты, который с достоинством
великосветского кавалера, опередив ротмистра, ловко освободил ногу княгини
из стремени, подал ей руку и снял пожилую амазонку с коня. В эту
торжественную минуту подъехала роскошная карета Даниловича, и Хмельницкий
почтительно водворил перемерзшую в седле пани на мягкие подушки. Впрочем,
княгиня села в седло, только подъезжая к Корсуню, и подстароста это
определил по свежей лошади, даже и не вспотевшей. Но и этой мили было
достаточно, чтобы амазонка хорошо прочувствовала крепость крещенских
морозов. Хмельницкий, почтительно улыбнувшись из-под своих подкрученных
усов, поздоровался с княгиней, и карета тронулась через мост дальше.
- Имею честь приветствовать уважаемого пана подстаросту! - воскликнул
бравый ротмистр, соскочив с коня.
- Мое искреннее почтение многоуважаемому ротмистру пану Самойлу... -
учтиво ответил Хмельницкий, холодно пожимая руку молодому шляхтичу.
По их глазам было видно, что они хорошо помнят об их неприятной
размолвке. Но ни одного слова не проронили ни тот, ни другой. Некоторое
время они шли пешком, потом сели на коней и поскакали за каретой...
Хмельницкий во время всей этой церемонии по мелочам, почти неуловимым,
почувствовал, что с ним опять обращаются как с неравным, и переживал
обиду.
- Пан подстароста! - раздался тревожный крик из-за моста.
Хмельницкий осадил коня. Вместе с ним остановился было и Лащ, но тут же
передумал и поскакал догонять карету.
- Что стряслось, Василь?
К Хмельницкому подъехал на его взмыленном коне молодой и ловкий
челядинец Чигиринского подстароства Василь, которого вместе с Горленко он
ночью послал в Звенигородку.
- Беда, пан... пан...
- Говори: опоздали?
- В Вильшане нас, точнее - пана Мусия, задержала охрана старосты. Как
ни упрашивали, ни умоляли, даже на коленях стояли перед старшим, не
отпустил, проклятый, прошу прощения. И старосту будить не позволил... Вот
такое-то дело... Пока сам Данилович, проснувшись под утро от нашего крика,
не расспросил, в чем дело, и не отпустил нас... Но, прошу прощения, псу
под хвост эту милость старосты...
- Ну... И где сейчас пан Горленко? - нервничая, допытывался Хмельницкий
и, сам не зная зачем, обернулся в сторону замка Даниловича.
- Мчались так, что даже одного коня загнали. А застали... несчастного
уже на колу, - сказал юноша и зарыдал.
- Как? - с ужасом переспросил Хмельницкий. - Яцко верно говорил: пану
виднее, где справедливость и где человеческое право...
- Ясно, что так.
- Ну, а что же с Мусием?
- На всем ходу вскочил в толпу шляхтичей, упал к голым, еще теплым
ногам покойника, казненного на колу... Потом поднялся, как безумный.
Волосы взъерошились на голове. А сам бросает свою шапку под ноги мертвому,
кланяется ему... И вдруг хватается за саблю... Вот клянусь богом, пан
подстароста, что именно так и поступил.
- Что же натворил он в припадке бешенства? - с дрожью в голосе спросил
Хмельницкий.
Василь переступал с ноги на ногу, не решаясь рассказывать дальше.
- Говори все! - приказал подстароста.
Он понял, что допустил оплошность, поручив это дело своему слишком
горячему казаку. И нимало не осуждал поступок Мусия.
- Но, уважаемый пан, знаете, какой он. Это же Мусий Горленко!.. Вскочил
на своего коня и точно ошалел... Как молнией сразил пана, который
издевался над покойником, советуя ему возвращаться в Москву... Шляхтичи
разбежались, подняли тревогу. А пан Горленко лишь крикнул мне: "Гони к
Хмельницкому и обо всем расскажи!" Велел передать жене, чтобы с сыном
Лазорком возвращалась домой в Прилуки, на левый берег Днепра. А мне,
говорит, одна дорога - в Могилев, к белорусам. Хватит уже терпеть!..
- Безумство! Без шапки по такому морозу! Посоветовал бы ему, дураку,
хоть на моем коне ускакать...
Вмешательство гетмана спасло юных "Хмелей" от наказания за срыв в
коллегии рождественского торжества, посвященного чествованию вооруженных
сил Польши. Но отцы ордена знали, кто был настоящим вдохновителем этой
ребелии. Сын чигиринского подстаросты Зиновий-Богдан Хмельницкий, этот
птенец кукушки в чужом гнезде, надоумил Станислава Хмелевского написать
возмутительную, недостойную чести шляхтича оду, да еще и прочитать ее не
на латинском, а на польском языке. Пан Хмелевский - знатный шляхтич,
занимающий видное положение в государстве, в сейме, владеющий крупными
имениями, и сыну такого знатного человека не грех простить некоторые
шалости, пусть даже и совершенные в стенах святого братства. Но хлопу,
вышедшему из среды неунимающегося бунтарского казачества... никакого
снисхождения...
Не желая обострять свои отношения с шефом братства Станиславом
Жолкевским, прелаты разработали свой особый метод наказания Хмельницкого.
Учителям было строго приказано не только ни в чем не потворствовать хлопу,
сыну чигиринского подстаросты, но и проявлять явное пренебрежение к нему и
непреклонную строгость. Богдан понимал, что его хотят рассорить со
Станиславом, оказывая тому во всем предпочтение. Хмелевский, чувствовавший
перемену в отношении к Хмельницкому наставников коллегии, старался быть
еще более внимательным к своему другу, но Богдан нервничал, старался
уединиться или вовсе уходил из дому. У него даже пропало желание
заниматься.
Хмелевский и Мелашка знали, что Богдан вот уже более двух лет навещает
купцов Корнъяктов и изучает турецкий язык у их молодой невольницы. Но
частые посещения им греческого купца в последние дни вызвали тревогу у
Хмелевского и Мелашки. Во время их разговора с Богуном и Бронеком
выяснилось, что Богдан не только изучает турецкий язык, но и обучается
торговому делу, подружившись с известными купцами: с армянином
Серебковичем и с греком Саввой Теодоровичем. Бронек рассказал также о том,
что он проследил, как Богдан выходил из дома Корнъякта на Рынке вместе с
Саввой и еще с одним, такого же возраста, как и Богдан, греком или
армянином, а может быть, турецким купцом. Они весело разговаривали и
громко хохотали. Говорили они преимущественно по-турецки, особенно Богдан
и молодой купец. Хотя уже было довольно поздно, но все трое направились к
армянской улице. Мелашка об этом рассказала и чигиринским гонцам, которые
привозили продукты к рождественским праздникам.
- А что же, пусть будет и купцом, - спокойно соглашался Бронек. - Вон
Константин Корнъякт, сказывают, прибыл из Афин в отцовских брюках и в
маминых туфлях. А как теперь разбогател! Торгует с турками, с валашскими
хозяевами, с нашими сенаторами и даже с королем... Разве так уж плохо
живется этому греку? На Рынке построил дом на пять окон вопреки закону,
запрещающему православным возводить там здания! Купец...
- Это все хорошо, но пан купец, наверное, и разрешение получил от своей
матушки, - отстаивала Мелашка незыблемость родительской воли. - А что
скажет пани Матрена? Ведь она поручила мне присматривать за ее сыном... Я
должна честно служить доброй матери.
- А пускай пани Мелашка утешит себя благословением отцов из Трех
святителей, ведь они неразлучны суть с паном Корнъяктом, - снова
усмехнулся Бронек. - Гречанка, матушка Корнъяктова, наверное, гордится
родством с такими знатными польскими шляхтичами, как воевода Ярема
Осолинский, на дочери которого женился ее внук, как те же Гербурты,
Ходкевичи, Тарновские и Вишневецкие, за родственников которых она выдала
замуж своих внучек. Думаю, что и матушка Хмельницкая благословит этот
брак.
- Уже и брак? С турчанкой?
- Не с турчанкой, уважаемая пани Мелашка, ибо она сама у Корнъякта
является очень ценным товаром в их торговле. А с какой-нибудь
Серебковичевной, или с дочерью Яна Лукашевича, или же с юной сироткой,
сестрой самого Петра Грегоровича. Сам егомость пан король Сигизмунд
называет сего купца-дипломата своим верным слугой. А сиротка, не сглазить
бы, очень часто гостит на Рынке в доме Корнъяктов...
Наступили и мартовские предвесенние погожие дни. Богдан и в самом деле
особенно прилежно посещал свою учительницу турецкого языка, живущую у
Корнъяктов. В этом доме он встречался с широкими купеческими кругами
города и всего края. Недавно из Киева во Львов прибыли переяславские
купцы. Богдан познакомился в доме Корнъяктов с одним из них - Семеном
Сомко. Юноша был очень рад этому знакомству, потому что после окончания
учения намеревался перейти в цех киевских купцов. Сомко пообещал помочь
Богдану устроиться в Киеве, а Савва Теодорович хотел связать его с купцами
Персии и Константинополя.
- Ты будешь первым киевским купцом, продающим восточные товары,
приобретенные не через десятые руки. А Цареград - должен это знать - стоит
на перекрестке торговых путей, связывающих Венецию, Запад, Индию и наш
север... - подбадривал его Савва.
В эти дни Львов был взбудоражен необычным происшествием, случившимся на
Рынке. Магистрат вынужден был привлечь к ответственности простого жителя
города, поляка Базилия Юркевича за то, что он приютил у себя в доме
молодого валаха из Молдавии Ивана Ганджу. Ганджа, хотя ему было всего лишь
двадцать два года, уже успел оказать большую услугу польскому магнату
Николаю Потоцкому. Экспансивный и самонадеянный шляхтич прибыл в Молдавию
с войсками чтобы навести там порядок и поставить у власти угодного
польскому королевству человека. Ему с охотой помогал Ганджа, так же как и
весь его парод, ненавидевший хищных турецких беев и крымских ханов.
Молодой человек был раньше слугой ныне покойного молдавского господаря
Яремы Могилы и не только в совершенство владел турецким языком, но и знал
о некоторых тайных интригах султана, направленных против польского
королевства. Султан всячески отрицал подлинность этих фактов, но что он
мог сделать, когда поляки располагали показаниями такого бесспорного
свидетеля, как Ганджа, успевшего рассказать Потоцкому о тайных турецких
интригах. Однако Потоцкого постигла неудача. Турки взяли его в плен,
разгромив его войска в Молдавии. Иван Ганджа сумел вовремя убежать из
Молдавии и нашел себе пристанище у львовского мещанина. Он был вполне
спокоен: ведь им руководило искреннее желание - оказать помощь польскому
воеводе.
Положение Николая Потоцкого в плену было незавидным. Пришлось хитрить,
сваливать вину на других, тех, что оказывали ему помощь в организации
этого авантюристического похода. Совсем случайно во время допросов всплыла
фамилия слуги молдавского господаря Ивана Ганджи.
И это решило судьбу валаха. Польская Корона, чтобы освободить из плена
своего государственного мужа, вынуждена была пойти на большие уступки
султану. Мухамеду Гирею, добивавшемуся Крымского ханства, стало известно о
том, что султан велел найти Ганджу, жителя Молдавии, известного слугу
молдавских дипломатов. Мухамед Гирей стал разыскивать его, стараясь
угодить своему господину. А узнав, что Ганджа спрятался во Львове, нашел
пристанище и опеку у польского мещанина, потребовал, чтобы его выдали
турецким властям.
Понаторевший в сложных интригах султанского дворца, ловкий и хитрый
Мухамед Гирей увидел в действиях Николая Потоцкого против Турции удобный
повод для открытого нападения на Приднепровье.
- Нужно пополнить нашу казну за счет польской шляхты, которая
польстилась на султанские привилегии в Молдавии! Польские государственные
деятели и казаков подбивают совершать набеги на молдавские земли. Не
успеет султан и опомниться, как Потоцкие с казаками вместо Могилы снова
посадят какого-нибудь Подкову... - рассуждал Мухамед, действуя заодно со
своим братом Шагинем Гиреем, таким же неудачным претендентом на Крымское
ханство, как и он сам.
Молодая жена стареющего султана Ахмеда Первого, заботясь о своих
династических интересах, горячо поддерживала планы Мухамеда Гирея, и
татарско-турецкие полчища двинулись на Приднепровье. Предотвратить их
нападение было теперь очень трудно, однако дипломаты старались изо всех
сил, не жалея ни средств, ни людей. Коронный гетман, удовлетворяя
требование дипломатов, приказал немедленно разыскать и публично казнить
Ивана Ганджу, распространив вплоть до Стамбула слух об этом знаке уважения
к султану. Дипломаты были уверены в том, что, пожертвовав ничтожной жизнью
какого-то Ганджи, они добьются не только освобождения Потоцкого из плена,
но и отмены вооруженного похода, затеянного Мухамедом Гиреем. Главное же -
вместе со смертью Ганджи замыкались и его уста...
По вполне понятным причинам и сам Потоцкий не хотел, чтобы Ганджа,
хорошо знавший намерения шляхты, оставался в живых и уж тем более -
попадал в руки турок. Пока он находится в плену у султана, Ганджу нужно
убрать. Тогда легче будет откупиться от турок.
И львовский магистрат принял соломоново решение: казнить бунтовщика,
слугу молдавского господаря, убежавшего от своего властителя. А заодно
казнить и мещанина города Львова, в назидание другим, чтобы впредь не
прятали всяких беглых бунтовщиков.
Решение было очень простым и радикальным...
Эта история была известна и Богдану. И узнал он о пей из
первоисточника, ибо сам Корнъякт пытался защитить в магистрате валаха и
поляка, приютившего его. Но его попытки были тщетны. Магистрат получил
указание из королевской канцелярии публично казнить обоих, и как можно
скорее...
- Пойдем смотреть казнь, Богдан? - спросил утром Станислав Хмелевский
друга, встретившись с ним во время умывания.
Богдан отрицательно покачал головой. Его роскошная шевелюра была еще не
причесана. По всему видно было, что сегодня он вообще в плохом настроении.
- А почему бы и нет, Богдась? - настаивал друг. - Ведь это не только
зрелище, но и огромной важности государственный акт. Недавно мы с тобой
сдавали экзамен по государственному праву. И вот теперь нам
предоставляется возможность наглядно познакомиться с этим правом... А
волосы нам уже пора постричь, Богдан.
- Это не к спеху, Стась. Казнят совсем неповинных людей, лишь бы только
спасти настоящего... нарушителя норм государственного права... Не пойду!
Не хочу смотреть, как проливается кровь невинных.
Юноши заспорили, хотя Станислав и не знал сути дела, досконально
известного Богдану:
- Пойдем ли мы с тобой, Богдась, на это зрелище или нет - колесо пани
Немезиды завертелось, меч палача поднят, и кровь будет пролита, - говорил
молодой Хмелевский. - На мой взгляд, протест, затаенный в душе, без
действия, - ничто. Возмущение, выраженное у себя дома, равносильно кулаку,
сжатому в кармане: его не видно, и оно никому не страшно... Я считаю, что
нам следует пойти на Рынок. Вон Мартынко намного моложе нас, а сразу
согласился...
- И мать разрешила ему?
- А что может сказать мать, обожающая своего сына? Для нее самое
важное, чтобы он был жив... Мать говорит, что на инфамованном зрелище
[позорище (польск.)] Мартынку безопаснее будет, чем где-нибудь в нашем
"кшталтовном" [создано от польского слова ksztalcie - получать
образование, воспитание] Львове.
- Так и говорит - "кшталтовном"? - уже смеясь, переспросил Богдан,
уловив в тоне друга нотки недовольства действиями дипломатов.
- Ясно, так и сказала. Да еще и как: будто бы она не только служила у
студента иезуитской коллегии, а и сама училась там все эти семь лет...
- Люблю я тебя, Стась, за твою честность... - восторженно воскликнул
Богдан, помогая своим вышитым полотенцем другу вытирать умытое лицо. -
Хорошо... Пойдем, Стась, посмотрим на это классическое проявление
государственного права!
- Пойдем!
- Только если уж малыш... и пойдет на это зрелище, то лучше... пускай
будет под присмотром пана Вацека. Он осторожный человек...
Воскресенье. Магистратские глашатаи еще с раннего утра стали бить в
бубны, возвещая:
- По воле милосердного бога, по велению его величества нашего
милостивого пана короля Речи Посполитой, днесь на Рынке будут заслуженно
- Папа говорил, что сын пана Хмельницкого вел себя весьма достойно! -
восторженно начала она. - Как уверяет папа, этот талантливый юноша подает
большие надежды, он может стать в будущем первоклассным дипломатом Речи
Посполитой.
- Я был бы рад этому, уважаемая пани Софья! - мечтательно произнес
Хмельницкий, уже совсем смело глядя на эту выхоленную, прекрасно
сохранившую свою молодость женщину. Молниеносно пронеслись в его памяти
картины прошлого: пруды в Жолкве, обучение плаванию...
Вначале пани Софья, ощутив пристальный взгляд Хмельницкого, смущенно
закуталась в шлафрок до самого подбородка, но потом, уже не стесняясь
гостя, обнажила свою белую, как мрамор, шею с питью жемчуга на груди.
- Пан Михайло может быть совершенно спокоен, его сын находится под
бдительным и заботливым присмотром самого гетмана. Правда, есть...
какие-то у юноши увлечения торговыми делами...
- А что это за увлечения, прошу, прошу вас? Мне об этом ничего не
известно, - встревожился Хмельницкий.
- Да все это пустяки. С заслуживающим похвалы рвением юноша изучает
турецкий язык, беря уроки у турчанки, невольницы известного купца
Корнъякта или купеческого караванбаши пана Серебковича.
- У турчанки?
- А пан хотел бы воспитать из своего сына законоведа? Если невольница
достойная женщина... пусть обучает юношу языку. Папа считает, что
дипломату, имеющему дело с неверными, лучше всего обходиться без толмачей,
зачастую лживых, не сочувствующих политике нашего государства. А что
турчанка... Разве мало есть родовитых шляхтичей, которые считают для себя
блаженством греховное сближение с этим экзотическим... подобием женщины...
При этом Софья, заметно нервничая, встала с кресла, и шлафрок широко
распахнулся... Хмельницкому показалось, что она поспешно запахнула полы
его, выполняя лишь правила приличия. А нервничала Софья неспроста. Около
двух лет и ее муж держал в замке в Олеске молодую невольницу турчанку,
подаренную ему родным братом Николаем. Сколько усилий приложила пани
Софья, помогая этой несчастной "убежать" с молдавскими купцами... Об этой
турчанке кое-что знал и Хмельницкий.
- Стоит ли, уважаемая пани... Софушка, так нервничать из-за этого? -
отозвался он, тоже поднимаясь из-за стола.
Перед его глазами еще до сих пор стояла пани в легкой шелковой сорочке,
видневшейся из-под распахнутого шлафрока. Полная грудь натягивала тонкую
ткань, поднимаясь, как морские волны, - так учащенно дышала женщина.
Услыхав это ласковое, давно уже забытое имя, Софья обернулась к нему. У
нее в глазах заблестели огоньки... на лице заиграла благодарная улыбка.
Хмельницкий наклонил голову, смущенно пряча свой полный страсти взгляд, -
он готов был убежать отсюда как можно скорее...
- Софушка... Софушка!.. - почти шепотом произнесла хозяйка, приближаясь
к Хмельницкому. Ее руки робко поднимались вверх, словно она умоляла еще
раз повторить это ласковое обращение.
Однако подстароста в эту критическую минуту переборол себя.
- Уважаемая пани Софушка... Прошу отпустить вашего покорного слугу,
который хранит в своей памяти образ светлой любви и... чистой
женственности!
Софья прикрыла рукой глаза.
- У пана Михайла благородная душа... - промолвила она и отошла к окну.
Когда подстароста покинул покои Софьи, было уже далеко за полночь.
Только в коридоре, словно очнувшись после угара, он пришел в себя. Перед
его глазами все еще стояла стройная фигура молодой женщины. То ли
раскаивалась она, что проявила свою женскую слабость... то ли обидело ее
такое деликатное... слишком деликатное поведение подстаросты? Распрощался
он с ней тоже как... подстароста, подчиненный мужа. А ведь он мог бы
когда-нибудь стоять с ней под венцом и не прощаться сейчас у темного окна,
в которое доносился шум Роси, навевающий тоску...
Выпитое вино согревало Хмельницкого, но не оно возбуждало ум,
заставляло сильно биться его сердце. Еще недавно подстароста горел
желанием как можно чувствительнее отомстить унизившему его чванливому
шляхтичу. За ужином он даже с неожиданной завистью вспомнил храброго
атамана Яцка. Но сейчас Хмельницкий отгонял от себя эти мысли. Сердечность
пани Софьи как рукой сняла его злость. Теперь ему хотелось от души
хохотать, смеяться над высокомерной шляхтой, с презрением относящейся к
неровне, он гордился тем, что не уронил своего человеческого
достоинства!..
Стефа, встретившая Хмельницкого внизу, у двери, не могла определить его
настроение. Ни успокоенности, ни возмущения не заметила она на его лице.
Девушка хотела было пожелать Хмельницкому доброй ночи, но воздержалась,
боясь, как бы он не принял это за насмешку. Подстароста быстро шел по
замковым коридорам. Он чувствовал себя свободно, независимо, не угнетаемый
своими повседневными служебными делами и преклонением перед старшими.
Давно уже кончили ужинать его люди, и в зале был погашен свет. Только
джура, борясь с дремотой, расхаживал перед дверьми комнаты, в которой
должен был отдыхать подстароста.
- Хорошо ли следят за богуславским шляхом, пан джура? - спросил
Хмельницкий, проходя в комнату.
- А то как же, пан подстароста. Пан Мусий недавно наведывался туда и
ничего тревожного не заметил, - ответил джура.
Хмельницкий старался успокоиться, расхаживая по комнате и готовясь ко
сну. Да разве тут уснешь, когда сомнения терзают душу! Но не ходить же ему
до утра по комнате или, упаси боже, по подворью на глазах у джуры. Порой
он то чувствовал какое-то облегчение на душе, то снова сомнение тревожило
его... Набросить бы жене на плечи шлафрок, чтобы согрел ее шелковистый
мех! Украсить бы ее шею ниткой жемчуга! Передать бы хозяйство в руки
челяди... А нобилитации [возведения в дворянство (польск.)] до сих пор
нет. О каком же шлафроке можно говорить... Господа сенаторы скорее все
бумаги отдадут на съедение жукам-точильщикам, чем допустят тебя в свою
среду. Ты ведь всего-навсего ничтожный хлоп. За тура - на кол...
Прислушался. В коридоре раздались быстрые шаги, послышались
взволнованные голоса. Хмельницкий, уже прилегший было на кровать,
приподнялся, крикнул:
- Эй, кто там: не пан ли Мусий?..
- Да, пан Михайло, новость за новостью! Пан региментар, егомость
Хмелевский вместе со своими людьми неожиданно вернулся с охоты и, несмотря
на поздний час, отправился в Богуслав.
- Что? Вернулся с охоты? Что-нибудь говорил, приказывал?
- Да нет. Кто бы осмелился расспрашивать такого разгневанного пана.
Спросил у одного казака. Так тот сказал... не поладили с паном старостой.
Будто бы, уважаемый пан Хмельницкий, из-за вас крепко поспорили...
- Давно уехал пан региментар? - спросил Хмельницкий, наскоро одеваясь и
цепляя саблю, точно собирался нагонять Хмелевского.
- Только сейчас, еще, наверное, и мили не проехал. Но тут... прошу,
гонец из Вильшаны от пана старосты... Говорит, срочно...
- Где он? Веди его сюда. Наверное, пан староста не может успокоиться
после этой ссоры. - И Хмельницкий стал еще поспешнее одеваться: ведь
старосте нужны надежные слуги!
- Пан староста велел... Да вот и сам гонец из Вильшаны.
Замигала свеча, принесенная из коридора. На пороге появился упитанный
юноша, должно быть откормленный маменькин сыночек. От мороза у него горели
щеки, брови и усы посеребрил иней...
- Что-нибудь срочное? - спросил Хмельницкий. Он был уже совсем одет,
как для боевого похода.
- Да, уважаемый пан подстароста, егомость вельможный...
- Говори прямо: привез приказ о выезде моего отряда?.. - перебил
Хмельницкий откормленного юнца.
- Есть приказ. Пускай пан... сию же минуту пошлет гонца в
Звенигородку... чтобы отменили казнь тамошнего надсмотрщика московитина.
- Так велел пан староста?
- Да. Я его джура и гонец... С егомостью паном региментаром из-за
тамошнего надсмотрщика поссорились... Пан обязан спасти жизнь человека.
Утром его казнят на колу, если вовремя не получат этот приказ пана
старосты.
- Пан Мусий! Кто у нас лучше всего ездит? Самый быстрый... Нет, лучше
послать двоих с подменными лошадьми! Немедленно...
- Тогда мне придется поехать, пан Михайло! Сам должен доставить этот
разумный приказ пана старосты, - произнес Мусий Горленко, подойдя к
Хмельницкому.
- Ты? - И Хмельницкий взял казака за плечи. Глянул ему в глаза, привлек
к себе и крепко поцеловал. - Садись на моего коня, своего бери для
подмены.
- Добро, пан Михайло, сделаю так, как велите. Жизнь Гната теперь
зависит от быстроты самого лучшего нашего жеребца... Василия возьму с
собой.
Хмельницкий в знак согласия только кивнул головой.
После завтрака по богуславской дороге приехала верхом пани Софья
Ружинская со своей свитой. Ее сопровождал возмужавший за эти годы, бравый
ротмистр коронных войск Самойло Лащ. После известных событий в Чигирине
Хмельницкий не встречался с Лащом, но с тех пор они затаили в душе злобу
друг против друга и решили при случае свести счеты. Однако нынешняя
встреча не благоприятствовала этому, да и времени уже уплыло немало с той
поры. Хмельницкий сейчас встретился с солидным ротмистром, а не с
желторотым воробьем, а Лащ увидел перед собой не простого слугу, а
полновластного подстаросту, доверенного человека воеводы Даниловича.
Хмельницкий, в сопровождении своего вооруженного отряда, встретил
гостей у моста возле реки Рось. Пани Ружинская не могла бы пожаловаться на
недостаточное внимание к ней подстаросты, который с достоинством
великосветского кавалера, опередив ротмистра, ловко освободил ногу княгини
из стремени, подал ей руку и снял пожилую амазонку с коня. В эту
торжественную минуту подъехала роскошная карета Даниловича, и Хмельницкий
почтительно водворил перемерзшую в седле пани на мягкие подушки. Впрочем,
княгиня села в седло, только подъезжая к Корсуню, и подстароста это
определил по свежей лошади, даже и не вспотевшей. Но и этой мили было
достаточно, чтобы амазонка хорошо прочувствовала крепость крещенских
морозов. Хмельницкий, почтительно улыбнувшись из-под своих подкрученных
усов, поздоровался с княгиней, и карета тронулась через мост дальше.
- Имею честь приветствовать уважаемого пана подстаросту! - воскликнул
бравый ротмистр, соскочив с коня.
- Мое искреннее почтение многоуважаемому ротмистру пану Самойлу... -
учтиво ответил Хмельницкий, холодно пожимая руку молодому шляхтичу.
По их глазам было видно, что они хорошо помнят об их неприятной
размолвке. Но ни одного слова не проронили ни тот, ни другой. Некоторое
время они шли пешком, потом сели на коней и поскакали за каретой...
Хмельницкий во время всей этой церемонии по мелочам, почти неуловимым,
почувствовал, что с ним опять обращаются как с неравным, и переживал
обиду.
- Пан подстароста! - раздался тревожный крик из-за моста.
Хмельницкий осадил коня. Вместе с ним остановился было и Лащ, но тут же
передумал и поскакал догонять карету.
- Что стряслось, Василь?
К Хмельницкому подъехал на его взмыленном коне молодой и ловкий
челядинец Чигиринского подстароства Василь, которого вместе с Горленко он
ночью послал в Звенигородку.
- Беда, пан... пан...
- Говори: опоздали?
- В Вильшане нас, точнее - пана Мусия, задержала охрана старосты. Как
ни упрашивали, ни умоляли, даже на коленях стояли перед старшим, не
отпустил, проклятый, прошу прощения. И старосту будить не позволил... Вот
такое-то дело... Пока сам Данилович, проснувшись под утро от нашего крика,
не расспросил, в чем дело, и не отпустил нас... Но, прошу прощения, псу
под хвост эту милость старосты...
- Ну... И где сейчас пан Горленко? - нервничая, допытывался Хмельницкий
и, сам не зная зачем, обернулся в сторону замка Даниловича.
- Мчались так, что даже одного коня загнали. А застали... несчастного
уже на колу, - сказал юноша и зарыдал.
- Как? - с ужасом переспросил Хмельницкий. - Яцко верно говорил: пану
виднее, где справедливость и где человеческое право...
- Ясно, что так.
- Ну, а что же с Мусием?
- На всем ходу вскочил в толпу шляхтичей, упал к голым, еще теплым
ногам покойника, казненного на колу... Потом поднялся, как безумный.
Волосы взъерошились на голове. А сам бросает свою шапку под ноги мертвому,
кланяется ему... И вдруг хватается за саблю... Вот клянусь богом, пан
подстароста, что именно так и поступил.
- Что же натворил он в припадке бешенства? - с дрожью в голосе спросил
Хмельницкий.
Василь переступал с ноги на ногу, не решаясь рассказывать дальше.
- Говори все! - приказал подстароста.
Он понял, что допустил оплошность, поручив это дело своему слишком
горячему казаку. И нимало не осуждал поступок Мусия.
- Но, уважаемый пан, знаете, какой он. Это же Мусий Горленко!.. Вскочил
на своего коня и точно ошалел... Как молнией сразил пана, который
издевался над покойником, советуя ему возвращаться в Москву... Шляхтичи
разбежались, подняли тревогу. А пан Горленко лишь крикнул мне: "Гони к
Хмельницкому и обо всем расскажи!" Велел передать жене, чтобы с сыном
Лазорком возвращалась домой в Прилуки, на левый берег Днепра. А мне,
говорит, одна дорога - в Могилев, к белорусам. Хватит уже терпеть!..
- Безумство! Без шапки по такому морозу! Посоветовал бы ему, дураку,
хоть на моем коне ускакать...
Вмешательство гетмана спасло юных "Хмелей" от наказания за срыв в
коллегии рождественского торжества, посвященного чествованию вооруженных
сил Польши. Но отцы ордена знали, кто был настоящим вдохновителем этой
ребелии. Сын чигиринского подстаросты Зиновий-Богдан Хмельницкий, этот
птенец кукушки в чужом гнезде, надоумил Станислава Хмелевского написать
возмутительную, недостойную чести шляхтича оду, да еще и прочитать ее не
на латинском, а на польском языке. Пан Хмелевский - знатный шляхтич,
занимающий видное положение в государстве, в сейме, владеющий крупными
имениями, и сыну такого знатного человека не грех простить некоторые
шалости, пусть даже и совершенные в стенах святого братства. Но хлопу,
вышедшему из среды неунимающегося бунтарского казачества... никакого
снисхождения...
Не желая обострять свои отношения с шефом братства Станиславом
Жолкевским, прелаты разработали свой особый метод наказания Хмельницкого.
Учителям было строго приказано не только ни в чем не потворствовать хлопу,
сыну чигиринского подстаросты, но и проявлять явное пренебрежение к нему и
непреклонную строгость. Богдан понимал, что его хотят рассорить со
Станиславом, оказывая тому во всем предпочтение. Хмелевский, чувствовавший
перемену в отношении к Хмельницкому наставников коллегии, старался быть
еще более внимательным к своему другу, но Богдан нервничал, старался
уединиться или вовсе уходил из дому. У него даже пропало желание
заниматься.
Хмелевский и Мелашка знали, что Богдан вот уже более двух лет навещает
купцов Корнъяктов и изучает турецкий язык у их молодой невольницы. Но
частые посещения им греческого купца в последние дни вызвали тревогу у
Хмелевского и Мелашки. Во время их разговора с Богуном и Бронеком
выяснилось, что Богдан не только изучает турецкий язык, но и обучается
торговому делу, подружившись с известными купцами: с армянином
Серебковичем и с греком Саввой Теодоровичем. Бронек рассказал также о том,
что он проследил, как Богдан выходил из дома Корнъякта на Рынке вместе с
Саввой и еще с одним, такого же возраста, как и Богдан, греком или
армянином, а может быть, турецким купцом. Они весело разговаривали и
громко хохотали. Говорили они преимущественно по-турецки, особенно Богдан
и молодой купец. Хотя уже было довольно поздно, но все трое направились к
армянской улице. Мелашка об этом рассказала и чигиринским гонцам, которые
привозили продукты к рождественским праздникам.
- А что же, пусть будет и купцом, - спокойно соглашался Бронек. - Вон
Константин Корнъякт, сказывают, прибыл из Афин в отцовских брюках и в
маминых туфлях. А как теперь разбогател! Торгует с турками, с валашскими
хозяевами, с нашими сенаторами и даже с королем... Разве так уж плохо
живется этому греку? На Рынке построил дом на пять окон вопреки закону,
запрещающему православным возводить там здания! Купец...
- Это все хорошо, но пан купец, наверное, и разрешение получил от своей
матушки, - отстаивала Мелашка незыблемость родительской воли. - А что
скажет пани Матрена? Ведь она поручила мне присматривать за ее сыном... Я
должна честно служить доброй матери.
- А пускай пани Мелашка утешит себя благословением отцов из Трех
святителей, ведь они неразлучны суть с паном Корнъяктом, - снова
усмехнулся Бронек. - Гречанка, матушка Корнъяктова, наверное, гордится
родством с такими знатными польскими шляхтичами, как воевода Ярема
Осолинский, на дочери которого женился ее внук, как те же Гербурты,
Ходкевичи, Тарновские и Вишневецкие, за родственников которых она выдала
замуж своих внучек. Думаю, что и матушка Хмельницкая благословит этот
брак.
- Уже и брак? С турчанкой?
- Не с турчанкой, уважаемая пани Мелашка, ибо она сама у Корнъякта
является очень ценным товаром в их торговле. А с какой-нибудь
Серебковичевной, или с дочерью Яна Лукашевича, или же с юной сироткой,
сестрой самого Петра Грегоровича. Сам егомость пан король Сигизмунд
называет сего купца-дипломата своим верным слугой. А сиротка, не сглазить
бы, очень часто гостит на Рынке в доме Корнъяктов...
Наступили и мартовские предвесенние погожие дни. Богдан и в самом деле
особенно прилежно посещал свою учительницу турецкого языка, живущую у
Корнъяктов. В этом доме он встречался с широкими купеческими кругами
города и всего края. Недавно из Киева во Львов прибыли переяславские
купцы. Богдан познакомился в доме Корнъяктов с одним из них - Семеном
Сомко. Юноша был очень рад этому знакомству, потому что после окончания
учения намеревался перейти в цех киевских купцов. Сомко пообещал помочь
Богдану устроиться в Киеве, а Савва Теодорович хотел связать его с купцами
Персии и Константинополя.
- Ты будешь первым киевским купцом, продающим восточные товары,
приобретенные не через десятые руки. А Цареград - должен это знать - стоит
на перекрестке торговых путей, связывающих Венецию, Запад, Индию и наш
север... - подбадривал его Савва.
В эти дни Львов был взбудоражен необычным происшествием, случившимся на
Рынке. Магистрат вынужден был привлечь к ответственности простого жителя
города, поляка Базилия Юркевича за то, что он приютил у себя в доме
молодого валаха из Молдавии Ивана Ганджу. Ганджа, хотя ему было всего лишь
двадцать два года, уже успел оказать большую услугу польскому магнату
Николаю Потоцкому. Экспансивный и самонадеянный шляхтич прибыл в Молдавию
с войсками чтобы навести там порядок и поставить у власти угодного
польскому королевству человека. Ему с охотой помогал Ганджа, так же как и
весь его парод, ненавидевший хищных турецких беев и крымских ханов.
Молодой человек был раньше слугой ныне покойного молдавского господаря
Яремы Могилы и не только в совершенство владел турецким языком, но и знал
о некоторых тайных интригах султана, направленных против польского
королевства. Султан всячески отрицал подлинность этих фактов, но что он
мог сделать, когда поляки располагали показаниями такого бесспорного
свидетеля, как Ганджа, успевшего рассказать Потоцкому о тайных турецких
интригах. Однако Потоцкого постигла неудача. Турки взяли его в плен,
разгромив его войска в Молдавии. Иван Ганджа сумел вовремя убежать из
Молдавии и нашел себе пристанище у львовского мещанина. Он был вполне
спокоен: ведь им руководило искреннее желание - оказать помощь польскому
воеводе.
Положение Николая Потоцкого в плену было незавидным. Пришлось хитрить,
сваливать вину на других, тех, что оказывали ему помощь в организации
этого авантюристического похода. Совсем случайно во время допросов всплыла
фамилия слуги молдавского господаря Ивана Ганджи.
И это решило судьбу валаха. Польская Корона, чтобы освободить из плена
своего государственного мужа, вынуждена была пойти на большие уступки
султану. Мухамеду Гирею, добивавшемуся Крымского ханства, стало известно о
том, что султан велел найти Ганджу, жителя Молдавии, известного слугу
молдавских дипломатов. Мухамед Гирей стал разыскивать его, стараясь
угодить своему господину. А узнав, что Ганджа спрятался во Львове, нашел
пристанище и опеку у польского мещанина, потребовал, чтобы его выдали
турецким властям.
Понаторевший в сложных интригах султанского дворца, ловкий и хитрый
Мухамед Гирей увидел в действиях Николая Потоцкого против Турции удобный
повод для открытого нападения на Приднепровье.
- Нужно пополнить нашу казну за счет польской шляхты, которая
польстилась на султанские привилегии в Молдавии! Польские государственные
деятели и казаков подбивают совершать набеги на молдавские земли. Не
успеет султан и опомниться, как Потоцкие с казаками вместо Могилы снова
посадят какого-нибудь Подкову... - рассуждал Мухамед, действуя заодно со
своим братом Шагинем Гиреем, таким же неудачным претендентом на Крымское
ханство, как и он сам.
Молодая жена стареющего султана Ахмеда Первого, заботясь о своих
династических интересах, горячо поддерживала планы Мухамеда Гирея, и
татарско-турецкие полчища двинулись на Приднепровье. Предотвратить их
нападение было теперь очень трудно, однако дипломаты старались изо всех
сил, не жалея ни средств, ни людей. Коронный гетман, удовлетворяя
требование дипломатов, приказал немедленно разыскать и публично казнить
Ивана Ганджу, распространив вплоть до Стамбула слух об этом знаке уважения
к султану. Дипломаты были уверены в том, что, пожертвовав ничтожной жизнью
какого-то Ганджи, они добьются не только освобождения Потоцкого из плена,
но и отмены вооруженного похода, затеянного Мухамедом Гиреем. Главное же -
вместе со смертью Ганджи замыкались и его уста...
По вполне понятным причинам и сам Потоцкий не хотел, чтобы Ганджа,
хорошо знавший намерения шляхты, оставался в живых и уж тем более -
попадал в руки турок. Пока он находится в плену у султана, Ганджу нужно
убрать. Тогда легче будет откупиться от турок.
И львовский магистрат принял соломоново решение: казнить бунтовщика,
слугу молдавского господаря, убежавшего от своего властителя. А заодно
казнить и мещанина города Львова, в назидание другим, чтобы впредь не
прятали всяких беглых бунтовщиков.
Решение было очень простым и радикальным...
Эта история была известна и Богдану. И узнал он о пей из
первоисточника, ибо сам Корнъякт пытался защитить в магистрате валаха и
поляка, приютившего его. Но его попытки были тщетны. Магистрат получил
указание из королевской канцелярии публично казнить обоих, и как можно
скорее...
- Пойдем смотреть казнь, Богдан? - спросил утром Станислав Хмелевский
друга, встретившись с ним во время умывания.
Богдан отрицательно покачал головой. Его роскошная шевелюра была еще не
причесана. По всему видно было, что сегодня он вообще в плохом настроении.
- А почему бы и нет, Богдась? - настаивал друг. - Ведь это не только
зрелище, но и огромной важности государственный акт. Недавно мы с тобой
сдавали экзамен по государственному праву. И вот теперь нам
предоставляется возможность наглядно познакомиться с этим правом... А
волосы нам уже пора постричь, Богдан.
- Это не к спеху, Стась. Казнят совсем неповинных людей, лишь бы только
спасти настоящего... нарушителя норм государственного права... Не пойду!
Не хочу смотреть, как проливается кровь невинных.
Юноши заспорили, хотя Станислав и не знал сути дела, досконально
известного Богдану:
- Пойдем ли мы с тобой, Богдась, на это зрелище или нет - колесо пани
Немезиды завертелось, меч палача поднят, и кровь будет пролита, - говорил
молодой Хмелевский. - На мой взгляд, протест, затаенный в душе, без
действия, - ничто. Возмущение, выраженное у себя дома, равносильно кулаку,
сжатому в кармане: его не видно, и оно никому не страшно... Я считаю, что
нам следует пойти на Рынок. Вон Мартынко намного моложе нас, а сразу
согласился...
- И мать разрешила ему?
- А что может сказать мать, обожающая своего сына? Для нее самое
важное, чтобы он был жив... Мать говорит, что на инфамованном зрелище
[позорище (польск.)] Мартынку безопаснее будет, чем где-нибудь в нашем
"кшталтовном" [создано от польского слова ksztalcie - получать
образование, воспитание] Львове.
- Так и говорит - "кшталтовном"? - уже смеясь, переспросил Богдан,
уловив в тоне друга нотки недовольства действиями дипломатов.
- Ясно, так и сказала. Да еще и как: будто бы она не только служила у
студента иезуитской коллегии, а и сама училась там все эти семь лет...
- Люблю я тебя, Стась, за твою честность... - восторженно воскликнул
Богдан, помогая своим вышитым полотенцем другу вытирать умытое лицо. -
Хорошо... Пойдем, Стась, посмотрим на это классическое проявление
государственного права!
- Пойдем!
- Только если уж малыш... и пойдет на это зрелище, то лучше... пускай
будет под присмотром пана Вацека. Он осторожный человек...
Воскресенье. Магистратские глашатаи еще с раннего утра стали бить в
бубны, возвещая:
- По воле милосердного бога, по велению его величества нашего
милостивого пана короля Речи Посполитой, днесь на Рынке будут заслуженно