Алифанов Леонид. Хмельницкий. Книга первая

рассердился: а следует ли вообще так подробно знать сыну о том, что
происходит сейчас в Чигирине? К тому же это событие приобретает все более
широкий отклик. Вон приехали судьи - комиссары из Корсуня, из Черкасс;
наверное, гонцов уже послали и в Переяслав, к старосте, а там и в Киев,
Варшаву...
- Батя, скажите: что такое судьба? - тихо спросил Зиновий у отца.
- Судьба? - переспросил отец.
Ему хотелось накричать на сына, но он сдержался: стоит ли сердиться на
мальчика? Он, наверное, тоже нервничает, уже не ребенок - понимает, какая
гроза надвигается, угрожает их спокойной жизни в Субботове. И стал
объяснять:
- Судьба - это, так сказать... как бы простор человеческой жизни:
широкий, привольный или, наоборот, узкий, тесный и жалкий...
- А у нас, батя, этот простор широкий? - перебил его Зиновий, видя, с
каким трудом отец старается найти объяснение.
- У нас? Слава богу, есть что покушать и выпить.
- Значит, судьба, батя, - это чтобы есть и пить? А вот Семениха, мать
Мартынка, говорила, что у жены кобзаря нет ни своей хаты, ни во что
одеться... Это тоже, наверное, судьба. Что давали люди кобзарю за его
песни, тем и жили. И еще говорила, что такие есть даже среди зрячих... А
сейчас уже кобзарь не поет... И простор у женщины с ребенком настолько
сузился, что им даже дышать трудно.
Хмельницкий прошел к столу, чтобы положить оружие. Он слушал сына, а
сердце наполнялось тревожным чувством. И без того ему хотелось
выбраниться, или схватиться с кем-нибудь, или найти оправдание... Сев на
скамью у стола, возразил сыну:
- Кобзарь сам сузил себе простор до острия позорного кола. Ведь он
оборвал жизнь полковника, может быть, отца целой семьи...
- Нет, батя, наверное, и вы плохо знаете, что такое людская судьба! Не
сам ли полковник своими недостойными поступками укоротил себе жизнь, не он
ли виновник несчастий?.. На острие кола убивают кобзаря... и за что? Из-за
ничтожного полковника, самого себя обрекшего на гибель? Вот вы, батя, ведь
не причинили своей службой людям зла, оттого-то им не за что вас
ненавидеть, как ненавидели этого высокомерного полковника. Вас-то ни бог
не обидит, ни люди не станут покушаться на вашу жизнь...
- Ну, довольно, Зинько! - вдруг прервал сына Хмельницкий. - Иди спать.
Детям твоего возраста нечего забивать себе голову полковничьими делами.
Додуматься, что такое судьба... Спать нужно!
И они разошлись. Погас огонь в светлице, все ушли спать. А почивали ли
мирным сном утомленные за день люди - трудно сказать.

10

Хутор окутала глубокая ночь, навевающая сны. Но людям не давали покоя
тревожные думы. У каждого свои, и у всех об одном и том же - о дне
грядущем. И ни конца ни края не было этим думам, как и темной ночи, такой
молчаливой и грозной. Будто целая вечность прошла от одной переклички
петухов до другой, а до рассвета было еще далеко. Может, он и совсем не
наступит?
Хмельницкому почудилось, что хлопнула ставня. Он прислушался, но его
снова стали одолевать мысли, еще более черные, чем ночь. Сон все-таки
наконец сомкнул ему веки, все провалилось в бездну, а мучительные думы
превратились в сновидения. Вдруг от неожиданных перебоев в сердце
Хмельницкий проснулся опять, поднял голову. Слышно - где-то далеко залаяла
собака.
Но проснулся не только он один, в его доме уже не спала челядь,
пробудилась и жена. Все они настороженно прислушивались. Теперь уже лаяли
несколько собак, и все ближе и ближе. По тому, как быстро включались в
этот хор новые и новые субботовские псы, можно было понять, что по хутору
скачет всадник, и, может быть, не один, да и несется он, видно, так, точно
за зверем гонится.
Когда же залаяли собаки во дворе, Хмельницкий встал с постели; помедлив
некоторое время, наскоро оделся и, прихватив оружие, вышел в светлицу.
Посмотрел в окно, но ничего не увидел, темно - хоть глаз выколи. Потом
услышал, как челядник прикрикнул на собак, позвал дежурного казака, стал
спорить с кем-то возле ворот, не желая открывать их, но потом все же
впустил во двор нескольких всадников.
Хмельницкий почему-то вдруг вспомнил о своей встрече в Чигирине с
молодым подпоручиком, увозившим на своем коне раздетую, беспомощную
девушку. Дрожь пробежала у него по телу. Вспомнил он и неприятный разговор
с подстаростой, который открыто обвинял старшего чигиринского урядника в
попустительстве распоясавшимся ребелизантам... [бунтовщикам (польск.)]
- Пан на баницию [изгнание (польск.)] напрашивается, хочет быть
изгнанным из польских земель!.. - кричал подстароста, закрывая перед
Хмельницким дверь своей комнаты.
Но сейчас некогда было разбираться в своих мыслях и догадках. На
крыльце затопали ногами несколько человек, забряцали кривые турецкие
сабли. Хозяин, не ожидая, пока постучат в дверь, - надо было предполагать,
что барабанить будут громко, - предупредительно открыл ее и спросил:
- Кого бог послал? Прошу, заходите!
- Бог или нечистый, все едино, пан Хмельницкий. Сами явились...
- Здесь будем говорить или в дом зайдем? Только бы не разбудить
семью...
- Думаю, пан Михайло, что будить все-таки придется. А если вы имеете в
виду сына, то... Свет не нужен, лишнее беспокойство. Почтение дому сему!..
- Что-нибудь случилось, пан Яков?
- Чтобы не сглазить, можно сказать, пока еще ничего не случилось, но...
и все-таки случилось. - Яков обернулся и крикнул в раскрытую дверь: -
Давай сюда хлопца! Да поосторожнее там, деревянные, что ли... Вот это...
приехали по-дружески предупредить пана урядника и... казака вашего
привезли. Вашему мальцу уже казаковать захотелось. Насилу справилась с
ним, взяли его в челне, с больной женой Богуна был...
Казак ввел Зиновия в комнату и закрыл за собой дверь. Мальчик, наклонив
голову, прошел мимо Якова. Он был в крайне угнетенном настроении, но в то
же время отец заметил в его лице выражение какой-то твердой решимости. На
щеках виднелись еще следы горьких слез. Штанишки на нем были разорваны в
двух местах и забрызганы грязью, как и рубаха. В этот момент через боковую
дверь тихонько вошла испуганная Матрена, и Хмельницкий сдержал себя.
Взглянув на сына, мать схватилась руками за голову и невольно ахнула:
- Зинько мой!.. Ну что ты наделал!.. - И она умолкла.
Сын подбежал к матери, зарылся лицом в складки ее широкого платья,
цепко обнял обеими руками и неудержимо зарыдал.
- Вот я и говорю, матушка, вздумалось мальцу казаковать, собирался
уплыть вместе с братьями на Суду, - снова объяснял Яков, показывая рукой
на Зиновия. - С поводырем Мартынком хотел подружиться. Да... казаки
уважают пани Хмельницкую за добродетель, за сочувствие казацким делам и за
искреннюю помощь семьям погибших. За Порогами [в Запорожской Сечи] тоже
почитают пани Матрену, желают счастья ее семье...
- Не сватать ли Матрену пришел Яцко при живом муже? - лишь бы
что-нибудь сказать, прервал Яцка Хмельницкий, пораженный всем происшедшим.
Стараясь скрыть свою растерянность, он сел рядом с Яцком.
- Все может быть... Хлопчик жилистый, дай бог ему здоровья. Ненароком
прихватили мы его, чтобы возвратить в семью, пан Хмельницкий. А у нас к
вам дело посерьезнее... Казаки послали предостеречь вас...
- Предостеречь?
- Да. Вам угрожает опасность и...
Матрена взяла сына за руку и увела в свою комнату. Яцко умолк.
- Да, ради бога, прошу сказать: что случилось? Если этот молокосос Лащ
сболтнул что-нибудь спьяна... - раздраженно произнес хозяин.
Но казацкий старшина положил ему руку на плечо и этим будто погасил
вскипевшего Хмельницкого.
- Вооружимся, пан Михайло, терпением. Прошу выслушать меня спокойно.
Сегодня днем... собственно, перед вечером выкрали тело презренного
предателя католика. Покойник с камнем на шее уже кормит раков в Тясьмине.
Виданное ли дело, чтобы мерзкого вероотступника, да еще такого подлого
человеконенавистника класть в православном божьем храме. А сделано это
было с умыслом, чтобы паписты захватили чигиринскую святыню да нас
обратили в униатов...
- И в голову такое не приходило, с чего ты взял, Яков?
- Не скажите. Возьмите, к примеру, всю восточную Киевщину. А церковь в
Переяславе, в Черкассах?.. В Млиево несколько раз пытались святое
греческое письмо заменить латинским. Над священниками издеваются, людей
истязают. Народ лучше нас с вами чувствует, что затевают шляхтичи, и
предотвращает...
- Какое кощунство, какое глумление над мертвым телом... Можно же было
вместе с батюшкой написать жалобу.
- Действовали, пан Хмельницкий, как умели, - так вернее будет. Но это
еще не все. Мы выехали из Чигирина, захватив вашего сына. Сделали это из
уважения к вашей семье... Охране уже известно, что покойник исчез из
церкви. Подпоручик разбудил подстаросту, поднялся гвалт... Тем временем
казаки и мещане вместе с обиженными людьми из Боровицы посадили на галеру
спасенного кобзаря с его поводырем и поплыли по течению Тясьмина, пусть
бог благословит их путь... Шляхта еще не знает о их бегстве, но уже лютует
в старостве. Наши люди прослышали, что пану Хмельницкому угрожает баниция,
изгнание, только за похищение полковника... А за бегство Богуна как пить
дать присудят пану кол...
Михайло вскочил со скамьи и, уже не сдерживая себя, закричал:
- Боже мой! Где же была стража? Наверное, там была схватка? Я должен
немедленно ехать в Чигирин.
- Как раз этого вы, пан Хмельницкий, и не сделаете!
- А почему, прошу сказать? Баниция? Плевать... Я тут хозяин, должен
помочь старосте... Боже мой, за каких-нибудь двое суток столько
натворили... А Зиновий, Зиновий!.. - кричал Хмельницкий, порываясь пойти в
комнату жены, будто ему не верилось, что его сын уже дома. Но не пошел.
Яцко тоже прошелся по темной комнате.
- Мы приехали сюда, чтобы предложить пану уряднику помощь, казаки могут
переправить вас вместе с семьей поближе к Порогам.
- Переправить? Почему это я, представитель королевской власти, должен
скрываться от правосудия, когда на землях староства совершаются
преступления? Это безрассудство!
Возбужденные мужчины не заметили, как из опочивальни в переднюю снова
вошла хозяйка, уже уложившая сына в постель. Матрена слышала, как
горячился ее муж, и решила вмешаться в разговор.
- Стоит ли так нервничать, пан Михайло? Ведь человек не сам это
выдумал... На площади Чигирина уже торчат острые колы. Пан подстароста
должен посадить на них кого-нибудь, если не устерегли осужденных
преступников. Остается отец Кондратий да еще...
- Замолчи, Матрена! - оборвал жену Хмельницкий, шагнув к ней.
Но Яцко остановил его, преграждая дорогу.
- Пани хозяйка правду молвит! - подтвердил казак. - К тому же батюшка
Кондратий еще вечером отправился на Сечь. Остался один пан урядник, ему и
придется ответить за все... Пану Хмельницкому не следовало бы играть с
огнем, а лучше бы послушаться здравого рассудка... Утро уже близко, по еще
есть время, чтобы спасти вашу семью, покуда немного прояснится. Судьба
изменчива...
- Судьба, опять судьба... - будто простонал Хмельницкий, осознав
наконец тяжесть своего положения...
Теперь уже совсем спокойно они стоя советовались, как поступить. Яцко
рассказал, что недовольные казаки уходят за Путивль, пристают к повстанцам
Болотникова. Сейчас слепого Богуна с поводырем переправляют в ту же
сторону. Лукию с младенцем тоже заберут, перехватив их по пути. Повезут ли
их прямо в Россию или оставят у надежных добрых людей, на Левобережье -
это будет зависеть от того, удастся ли им благополучно добраться до устья
Сулы. Правда, в галере около четырех десятков хорошо вооруженных казаков,
многие из которых участвовали в морских боях с турками. Взять таких -
нелегкое дело. К тому же сейчас оттуда отозваны коронные войска, готовятся
к войне с Московией. Однако нет никакого сомнения в том, что утром
подстароста придет в ярость, узнав о бегстве Богуна и Мартынка. Мало того,
что гроб, обитый дамасским шелком, стоит пустой, - покойник исчез из
церкви и как в воду канул. Развратный пацификатор уже и сейчас
свирепствует. О том, принял ли пан Хмельницкий униатскую веру, никому не
известно. Люди говорят по-разному. Но и это уже не спасет пана урядника.
Молодому подпоручику надо же свалить на кого-нибудь вину, когда его самого
могут судить за беспечность и пьянство.
Михайло Хмельницкий молчал, слушал, что говорил Яцко, и чувствовал, как
все сильнее им овладевает страх. Поколебавшись, он согласился. Правда,
предложение Яцка было принято не полностью. Хмельницкий решил выехать с
хутора вместе с женой и сыном, но не за Пороги - незачем пятнать себя
связью со своевольным казачеством, а в... Переяслав, к самому старосте
пану Даниловичу. Пускай он судит его, как подсказывает ему разум, честь и
справедливость.
В темноте не видно было лиц собеседников, поэтому трудно было судить,
какое впечатление произвел на них ответ Хмельницкого. Стоявшая рядом
Матрена только тяжко вздохнула. В этом вздохе можно было уловить и скорбь
и облегчение.
- Воля ваша, пан Михайло, - совсем тихо сказал Яцко, махнув рукой. -
Казаки давно уже перестали верить и в рассудительность шляхты, и в
справедливость королевской Речи Посполитой... Пану виднее, что считать
своеволием казацким, а что шляхетской справедливостью. Для нас важнее
спасение семьи... За хозяйством присмотрит старуха Пушкариха, и... мы -
пани Матрена может быть спокойна - всем отрядом казаков будем охранять
его. Сам я отправлюсь догонять казаков, плывущих на галере, потом поеду в
Путивль. А тут в обиду не дадут, хотя они и "своевольные"... Разумно
поступите, взяв с собой и Мелашку Семениху. Дай вам бог доброго пути!..
Перед рассветом из Субботова выехала небольшая группа всадников, в
числе которых были две женщины и один подросток. Отряд поскакал по лесным
тропам на северо-запад. На заре за Медвежьим мостом, на опушке
Холодноярского леса, они сердечно попрощались с Яцком и поехали дальше по
степным малонаезженным дорогам, сбивая густую утреннюю росу с ковыля.

11

Как только Богун, сопровождаемый Мартынком, взошел на галеру, ее сразу
оттолкнули веслами от высокого берега. Когда она покачнулась, несколько
человек поддержали слепого. Кобзаря никто ни о чем не расспрашивал и не
приветствовал, не было произнесено ни единого слова. Слепой все еще держал
в руке зубок, откованный кузнецом Никитой, и что-то шептал.
Потом Богуна осторожно посадили на какой-то узел, лежавший на дне
галеры. Мартынко сел рядом с ним. Непокрытую и разгоряченную голову
кобзаря освежал прохладный ночной воздух. Он слышал только учащенное
дыхание казаков да стук неосторожно сорвавшегося весла.
- Теперь наляжем, хлопцы, на весла! - шепотом скомандовал старший.
И тотчас заскрипели десять пар весел в сильных казацких руках, галера
рванулась вперед. Богуна обдало ветром. Он покачнулся, пошарил вокруг себя
рукой и, обнаружив Мартынка, наклонился к нему и восторженно произнес:
- Как на море!
Ритмично плескали весла и скрипели ремни на кочетках. Галера быстро
плыла по Тясьмину, ловко обходя песчаные косы и отмели. Плыли молча,
только изредка шепотом переговаривались между собой гребцы. На рассвете,
под прикрытием густого тумана, прошли мимо Крылова. Старший заранее
предупредил, - и весла здесь погружали в воду словно крадучись, их скрип
стал глуше. Послышались отдаленные крики петухов.
Как только миновали Крылов, все облегченно вздохнули. Тясьмин здесь
разливался широким гирлом, по бурному течению вихрились пенистые барашки.
Днепр! Клочья тумана плыли над рекой. Вдруг как-то сразу посветлело - и
могучая водная стихия открылась перед казаками.
- Братцы, Днепр! Подменяйте гребцов и налегайте на весла, не жалея
сил!.. Ну, пан Федор, наш славный кобзарь, здравствуй! Как самочувствие?
Теперь-то мы уже на Днепре, как у себя дома... - не сдерживая голоса,
громко произнес старший.
Пока шумно менялись местами гребцы, течение подхватило тяжелую галеру и
понесло ее, покачивая на водоворотах. Потом не только кочетки, но,
казалось, и все суденышко заскрипело своим корпусом, повернувшись
наискось, почти против течения. Волны ударили в галеру, кто-то радостно
вскрикнул.
Впервые за всю дорогу подал голос кобзарь:
- Дай бог многие лета братьям казакам, да спасибо и вам, браточки, за
спасение... О, слышите? Женщина зовет... Братья, не Лукия ли это?
Слепой резко повернулся, прислушиваясь. Притихшие казаки тоже услышали
женский крик. Старший, стоя на корме, резко повернул галеру поперек
Днепра. В предрассветной мгле, сквозь легкую пелену тумана, едва виднелся
маленький челн, который двигался против течения у самого левого берега.
Женщина-гребец отталкивалась веслом прямо от илистого дна.
- Кажется, моя Лукия, братья казаки!.. Луки-и-я-а! - зычным голосом
закричал кобзарь.
И в ответ донесся дрожащий голос жены:
- Я-а-а!..
- Чуть было не миновали, хлопцы, - сказал старший. - Смотри, как быстро
она прошла по Тясьмину. Пан Федор, мы собирались еще на Тясьмине нагнать
вашу жену с сыном...
- С Иваном! - словно далекое эхо, со вздохом откликнулся Богун.
Вскоре галера круто развернулась и легко коснулась маленького челна.
Гребцы руками схватились за борт этого утлого суденышка. Женщина
покачнулась, зашаталась и чуть не упала на ребенка, лежавшего в колыбели
на дне челна. Младенец был обвит свивальником, у него в ногах лежал
деревянный крюк от колыбели, а сбоку - сверток убогой одежды роженицы.
Гребцы осторожно поддержали Лукию и помогли ей с ребенком перелезть
через высокий борт казацкой галеры.
- Ох, матушка моя, какой же ты немощный стал, голубчик мой Кар...
Федор! - приговаривала жена, садясь рядом с мужем.
Он протянул руки, крепко прижал к себе Лукию, потом взял из ее рук
младенца, который, проснувшись, начал хныкать.
- Ну-ка, давай мне этого орла, давай, Лукиюшка, нашего богатыря
Иванушку!.. Думаю, что Иваном окрестим его, Лукия. Хорошее, людское имя!..
И он прижал к своей груди теплое тельце сына, задумчиво и блаженно
всматриваясь незрячими глазами в туманную даль Днепра. Кобзарь пел тихо,
словно колыбельную, слегка покачивая малютку:

Ой, Днипрэ, наш Днипрэ!
Ты наша сыло-о, батьку:
Спиваймо з тобою мы писню звытяг!
Як пана мы былы, як славу здобулы,
Як волю здобудэмо...
и вславым життя!

Весла скрипели, будто подпевая ему в такт... А жена плакала, прильнув к
плечу мужа... В который уже раз перекочевывает эта еще молодая женщина с
одного места на другое. В первый раз бежала она из собственной хаты с
Волыни, с берегов Буга, спасаясь от расправы за убитого мужем
надсмотрщика. В Киевском воеводстве трижды меняла место жительства,
похоронила дочь и одна несколько лет разыскивала ослепленного ляхами мужа.
Добрые люди нашли его, когда он уже был кобзарем. Бродила с ним из города
в город, из села в село, проводя лето в степных просторах, а на зиму
переселяясь в хутора. Они не знали человеческой жизни и покоя до тех пор,
пока не осели в Субботове. Но и в Субботове недолго пришлось им пожить.
Так и уснули все трое - родители, прижавшиеся друг к другу, и дитя,
согретое на груди отца, убаюканное песней и солнечным утром.
В гирло Сулы вошли, когда солнце уже пробивалось из-за густых
прибрежных верб и тополей.

12

Недалеко от Чигирин-Дибровы галеру завели в прибрежные заросли лозы и,
как было условлено, стали поджидать Якова. Далеко отсюда до Путивля, а еще
дальше до войска Болотникова. Путь к нему проходил через многие города,
где стояли не только отряды казаков, но и жолнерская стража. Нужно было
подумать и о способах передвижения. За Жовнином их должна была поджидать
целая сотня казаков, которую и возглавит атаман Яцко. Из-под Лубен, из
старого мгарского монастыря, ныне превращенного в доминиканский, приходил
монах-расстрига. Он рассказал, что подневольные люди князя Вишневецкого
спрятали в селе Солоницы много оружия, пороха, пуль. Такой груз в Путивль
на плечах не понесешь!..
В полдень из Чигирин-Дибровы возвратился гонец, посланный туда на
разведку. Немного погодя приехал и Яцко с каким-то коренастым моложавого
вида мужчиной, обросшим черной бородой. На голове у него из-под брыля
[соломенной шляпы (укр.)] свисал толстый оселедец, обросший кругом густыми
черными волосами. Люди опознали в нем казака-выписчика, который, покоряясь
законам королевской Польши, видимо, совсем осел на волости [на свободные
земли], стал гречкосеем [хлебопашцем (укр.)].
- Здравствуйте, панове молодцы! - сдержанно обратился Яков к казакам,
сняв шапку и проведя ею по поросшему лозой песчаному бугру, на котором его
встретили чигиринцы. - Ну, как поживает наш славный батько кобзарь? Эй,
пан Федор, здравствуй! Это я, Яцко...
- О, здравствуй, казаче! Спасибо тебе, брат, за то, что пособил мне
выбраться на волю и спас жену с ребенком... - промолвил кобзарь,
протягивая руки к Якову.
Как родные, они обнялись и расцеловались, похлопывая друг друга так,
что эхо разносилось над рекой.
- Бога да добрых людей благодарить надо, брат Федор. Первейшая
благодарность пани Хмельницкой и ее сыну, которого отныне казаки Богданом
будут звать! Это они надоумили мать Мартынка Семениху да советом и
поддержкой помогли ей в этом добром деле... Не пофортунило пани
Хмельницкой, дай бог ей счастья...
- А что с ней, Яцко? Может, нужно помочь женщине... - спросил Богун,
слегка отстраняясь от казака.
- За убийство полковника, за похищение его трупа, за побег кобзаря с
поводырем... - начал было громко Яцко, но закончил почти шепотом: -
Урядника Хмельницкого хотят банитовать, то есть выгнать из дома и хутора,
забрав все его имущество, пожитки, а может, и казнят на колу.
- Казнят на колу?.. - повторило сразу несколько человек.
- Да, хотят казнить... - ответил Яцко. - Разве панам шляхтичам жаль
наших людей? На такие плодородные земли, на такой богатый край сколько их
зарится и раскрывает свои ненасытные рты. Они бы всех нас уничтожили, лишь
бы завладеть нашими землями. Во времена Наливайко и Косинского едва до
Белой Церкви дотянулись своими загребущими руками. А теперь с каждым
годом, с помощью католического креста, кола да еще виселиц, все дальше
распространяют шляхетскую власть, уничтожают наших людей. Теперь уже и до
Чигирина добрались. Вместо рассудительного урядника Михайла Хмельницкого
поставят какого-нибудь упыря католика, а православную церковь превратят в
униатскую.
- Сожжем, но не допустим! - закричали казаки.
- Нет, сжигать не нужно, братья, это ничего не даст. Вот поможем
русским, Болотникову навести порядок в своем царстве, народного царя
поставим, а потом вместе с могучим братом - русским народом и навалимся на
наших "вашмостей" [вашмость - ваша милость (польск.)], шляхтичей и короля!
Униатских попов и палачей нашего народа посадим на колы и вместе с русским
народом будем создавать новую жизнь!..
Богун, слушая Яцка, гордо поднял голову и всматривался в даль, словно и
забыл о том, что он слепой. Когда же, вздохнув полной грудью, Яцко умолк,
с лица Карпа-Федора Богуна сразу исчезла мечтательная улыбка. Обернувшись
к Яцку, он спросил:
- Неужели так и погиб чигиринский урядник и нельзя спасти его святую
жену и сына Богдана?
- Хотели было отправить их в Кременчуг или на Низ...
- Так что же помешало?
- Да сам владелец Субботова, Михайло Хмельницкий... Не поверил он нам,
отказался от помощи казаков.
- Остался в Субботове ждать позорной баниции?
- Да нет. Дело в том, что переяславской казачке, пани Матрене не
удалось сделать казака из него, а до шляхтича он, наверное, еще не
дорос... Так вот и... поехал Хмельницкий к старосте Даниловичу в Переяслав
правды искать...
- А Матрена, Яцко, Матрена и Богданко? - взволнованно допытывался
Богун.
- Вместе с ним поехали, сам провожал их до деревни Медведовки. С ними
поехала и мать Мартынка.
Все облегченно вздохнули. Молодые казаки стыдливо отворачивались в
сторону - Лукия кормила ребенка. Яцко снова заговорил, но уже как старший:
- Теперь, брат Федор... Твою Лукию с сыном поселим в Веремеевке, у
нашего товарища Прокофия Джулая. Сам там малость поживешь, немного
очухаешься, а потом на Левобережье махнешь, людям о нашей правде, о
будущей свободе будешь рассказывать. А может... и нам в России
понадобишься, позовем... Ну, хлопцы, помогите молодице собрать пожитки да
отнесите на подводу, что стоит за лозой... Спасибо, брат Прокофий,
поручаем мы тебе наше казацкое богатство - кобзарскую семью... Не забудь,
молодица, что ты теперь Федориха. А сейчас прощайте, будьте здоровы! Мы
двинемся в путь-дорогу, судьба ждет нас за Путивлем!..
Прощались с каждым в отдельности, расцеловались даже с молодицей и
маленьким Мартынком. И солнце согревало своими лучами этих искренних,
сильных и добрых людей.

13

Всю дорогу до самой Медведовки Михайло Хмельницкий чувствовал себя в
обществе решительного казацкого вожака Якова как под надзором, хотя тот и
уверял его, что сопровождает их, поскольку ехать по лесным дорогам
небезопасно, тем паче ночью.
- Всякий народ шатается в наших краях, пан Хмельницкий. Со мной оно
как-то спокойнее, меня здесь каждая собака по духу чует, - объяснил Яцко.
- Да и по пути мне, в Боровицу хочу наведаться...
Яцко без умолку, громко рассказывал о своих былых походах в Ливонию
вместе с Самойлом Кишкой. Хмельницкому даже надоело слушать его, время от
времени он поглядывал на женщин, несколько раз напоминал сыну, чтобы тот
ехал рядом с матерью, проявляя какую-то непонятную неприязнь к своему
спасителю. Он познакомился с Яцком сразу же по приезде из Черкасс в