Алифанов Леонид. Хмельницкий. Книга первая

возле девушки.
Прибывшие поняли, что молодуха чувствует, какая печальная, жестокая
правда ждет ее. Присев на бревно рядом со свекровью, она передала ей
ребенка и зарыдала.
А Бронек начал читать написанную Богданом грамоту, в которой выражалось
соболезнование родителям и благодарность за сына, героя жолнера.

10

Если бы надсмотрщики вельможи Чарнецкого не явились в деревню, чтобы
выгнать крестьян в поле спасать от ливня урожай, наверное, они бы и не
увидели казаков и жолнеров во дворе Стриевича. Но еще до того, как рыдания
Ядвиги огласили улицу, к дому Ержи стали сходиться соседи. А когда в его
дворе заплакали женщины, туда направились и стар и млад.
В саду, под грушей, казаки и жолнеры рассказывали людям, зачем они сюда
приехали, сколько горя причинили басурмане, напавшие на Украину. Их слова
передавались из уст в уста, и во дворе, заполненном людьми, поднялся шум,
прорезываемый громкими душераздирающими причитаниями женщин.
А тучи все больше и больше затягивали небо. Панские надсмотрщики с
тревогой ожидали ливня. Они, непристойно бранясь, поторапливали крестьян
выходить на работу в поле. Их окрики и ругань возмущали крестьян...
Одного особенно бесновавшегося надсмотрщика разгневанные крестьяне
выгнали со двора. Вдогонку ему неслось:
- Да бей их, дьяволов, сволочей!..
И началась настоящая потасовка. Четверых лановых просто выгнали со
двора, а одного взяли за руки и за ноги, раскачали и перебросили через тын
на улицу. Потерпевший упал на сухую землю, к своему счастью, на
четвереньки, как кот, и тут же вскочил на ноги, взывая о помощи.
В это время мимо проезжал отряд гусар Самойла Лаща, сопровождавший
Станислава Конецпольского, ехавшего в Варшаву. Поручик прибыл в имение
Чарнецкого еще вчера, заночевал у него и только сейчас выехал со двора.
Его люди, да и он сам не в меру выпили. Но дело было не столько в вине,
сколько в горячей, несдержанной натуре Лаща, который, услышав слово
"рокош", не задумываясь, выхватил саблю и погнал своего коня по улице. Он
чуть было не сбил с ног прихрамывающего ланового. К несчастью, рядом с
Лащом скакали с поднятыми вверх саблями и четверо из девяти сыновей
Чарнецкого. Средний из сыновей, восемнадцатилетний Павел, увидев своего
ланового в таком жалком состоянии, не задумываясь, направил своего коня на
тын Стриевича и повалил его. Следом за Павлом, с оголенной саблей в руке,
поскакал самый младший из присутствующих здесь сыновей Чарнецкого, Стефан,
спудей львовской иезуитской коллегии. Слова "рокош", "ребелия" действовали
на него как набатный звон, сзывающий на пожар. А зная, что позади него
едет опытный воин, командир вооруженного отряда Самойло Лащ, спудей
стремглав перескочил на коне через поваленный тын и врезался в толпу
крестьян. Он сбил с ног двух женщин и одного мужчину, которого намеревался
еще и саблей ударить, но не дотянулся до него, от удара копытом лошади в
спину тот повалился на землю.
Поднялось что-то невероятное. Раздались крики, призывы о помощи.
"Спасите!" - прозвучало как боевой клич. Народный гнев, накопленный за
многие годы шляхетских притеснений, вспыхнул как пламя. Кто-то из крестьян
вытащил из тына кол и сбил с седла опрометчивого паныча Стефана. На лету
его подхватили десятки рук и, должно быть, разорвали бы на части, если бы
не властный окрик Мусия:
- Стойте! Отобрать оружие, коня...
Это был приказ старшого. На коне сбитого на землю паныча уже сидел один
из жолнеров, приехавших с посольством, а его саблей размахивал кто-то из
соседей Ержи Стриевича...
В эту минуту и пошел дождь. Сперва он, будто предупреждая, побрызгал, а
потом полил как из ведра. Вытесненные со двора сыновья Чарнецкого оставили
своего младшего брата и поскакали обратно, к имению. Самойло Лащ выстроил
десяток вооруженных всадников и двинулся в атаку на "ребелизантов". Он
заметил среди защищавшихся крестьян троих украинских казаков и, не
понимая, как они попали сюда, в такую даль, велел прежде всего поймать их.
Крестьяне считали своим долгом защищать гостей, приехавших к ним с
такой благородной целью с Днепра. Женщины с криком убегали и прятались за
избы, а мужчины, защищая гостей, медленно отступали через двор хозяина к
лесу, начинавшемуся за лугом. В неравной схватке крестьян с вооруженными
всадниками пришлось принимать участие и Горленко с казаками и жолнерами.
Когда же к гусарам Лаща присоединились около десятка гусар Конецпольского,
приведенных Павлом Чарнецким, Мусий Горленко взял на себя командование
обороной.
Под проливным дождем крестьяне постепенно отходили к лесу. У
большинства из них, кроме кола или, в лучшем случае, вил и топора, другого
оружия не было. Поэтому Горленко попросил людей бежать побыстрее к лесу, а
сам со своими боевыми товарищами стал оказывать вооруженное сопротивление
нападающим. Надо было задержать гусар, не допустить их к безоружным
крестьянам.
Почти у самой опушки леса раздался первый выстрел.
- Ох! - крикнул Бронек, шедший с крестьянами, и упал на землю,
пронзенный пулей.
В руках у Лаща дымился пистоль.
Крестьяне подняли убитого львовского каменотеса и понесли его в лес, а
Мусий Горленко разрешил своему жолнеру выстрелить в гусара, прикрывавшего
собой своего безрассудного командира Самойла Лаща.
Ливень будто набросил завесу на отступающих крестьян. Углубляясь в чащу
леса, куда всадникам пробраться было трудно, они услышали еще несколько
выстрелов.

11

Черное море было спокойным. Зато бушевал пожар в крепости и
караван-сарае. Здесь обычно продавали невольников, которых турки и татары
пригоняли с Украины.
Огонь пожирал все, что могло гореть в караван-сарае, и с треском
перебрасывался на город, где раздавались вопли побежденных и возгласы
победителей-казаков.
На пологом берегу, около длинных казачьих челнов, спущенных на воду,
неистовствовал людской ураган. Небольшие группы казаков с трудом
пробивались через толпу к челнам, охраняемым запорожцами. Сюда грузили
сумки с продуктами, кожаные мешки с порохом, тяжелые узлы с пулями, бочки
и связанные снопы из куги, чтобы удержаться на поверхности моря, если
вдруг волны поглотят суденышко.
Из пылающего города все еще доносились воинственные крики, выстрелы и
отчаянные женские вопли. Однако здесь, на берегу, разгоряченных боем
казаков становилось все больше и больше. Стоявшие у каждого челна
сторожевые окликали товарищей, помогая им побыстрее найти свои суденышки.
Сквозь возбужденную людскую массу пробивался Петр Сагайдачный, окруженный
старшинами и джурами. Озабоченный и гневный атаман отрывисто отвечал на
вопросы и отдавал короткие приказания. Сейчас трудно было отличить старшин
от казаков, потому что все они, за исключением священника Кондратия, были
оголены до пояса. Следом за Сагайдачным шел и Богдан, с тревогой
посматривая на гладкую, спокойную поверхность бескрайнего моря,
освещенного багряными лучами солнца. Он, в отличие от других казаков, еще
ни разу не снимал своего кунтуша, который уже был разорван в нескольких
местах и из малинового превратился в серый.
От большой чайки к Сагайдачному подбежал казак.
- Я тут, пан старшой, и чайка находится вот здесь, - воскликнул он.
Сагайдачный подошел к чайке, осмотрел груз, укрепленные кугой борта,
мачту, осмоленную доверху, тридцать пар новеньких весел в уключинах и
спокойно произнес:
- Добро! - И обернулся к старшинам, сопровождавшим его: - Ну что же,
панове, поклонимся земле, с молитвой на устах и с верой господней в
сердцах будем садиться в чайки. Благослови, отче Кондратий, да помолимся,
панове казаки...
- О ниспослании побед во брани, о чести и славе веры Христовой господу
богу помолимся... - начал батюшка, благословляя крестом казаков. - Господи
боже, благослови и на пути во брани сей, тобой единым освященной мести во
имя спасения православного люда... Да святится имя твое во царствии твоем,
и да снидеши во славе всевышней своя силы и мудрости на пути справедливого
казацкого похода. Свои силы и мудрости во благо победы подаждь грешному
рабу твоему Петру...
Сагайдачный снял шапку и стал молиться, обратив лицо к багровому
солнцу, которое поднималось над поверхностью спокойного моря, словно
выплывая из прибрежных туманов далеких кавказских берегов.
- Рабам твоим... - подхватила многотысячная масса казаков молитву.
Когда батюшка умолк и, словно пистоль, сунул за пояс свой крест,
Сагайдачный вытащил кожаный кошелек и достал оттуда золотой червонец.
- На счастье, чтобы с победой в добром здравии с молитвой возвратиться
на эту землю, господи боже, благослови! - произнес он и, размахнувшись,
бросил золотой в морские волны.
Монета, вертясь и поблескивая на солнце, шлепнулась в воду и пошла на
дно. Старшины и казаки поддержали этот освященный многими морскими
походами обычай. Большие и маленькие серебряные и медные монеты, поднимая
брызги серебристых капель, погружались в море. Каждый, кто бросил монету,
искренне верил, что море во время похода не причинит ему зла, не обидит. У
кого же не было монеты - бросали то, что было в руках. Хотя бы камешек,
валявшийся под ногами.
Богдан вытащил из кармана кунтуша серебряный крестик, подаренный ему
Христиной при прощании, и с глубоким волнением бросил его на дно морское,
будто спрятал там память о своей первой святой любви.
Петр Конашевич поставил ногу на сходни, положенные на борт чайки. Но он
не поднялся по ним, а стоял и внимательно прислушивался, о чем говорят
казаки, ловил каждое нужное ему слово. Он посмотрел в ту сторону, откуда
доносился голос атамана Жмайла, наказного атамана казацкого флота,
которому он поручил преследовать турок.
- Прошу, пан Петр! - кричал Жмайло, пробиваясь сквозь толпу. - Тут
оказия одна...
- Какая еще оказия, господь с тобой, Нестор? К счастью, мы уже одарили
море деньгами. Вели, атаман, садиться на челны. Нехорошая примета, когда
тебя останавливают перед отплытием.
- Да тут... люди из польской Самборщины хотят примкнуть к нам, просят
взять в морской поход, - сообщил Жмайло, вытирая шапкой пот, стекавший по
голой груди.
- Кто такие? Из полка Хмелевского, что ли? - переспросил, успокаиваясь,
Сагайдачный.
И увидел, как, опережая наказного, сквозь толпу пробивались более
десятка казаков, жолнеров и крестьян, вооруженных саблями и пистолями. Но
Богдан вдруг бросился им навстречу, радостно воскликнув:
- Пан Мусий? - И, словно сожалея о том, что бросил в море талисман
любви, резко обернулся и посмотрел на тихо плещущиеся волны.
Мусий Горленко принес с собою прошлое...
А тот, полуголый, изнемогающий от крымской жары, бросился к Богдану,
обнял его по-отцовски сильными руками, похлопал по спине и, отстранив от
себя, сказал:
- В одной чайке поплывем... - И вместе с поляками направился прямо с
Сагайдачному.
Старшой, продолжая стоять все в той же позе, поставив одну ногу на
ступеньку, ждал их. Горленко, опередив наказного, на ходу учтиво
поклонился Сагайдачному.
- Боже, да какой же тут поляк из Самборщины, ежели это казак атамана
Кривоноса? - удивленно произнес Сагайдачный.
Однако на расстоянии нескольких шагов от Горленко остановилась и группа
настоящих польских крестьян - "хлопов", одетых кто во что горазд. На них
были и польские кунтуши, и подольские свитки, казацкие жупаны, и даже
летние татарские чапаны. Но у каждого из них на боку висела сабля,
приклепленная к поясу или просто привязанная к скрученному платку, у
каждого имелся пистоль, добытый в сражении с турками и татарами при
разгроме казаками Кафы.
- Вот это, прошу, пан старшой, польские братья, крестьяне, убежавшие от
шляхтича Чарнецкого из Самборщины... - начал Горленко.
- Одного, прошу пана, считать из Перемышлянского староства, - перебил
высокий жилистый поляк, низко, но с достоинством кланявшийся Сагайдачному.
- Да, да, прошу. Восемь польских хлопов из Чарнеца и один из Перемышля.
Он помог нам переправиться через Сан у Перемышля. И тоже не вернулся к
своему шляхтичу, потому что проклятые надсмотрщики гнались за нами до
самого Днестра. А эти семь крестьян защищали нас в Чарнеце, когда охрана
пана Лаща убила старого Львовского каменотеса Бронека...
- Боже мой! - ужаснулся Богдан. - Побратима покойного Богуна?.. - У
него от волнения закружилась голова.
Каким образом этот старый, мудрый каменотес угодил под пулю пана Лаща
где-то на Самборщине? Он вспомнил также и о том, как советовал Горленко
как-нибудь заглянуть во Львов к старику и побеседовать с умным
человеком...
- Будут хорошими гребцами, отыскивая свое счастье. Все они здоровые
хлопцы, - услышал Богдан, как Горленко уговаривал Сагайдачного. - Все село
поднялось против Чарнецких и Лаща, уважаемый пан старшой. Вот эти восемь
человек взяли всю вину на себя и вместе с нами пошли на Сечь. Не погибать
же, в самом деле, всем крестьянам села от карающей руки шляхты...
- Но ведь они поляки, - не скрывая своего недовольства, произнес
старшой. - У них есть свой польский регимент, и пусть "ищут счастье" у
пана Хмелевского. Что скажет об этом гетман Жолкевский, как расценит
король мою защиту польских бунтовщиков? Нет, не возьму!
- Но, прошу пана старшого!.. - воскликнул Мусий.
Оглянувшись, он встретился взглядом с Богданом и стал еще настойчивее
упрашивать Сагайдачного.
- И не просите, пан Мусий. Ведь вы хорошо знаете, что я сам являюсь
слугой Короны, что поставил старшим над казаками меня король. Что скажут
паны сенаторы о таком старшом? Слава богу, у нас достаточно своих
украинских казаков... Не возьму! - и поднялся по лестнице на чайку.
Богдан побагровел. Он растерянно посмотрел на Горленко, и тот не мог не
заметить глубокого возмущения юноши, его недовольства поведением старшого.
Наказной атаман Нестор Жмайло понял все и посочувствовал юноше. Он так же,
как и все казаки, полюбил всем сердцем Богдана...
- Я беру их на свой челн, как наказной, пан старшой!.. - крикнул
Жмайло.
Сагайдачный оглянулся, но ничего не сказал. Непокорность Жмайла для
него не была новостью. Даже еще не будучи наказным, он, как и Бородавка,
часто действовал наперекор воле старшого. А в морском походе - он атаман.
Стоит ли ссориться перед так хорошо начинающимся походом? Сагайдачный
словно забыл о том, что сейчас произошло, взошел на чайку, направился к
рулю.
- Я прошу пана наказного взять и меня с собой, - обратился Богдан к
Жмайлу, чувствуя, что возмущение все еще будто когтями сдавливает ему
горло. - Это мои друзья, пан Нестор, хорошие, сильные гребцы. Пан Джулай и
турок, которому я спас жизнь, тоже со мной.
- Я буду грести в паре с турком, пан Нестор, - подтвердил Джулай.
- Добро. Пан Джулай, сажайте гребцов за весла в моем челне... По
че-елна-ам! - крикнул Жмайло, приступая к обязанностям наказного атамана в
морском походе.
Заскрипели весла в уключинах восьмидесяти двух челнов. Чайка Жмайла
первая оттолкнулась от песчаной косы и закачалась на волнах.
- Ну, с богом! - перекрестился Жмайло, берясь за кормовое весло,
осторожно, словно пробуя, удержит ли в руках. - Давай, пан Джулай!
- Аг-гей, ра-аз! Аг-гей, два-а! Выше весла, три-и! Ударили, ра-аз! -
нараспев выкрикивал Джулай в такт взмахам весел.
Его напарником был турок. Он внимательно следил за Джулаем и старался
не отставать от него, сильно налегая на весло, поднимая его вверх, а затем
погружая в пенящиеся волны. Шесть десятков пар мышц мощно напрягались,
тридцать пар весел разрезали поверхность моря, и чайка наказного
оторвалась от берега. За ней устремилась чайка Петра Сагайдачного,
который, так же как и Жмайло, сидел на корме за рулем. На время морского
похода, от одного берега до другого, он передал руководство Жмайлу,
который, после старика Бурлая, считался у запорожцев самым опытным
мореплавателем.
- Ге-ей, ра-аз! - доносилось с других челнов.
Богдан сидел на снопах куги около Мусия Горленко и с восхищением следил
за тем, как пожилой казак с молитвенной серьезностью ритмично взмахивал
большим веслом. Напарником Мусия был крепкий перемышлянец. Четыре пары
поляков, напрягаясь всем телом, при каждом взмахе весел кланялись, как на
молитве.
А Богдан сидел и переводил взгляд с одной пары на другую. Настроение...
а что настроение! В голове промелькнула песнь матери и вдруг четко
зазвучала в такт со взмахами весел:

О-орлы проли-и-тають
На сынее морэ та за чорни хвыли,
Гэ-эй, гэй, пыльным о-оком грають...

Вместе с берегом отдалялось, точно погружалось в море за кормою челна,
страшное зарево пожарищ Кафы. Черный дым, клубясь, словно зловещая туча,
огромной, тяжелой глыбой нависал над сожженным городом. А где-то в
необозримой дали - Крым, Украина, Днепр и Тясьмин...

12

Вокруг бескрайнее морское приволье, казаки в походе уже потеряли счет
дням и ночам. "Да, и раздолье же!" - со вздохом восклицали гребцы, сидя за
веслами. Поход по морю будто и не поход, а отчаянный прыжок в небытие. Что
это за дело для казака, когда вместо седла, вместо матери-земли под
ногами, под тобой колышется бездна, а вместо поводьев - в руках тяжелое,
точно заведенное в определенном ритме весло. И волны, грозные волны, одна
за другой налетают на челн, того и жди перевернут его вверх дном...
Сидишь, как в детской колыбели, не поход, а игра на нервах - жить или не
жить. Машешь себе веслом, не считая верст. Разве что гребни волн
подсчитываешь, пока не надоест, да голову забиваешь мыслями о том, какая
смерть лучше. На колу, по панской милости, или в бою, истекая кровью на
вытоптанной траве, ловя последним жадным вздохом желанный аромат родной
полыни. А... может, лучше захлебнуться в морской пучине? И даже ворон не
справит над тобой тризны, напрасно будет кружить в небе в ожидании твоего
последнего вздоха.
И действительно, это был не поход, а благородный, святой порыв
разгневанного сердца, смертельная погоня за презренным обидчиком! Не
раскаяние охватывало душу, а злость и жажда святой мести!
Ночью гребцы отдыхали по очереди, а днем сидели за веслами, только
порой кто-нибудь люльку набьет, высечет огонь кресалом да закурит.
Большинство же с ногтя нюхали тертый табак. Порой на мачту поднимали
парус, который распускали несколько казаков, упираясь ногами в дно чайки.
Тогда северный ветер подхватывал суденышко и, готовый приподнять его
вверх, нес в неизвестность по бурным волнам. Вокруг бушевала стихия.
В челнах все больше молчали, а если и говорили, то шепотом, - так уж
испокон веков повелось на море разговаривать вполголоса, хотя вокруг -
сколько можно окинуть взором - ни одного чужого человека. Да и стоит ли
говорить, когда и так все ясно. Теперь надо как можно скорее настичь врага
и покарать на его же земле, освободить несчастных пленников, тех из них,
которые доживут до этого дня. Время от времени казаки с разных челнов
перекликались друг с другом, чтобы не отрываться от головного, на котором
атаман-мореход держал нужное направление, ориентируясь по солнцу или по
звездам.
Гребцы, борясь с волнами, долго не могли понять, куда они катят свои
стремительные белые гребни. Челн то возносился на гребнях, то снова падал.
Звездное небо мелькало перед глазами, колыхалось, словно парус. А
шестьдесят весел разрезали пенистые круги, шестьдесят пар бицепсов
напрягались, словно собираясь вывернуть морскую бездну, как соломату [род
кушанья (укр.)] в казане.
Перед рассветом черное, безоблачное небо обычно заволакивалось легким
туманом. А челны ночью и днем с одинаковой скоростью, с напряженным
упорством пронизывали волны острыми носами, обдавая брызгами отважных
гребцов.
Богдан был не у дел и чувствовал себя неловко. Он деревянным ковшом
старательно выплескивал воду за борт или брался за тяжелое весло
отдыхающего гребца. Ему хотелось поговорить с кем-нибудь, но ведь разговор
у него мог быть один - о своем сердечном горе. А гребцы хотя и сочувствуют
ему, но... у каждого из них свои собственные переживания и тревога за долю
всей страны! Да и что скажешь им? Что и сам не веришь в спасение
украденной турками девушки, и потому отдал ненасытному морю серебряный
крестик, согретый теплом ее груди...
В пути молодой человек несколько раз подсаживался к турку, когда сосед
поляк толкал того сзади в спину, напоминая, что пришла очередь и ему
отдохнуть, как и всем. Богдан терпеливо пережидал, пока пленник молился
своему аллаху, потом расспрашивал его про Синоп, "мединет юльушшак" -
город любви. Турок неохотно отвечал на вопросы, касающиеся мусульман, хотя
хорошо понимал, что этот молодой гяур-"иезуит" не желает ему зла.
- У Баяр-ака в Синопе есть жена, дети? - расспрашивал Богдан, стараясь
вызвать турка на откровенный разговор.
Поначалу тот только кивал головой - отрицательно или утвердительно. Но
Богдан умел своей добротой подкупить пленника, и тот порой увлекался так,
что забывал об осторожности и о том, что разговаривает с "гяуром". Богдан
узнал, что в Трапезунде брат жены Баяра ведет небольшое хозяйство,
составлявшее ее приданое. А двое его маленьких сыновей и жена со своей
младшей сестрой Мугаррам живут в своем домике в Синопе. Баяр мечтал, что
после этого похода на Украину по-настоящему разбогатеет. Он собирался
продать брату жены ее приданое, а сам уже присмотрел себе возле Синопа
виноградник под горой, за которой должен был отдать четверых крепких
молодых пленников; он надеялся их привезти из похода. Баяр собирался
выращивать виноград и табак для продажи в Стамбуле на французском рынке,
что не только принесло бы ему большой доход, но и позволило бы занять
заметное положение при дворе султана Селима. Баяр даже признался, что
собирался взять себе вторую жену. Зобар Сохе обещал отдать ему свою дочь.
Богдан также выяснил из разговора с Баяром, что, возвратившись из
похода, турки в течение трех дней держат пленников на галерах, чтобы
обезопасить себя от эпидемии, которую могут занести гяуры. На галерах
остается только по нескольку аскеров. Дети находятся под присмотром
старших, прикованные гребцы - под наблюдением женщин и девушек. С берега
стража следит за галерами, чтобы пленники не бросались в море с
отчаяния...
- А сестра жены Баяра-ака, наверное, и есть красавица из "мединет
юльушшак"? - допытывался Богдан. На море пленный турок невольно стал более
искренним, и его разговоры о ясыре, как о своей собственности, порой
приводили Богдана в бешенство. Поэтому, чтобы досадить турку, он
расспрашивал его о женщинах, зная, что именно этим больно заденет
мусульманина, напоминая ему, что он и сам теперь тоже пленный,
невольник...
Турок "Баярка" - как называли его в челне - бесился, слушая эти слова,
но, спасая свою жизнь, угодливо отвечал "иезуиту"-казаку:
- Мугаррам кизкардеш [сестра (турецк.)] уже третий год считается
невестой стамбульского купца, ей шестнадцать лет, и она учится в школе.
Она принесет сестре богатый калым, потому что у нее нет родителей...
Когда Богдан рассказал о своем разговоре с турком Джулаю, тот вскипел:
- Я ему отвешу и отмеряю калым. Мою Марину убили, голомозые дьяволы!
Вместо Марины заберу тую Магдалину-Мугаррам: так и скажи проклятому. Да я
и сам ему скажу, ведь отец мой выкрест, он учил меня и своему языку.
Заберу и жену его, а детей, как тарань, вывешу на виноградных лозах... Так
и скажи. Сожгу, зарою, все уничтожу! - горячился Джулай, подыскивая в
памяти турецкие слова, чтобы самому высказать турку свое горе и гнев.
Своими угрозами Джулай так напугал басурмана, что тот сидел некоторое
время ни живой ни мертвый, опустив глаза, а потом схватился за весло. Еще
в первые дни плена на крымской земле он в каждой молитве прощался с
жизнью, со страхом ждал пыток, будучи уверенным, что казаки расквитаются с
мусульманами, попомнят им зверское обращение с ясырем и спокойное
уничтожение всего живого, что для них не представляло ценности или что в
спешке нельзя было взять с собой. Баяр даже сам вздрагивал-при мысли о
виденном. И налегал на весла, чтобы забыть о том, как ужасно расправлялись
с гяурами в селах и на хуторах. Он греб, опустив голову. Ведь вполне
возможно, что этот парень, "иезуитский учитель", по глазам читает мысли.
О, эти потерявшие рассудок матери, что с отрубленными руками и рассеченной
головой бросались спасать своих детей... они стоят перед глазами Баяра, о
них напоминают ему разъяренные казаки.
Каждую минуту можно было ожидать мести страшной, мучительной казни.
Баяр был уверен, что его напарник-казак, прежде чем забрать Мугаррам,
повесит его сыновей, выпустит кишки самому Баяру, порубит его на части и
отдаст тело правоверного мусульманина на съедение псам. Только вот в этом
молодом, таком необычном казаке, прекрасно знающем язык и обычаи
правоверных, только в нем - спасение и надежда на жизнь. Он мог бы давно,
когда, задумавшись, сидел и смотрел на морские волны, придумать для Баяра
самую жестокую пытку. Ведь не раз он неожиданно отрывал печальный взгляд
от поверхности моря и, резко обернувшись, пристально смотрел на турка,
душа которого от его взгляда уходила в пятки. Стоило бы ему разрешить
любому из гребцов, только разрешить... и Баяр мгновенно оказался бы на дне
моря... А он спокойно разговаривает с ним, даже подбадривает его. Разве
станешь таить от него свои мысли?..
Баяр догадывался, что и его напарник-гребец тоже понимает язык
правоверных, не зря же он так внимательно прислушивается к разговору. Да и
откуда у него такое имя: Джеджалик Джулай, ведь у него на шее висит