Алифанов Леонид. Хмельницкий. Книга первая

нечего и браться, - говорил казак.
- Древесина только на ложку или на дышло годится, - поддакивал ему
другой казак. И, помолчав немного, будто про себя добавил: - А вот...
улежит ли Иуда в корчме возле подвала?
Кузнец будто бы ничего и не слышал об этом, еще старательнее
поворачивал зуб, оттачивая его лезвие.
- Бывает, лежит вот так вонючая грешная падаль, а где-то за ее душу
ангелы с чертями дерутся... Там каждая душа на учете... Зубок-то получился
путный. Такой не сломается, если и на каменную глыбу напорется, а уж корни
хоть какие порвет, ручаюсь, - бормотал им в тон кузнец Никита. - А то ад,
сказывают, пустеет, людей к униатству понуждают, святой рай им сулят.
- Да, стали так мучить людей на земле, что с каждым днем пополняется
население рая... Так говоришь, Никита, что и каменную глыбу возьмет?
- Ручаюсь, возьмет!.. Не удрал ли покойник из шинкарского погреба?
- Тес! Что ты плетешь, Никита?
Казаки оглянулись. Посмеиваясь в усы, они вышли из кузницы и скрылись
за пеленой дождя.
По-прежнему в Чигирине стояла мертвая тишина. Ни одна хозяйка не
выходила на улицу, не сзывала своих кур. Впрочем, во дворах, несмотря на
проливной дождь, похаживали казаки. Казалось, что Чигирин ждал ударов
грозы, поглядывая на небо, на тяжелые, неподвижные тучи.
После обеда во двор староства, где под главным зданием, в каменном
подвале, томился слепой и голодный Карпо Богун, с шумом въехал отряд из
двух десятков сорвиголов казаков во главе с молоденьким и вертлявым
подпоручиком коронных войск. В старостве подпоручика Лаща не знали, хотя
сам Михайло Хмельницкий помнил его. Он встречал этого льстивого баловня в
имении пана старосты. Самонадеянный воспитанник жены князя Романа
Ружинского Софьи вел себя вызывающе. И не только потому, что был
двоюродным братом княгини, значительно старше его годами. Он намекал на
какие-то большие милости, оказываемые ему этой распущенной дамой. Он
хвастался тем, что военному делу обучался у Николая Струся, известного
своими грабительскими набегами на соседей. А шляхетское высокомерие
привила ему опять-таки Софья Карабчевская, беспокойная княгиня Ружинская.
Прибыв в Чигирин, этот двадцатилетний подпоручик сразу же принялся
наводить порядок. От имени старосты он велел перевезти тело задушенного
полковника из корчмы в православную церковь. А когда батюшка стал
возражать, молодой шляхтич собственноручно отстегал его нагайкой и прогнал
с церковного кладбища. Потом он заменил охрану возле подвала и церкви,
поставил вместо реестровых своих казаков, у которых от настоящего
казачества остались только удаль и военная ловкость, у жолнеров они
позаимствовали одежду, оружие, а у своего молодого командира
бесшабашность! Взяв с собой десяток таких головорезов, Лащ пустился
рыскать по городу, ища среди мещан-осадников сочувствующих кобзарям, не
щадя ни женщин, ни детей, разбивая скрыни с приданым будущих невест. К
удивлению жителей, он действовал осмотрительно: грабил только мещан,
особенно тех, что не слишком дружно жили со своими соседями казаками. А
самих казаков не трогал, проезжал мимо их дворов.
И зашумел Чигирин! Вначале женские вопли прорезали влажный воздух.
Потом разнеслись протестующие возгласы мужчин. Когда же прозвучал первый
выстрел, Михайло Хмельницкий вынужден был сесть на коня и ехать наводить
порядок, в ожидании подстаросты. Тревога не покидала его с самого вечера.
В полночь, терзаемый думами, наведывался он к спящему сыну, рассуждая
вслух сам с собой, а рано, на заре, отправился на службу. То, что кобзарь
ночью не удрал, было хорошо, даже на душе легче стало: ведь охраняли его
подчиненные ему казаки. Но вот к Хмельницкому обратился с жалобой
опозоренный, сердитый и крайне возмущенный батюшка Кондратий. При
упоминании о ключах от церкви урядник содрогнулся. Хорошо, что теперь
подвал, где сидит кобзарь, и церковь охраняют казаки этого самонадеянного
любовника Карабчевской...
Навстречу ему уже неслись головорезы Лаща во главе с самим
подпоручиком; поперек седла у него, как у татарина, лежала девушка в одной
сорочке. Ее растрепанные волосы развевались на ветру - так быстро скакал
насильник. Сумки лащевских казаков были набиты пожитками и ценностями,
награбленными у мещан. А за их спиной, сквозь пелену дождя, пробивалось
зарево первого пожара.
Хмельницкий постоял некоторое время в нерешительности, а потом
пришпорил коня и понесся в ту сторону, где разгоралось пламя. Он торопился
не столько тушить пожар, сколько предотвратить возмущение чигиринских
казаков, - вдруг головорезы Лаща подожгли и их поселок! Полковники
реестровых казаков в это время находились в Киеве, где, вероятно, вели
переговоры об участии в польско-морской воине, о поддержке нового царя,
Димитрия. А сотники разъехались по своим домам или, может, сражались
где-нибудь за Путивлем - с поляками, или с Шуйским, или скорее всего
вместе с Иваном Болотниковым. А тут - вырвется какой-нибудь ненадежный
человек, хотя бы и тот же Яцко, который появился в этих краях совсем
недавно... Чего ему здесь шататься, отправлялся бы уж лучше в Остер, или
же за Путивль вместе со своими конниками, или на Запорожье наведался бы, к
морскому походу на турок пристал бы...
Как раз в это время Хмельницкий увидел легкого на помине, отчаянного
молодого атамана, одного из самых непокорных казаков Поднепровья, Якова,
собственно - Яцка. Он неторопливо ехал навстречу Хмельницкому вместе с
несколькими наскоро собравшимися казаками.
- Ну... и легок же ты на помине, Яков! Кто это горит? - еще издали
окликнул его Хмельницкий.
- Душа казака да дом одного мещанина, божьего дурака. Он принялся
угощать этого выродка, выставив напоказ свою красавицу дочь, чтобы шляхтич
добрее стал. Дурак... Что же теперь будем делать, пан Хмельницкий? Это же
настоящий грабеж, а не суд...
Хмельницкий растерянно пожал плечами, потом посоветовал:
- Нужно записать жалобу в городскую книгу... Вам, пан Яков, я бы не
советовал лезть на острие кола. Сейчас мы ждем в Чигирин подстаросту, он
суд чинить будет... У меня самого душа стынет при мысли об этом остром
коле.
Поравнявшись с Хмельницким, Яцко сдержал своего неспокойного коня.
- Пан Хмельницкий! - обратился он, искоса, будто совсем недружелюбно
поглядывая на урядника. - Острие кола сулите за подлеца, который лежит
сейчас в церкви и... должен исчезнуть оттуда?
- Что-о?!
Поддержанный казаками, Яцко засмеялся.
- Как Иисус Христос встанет из каменной могилы. Вот те хрест! Наверно,
на третий день потом воскреснет, пан Михаиле, если к тому времени раки не
сожрут, ха-ха-ха!..
- Кто посмеет? - встревоженно спросил Хмельницкий, всматриваясь в
улыбающиеся лица казаков.
- А разве это так важно знать староству? Я, мы свершим этот правый суд,
спасая божий храм от католической скверны. Даже не будем ждать ночи,
воспользуемся дождливой погодой. - Ключи у нас... Так и скажешь, пан
урядник! А если что - полк выписчиков [казаки, выписанные из реестра]
подниму и угостим колами этого вертопраха вместе с его головорезами!..
Однако до решительных действий дело не дошло. Яцко, может быть, и не
обратил бы внимания на уговоры рассудительного урядника. Но советы своих
казаков послушал и в центр города не поехал. Бедную же девушку Хмельницкий
обещал защитить и вырвать из рук распущенного шляхтича, чтобы не допустить
его столкновения с Яцком, которого просил позаботиться о том, чтобы пожар
не распространился на другие дворы.
Весть о бесчинствах подпоручика, как искра, облетела весь Чигирин.
Гнусный поступок Лаща, словно нападение крымских татар, всполошил людей.
Возле здания староства, куда прискакал Лащ со своей пленницей, быстро
начали собираться люди. Поднялся шум, послышались угрожающие выкрики. В
это время и подъехал Хмельницкий, измученный заботами, навалившимися на
него с самого утра. Немного успокоив собравшихся, он пробрался в дом.
Оттуда как раз донесся женский вопль. Через минуту чья-то издевательская
рука вышвырнула девушку из дома прямо в толпу.
Люди подхватили ее и, передавая от одного другому, опустили на землю.
На крыльцо, пятясь, вышел Михайло Хмельницкий, старавшийся вразумить
взбешенного подпоручика.
- Пусть будет по-вашему, пан подпоручик... Берите власть в свои руки,
руководите, но не оскорбляйте почтенных чигиринцев... Буду жаловаться
старосте пану Даниловичу. Мы уже встречались с вами у его милости,
надеюсь, он рассудит нас...
Выскочивший на крыльцо разозленный молодчик, брызгая слюной, что-то
кричал, ругался, а потом вдруг схватился за саблю. Хмельницкий
осмотрительно соскочил на землю и смешался с толпой, будто бы и не
приметил этого воинственного жеста противника.
- Разойдись! - надсадно кричал шляхтич. - Бунтовать, бездельники,
решили, пся крев?! Сожгу, всю дорогу вплоть до Черного шляхта утыкаю
свежими колами с гультяями!
Однако с крыльца подпоручик не сошел. Красный, будто обваренный, он
истерически выкрикивал бранные слова, то выдергивая саблю из ножен, то
снова с остервенением вдвигая ее обратно.
Пожар меж тем утихал. Хмельницкий сам закрывал ворота за последним из
чигиринцев, покинувших двор староства. Урядник не требовал, а упрашивал
жителей города разойтись по домам.

8

Позже, когда понемногу стало проясняться небо, в Чигирин прибыл и сам
подстароста, пожилой шляхтич, разбитый и утомленный долгой ездой в карете.
Вместе с ним приехали и другие чины Корсунского староства Даниловича,
войсковые старшины, среди которых были и два сотника чигиринского полка.
Выслушав доклад Хмельницкого о нарушении государственного порядка в
Чигирине, подстароста лишь безнадежно, даже, как показалось Хмельницкому,
как-то недоверчиво отмахнулся, потребовав, чтобы его не беспокоили до
утра.
Но подпоручик Лащ не утихомирился. Еще с большим шумом, хотя и с
меньшей наглостью, разъезжал он по Чигирину, устраивал на постой прибывшие
войска. Плотникам он велел установить на площади кол и сколотить гроб,
обив его дамасским шелком. Завтра тело полковника будет установлено рядом
с местом казни кобзаря. Пусть, заявил подпоручик, не только преступник
увидит свою жертву, но и непокорные чигиринские бунтовщики почувствуют всю
тяжесть этого преступления против польской Короны.
Вечером снова пошел дождик, в этот раз мелкий, как осенью. Ночь
наступила внезапно; люди попрятались в хаты, а жолнеры, охранявшие погреб
и плотников, - под стрехи. Необычной тишиной были охвачены улицы и
подворья. Даже петухи умолкли, будто прислушиваясь, как стучат дробные,
частые капли.
Именно в это время во дворе староства появился мальчик, незаметно
проскользнувший сюда и остановившийся вблизи жолнера, стоявшего на страже.
Мальчик был накрыт мокрым пестрым рядном и держал под ним какую-то ношу.
Если бы он так же прижался к стене погреба, укрываясь от потоков воды,
стекающих с крыши, как это делал жолнер, то, наверное, и до утра мог бы
простоять здесь незамеченным. Но мальчик сам заговорил приниженно,
коверкая слова и стуча зубами, словно от холода, хотя шел теплый летний
дождь.
- Стриячку, жовнеже! [Дяденька, солдатик! (польск.)] - произносил он
заученные слова. - Я... я есмь поводырь несчастного кобзаря, который сидит
в погребе. Харчей хочу передать ему, если милостив будет пан жовнер. Целые
сутки человек голодный... Пан разрешит?
В первый момент жолнер так испугался, что отскочил в сторону, прямо под
дождь. Потом, придя в себя, подошел вплотную к мальчику, сдернул с него
рядно и увидел, что тот держал в руках, прижимая к животу, деревянный ковш
с едой. Все это выглядело вполне естественно, а искреннее горе мальчика
тронуло сердце даже жолнера. Но всем им велели следить, не бродит ли где
меж хат или в кустарнике вот этот малыш, и, обнаружив, схватить его
немедленно, ибо он должен понести то же наказание, что и его слепой
хозяин. Этот приказ, очевидно, был известен мещанам и казакам Чигирина.
Мартынка могли предупредить, даже спрятать или вместе с другим слепым
отвезти хотя бы на Запорожье. А он... сам пришел, признался и просит
разрешения передать харчи преступнику.
Замешательство жолнера длилось недолго. Опомнившись, он нахмурился и,
подбадривая себя напоминанием о награде за бдительность, сурово крикнул:
- Пся крев, мальчишка сопливый! Как ты попал сюда, минуя стражу?
- Ливень вон какой, дяденька. Прошел под тыном. Я такой маленький, за
тыном меня не видно... Пан разрешит передать слепому?
Жолнер настолько овладел собой, что даже шлепнул мальчика несколько раз
по спине и выбранил его. Затем крикнул другому часовому, стоявшему на
крыльце дома староства, чтобы тот спросил у пана Лаща, можно ли передать
узнику еду.
- Поводырь его естем! - крикнул Мартынко, словно боясь, что в доме не
будут знать, кто принес еду слепому, и поэтому не разрешат передать ее.
На крыльце вскоре появился сам Лащ, раздетый и пьяный. Он не вышел на
дождь, а лишь наклонился через перила, но тут же отпрянул назад - струи
воды потекли ему за шею - и сердито крикнул:
- Где тен лайдачий пшевудник? [Где этот мерзкий поводырь? (польск.)]
- Тут я, вуечку [дяденька (укр.)]. Хотел было и кобзу захватить... -
простодушно отозвался мальчик.
Вместо ответа подпоручик бросился вперед, будто хотел перепрыгнуть
через перила и, может быть, тут же разорвать на части этого дерзкого
поводыря. Но в тот же момент отскочил и, со злостью бросив ключи жолнеру,
приказал:
- Мальчишку бросить в подвал! Еще один кол поставить!.. - И он снова
направился в дом. Потом, уже в дверях, крикнул: - Харч отобрать, ключи -
мне!..
Мартынка схватили, как щенка, за загривок и бросили в подвал, за
дубовую дверь. Он несколько раз перевернулся на каменном полу, тяжко
застонал и заохал. А кобзарь в это время стоял задумавшись, опираясь на
большую дубовую бочку. Он прислушивался к возгласам, долетавшим в погреб,
к бряцанью замка. Зазвенели ключи, потом за дверью стало тихо, а рядом
кто-то стонал, вскрикивал...
- Кто тут стонет? Я слепой, сумею ли помочь... - отозвался кобзарь,
отходя от бочки.
- Это я, дядя Карпо! Мартынко!.. Проклятый жолнер так толкнул меня, что
чуть было ребра не вывернул, - ответил Мартынко, охая.
- Мартынко, дитя мое! И тебя палачи схватили?..
- Тсс, дядя... Федор! Вы теперь уже не дядя Карпо Богун, а кобзарь
Федор, дядя Федор, ой...
Мартынко шел сквозь темноту подвала на голос, а приблизившись к
кобзарю, припал к его ногам и, всхлипывая, зашептал:
- Не спрашивайте меня, дядя Федя, а слушайте, так мама наказывала. Сын
субботовского хозяина Хмельницкого сказал, что в погребе под большой
бочкой есть ход... Мама велела называть вас Федором, а того мальчика
Богданом, потому что он богом дан вам для спасения. Казаки в кузне зубок
отковали, а мама привязала его мне на живот под рубаху. Станем этим зубком
стену в нижнем погребе долбить. А казаки будут поджидать нас в челне...
Богдан сказывал, что ход из подвала должен быть здесь, под большой бочкой.
Сынок урядника хочет стать казаком, о вашем спасении заботится...
Попробуем, дядя Федор? Проклятый жолнер даже харчи ваши отобрал...
Богун тихо свистнул в ответ, ласково поглаживая Мартынка по мокрой
головке. А тот отвязал закаленный зубок и вложил его в руку кобзаря.
- Пощупайте, какое отковали... Только у меня на груди что-то мокро, -
наверно, кровь от царапин. Да заживет... А зубок и как оружие
пригодится...
Кобзарь, взяв в руки сталь, согретую теплом детского тела, дрожал как в
лихорадке.
- Пригодится, Мартынко! Еще как пригодится. Теперь-то я живым им не
дамся!.. Значит, я теперь Федор, а сын Матрены-переяславки, говоришь,
казаковать хочет? Хорошая примета. Придет час расплаты и для вас,
палачи-шляхтичи, проклятые изверги...
- Они уже поставили на площади колы, наутро казнь готовят.
Богун повернулся и взялся руками за бочку.
- Ну, господи, благослови! Мартынко, я подниму бочку, а ты говори, куда
двигать.
Мартынко, уцепившись за низ бочки, ползал вокруг нее на четвереньках.
Бочка с трудом подалась, ее дно оторвалось от каменного пола, и она стала
наклоняться. Мальчик пошарил руками под нею.
- Есть ход! - шепнул он.
Бочка медленно опускалась вниз, однако положить ее набок не удавалось,
ибо верхними уторами она уперлась в стену. Слепой тоже присел и стал
шарить руками по полу.
- Мартынко, где ты? - спросил он.
- А я тут, в яме. Дядя Федор, спускайтесь вниз!..
Кобзарь опустил ноги в яму, нащупал каменные ступеньки, круто шедшие
вниз. Опустившись примерно на два человеческих роста, он пошел по
какому-то узкому коридору в ту сторону, откуда доносилось тяжелое дыхание
мальчика.
- Сынок, что там? - спросил кобзарь, двигаясь вдоль стены.
- Снова бочка. Никак не сдвину ее... - кряхтел Мартынко.
- А ты и не тронь ее. Еще упадет, шуму наделает. Подожди, давай вдвоем.
Богун лег на пол, ногами уперся в каменную стену, а плечами в низ бочки
и отодвинул ее настолько, чтобы можно было пролезть мимо нее в просторное
помещение.
Кобзарь ощупью обошел и этот подвал. Он убедился, что выйти из него
нельзя, ибо единственные кованые двери были заперты снаружи, со стороны
другого погреба, которым пользовался шинкарь. Богун возвратился к бочке,
где сидел Мартынко, теперь уже и впрямь дрожавший от холода, и тихо
сказал:
- Как в мешке. Ни дверей, ни окон. Так, значит, тебе говорили напротив
дыры долбить стену?
- Напротив...
Сначала раздался скрежет железа о камень. Мартынко слышал, как кряхтел
кобзарь, ковыряя зубилом стену, и наконец о пол глухо ударился первый
выбитый кирпич.
- Ну вот что, Мартынко, бери зубок, грейся. Теперь уже можно вырывать
кирпичи один за другим. А я... пойду охрану немного развлеку, чтобы она не
спохватилась. Вынимай кирпичи, а потом меня кликнешь.
Отдал зубок, ощупью показал, где он вырвал первый кирпич, и потонул во
мраке подвала. Ни шороха, ни шелеста - полная тишина. Темень и холод
охватили Мартынка, он вздрогнул. Нащупав в стене дыру, ударил раз, второй.
Затем он приспособился, стал выбирать, под какой кирпич лучше вставлять
зубок, чтобы увереннее орудовать им.
Кобзарь же аккуратно поставил тяжелую бочку на прежнее место, а рядно,
принесенное Мартынком, постелил в углу так, будто мальчик там спит. Потом
громко запел. Вначале он пел думы, потом псалмы, на все лады, пока наконец
из-за дверей донеслось:
- Эй ты, быдло [скотина (польск.)], перестань выть!
- Что, не угодил? Так я для пана жолнера веселую спою...

Кумарыкы, кумчыкы,
Жалить мэнэ тутычкы,
Щоб щокы ми горилы,
Най ми хлопци душу грилы!..

Он даже притопнул несколько раз у самых дверей и стал прислушиваться.
Вокруг стояла такая тишина, что казалось, будто и его самого здесь нет.

Кумарыкы кумчыкы...

Однако его голос слабо звучал, сдавленный темнотой и камнями. Тогда
Карпо подошел к бочке и, наклонившись над ней, снова запел:

Щоб щокы ми горилы,
Най ми хлопци душу грилы!..
Гоп!..

Дубовая бочка отозвалась эхом, особенно громко разнеслось "гоп". С
улицы снова постучали в дверь:
- Я тебе покажу "гоп", хлоп несчастный!.. Замолчишь ты или нет?
- Дитя убаюкиваю. Видно, бога нет у вас в сердце, - ответил Богун,
подойдя к дверям.
- Завтра на колу этот паршивец уснет.

Кумарыкы, кумчыкы,
Жалить мэнэ тутычкы...

Жолнер сплюнул со злости и прикрыл верхнюю дверь подвала. "Не
собирается ли он позвать старшего?" - со страхом подумал Карпо. И еще
некоторое время прислушивался, приложив ухо к дверям. Но долго
бездействовать он не мог, когда свобода была так близка!
Не теряя времени, он отодвинул бочку и быстро спустился к Мартынку,
который, тяжело дыша, старался сдвинуть с места большой камень.
- Ну как? Давай-ка пощупаю, - сказал кобзарь и, взяв у Мартынка зубок,
стал долбить изо всех сил; сразу посыпался щебень, начали вываливаться
камни. В толстой, в два локтя, стене образовалась дыра, в которую свободно
можно было спрятать Мартынка.
- Я наведаюсь туда, а ты, сынок, долби вот эти нижние. Верхние - потом
голыми руками... - сказал кобзарь и пошел обратно, в первый погреб, едва
слышно бормоча что-то про себя.
Подперев спиной дверь, Карпо с волнением прислушивался и к тому, что
делается наверху, и к работе Мартынка внизу. Он даже не заметил, как
постепенно сполз по двери вниз, сел, упираясь ногами в неровный кирпичный
пол.

Най ми хлопци душу грилы!..
Най... Ми хлопци...

Шла глухая, теплая ночь. Казалось, что целую вечность провел кобзарь
вот так, то напевая "Кумарики", то поспешно направляясь к Мартынку,
царапая руки о выступы кирпича. Он слышал, как время от времени
открывались и закрывались двери староства, сменялись часовые - его
усиленно охраняли.
- Уже пробил ход, дядя Федя! - донесся к нему шепот из-под бочки.

9

Вечером Мелашка еще раз зашла к хозяйке хутора посоветоваться. Матрена
Хмельницкая хотя и знала, что опасно и думать о жене человека,
совершившего преступление против польской Короны, все же советовала увезти
роженицу подальше от Чигирина. Мелашка взялась сопровождать в челне Лукию
с новорожденным младенцем до развилки реки. Потом Лукия поплывет по
течению, а в Чигирине ее встретят свои люди...
- Что уж будет, бог тому судья, пани. Лукию надо уберечь, а как ее
убережешь... коль завтра должно начаться страшное усмирение, - с грустью
произнесла Мелашка. - В таких отдаленных уголках, как наш, люди еще толком
не знают, что такое панское усмирение. Тут шляхтичи побаиваются казаков. А
мы - подоляне, мы знаем. На собственной шкуре испытала не раз, сама
потеряла дедушку, последнего из нашего рода, а он был мне не только отцом,
но и матерью. Дедушка был справедливый, богобоязненный человек, спас
шляхтянку, а она потом и погубила его... О, мы знаем, что такое шляхетская
пацификация! Подпоручик, что сейчас в Чигирине, еще по дороге сюда не одну
хату сжег в Боровице за то, что крестьяне отказались дать харчи его
отряду... Теперь тут бесится, сжег дом мещанина, у которого только одну
ночь пересидел кобзарь Нечипор, пока казаки вынесли его оттуда...
Пацификация - это несчастье. Хоть и далеко отсюда находятся коронные
войска и побаиваются они казаков, но чует мое сердце, что не обойдется без
крови и пепла...
- Да что ты, милая. У нас в Чигирине казаки не допустят до этого. Вот
девушку же не дали в обиду...
- Девушку-то спасли, а чигиринец за это жильем расплатился. Нет, лучше
уж спрятать Лукию. Лето теплое, в челне не тряско...
- А как же быть с тобой, матерью поводыря, который указал незрячим
казакам полковника?..
Обе женщины лишь тяжело вздохнули. Мелашка молча вытерла слезы и пошла
спасать еще слабую после родов жену Богуна.
Жители хутора знали все, что творилось в Чигирине. О том, что во время
проливного дождя из церкви украли труп полковника, задушенного Богуном,
стало известно после полудня. А кто принес эту новость из Чигирина, будто
бы никто и не знал, хотя все хуторяне видели, как Мелашка Семениха
возвращалась из города. Кроме нее, никто не осмелился пойти туда. Убийство
коронного полковника, совершенное слепым кобзарем, не сулило ничего
хорошего, и нарываться в городе на неприятность никто не хотел. Тревожные
слухи о кровавой пацификации обсуждали тайком.
Когда же спустились сумерки, в покои взволнованной матери вбежал
запыхавшийся Зиновий и шепотом сообщил:
- Мартынка бросили в подвал! Говорят, сам напросился... Для него
плотники уже кол тешут, сухую липу для этого срубили на горе, за оградой
замка...
- Ты бы не бегал, сынок, не прислушивался ко всему, - уговаривала сына
встревоженная Матрена. - Вон, видишь, как мать Мартынка убивается по
нем...
- Он герой, мама, казак! На смерть пошел.
- Ведь он, сынок, хочет помочь незрячему спастись... Конечно, такому
все грехи прощаются, и не только ему, а и его потомкам до третьего
поколения. Имя Мартынка люди будут упоминать в молитвах, о нем сложат
песни, да и весь народ наш возвеличивается славой таких своих сыновей.
Зиновий положил голову на плечо матери и затаив дыхание слушал ее. А
когда она умолкла, приподнял голову и произнес:
- Мама, говорите, говорите еще. Его имя будут славить в песнях... Как
это хорошо, что Мартынка не забудут, его станут почитать столько людей,
весь наш край! Мама, я всю свою жизнь буду рассказывать людям о славных
подвигах таких героев...
- И о доле народной, Зинок.
- И о доле... А что такое доля, мама? - неожиданно спросил мальчик.
Матрене и самой нравилось это слово, которое она еще маленькой слышала
от отца. В беседах упоминали это слово и другие, и оно было настолько
понятно, что ей даже не приходило в голову задумываться над его смыслом.
Однако вопрос сына поставил ее в тупик. Что же на самом деле означает это
благозвучное и берущее за душу слово - доля, судьба?
Сын молча ждал ответа матери, думая о том, как связана судьба народная
с героическим поступком Мартынка. А Матрена молчала. Чем больше она
задумывалась над смыслом этих слов, тем труднее ей было ответить на вопрос
сына.
В это время в дом тихонько вошел сам хозяин, раньше обычного приехавший
из Чигирина. Мать и сын сразу почувствовали, что отец возвратился со
службы не в духе.
- Пускай тебе отец объяснит, - первой нарушила молчание Матрена. - Наш
Зиновий хочет узнать, что такое судьба? О... слепом кобзаре говорили здесь
мы с ним, - скрывая свой разговор с сыном о Мартынке, смущенно сказала она
мужу. - На хуторе люди говорят, что плотники тешут для него кол.
Хозяин дома громко откашлялся, снимая с себя оружие. В душе он сначала