Алифанов Леонид. Хмельницкий. Книга первая

идет с главными силами буджацких и ногайских татар, хан секретно направил
две тысячи без малого лучших девушек и мальчиков в Кафу, под Защиту
крепости, охраняемой турками. Намереваясь таким маневром привлечь к себе
внимание войск Сагайдачного, Мухамед Гирей хотел спасти свою и султанскую
добычу в этом походе. К тому времени в Кафу должен был приплыть
стамбульский флот с пустыми галерами, охраняемый усиленным отрядом
морского паши. Ясырь будет спасен! Этим Мухамед Гирей задобрит Высокий
Порог и искупит свою вину за понесенное им поражение на Украине.
Но, разгадав маневр Мухамеда Гирея, Петр Сагайдачный направил против
него часть своих пеших казаков, запорожцев Михайла Дорошенко, поддержанных
прославленными конниками Стефана Хмелевского.
А отряд полковника Олексы Нечая, конница Якова Бородавки и особо
подвижной отряд Максима Кривоноса бросились вдогонку за турками,
угонявшими ясырь в Кафу. С Сагайдачным поддерживал постоянную связь и Яцко
Острянин, который с донскими казаками прорвался на левом фланге, стараясь
опередить отступавших к Кафе басурман.
Изнуренные невыносимой осенней духотой, полуголые казаки остановились
вместе с десятками пленных турок и татар возле уцелевшей татарской сакли
без окон и дверей. Есаул разрешил сойти с лошадей и размяться. Пленные в
тот же миг, словно подкошенные, повалились на землю и стали молиться. Их
одежда, босые ноги, усталые и грязные лица, а у многих еще и повязки на
руках, на головах, покрытые струпьями и забитые пылью раны
свидетельствовали об ужасном марше, совершенном ими не по собственной
воле.
- Молитесь, голомозые, молитесь, чтобы аллах потеснился немного в раю,
ибо пан Петр скоро и до рая доберется!.. - крикнул казак, ослабляя
подпруги в седле.
- Ну да, спешите, ха-ха-ха! - смеясь подхватил второй, по голой,
запыленной спине которого ручейками стекал пот.
- А райские гурии все равно в походе станут женами казаков, чертово
басурманское кодло. Молитесь...
В этих словах, сказанных будто в шутку, чувствовалось нетерпение:
поскорее бы кончить с этими несчастными, отправив их самым кратчайшим
путем "к Магомету в рай", чтобы скорее догнать свои сотни, которые ведут
бои уже возле самой Кафы, на широком побережье безграничного моря.
Из сакли вышла группа старшин и направилась к пленным. Петра
Сагайдачного легко было узнать по широкой бороде, хотя и у большинства
окружавших его старшин стали отрастать бороды.
Богдан Хмельницкий тоже был среди старшин, шел рядом с Сагайдачным. Во
всем его облике, в выражении глаз, возмужавшем, загорелом, покрытом пылью
лице и плавной походке чувствовалась независимость. В свите Сагайдачного
он был единственным человеком, который, разговаривая с пленными, выяснял
силу, направление пути и намерения отступающих, разузнавал о настроениях
татар и турок, о том, сколько еще осталось у них пленных и куда их
собираются отправлять. За несколько дней похода от Запорожья до Перекопа и
дальше в Крым Богдан не только свыкся со своими обязанностями переводчика
у Петра Сагайдачного, но и сам окончательно стал казаком. Ушло в прошлое
наивное юношеское, романтическое увлечение военным делом, саблей,
пистолем. Он был увлечен работой толмача, которая давала возможность
старшому казацких войск принимать те или иные решения, связанные с
преследованием отступающего врага.
О том, что во время допросов пленных Богдан старался напасть на след
любимой девушки, он не говорил Сагайдачному даже в самых душевных беседах.
Но Сагайдачный давно знал о его сердечных делах. Еще во время ужина у
кошевого ему рассказали, что юноша глубоко переживает не только разгром
ордынцами хутора казака Джулая, но и сердечную трагедию. И он уже
отчетливо представлял, как развертывались события в селе Веремеевке и
какую роль играл в этом коварный Зобар Сохе.
Сейчас Богдан вел непринужденный разговор с пленными, вызывая их на
откровенность, а Сагайдачный при этом внимательно прислушивался к
гортанному восточному говору, улавливая в рокочущем потоке слов имя Зобара
Сохе.
- Здесь пленные из разных отрядов крымских татар, уважаемый пан
старшой. Но есть и два турка, которые неохотно дают показания, - сказал
Богдан после первой беседы с пленными.
- Турок допросить отдельно, - приказал Сагайдачный. - А что говорят
крымчаки?
Богдан выслушал длинный рассказ пожилого татарина, задал ему несколько
вопросов и перевел:
- Пан старшой, вожаки двух больших отрядов крымчаков оставили свои
войска и убежали в Кафу. Татарин говорит еще о том, что им стало известно
о прибытии туда флота Искандер-паши. Они уверены, что вместе с ним прибыла
и султанская гвардия, которая, как они надеются, спасет их...
- Скажи им, дуракам, что полковник Жмайло потопил всю их султанскую
гвардию.
- Войска нашего полковника Жмайло потопили всю вашу султанскую гвардию!
- сказал Богдан татарину, вызвав этим сообщением переполох среди пленных.
- Вай, аллах всесильный... Значит, погибло Крымское ханство? - со
страхом спрашивал татарин.
Богдан перевел его вопрос старшому.
- Ханство не погибнет, скажи им, казаче, а погибнут глупые ханы,
которые не хотят приучать своих подданных к труду, посылают их грабить и
разорять соседние земли и уводить людей. Так и передай им, что казаки
заставят их работать на крымской земле, отобрав у них христианских
пленников. Спрашивай. Да не скупись на обещание казнить каждого, кто будет
лгать!
При упоминании имени Зобара Сохе оба турка насторожились. Один из них
даже не сдержался и ахнул. Богдан тоже не мог спокойно слышать это имя.
Он, казалось, даже побледнел, начиная этот тяжелый для него разговор. И
тут же посмотрел на ахнувшего турка. В отличие от татар, он даже в плену
не расставался со своей коричневой бархатной феской. Все другие пленные
были без головных уборов. К нему и подошел Богдан, в душе которого росло
чувство возмущения и гнева. Он даже схватился за саблю, висевшую на боку.
Турок попятился назад, увидев, как засверкали глаза у молодого казака,
который так искусно и спокойно разговаривал с татарами на турецком языке.
Он заметил, как казак сердито схватился за рукоятку сабли, и торопливо
снял перед ним феску.
Богдан вдруг остановился, улыбка вспыхнула на его дрожащих губах и тут
же потухла. Он вдруг вспомнил, как генерал иезуитской коллегии во Львове с
такой же улыбкой на лице допрашивал его и Стася о "бунте спудеев
коллегии". "Неужели и у меня в характере есть что-то иезуитское?" -
подумал Богдан. И снова улыбнулся, делая это уже сознательно, пусть даже
по-иезуитски, лишь бы вызвать на откровенность своего заклятого врага.
- Говори правду, аллагуакбар... бошка-паша подарит тебе жизнь, если ты
честно расскажешь, где сейчас находится Зобар Сохе и в какую сторону он
угнал ясырь? - сдерживая злость, спросил Богдан у турка.
Аскер поднял голову, пристально всматриваясь в глаза гяура, такие же
карие, как у него самого.
- Мусульман мы? [Ты мусульманин? (турецк.)] - спросил недоверчиво.
- Йук, ака. Ман... иезуитчи мугаллим вар... [Нет, брат. Я... иезуитский
учитель... (турецк.)] - неожиданно для себя ответил Богдан, не будучи
вполне уверенным, что правильно произносит эту фразу. Он сам удивился
своему ответу и теперь уже искренне засмеялся, даже турка развеселил.
- Иезуитский учитель? - переспросил турок, ударяя по колену грязной
феской, улыбаясь своими потрескавшимися губами.
- А что тут удивительного? Против грабежей и убийств, чинимых
мусульманскими разбойниками, поднялись все народы Европы, в том числе и
иезуиты.
- Ты был мусульманином? - снова спросил заинтересованный турок.
- Нет, нет. Но если я проживу сто лет, возможно, что и мусульманином
стану. Что, весело тебе? Ну вот что, веселиться будем тогда, когда я приму
закон Магомета... А сейчас рассказывай всю правду о Зобаре Сохе-бее. Где
он сейчас?
- Зобар Сохе - богатый бей из Синопа, откуда был родом и славный батыр
Ахмет-бей, - начал турок.
- Ну!
- А я родом из Трапезунда, но последнее время жил тоже в Синопе. У
Зобара Сохе там есть караван-сарай для продажи ясыря. А куда он сейчас
убежал, не знаю.
- Послушай-ка меня, правоверный! В единоборстве с вашим батырем
Ахмет-беем я зарубил его... Да, да, зарубил. И его буланый конь, брат
султанского коня, принадлежит мне как трофей. Теперь понял? - спросил
Богдан, сердито постукивая саблей в ножнах. - Видишь саблю? Собственной
рукой сниму твою голову и брошу волкам на съедение. Долго ли еще будешь
медлить с ответом? Рассказывай все, что знаешь, если тебе дорога жизнь!
Сам отвезу тебя в Синоп и передам в собственные руки жены или матери...
Будешь говорить правду?
- Скажу, бей-ака... - произнес турок, облизывая пересохшие губы, и
огляделся вокруг.
Пока Богдан переводил Сагайдачному свой разговор "начистоту" с турком,
казаки собрали пленных крымчаков и, не совсем вежливо подталкивая их,
повели за бугор. Куда повели и зачем, турку не было необходимости
расспрашивать. Ведь каждому турку известно, что казаки пленных не берут...
- Все скажу, иезуитский учитель, бей-ака, - отбрасывая в сторону феску,
произнес турок, когда Богдан снова обернулся к нему. - У Зобара Сохе нет
караван-сарая в Кафе и продавать свой ясырь он там не будет. Для отправки
ясыря, принадлежащего султану и лично Мухамеду Гирею, он намерен
использовать султанские галеры, на которых собирается отправить и свой
ясырь в Синоп... Добрый бей-ака! Я сказал чистую правду, потому что и сам
должен был ехать в Синоп на галерах Зобара Сохе со своими шестью пленными
гяурками.
- Сколько человек султанского ясыря собирается отправить в Синоп Зобар
Сохе? - перебил его Богдан.
- Восемнадцать десятков молодых, похожих на гурий девушек, четыре сотни
сильных гребцов для галер и девять сотен мальчиков для пополнения
султанских янычар. Все это калым султану. У Мухамеда Гирея нет мальчиков,
а лишь четыре десятка гребцов...
- Девушек?
- И молодых женщин... Сотни две наберется... - дрожащим голосом
произнес турок, видя, как наливается кровью лицо "иезуитского учителя".
В Турции он много наслышался о чудовищных пытках, применяемых
иезуитами, и теперь в страхе смотрел на багровевшее лицо Богдана, не
предвещавшее ему ничего хорошего.
- Зобар Сохе еще при подходе к Кафской крепости получил донесение о
том, что все пленные уже посажены на галеры, а гребцов-гяуров приковывают
к веслам...
- Когда это было? Сколько дней прошло с тех пор, как Зобар Сохе получил
это сообщение?
Турок задумался на какое-то мгновение.
- Два дня тому назад... - подсчитал пленный.
Богдан тут же передал Сагайдачному эту страшную весть. Только раз
Богдан прервал свой разговор со старшим, чтобы, взявшись за рукоятку
сабли, переспросить турка:
- А ты не лжешь?
- Аллагуакбар! Ложью за жизнь не платят... - ответил турок.
- Будешь жить! - Богдан снова обернулся к Сагайдачному: - Он сказал
правду, и я обещал ему жизнь, пан старшой...
- Хорошо. Жизнь басурман не нужна христианам. "Блажен, иже и ко врагу
своя, яко ближнему своему, имать жалость в сердце своем..." - говорил
Христос, прощая жестокость Понтийского Пилата...
И он повернулся к скале, откуда донесся голос джуры:
- Уважаемый пан старшой, от пана Жмайла с моря гонец...
- Кстати, зови...

8

От сакли навстречу Сагайдачному шел обозный и атаман передовых дозоров,
за которым выступал богатырского сложения казак в чем мать родила, но
подпоясанный бархатным поясом, длинные концы которого спускались впереди и
сзади, как передник. Он размашисто шагал, придерживая левой рукой саблю.
"Казак что надо", - подумал Сагайдачный, поворачиваясь к прибывшим, и
громко спросил:
- От наказного с вестями, пан казаче?
- Да... с галер, уважаемый пан старшой. Но... разрешите поведать вам,
пан Петр Конашевич, печаль души своей! - с горечью произнес казак,
откашливаясь.
- Печаль души?.. Так, может быть, позвать сюда отца Кондратия? Спаси,
господи, казацкую душу, рассказывай. Пан обозный сказал, что ты от Жмайла
гонцом.
- Так и есть... Да, я отпросился у пана Жмайла, потому что у меня
тяжелое горе... Разреши, пан старшой, кликнуть сюда одну женщину.
- Женщину? Пан казак с женщиной в походе? Да еще и в морском?
Свят-свят... - перекрестился Сагайдачный. А это значило, что старшой в
хорошем расположении духа и как христианин воспринимает эту "печаль души"
ближнего своего.
- Да не в походе, почтенный пан Петр, - сказал казак и оглянулся на
саклю.
- Веди, казаче, сюда женщину, но прежде скажи: где ты оставил пана
Жмайла с казаками и что с ними?
Сагайдачный махнул рукой обозному, а тот в свою очередь дал знак джуре,
который быстро повернулся и скрылся за саклей.
- Я казак Джулай Прокоп, из выписчиков, по злой воле, пана старосты
Вишневецкого, прошу... А... нас, казаков-гребцов, сняли с четырех челнов и
высадили на берег, поскольку вспыхнула повальная хвороба, - начал казак,
сдерживая волнение. - Вот мы и должны были от самого Козлова идти по
берегу, похоронить девять несчастных, умерших от горячки. Пан атаман на
канатах ведет наши челны, и если, бог даст, вымрут все заразившиеся
горячкой, снова разрешит сесть за весла.
- Вечная память умершим в походе от болезни! - снова перекрестился
Сагайдачный. - Вымерли все заразившиеся?
- Мы все уже третий день на ногах, почтенный пан старшой.
- А лихорадка не трясет вас?
- Нет, пан старшой. На берегу стояла нестерпимая жара, мы сбросили с
себя одежду, а вместе с ней избавились и от заразы.
- Да славится имя господне, еще денек - и на челны!.. Были у вас
морские сражения с неверными? - расспрашивал Сагайдачный.
- Под Козловом, с каким-то турецким пашой... Потопили две его галеры,
одну целой взяли, потому что неверные... со страха бросились в морские
волны. А вот вчера на нас, высаженных из-за болезни, - пропади она
пропадом! - напали вооруженные крымчаки, отступающие под напором войск
пана Дорошенко и польского полковника Стефана... Они угоняли пленных и
добычу в Кафу...
- Отбились?..
- А то как же, пан Петр!.. Да вот эти крутые горы, леса...
- Хвала всевышнему! Так что же с душой пана казака?.. - добродушно
начал старшой и умолк.
Из-за сакли показался джура, ведя под руку полуголую женщину, в одних
казацких шароварах. Крепко скрестив руки на груди, женщина взмахивала
головой, отбрасывая с глаз растрепанные, свалявшиеся русые волосы. Она уже
не плакала, но на обветренных щеках виднелись следы обильных слез. На
грязных плечах, на животе и руках проступали синие полосы от ударов нагаек
или от арканов.
Подойдя к Сагайдачному, женщина широко раскрытыми глазами посмотрела на
казаков и еще крепче прижала руки к груди. Джура отпустил ее локоть, и
женщина взглянула на него, с благодарностью кивнув головой. Петр
Сагайдачный тут же снял свой разукрашенный кожаный пояс и отдал его
Богдану, тоже приблизившемуся к полуголой женщине.
- На, сестра, одень! Благодарение богу, что жива еще осталась!.. - тихо
произнес Сагайдачный, снимая кунтуш и подавая женщине. Он даже отвернулся
из вежливости, чтобы не смущать одевавшуюся. - Кто она, пан Джулай? -
спросил, повышая голос, но пока не оборачиваясь.
- Пусть хранит вас матерь божья, пане, пане... - расплакалась женщина,
надев старшинский бархатный кунтуш. Теперь одной освободившейся рукой он
запахнула полы, а второй поправляла волосы.
Сагайдачный обернулся и, улыбаясь, добрым взглядом окинул женщину,
превратившуюся теперь в мужественного казака-атамана.
- Кто вы, прошу, пани? То, что вас освободили из неволи
христиане-казаки, спрашивать не стоит. И так ясно.
- Жена украинского полковника-кобзаря Карпа Богуна, прошу, пан
старшой... Да вот пускай пан Джулай расскажет вам... - Рыдание сдавило
горло, она не могла говорить.
Богдан подскочил к ней и остановился. Как во сне, перед глазами всплыла
высокая молодая женщина с младенцем на руках. Казаки вели ее под руки к
челну на Тясьмине... А где-то был ее муж, слепой кобзарь, освобожденный из
подземелья... Как сон... Тяжек путь человека к своему, даже маленькому,
счастью. Карпо погиб, о судьбе сына ничего она не знает, да еще и самой
пришлось не раз умыться слезами на крымской земле...
Сагайдачный не противился, когда Богдан молча опоясывал его. Он даже
слегка поворачивался, помогая окружить поясом свою могучую фигуру.
Сагайдачный отказался от кунтуша, который предлагал ему обозный, и остался
в белой, из турецкого шелка сорочке. Сам взял из рук джуры пистоль и сунул
его за пояс.
Эта встреча будто сковала уста Богдана. В его голове роились тревожные
мысли о Мелашке, Мартынке. Да разве может он думать о своем горе, когда
бедная женщина утратила мужа, ребенка...
- Говори, казаче, чего же ты умолк? - обратился Сагайдачный к Джулаю,
который поддерживал за локоть Лукию Богун.
- О том, что мне было известно, пан Петр, все сказал. Мужа пани Лукии
убили у нее на глазах...
Богдан не сдержался и перебил Джулая:
- Веремеевчане похоронили покойника?
- Да, уважаемый пан писарь, - ответил Джулай, приняв молодого казака за
писаря Сагайдачного. - Ордынцы сняли голову полковнику, ибо он даже
незрячим мужественно защищался, сбросил татарина с коня и схватил его за
горло. Неверный так и подох, задушенный мертвыми руками полковника.
- А дети? Где Ванюшка, Мартынко?.. - снова поторопился Богдан.
Ему ответила жена Богуна:
- Когда нас, женщин, уже некому было защищать, потому что жолнер погиб
в бою и Федора зарубили, мы уже ничего не ведали, ничего не знали.
Басурмане на лошадях погнались за детьми в лес... Наверное, нагнали
Ванюшку, Филонка и Мартынка. Пани Пушкариха...
- Она была с Мартынком, его мать, пани Мелашка? Она тоже?..
- Нет, казаче, пани Мелашку, как и меня и Марину пана Джулая,
захватчики стащили арканами с воза. А за Сулой присоединили к другим
пленникам. Потом... в степях этот проклятый Мухамед Гирей забрал Марину
себе в ясырь, разлучил нас. Пани Мелашка и я пытались не давать ее, но...
Пушкариху избили плетьми, и ее чуть живую забрал себе в ясырь Зобар Сохе,
а меня... Мухамед Гирей взял вместо пани Джулаевой и отдал кому-то из
своих... Вот таким образом я и попала к моему спасителю пану Прокопу...
Наступила тишина. Только всхлипывания заплаканной женщины больно разили
сердца растроганных казаков. Но Лукия подняла голову, мужественно
выпрямилась и продолжала дальше:
- Пани Мелашку так и гнали всю дорогу привязанной на аркане, и уже за
Перекопом нас разлучили с ней...
- Неужели пани Джулаева погибла? - спросил Сагайдачный, видя, как
переживает казак. Не дождавшись ответа, снял шапку и перекрестился, как на
похоронах.
- И не спрашивайте, люди добрые! Раздели всех нас, женщин, отбирая из
молодых ясырь для кого-то... Марина стала кусаться, когда ее уводил
какой-то баша или бей. Тогда началось что-то страшное. Бросились мы, нагие
женщины, спасать от бесчестия нашу Марину... Двоих из нас эти звери
зарубили. Мой палач обвязал меня арканом и потащил за конем, чуть было
богу душу не отдала. А что с Мариной, не ведаю. Тот баша, которому она
досталась, пошел вместе с проклятым Зобаром сопровождать султанский ясырь
в Кафу...
Умолкла Лукия Богун, смахивая с лица тихие и оттого еще более горькие
слезы. Оглядевшись, присела на камень.
- Пан обозный! Снять одежду со всех басурманских женщин аула и самую
лучшую отдать пани полковнице. Джура! Снять с этих... - грозно показал он
на пленных, которых недавно допрашивал Богдан, - поставить их перед
раздетыми жителями аула. Пускай пан Богдан расскажет людям об этом
страшном злодеянии и... безжалостно казнить их на глазах всего аула...
Пани полковницу отвезти на хутор... с паном Джулаем...
- Да я еще способен владеть саблей, имею пистоль, уважаемый пан
старшой. Дозволь утопить печаль души моей в нашем суде над басурманами. Я
найду этого презренного башу...
- У пана Джулая, да простит меня пан старшой, единственный сын.
Потерять сына и жену, когда его рука еще крепко держит саблю...
- Хорошо, согласен, пани полковница, - успокоил Сагайдачный жену
Богуна. - Пана Джулая на первой же чайке пошлю в погоню за проклятым
Зобаром. И да благословит господь наш всемилостивый эту месть христиан.
Живыми или мертвыми, но мы вернем наших людей из хищных когтей Зобара!
- Но ведь я обещал турку жизнь... - начал было Богдан.
- Турка мы возьмем с собой, как проводника к морю. Подарим ему жизнь за
жизнь наших несчастных людей. Во имя отца, и сына, и святого духа...
Аминь.
- Аминь! - разнеслось вокруг.

9

Мусий Горленко охотно поехал с посольством на Самборщину еще и потому,
что ему впервые в жизни предстояло побывать в польском селе, где он имел
возможность поговорить не только со шляхтой, а с такими же простыми
людьми, как и сам, как жители села Веремеевки и всей Украины, от имени
которых он везет торжественную грамоту с соболезнованием и благодарностью
родителям, воспитавшим сына-героя!
Во Львове Мусий разыскал каменотеса Бронека, о котором наслышался от
Богдана. Старый каменотес плакал как ребенок, узнав о трагической гибели
его побратима Карпа Богуна. Он на целые сутки задержал Горленко с людьми у
себя, устроив что-то наподобие панихиды по своему другу. А потом, не долго
думая, собрался и вместе с посольством отправился в Чарнец к родителям
погибшего жолнера. Ведь он и сам был родом из Самборщины.
Поскольку в селе сейчас была страдная пора, он предложил явиться к
родителям жолнера в воскресенье, после богослужения в костеле, когда все
крестьяне обычно бывают дома.
Село Чарнец находилось недалеко от Хенчина, на лесистом берегу Вислы. У
реки, на ее крутом берегу, раскинулась роскошная усадьба с дворцом
шляхтича Криштофа Чарнецкого, владельца села и всех его жителей -
крестьян-хлебопашцев. Около сотни хижин стояло вдоль дороги, которая шла
от Хенчина к Висле и на Самбор. Как и в Веремеевке, усадьбы были огорожены
плетнями из хвороста, а халупы покрыты соломой. На высоких сараях свили
свои гнезда аисты, во дворах разгуливали индейки, куры, а на улицах в
лужах барахтались поросята...
- Будто в свои Прилуки приехал, - делился своими впечатлениями Мусий
Горленко, поглядывая на свинцовые тучи, которые, так же как и над
Прилуками, поднимались из-за леса, предвещая осеннюю грозу.
Бронек сам взялся найти семью погибшего жолнера и подготовить достойную
встречу украинским посланникам. Надо было спешить, так как на улице
появились панские надсмотрщики, тоже поглядывавшие на грозовые тучи.
Крестьян могли выгнать в поле на работу.
В центре села, на повороте дороги стояла такая же убогая, как многие
другие, изба Ержи Стриевича, отца погибшего под Веремеевкой жолнера.
Дворовой собаки у Ержи не было. Наверное, он не боялся воров, потому что
нечем поживиться в убогом чистеньком дворе.
На стук по местному обычаю палкой о ворота вышел сам хозяин, пожилой
усатый мужчина. На нем была белая полотняная вышитая сорочка, спереди
вздувшаяся пузырем, и такие же штаны из сурового полотна. Мужчина немного
прихрамывал на левую ногу. Выйдя из избы, он приложил руку к глазам и
посмотрел на ворота, где стоял Бронек, освещенный лучами полуденного
солнца.
Следом за хозяином выбежал малыш лет четырех-пяти. Он остановился на
миг на пороге, а затем, босой, бросился догонять старика.
- Дзядек, дзядек, гляди, он жовнежи [дедушка, дедушка, гляди, вон
жолнеры (польск.)] ожидают пана вуйка! - кричал хлопчик, обгоняя деда.
Хозяин и впрямь вначале не заметил, что в стороне под тыном стояло еще
пять человек, среди которых было два жолнера. Подходя к воротам, он
увидел, что и у остальных из-под кунтушей торчали сабли. Он даже
остановился. Но Бронек вежливо спросил старика:
- Прошу пана, не вы ли будете Ержи Стриевич?
- Да, прошу пана, я владелец этой усадьбы. Прозываюсь Стриевичем, -
ответил хозяин, приближаясь к тыну.
- Вот эти панове казаки и жолнеры с Украины пришли к вам с добрым
словом и тяжелой вестью, пан Ержи, - снова обратился к старику Бронек,
сняв с головы поярковую шляпу, которой было уже столько лет, что и не
счесть.
Крестьянин только поклонился, гостеприимно приглашая всех во двор. Он
дрожащими руками снимал кольцо с ворот, чтобы открыть их и впустить
гостей. "Доброе слово и тяжелая весть", - сказали они, ранив сердце
старика, почувствовавшего, что это за весть. Ведь в семье знали о том, что
их сын Збышко вместе с региментом ушел на Украину, на которую второй раз в
этом году нападают кровожадные татары и турки.
Казаки и жолнеры, проходя в ворота, почтительно снимали шапки. Из избы
вышли три женщины: лет двадцати девушка, за юбку которой уцепился мальчик,
убежавший от ворот. За ней - старая, седовласая женщина, босая, с мозолями
и струпьями на ногах, которые красноречивее слов говорили о том, какую
тяжелую жизнь она прожила. Самой последней появилась молодица с ребенком
на руках, видимо наскоро набросив на голову платочек. Выйдя из избы, она
вытащила ручонки ребенка из своей пазухи и привычным движением прикрыла
грудь.
"Ну точно так, как и у нас", - подумал Мусий Горленко и сразу понял,
что эту молодицу с ребенком следовало бы отослать обратно в дом и сначала
поговорить с родителями о гибели их сына. Но отослать Ядю из-под кудрявой
груши не удалось. Только Ержи попытался это сделать, послушавшись совета
казака Мусия, как Ядвига решительно взмахнула головой.
- Я хочу услышать правду о моем малжонке, проше... - сказала она, еще
крепче прижимая ребенка к груди и грустно посмотрев на мальчика, стоявшего