Алифанов Леонид. Хмельницкий. Книга первая

умыкании, Стась, ты напрасно говоришь. В самом деле чувствую, что вся моя
душа стремится к дружбе... Я готов вечно слушать этот... голос...
- Свято-Иорданская обитель находится не так далеко отсюда - на
территории Печерской лавры. Туда каждый день ходят люди молиться. Почему
бы воскресенья ради завтра не петь послушнице в своем хоре, а?.. Только
вот одежда у тебя... Твой яркий жупан бросается в глаза.
- Так вместо казацкой можно надеть бурсацкую, ту, что в львовской
коллегии носил! - покраснев, ответил Богдан и отошел к окну.
Теперь Стась все сказал. Но все ли сказал ему в свою очередь его друг
Богдан? Могут ли представить себе эту девушку в мирском одеянии? В самом
деле - как будет выглядеть послушница Христина в мирской жизни,
освобожденная от монастырских канонов? Как произносит она слова, не из
катехизиса монашеского взятые, а идущие из глубины души, рожденные в
минуты движения сердца? Законы умыкания!.. Продашь душу дьяволу, как
торговец в погоне за наживой, за единственный миг человеческой радости,
пускай и грешный в свете церковных догм...

5

В воскресенье утром пани Мелашка нарядила Богдана в бурсацкую одежду.
От несдержанного Станислава Кречовского она уже узнала о послушнице с
"божественным голосом". Да и Богдан не мог удержаться от того, чтобы не
похвалить ее пение, даже о глазах невольно обмолвился:
- Такие глаза, знаете, матушка, такие глаза у этой монахини, побей ее
сила божья, даже молиться хочется, когда всматриваешься в эту небесную
лазурь...
- Глаза ведь самый сокровенный дар божий: они не только видят по воле
божьей, Богдась, но и о Своей душе и чувствах рассказывают. Наверное,
очень набожна эта послушница, коль во время пения сама с небом
разговаривает, а глазами и других к этому призывает. Не удивительно...
Бывают такие глаза у людей, особенно у девчат смолоду. И почитать их по
грех, хотя и в монашеском подобии пребывают, несчастные...
Мелашка, как мать, напутствовала юношу, который прежде безразлично
относился к молитвам и церкви, а вот теперь решил пойти именно в
Иорданскую обитель - послушать женский хор. Она верила в рассудительность
Богдана, считала, что монастырская послушница недосягаема для мирских
соблазнов и разговоров. Поэтому она и не беспокоилась, провожая его к
заутрене в Печерск. Она вывела его за ворота и долго смотрела ему вслед,
не теряя из виду выделявшуюся среди уличной толпы стройную фигуру юноши в
черном кунтуше. Мысленно она благословила его, как на подвиг, вспоминая
при этом и своего Мартынка.
Она старательно, по-праздничному, убирала комнату Богдана. За этими
хлопотами и застал ее чигиринский подстароста Михайло Хмельницкий. Его
приезда уже ждали. Богдан часто подсчитывал дни, прикидывая, когда Максим
мог добраться до Чигирина, на какой день после этого мать снарядила отца в
далекую дорогу. Учитывал разные неожиданности в пути, непогоду, встречи и
прочее. Наконец отец приехал, но своего больного сына не застал в
братстве. И он не печалился, даже радовался, что его сын Зиновий здоров!..
Комнату Богдана ему указали отцы-братчики, которые и в воскресенье
оставались при школе. Они приведи Хмельницкого в покои Богдана и тут же
ушли, пожелав ему радостной встречи с сыном. Юноши Кречовский и Выговский
тоже почтительно сопровождали отца Богдана.
Кречовский, узнав от пани Мелашки, что Богдан рано ушел к заутрене,
улыбнулся и ушел, забрав с собой Ивана, догадываясь, в какую церковь
отправился его набожный товарищ.
- Вот это хорошо вы сделали, уважаемый пан Михайло, что приехали.
Хлопец уже совсем здоров, благодаря милости божьей, лекарствам и молитвам
этой святой обители. Скучать уж начал... - сказала Мелашка входившему в
комнату подстаросте.
- Отцовское спасибо пани Мелашке, - ответил Хмельницкий, окидывая
взглядом комнату. - Дай боже доброго здоровья пани... Зиновий, наверное,
вышел во двор погулять с детьми?
- Вышел, прошу пана, вышел. Хлопцу захотелось послушать воскресную
службу в церкви. Мы не ведали, когда вы приедете. Ждем уже несколько дней,
но в воскресенье не ждали, - смущаясь, объясняла Мелашка.
- Даже не верится... Мать так обрадуется этому. Ведь малышом Зиновий не
любил ходить в церковь.
- Помню, помню, не любил хлопец, это правда, не любил. А тут вдруг...
Паи Михайло, женский хор Свято-Иорданской обители понравился Богдану.
Вернее, "божественное" пение послушницы; очевидно, по душе она ему
пришлась. Не отговаривала, потому что в монашек, думаю себе, не
влюбляются. Если та дева Христова душу и встревожит юноше, так это не
страшно - к родителям добрее будет. Вы уж не печальтесь, прошу вас, он уже
не ребенок, у хлопца усы пробиваются и голос огрубел. Дело житейское.

6

Подстароста, как и полагалось солидному человеку, всемерно сдерживал
волнение, слушая рассказ Мелашки о событиях, случившихся во Львове и по
пути в Киев. Он не переспрашивал ее и потому, что уже слыхал об этих
событиях от своих посланцев и от Максима Кривоноса, красочно
рассказывавшего ему о храбрости его сына. Мелашка в душевной простоте
поведала Хмельницкому и об увлечении Богдана пригожей послушницей.
- Сказывают, что она файная [красивая (польск.)] девушка. Поет в хоре,
и, кажется, даже сам отец Иов считает ее пение ангельским. А один бурсак,
- вы, наверное, заметили его, - высокий, с орлиным носом, товарищ Богдана,
говорил, что русой косой этой послушницы можно подпоясать жупан, как
поясом... Богохульники эти киевские бурсаки, уважаемый пан...
- Все мы люди, матушка... - промолвил подстароста, к удивлению Мелашки
нисколько не осуждая поступка своего сына. Отец гордился таким сыном! -
Девичья коса испокон веков была путеводной звездой для юношей в таком
возрасте. Разве мы не были молоды, не знаем... И я тоже пойду, пани
Мелашка, в Печерск, - может быть, встречусь с сыном... Девичьей косой
жупан подпоясать, а!..
- Не разминулись бы вы, уважаемый пан.
- О нет. Путь передо мною прямой!
Михайло Хмельницкий не раз бывал в Киеве и в Печерской лавре. Он
торопливо шел по тропинке, протоптанной богомольцами вдоль Днепра. Высокие
тополя и вербы на склонах крутого днепровского берега тихо шелестели.
Дважды подстароста останавливался в нерешительности, думал над тем, стоит
ли отцу мешать первой любви сына. И все же, выйдя из чащи тополей, он
направился к печерским церквам, расспрашивая у прохожих, как пройти к
Свято-Иорданской женской обители.
На горе, возвышаясь над живописными днепровскими берегами, утопая в
зелени тополей и кленов, стояла деревянная, покрашенная светлой краской
церковь - женский монастырь, детище преподобного батюшки Борецкого.
Хмельницкий расспрашивал об этой обители попутчиков-богомольцев и особенно
словоохотливых, опытных богомолок. На территории лавры он разговорился с
ярой почитательницей Иорданской обители и, беседуя с пей, вскользь спросил
о прославленной хористке. Вопрос этот был задан будто мимоходом, но
женщина пристально посмотрела на уже немолодого, с сединой на висках,
солидного богомольца.
- Тяжкие грехи родителей послушницы загнали пташку в лоно богородицы.
Одна она была у родителей. Росла без матери, на горе себе красивой и
пригожей - прости, господи, за такое слово. И пришлось бедняжке...
- Согрешила? - испуганно и тревожно вскрикнул Хмельницкий.
- Да бог с вами, откуда? Ей всего-навсего восемнадцать годков, молодая
и чистая душой, как ангельские ризы. Да такая красавица... Сын русского
князя Трубецкого, который вместе с отцом находится в плену у короля, хотел
обручиться с этой сиротой. Важных людей к ним послал, сам старый князь
Трубецкой к ее отцу пожаловал...
- И что же, девушка не пошла замуж за сына князя? - спросил удивленный
Хмельницкий, когда умолкла богомолка.
- Нет, не захотела, уважаемый пан. Заупрямилась и не пошла за него. А
когда ее стали принуждать - пожелала уйти в монастырь и вместе со своей
служанкой-валашкой тайком пришла из Белоруссии в Печерскую лавру...
Подстаросту глубоко тронула несчастная судьба бедной сиротки, и он
одобрил ее смелый поступок. Богомолка рассказывала о том, как княжич,
сломив свою гордость, вместе с отцом последовал за своей любимой в Киев и
почти каждый день посещал богослужение в женском монастыре.
Однако Хмельницкий больше не слушал ее. Он поблагодарил словоохотливую
богомолку, но в церковь не пошел. Сел на скамью под кудрявым кленом -
отдохнуть и подождать конца богослужения. Занятый своими мыслями, он даже
не заметил, как маленькие колокола прозвонили "достойно". И вместе с тем
прислушивался к слаженному хоровому пению, доносившемуся из открытых
церковных дверей. Прислушивался и никак не мог уловить "ангельского"
голоска послушницы. Ему почему-то казалось, что увлечение сына мимолетное.
И вдруг он вспомнил о своей юности, о первых своих увлечениях.
Неужели сын в любви будет так же несчастен, как и отец? На пути одного
стал прославленный и знатный вельможа, на пути другого - сам бог!
Хмельницкий даже вскочил со скамьи при этой мысли. Из церкви уже
выходили молящиеся. Михайло искал глазами сына, опасаясь, что не заметит
его в толпе, но Богдана не было среди однообразно одетых, серых, жалких в
своем смирении богомольцев.
"Влюбленные, наверное, выходят последними..." - припомнилось что-то
далекое, слышанное еще во времена его службы у Жолкевского. Он вспомнил
волны озера, трепещущее на его руках упругое тело девушки, которую
поддерживал на воде, обучая плавать... Да, "влюбленные не такие, как
все...". А этот к тому же влюбился не в простую смертную - в ту, что
считается невестой самого бога.
Из дверей так называемого "домашнего", или служебного, входа в церковь
показались две фигуры в черных подрясниках. Отец сразу не узнал сына, но
обратил внимание... на девичью косу. Это действительно была необыкновенная
коса, она упрямо вырывалась из-под острого клобука послушницы и тяжело
спадала вниз, подчеркивая стройность невысокой фигуры. Послушница шла,
смиренно склонив голову и робко озираясь.
А рядом с девушкой шел Богдан и о чем-то увлеченно разговаривал с ней.
Разве мог он сейчас заметить отца?
Возле дверей, из которых вышли Зиновий и девушка, Хмельницкий увидел
еще одну такую же молодую послушницу. Он подумал, что это и есть ее
служанка, верная валашка, о которой рассказывала Мелашка. Ему приятно было
отметить скромность служанки, следовавшей за молодыми людьми на расстоянии
и не прислушивавшейся к разговору паненки с юношей. А разговаривали они то
возбужденно, громко, то спокойно, шепотом. Отец даже отвернулся из
вежливости. Он видел, как нежные девичьи губы шептали что-то, словно
произносили молитву, умоляя смелого юношу. Может быть, она упрекала его в
смелости или молила о спасении души...
- Братом моим назвали себя монашкам, пан спудей, лишь бы только
добиться этого греховного свидания со мной. Так, наверное... пускай и
будем братом и сестрой в этой мирской жизни... Вы говорите страшные слова,
а я ведь скоро должна принять обет монахини... - шептала она, дрожа от
страха.
- Прекрасное имя - Христина! - прервал послушницу очарованный юноша. И
вдруг ему вспомнился совет Станислава Кречовского. - Так я... украду
паненку Христину! Клянусь этой церковью, что украду! Разве можно совладать
со своим сердцем, моя звездочка любимая! - тут же выпалил он.
- Свят, свят... - перекрестилась девушка, то пугливо отстраняясь, то
снова приближаясь к юноше. - Пан хочет украсть монастырскую послушницу?
Ах, какой грех на свою молодую душу возьмет он, совершив этот безрассудный
поступок... Мне не суждено испытать мирского счастья, этими днями меня
должны постричь в монахини, мой хороший пан...
- Отрежут косу? Такую красивую девичью косу?
- Так велит закон. Красота... Подарила бы я эту косу папу на пояс, если
бы встретила его раньше, в мирской жизни. А так... - И она посмотрела ему
в глаза так же умоляюще, как и в церкви.
- Не спеши, не спеши, Христина. Не нужно давать обета, не нужно. Я все
равно добьюсь своего, клянусь, - и на том поясе свою саблю повешу.
Родители дали тебе жизнь, а ты хочешь покрыть ее черной смертью, дав обет
монахини. Не разрешу тебе этого сделать, звездочка моя ясная, украду, если
по собственной воле не уйдешь из монастыря.
Девушка с ужасом и восхищением смотрела на Богдана. То ли печаль, то ли
скрытая надежда блеснула в ее затянутых слезой глазах. Так и казалось, что
она вот-вот упадет на грудь юноши и своими устами закроет его уста,
произносящие такие страшные и такие желанные слова. На мгновенье, лишь на
мгновенье замерли оба. А на дворе стоял ясный день, вокруг было полно
мирян. В этот момент дверь обители раскрылась с таким скрипом, что
служанка даже вздрогнула, и властный голос матушки наставницы окликнул
Христину. Валашка подошла к своей госпоже и на родном языке что-то ей
сказала. Девушка отпрянула от бурсака, опустила веки на влажные глаза,
точно гробовой крышкой навеки отгородила себя от мира, от любви...
Смиренно попрощалась она с Богданом, как сестра, не сказав более ни
слова о его святотатственном намерении. Торопливо вытащила из-за пазухи
маленький серебряный крестик на шелковом шнурочке, согретый теплом ее
тела, не раздумывая отдала его юноше.
- На счастье, а в горе - чтобы легче было забыть эту греховную минуту!
- прошептала она. - Любить - грех!.. А грех терзает мою душу. Возьми! Я
вырываю его из своего сердца, освобождая место для... греха! - она
повернулась и, подчиняясь зову разгневанной матушки наставницы,
направилась к двери, провожаемая растерянным взглядом "брата".
Богдан точно онемел на полуслове. Он держал в руке крест, который
словно жег его огнем, глубоко проникал в сердце... Потом опомнился, сунул
в карман талисман и, почтительно, даже с благодарностью поклонившись
старшей монахине, повернулся, чтобы уйти.
Богдана глубоко растрогало искреннее горькое признание Христины и
огорчила разлука с пей. Он так углубился в свои мысли, что чуть было не
сбил с ног отца, шедшего по дорожке ему навстречу.
- О, батя!
Отец и сын некоторое время молча смотрели друг другу в глаза - говорили
лишь их сердца. Может быть, отец собирался пожурить его, а сын подыскивал
самые выразительные, самые теплые слова привета и любви!..
- Батя?! - еще раз удивленно воскликнул Богдан, бросившись обнимать
отца. По глазам его юноша определил, что тот все видел и все понял. Быть
может, он и стоял вот здесь, под кленом, ожидая, покуда сын закончит свою
сердечную исповедь.
Хмельницкий с трудом сдерживал волнение:
- Ну, здравствуй, здравствуй, сынок... Не утерпел я, не подождал дома,
как советовала пани Мелашка. Пошел по велению сердца, чтобы встретиться.
Это ничего, сынок, что встретил я тебя не смиренно стоящим перед
алтарем... Дай бог счастья и молодой послушнице... Да не смущайся, сынок,
ведь ты тоже человек. А все человеческое на этой грешной земле не было
чуждо вам, и родителям, и дедам, и прадедам нашим. Чего же смущаться?..
Привет тебе и благословение от матери. Беспокоится она.
- Плачет она, батя? - нетерпеливо спросил Богдан, вспыхнув при этом,
как искра.
- Успокойся, Зиновий. Все матери и от радости плачут, такой уж женский
пол плаксивый. Если бы не плакали - не любили бы...
И умолкли. Богдан в этих словах отца уловил намек на слезы Христины.
Затем они еще раз обнялись и пошли домой. Понимая настроение сына и его
смущение, вполне естественное в его положении, отец первым нарушил
молчание:
- Хороший человек пан Максим из Могилев-Подольска. Предлагал ему
возглавить вооруженную охрану Чигиринского староства...
Богдан с благодарностью произнес:
- Не для Максима это, батя. Такие люди не любят подчиняться
королевскому правительству.
Вышли за деревянную изгородь монастыря, стали спускаться по тропинке,
тянувшейся вдоль Днепра, мирно беседуя.
- Подчинение - это порядок, обязан подчиняться: гетман ведь один бывает
в казацком войске. Не всем и гетманами быть, - улыбаясь, поучал отец.
- Один, - вздохнул Богдан, уступая отцу дорогу. - Но и тот хуже
Максима. В республике Солнца, батя, может быть, Максима и не избрали бы
главным директором республики: он не метафизик, не астроном, не теолог...
а простой кузнец. Зато политик для нашей земли достойный. Такому... и не
только гетманом быть, батя...
- Не знаю, сынок, что это за республика. Наверное, ты вычитал об этом в
книгах коллегии?.. Ну, а если уж и гетманства для кузнеца мало, подождем,
когда шляхта изберет его королем Речи Посполитой... - засмеялся отец.
- А вы не смейтесь, батя... Читал я не о Максиме, и не из коллегии были
те книги. А Максим - мой побратим!
- Да я ведь шучу, Зиновий. Хороший, говорю, хлопец твой Максим.
Хотелось, чтобы такой падежный человек всегда был под рукой. Помяли тебя,
сынок, проклятые басурмане здорово.
Богдан посмотрел на отца и опустил глаза долу. По-детски проглотил
комок душивших его слез - то ли от обиды, то ли от гордости. А может, от
чего-то совсем другого.
- Разве только басурмане, батя?! А вам разве легко приходится? Пан
Мусий все рассказал мне, знаю... Что сказала мама, когда узнала про мои
путевые злоключения?
Старший Хмельницкий сдержанно вздохнул, но улыбка по-прежнему освещала
его лицо. Ведь он - отец, и хотя в душе упрекал сына за какие-то
недозволенные поступки, по не мог скрыть и своей радости. Перед ним стоит
его сын, его надежда, живым вышедший из жестокого боя! Да еще и какой сын
- возмужавший. И как участливо он сказал: "А вам разве легко
приходится?.."
- Ты хорошо знаешь свою мать, Зиновий. Не скрою, правду скажу, как она
велела. "Хвалю, говорила, в деда пошел, казаком стал!.." И плакала, и
смеялась, услыхав эту весть... Ну, дай боже тебе здоровым вернуться домой.
Да об этом еще все вместе поговорим. Ведь я приехал за тобой.
- Максим тоже приехал?
- Максим, наверно, вернулся в Терехтемиров, там собирают казацкую раду.
А слепого Богуна оставил у друзей казаков...

7

Михайлу Хмельницкому пришлось подождать еще несколько дней, уступая
настойчивым советам Борецкого и Мелашки. Сам же Зиновий уверял, что он уже
совсем здоров и готов хоть сейчас отправиться в путь. В доказательство он
бодро поднимался с кровати, ходил по комнате, приседал. Отцу тоже хотелось
как можно скорее увезти сына домой. Настоятель Иов Борецкий приобрел у
монахов Печерской лавры карету, подобрал пару крепких лошадей в упряжку,
выделил людей для сопровождения. Богдан, узнав, что ему готовят карету,
решительно заявил отцу, как только остался с ним наедине.
- Батя, вы знаете, что у меня есть отличный турецкий скакун, -
наверное, Максим подробно рассказывал вам о нем...
- Нет, нет, Зиновий! Поедешь в карете, - перебил отец, поняв, о чем
хочет говорить с ним сын. - К тому же тот конь...
- В карете? Ни за что не поеду! Тетя Мелашка поедет в карете! -
категорически заявил Богдан и собрался уже выйти из комнаты, но
остановился: - А что, батя, вы хотели сказать о коне: разве он плохой или
я не справлюсь с ним?
- Конь славный, видел его. А ездить верхом сам учил тебя. Но Максим
говорил мне о каком-то казаке-перекрещенце, который интересовался конем.
Где он да у кого? Не собираются ли турки отомстить, засылая лазутчиков?
- Спасибо Максиму за вести, верный он побратим. А я все-таки поеду на
своем коне! Карету пусть готовят для тети Мелашки и вещей.
Эта новая черта в характере Богдана не пугала отца. Он еще больше
гордился сыном. Это не какие-нибудь детские капризы, а настоящая мужская
твердость. Отец увидел перед собой не чигиринского подростка, а взрослого,
с окрепшей волей юношу, который прислушивался к советам людей и сам давал
советы. Сказывались годы обучения в коллегии, годы приобретения жизненного
опыта. Отцу оставалось только гордиться таким сыном. Правда, в желании
Зиновия совершить такую дальнюю дорогу верхом на турецком жеребце, а не в
карете братчиков проявлялась и присущая казакам удаль. А это не слишком-то
было по душе уряднику королевского староства.
Наконец сын и отец пришли к согласию. К госпитальному крыльцу подвели
оседланного буланого коня. Отдохнувший и уже застоявшийся конь радостно
заржал, несколько раз встал на дыбы и попытался схватить за плечо казака,
который его сдерживал.
- Ну, ты!.. Турок басурманский! - крикнул тот с теплотой в голосе,
хлопая по шее красивого коня.
Провожать Богдана пришли преимущественно бурсаки младших классов. Всем
им учителя вдалбливали в головы, что всякий верующий юноша должен стать
государственным мужем или воином! И кто из них не мечтал стать таким
храбрецом, как сын чигиринского подстаросты, надеть такой кунтуш,
подпоясаться поясом, на котором висела кованная серебром сабля! А конь -
настоящий буланый дьявол, а не конь! Темная полоска тянется по хребту до
самого хвоста...
Стась Кречовский и Иван Выговский среди этих малышей казались
переростками. Оба юноши после первого знакомства с учеником львовской
коллегии почти каждый день заходили к нему. А Стась, ко всему прочему, был
еще и поверенным. Богдана в его тайных сердечных делах. Теперь они могли
считать себя старыми друзьями прославившегося победой над турком ученика
иезуитской коллегии, гордились близостью с ним перед остальными учениками
их бурсы.
Мелашка следила за тем, как Богдан одевался, одергивала на нем
малиновый кунтуш, тряпкой смахивала пыль с сабли.
- А то увидит пани Матрена непорядок, еще неряхой назовет меня
казачка... - бормотала она.
- Вас, тетя Мелашка, теперь уже никто не осмелится обидеть, пока я жив
буду, - сказал Богдан и нежно, как родную мать, поцеловал ее в щеку. И она
верила Богдану, потому что хорошо знала его.
Вышли на крыльцо. Михайло Хмельницкий попрощался с настоятелем,
поблагодарил обслуживающий персонал госпиталя. Потом подвел сына к
Борецкому. Зиновий-Богдан опустился перед батюшкой на правое колено, как
полагалось верующему, принял благословение и молча прикоснулся губами к
благословляющей руке. Батюшка не мог и не хотел скрывать своих добрых
чувств к воспитаннику иезуитской коллегии и смахнул слезу в присутствии
сотни своих воспитанников.
Благословляя юношу, он изрек:
- Во имя отца, сына и святого духа, пусть благословит тя господь
вседержатель всея земной тверди, еже живота нашего, паче будущего нашего
пристанищем есть. Да будет воля его в помыслах, чаяниях и действиях твоих,
наш храбрый, мужественный отрок, днесь, заутра и во вся дни живота твоего.
Аминь...
Борецкий прижал к своей груди мускулистого юношу, который был на голову
выше его ростом. Потом отстранил от себя и взглядом бывшего воина-окинул
снаряжение, саблю, ретивого турецкого коня с красивой сбруей.
- Ну, с богом! Вооруженному отроку следует остерегаться мести неверных.
У них свой прегнусный закон кровной мести. Остерегайся, отрок, да хранит
тебя бог... - сказал он на прощание и разрешил бурсакам подойти к Богдану.
Бурсаки уже раньше окружили взрослых, с нетерпением ожидая, когда
батюшка, ректор школы, попрощается с их другом. Богдану пришлось протянуть
малышам обе руки, ему хотелось, чтобы их руки были так же надежны и
крепки, как у его друга Стася Хмелевского, в искренности которого он ни на
миг не сомневался. С Кречовским и Выговским прощался особенно сердечно,
они проводили его до оседланного коня. Стась уверял Богдана в том, что
всегда будет держать с ним связь и ждать его приезда из далеких
пограничных дебрей в Киев. При этом он, как сообщник, подмигнул Богдану, и
тот с благодарностью пожал верную руку друга.
Буланый, играя, норовил стащить шапку с Богдана, а юноша обеими руками
схватил его теплые, мягкие губы, чем доставил немалое удовольствие коню, -
он даже подскочил, пытаясь стать на дыбы.
"Закон кровной мести... - назойливо вертелось в голове Богдана. -
Действительно, прегнусный закон! Военное столкновение принимают за личное
оскорбление... Что же, будем осторожны, преподобный отче, будем
остерегаться и держать наготове саблю, спасибо панам наставникам коллегии
за то, что, не жалея сил, обучали мастерству владения оружием! А конь...
Коня им, голомозым, не видать!.."
Еще раз пожав друзьям руки, Богдан перебросил на шею коня поводья и с
места лихо вскочил в седло. Буланый даже присел от неожиданности. Лицо
Михайла Хмельницкого сияло от радости - он гордился своим сыном, так лихо
сидевшим в казацком седле. Богдан напоследок окинул взглядом
присутствующих и отпустил поводья ретивого коня.

8

Богдану уже не пришлось увидеть живой свою переяславскую бабушку. После
ее смерти дальние родственники присматривали за хатой, но без хозяйского
глаза все пришло в упадок. Опустевший двор зарос бурьяном, в саду гусеница
оголила все старые груши.
Это произвело на юношу удручающее впечатление. В печальном настроении
Богдан пошел в центр города разыскивать богатый дом Сомко. Он стоял вблизи
большой, оживленной с утра до вечера базарной площади. Две злые собаки,
привязанные на день, подняли такой лай, что, бросив обед, из хаты
выскочили во двор все дети Сомко: два сына и девочка-подросток лет десяти.
Слуги в это время были заняты уходом за скотиной, охраняли рундуки на
базаре.
Яким, старший сын Семена Сомко, сразу узнал Богдана и обрадовался его
приходу. Он побежал навстречу гостю, а младший брат бросился успокаивать
собак. На лбу у Якима до сих пор еще лежала повязка. Она прикрывала
сабельную рану, полученную во время баталии в лесу, когда погиб его отец.
Следом за ним, как жеребенок за стригуном, прибежала и Ганнуся. Щуря глаза