Алифанов Леонид. Хмельницкий. Книга первая

гяурский крестик... Наверное, этот Джеджалик еще там, на крымской земле,
не пожалел бы пули, мстя за смерть жены, если бы не молодой иезуит-бей. И
в то же самое время Баяр постепенно привыкал к Джулаю, невольно
привязывался к нему. Порой ему даже хотелось посочувствовать Джулаю,
наблюдая, как он, переживая свое горе, налегает на весла. А что поделаешь,
казак, может, и не понимает, что Украина испокон веков существует для
того, чтобы растить ясырь для правоверных...
Джулай вдруг поднялся и крикнул атаману Жмайлу:
- Агов, пан атамане, вон там вдали слева вижу зарево!..
Турок даже съежился, ожидая удара веслом по голове, - так внезапно
раздался этот крик как раз в то время, когда он думал о Джулае.
- А спроси-ка, Богдан, у турка. То ли месяц, будто княжич, всходит на
рассвете, то ли и впрямь зарево пожарищ? - крикнул Жмайло, который
управлял чайкой, разрезавшей бурные волны. Его слова заглушил шум волн,
бьющих об осмоленные доски челна.
Богдан показал турку на зарево, и тот сразу же бросил весло, Вскочил на
ноги и в ужасе закричал:
- Горит Трапезунд! Ай-вай, Трапезунд...
А Жмайло уже услышал, как о дно чайки ударилась галька, отбрасываемая
от берега волной.
- Внимание! Следи, Джулай, за берегом! - крикнул он, крепко держа руль.
Волна чуть было не сбила с ног Джулая, он вынужден был ухватиться за
Баяра.
- Берег? Твой басурманский берег! Следи, шайтан тебе брат, а то сброшу
долой!.. - с трудом подбирая слова, крикнул Джулай своему напарнику.
Теперь уже не было нужды расспрашивать у врага. Ясно можно было
различить горный кряж, уходящий куда-то вправо.
- В тумане горы, берег!.. - воскликнул Джулай.
- Синоп! Мединет юльушшак! - исступленно закричал Баяр, вцепившись в
весло.
Челн снова бросило словно в пропасть. Вокруг бурлили волны... В
предрассветной мгле горы вынырнули совсем неожиданно, будто даже нависли
грозной глыбой над отчаянными мореплавателями.
- Поднять весла! - приказал Жмайло, решивший остановить флотилию.
Эхом разнеслось в туманном мраке - от челна к челну передавали наказ
атамана. Чайки останавливали свой бег, качаясь на воде. А волны, будто
тоже исполняя команду наказного, неистово рванулись вперед, подняв адский
гул, самый страшный за все время путешествия от Кафы.

13

Мимо челна Жмайло проскочила с лежавшими вдоль бортов веслами чайка
Сагайдачного.
- Что говорит турок, пан наказной? - донесся сквозь шум волн голос
старшого.
- Слева горит Трапезунд, пан Петр. Пан Яцко Острянин с флотом сивоусого
Бурлая уже наводит там порядок. А впереди нас горный мыс басурманской
страны, за ним, говорит турок, прячется город красавиц... - хрипло
выкрикнул Жмайло.
- Пану наказному с десятком челнов оставаться на море! А я с остальными
казаками заскочу в город. Пленников, наверно, еще не увели далеко от моря.
Никакой пощады басурманам, чтобы и потомкам заказали ходить на
православные земли! Пана Богдана с пленником, Нестор, пришли ко мне.
Чайки бросало из стороны в сторону, несло к крутому берегу.
Богдан стоял, упершись ногами в дно челна, чтобы не упасть от сильных
толчков. Он с волнением всматривался в почти дикий, скалистый берег,
вырисовывавшийся в тумане, прислушивался к возбужденным человеческим
голосам, передававшим наказы... В душе молодого, вспыльчивого Богдана
зародилось чувство неприязни к Сагайдачному. Но он старался подавить его,
- ведь впереди вражеский берег, где в страшной неволе томятся православные
люди. Вот против кого нужно направить свой юношеский порыв. Рядом с
Богданом сидел пленный и, но шевелясь, ждал наказа. Он не знал, как
поступят с ним дальше.
- Ну, Баяр-ака, теперь ты дома, пошли, - произнес Богдан, не
оглядываясь на турка.
Челн наскочил на камень и резко остановился. Но сейчас не хотелось
расставаться с морем. Ведь на нем остаются челны родной страны. А этот
скалистый берег... "Что он принесет мне?" Казаки соскакивали с челнов,
подтягивали их к берегу. Турок сидел, будто и не слышал Богдановых слов.
Но когда Богдан выбрался на берег, он вскочил, догнал его и, прикоснувшись
к его плечу, дрожащим голосом произнес:
- Но казаки убьют меня на берегу.
- Да, могут убить. Но ведь это же твоя земля, Баяр-ака! Можешь остаться
со мной, как велел старшой. Если знаешь, где перепрятывается сейчас ясырь,
веди туда, казаки отблагодарят тебя за это, - говорил Богдан, не будучи
уверенным, что казаки и впрямь оставят пленника живым: такое в походе
случается редко.
- Все равно убьют, да... Ясырь должен оставаться на берегу три дня,
чтобы не занести гяурскую эпидемию. Потом Зобар Сохе переоденет султанских
гяурок, привезет гаремного муллу, в синопском караван-сарае они должны
стать мусульманками... - дрожащим голосом рассказывал турок.
- Поведешь? - спросил Богдан, поднимаясь на холм.
- В караван-сарай? Но ведь пленные еще на галерах, в порту.
В эту минуту Богдан в толпе казаков, выходящих на берег, неожиданно
заметил войскового есаула, которого не видел ни разу после встречи в Сечи
- ни в походе, ни в Крыму. Остановив его, он передал свой разговор с
турком, но когда тот начал собирать казаков, не пошел за ним. Свое
недовольство поведением Сагайдачного в Кафе, при встрече с польскими
повстанцами, Богдан перенес и на есаула. А это оскорбление до сих пор жгло
его молодое сердце, не давало ему покоя.
Берег все больше заполнялся казаками. Могучее дыхание многих сотен
людей наполняло юную душу Богдана невыразимым чувством бодрости. И в то же
время почему-то болезненно сжималось сердце. Не от усталости, поднимаясь
на гористый берег, его соотечественники так дышат, а от ненависти и жажды
мести. Это сильное чувство передалось и ему... Странно! Где-то здесь в
порту, на галерах, истекают, наверное, кровью несчастные пленники, братья
и сестры. В благородном стремлении догнать галеры-темницы и спасти бедных
людей затрачено столько тревожных дней и недоспано столько ночей. А когда
их спасение стало реальной возможностью, спасители будто забыли про них,
думают только о мести, только о мести!
Богдан посмотрел на турка. Баяр хорошо понимал настроение казаков,
ступивших на его родную землю... На взгорье раздавались выкрики воинов,
собиравшихся в курени и сотни. Чувствовалось, что каждый из двух тысяч
казаков, выходя на этот молчаливый, окутанный предрассветной мглой берег,
знал: после трехмесячного похода главное сражение произойдет именно здесь.
И каждый вспоминал излюбленное казацкое изречение - "пан или пропал!".
По приказу старшого возле каждой чайки осталось по одному, по два
казака. Они силились выровнять челны в одну линию. А остальные,
вооруженные мечом и духом мести, двинулись на скалы и крутые холмы.
Крылатые слова - "пан или пропал" - подгоняли и сдерживали, бросали то в
жар, то в холод. Впереди, не отрываясь от Богдана, карабкался турок - он
вел отряд по косогору к дороге. В голове у него все смешалось, словно
туман окутал ее. Никто не вел его на аркане, как поступали обычно с
пленными турки. Он может идти по этому косогору и в самом деле привести
казаков в город, лежавший вот здесь, за горой. Баяр может повернуть и в
противоположную сторону, направиться туда, где пылает Трапезунд.
Но не повернул. А ведь на окраине города, пусть и далеко от морского
берега, стоит его усадьба... Там спокойно спят двое его сыновей, там его
жена и Мугаррам. Казаки беспрепятственно вступают в город, ибо нападения
казаков с моря никто не ожидает. В городе даже охраны не было на такой
случай. Баяр помнит, с какой злостью рвались казаки в море, и сейчас, при
мысли об этом, его бросает в жар.
- Хороший иезуит-ака! Я заработал жизнь, ведь так? А сохраню ли я ее в
родном городе? К берегу моря, где на галерах находятся пленные, нужно
поворачивать направо. А Синоп, вот он, впереди... Моя же усадьба там... -
сказал Баяр и показал рукой влево.
- Наслаждайся жизнью, Баяр-ака! Можешь идти направо или бежать
изменнически, предупредить аскеров крепости. Поступай сам как знаешь,
выбирай добро или зло.
Богдан остановился и посмотрел на притаившийся в предрассветной мгле
сонный город. Остановился и турок, ибо к Богдану подошел бородатый паша,
как Баяр называл Сагайдачного.
Тот тяжело дышал, но не оттого, что поднимался на крутую гору. Он
чувствовал, как нарастает в предрассветной тишине страшная волна, которая
сейчас зальет кровью сонный город красавиц. Они спят, прекрасные дочери
Магомета, и не им оказывать сопротивление их гневу и оружию. Не им, но
именно их кровь прольется в это утро...
- Пану Богдану лучше было бы остаться с челнами, - будто между прочим
посоветовал старшой. - В городе, в отчаянном бою, наша месть обнимается со
смертью. Что говорит турок?
- Я отпускаю его, как обещал. Где-то неподалеку его усадьба, двое
детей...
- Хорошо, отпускай... Только если на самом деле решил подарить ему
жизнь, было бы лучше оставить его при себе. Да покуда он еще и нужен...
Турок станет первой жертвой мести, а он мог бы пригодиться как доломан.
Что говорит басурман?
- Он говорит, пан старшой, что пленные на галерах в порту...
- Ат дябел, не о пленных, о войсках спрашиваю!
- Город, войска? Они вон, за бугром... - объяснил удивленный Богдан,
поняв, что не о несчастных пленниках сейчас думают казаки.
А старшой ведь тоже казак и в этот дальний путь отправлялся как
мститель! К огорчению, почувствовал, что и сам готов был повременить со
встречей в порту с невольниками, - другое желание было сильнее.
Сагайдачный меж тем окинул взглядом Богдана и турка, словно что-то
припоминая, и крикнул одному из казаков:
- Эй, пане казаче! Побудь-ка с басурманом, побереги его, пока пройдут
казаки. Чтобы не тронул его какой-нибудь... За жизнь турка пан казак
отвечает головой: это наш проводник. За его услугу казакам наш пан
Хмельницкий обещал ему жизнь, понял? Скажи: так велел старшой войска. А
потом отпустишь его на все четыре стороны. И спеши на галеры, там будем
освобождать из неволи наших людей!
Богдан наскоро перевел турку приказание старшого и побежал догонять
людей, двинувшихся к галерам.

14

Высокое, гористое побережье и прижавшийся к нему, стелющийся слоями
туман, казалось, задерживали наступление утра. Оно пришло как-то
неожиданно, будто призванное сильным голосом суфи с высокого минарета, что
стоял в центре города:
- Ашгаду анна, ла илага иллалаагу ва Магоммадан расул иллаги... [Верю,
что нет бога, кроме бога, Магомет есть пророк его... (турецк.)]
Суфи торжественно выкрикивал утренний азан, сзывая правоверных на
первую молитву после сна.
И эти выкрики суфи будто послужили сигналом: возле турецких галер, в
порту, раздался первый выстрел. Бой с турками начался одновременно на всем
берегу. Казаки налетели внезапно, и никому не было пощады. Неожиданное
появление казаков в Синопе нагнало такой страх на аскеров, что Многие из
них бросались с галер прямо в море.
Затихли призывы, несшиеся уже со всех минаретов города. Суфи с ужасом
увидели, как меж глиняными и каменными дувалами запылали жилища, арбы,
связки табачного листа. Поднялась стрельба и возле крепости. С воплем
отчаяния просыпался "город возлюбленных", тут было не до молитв. Начинался
казацкий суд - беспощадный, жестокий. А справедливый ли - это установит
история, вместившая столько кровавых стычек племен, рас, классов и
народов...
Услышав зычный голос суфи, прорезавший предрассветную тишину над
притихшим городом, Богдан остановился. Но неожиданный выстрел в порту
подстегнул его, и он побежал следом за остальными казаками, скользя ногами
по прибрежной гальке. Всматривался в молочный туман и видел вдали
раскачивающиеся на волнах высокие турецкие галеры. Море перед утренним
пробуждением еще продолжало тяжело дышать, то поднимая, то опуская свою
могучую грудь.
Сходней у галер не было. Но вокруг них стояли маленькие челны, с них-то
казаки и взбирались на галеры. Там сидели в неволе несчастные пленники,
ожидая своей горькой участи. Охваченный нервным возбуждением, Богдан
стремился к этим горемыкам, запертым в галерных отсеках, а сердце его
замирало от неуверенности и душевной тревоги. Со всех сторон бежали
казаки, доносились крики и выстрелы. Перед взором Богдана вырастала,
словно рождаясь из молочных облаков тумана, огромнейшая галера с
отверстиями-окнами, из которых свисали тяжелые весла, беспомощно опущенные
в воду. Большой дощатый помост казался крышкой огромного гроба с
невольниками. По черным бортам, скользя и срываясь, карабкались казаки.
Раздобыв где-то лестницы, они торопливо устанавливали их на неустойчивых
небольших челнах. Хотя опора была очень шаткой и лестницы порой
соскальзывали в море, казаки, поддерживая друг друга, взбирались по ним.
Богдан не помнит, как попал на галеру и он, но короткий бой с аскерами
на ее палубе врезался ему в память. Около десятка аскеров метались с
одного конца судна на другой, отрубая руки первым смельчакам, хватавшимся
за борт. Однако некоторым казакам посчастливилось взобраться на галеру и в
бесстрашном, горячем бою показать свое превосходство. Богдану тоже
пришлось вступить в схватку. Он заметил, как один из аскеров отступал,
отбиваясь саблей от полуголого великана казака, нагонявшего на него страх
одним только своим видом. Но казак был ранен, в боку у него торчала
стрела, причинявшая ему нестерпимую боль. Надвигаясь на турка, он
размахивал саблей, которую держал левой рукой, а правой придерживал
стрелу, чтобы она не раскачивалась. На помощь аскеру бежали еще двое его
товарищей, и Богдан поспешил преградить им путь. Нужно было во что бы то
ни стало задержать их, покуда аскер, отступающий от казака со стрелой в
боку, не окажется за бортом.
Нападение Богдана было неожиданным для турок, спешивших на выручку
своему товарищу, из рассеченной руки которого уже выпала сабля. Ударом
сабли молодой Хмельницкий отрезвил бежавшего впереди. Но второй с разбегу
налетел на Богдана и сбил его с ног. Падая, казак невольно схватился рукой
за саблю раненого турка и почувствовал острую боль. А ему надо было
защищаться от врага, уже замахнувшегося кривой, как полумесяц, саблей. Но,
искусный фехтовальщик, Богдан молниеносно выбил ее из рук врага, а
подбежавший казак рассек могучим ударом бритую голову.
- Держись, казаче! - крикнул он Богдану, к которому подскочили
несколько казаков и подняли на ноги. Кто-то оторвал кусок тряпки и
заботливо перевязал раненую руку Богдана. После немногих минут боя на этой
самой большой в порту галере не осталось ни единого турка.
В широкое отверстие люка один за другим уже поднимались
гребцы-невольники - истощенные, оборванные. За ними с жалобными
причитаниями, напоминавшими стоны животных, с трудом карабкались на палубу
галеры измученные голые женщины и девушки. Турки, оберегая свой ясырь от
эпидемий, сожгли и выбросили в море их одежду, и теперь, отбросив
естественную стыдливость, обливаясь слезами радости, они простирали руки к
своим освободителям.
- Касатики, родненькие, братцы! - причитала девушка с распущенными
волосами, первой показавшаяся в люке.
Казаки подхватили ее под руки и вынесли на палубу, нагую, в синяках, со
следами от арканов и плетей, но счастливую. Она еще не понимала толком,
что произошло. Как и все остальные, она слышала только шум боя да отборную
ругань, от которой в другой обстановке пришла бы в ужас, а здесь... Эти
слова, произнесенные на родном языке, ласкали слух, как нежный голос
матери.
Следом за русской, одна за другой, выходили на палубу женщины и
девушки. Никто из них не думал о своей наготе. Да и сами казаки в эту
торжественную и в то же время страшную минуту вряд ли замечали, как
выглядели женщины и девушки. Иные, сомлев от радости, бросались в объятия
своих освободителей. Русская девушка, увидев окровавленную и кое-как
обмотанную тряпкой руку Богдана, бросилась к нему. Видно было, что она
хотела бы рукавом своей сорочки перевязать рану его, но на бедняжке не
было никакой одежды. Смутясь, она, однако, стянула порезанную руку Богдана
оторванным куском его же собственной сорочки.
Из-за высоких, вклинившихся далеко в море гор, покрытых шевелящимися
под ветром кустарниками, поднималось солнце, преодолевая утренний туман.
Однако черные тучи дыма, освещенные снизу заревом пожарищ, не пропускали
солнечные лучи. Легкий ветерок, дувший с моря, казалось, ласкал их, не
имея сил отогнать за горы.
В городе раздавались редкие выстрелы из крепостных пушек, человеческие
вопли, отчаянный рев неисчислимого количества ишаков. Обезумевшие животные
дико носились по пожарищу, сбивая с ног людей, иногда и сами разбивались о
каменные стены, замертво падали на землю...

15

Богдан, с перевязанной рукой, вместе с другими казаками спешил к
крепости. Им стало известно, что всех султанских невольниц отправили туда
в карантин. Но войска, засевшие в крепости, оказывали упорное
сопротивление. Еще когда Богдан был на галере, получен наказ Сагайдачного:
всем вооруженным казакам идти на штурм крепости, а отряду Жмайла охранять
челны.
Богдан выбрался на берег и теперь спешил следом за казаками к крепости,
пробираясь по узеньким, охваченным пламенем улицам и стараясь не попасть в
огонь. О том, что турки могут устроить засаду, он даже не думал: население
города было слишком ошеломлено неожиданным нападением казаков с моря. На
улицах, среди пожарищ и развалин, лежали трупы турок, преимущественно
женщин, которые не могли, как их мужья, оставить свои жилища, спасаясь от
казаков.
И вот на одной из таких горящих улиц Хмельницкого окликнул Джулай.
- Богдан! - донеслось сквозь треск и гул пожара.
Молодой человек оглянулся, а потом повернул обратно, навстречу
догонявшему его Джулаю.
- Пани Мелашка! Там, в лагере, чуть живой нашли пани Мелашку.
Прикованной к веслу везли ее, проклятые... Вначале она и гребла наравне с
мужчинами, пока совсем выбилась из сил, упала... Она послала меня за
тобой...
У Богдана болезненно сжалось сердце. С разбегу он наскочил на труп
молодой турчанки и не обошел его, как это обычно делают из уважения к
покойнику, а на мгновение задержал на нем свою йогу и с ненавистью
отбросил его в кусты. Пылающая улица указывала путь к морю - казаки,
направлявшиеся к крепости, поджигали жилища горожан.
Богдан что есть мочи бежал в порт, где с галер все еще продолжали
сводить на берег больных, завшивевших пленников: детей, девушек, женщин и
раскованных гребцов. Их тут же одевали в первую попавшуюся под руки
турецкую одежду.
На широкой портовой площади сидели, лежали, а то и стояли пленники,
преимущественно девушки; Богдан остановился и стал искать глазами дорогого
ему человека, вторую мать.
- Она там! - крикнул бежавший позади Джулай.
Мелашка, постаревшая и измученная, сидела, заплетая свои седые волосы.
Не то казацкий кунтуш, не то турецкий чапан был наброшен на ее тощее,
изможденное тело. Богдан подбежал к ней и головой упал прямо в колени,
даже испугав бедняжку.
- Родная моя матушка, матушка наша многострадальная! - шептал Богдан,
обнимая худую, как лунь седую женщину в шелковом одеянии.
- Богдан, мой хлопчик! - зарыдала Мелашка, но тут же и умолкла.
К площади по горной улице бежала большая толпа турок. Их вопли были так
ужасны, что все находившиеся на площади будто онемели.
И вдруг послышались радостные возгласы. Какого-то казака схватил в свои
объятия турок, расцеловался с ним, как с братом, передал его товарищу, сам
бросился обниматься с другими казаками.
Творилось что-то непостижимое. Сотни людей, одетых в турецкую одежду,
обросших бородами, целовали казаков, хватали на руки спасенных детей.
Через минуту все стало ясно. На портовую площадь явились невольники -
украинцы, русские, даже несколько венгров и итальянцев. Все они уже
несколько лет работали на виноградниках и табачных плантациях у богатых
синопских турок. Большинство из них много лет тому назад были проданы на
рынке в Кафе или привезены сюда с балканских, александрийских и других
невольничьих рынков.
Но самым замечательным во всем этом было то, что армию невольников
привел в порт турок Баяр. Словно одержимый, суетился он между ними,
показывая свою преданность, стараясь заслужить их расположение. Это он
поднял их на виноградниках, в жалких жилищах, на плантациях, всячески
стараясь предупредить разгром и резню в той части предместий города, где
жила его семья. Страшный пожар, выстрелы, неумолкающие вопли умирающих
заставляли Баяра спешить, и он, торопливо собрав сотни невольников, привел
их на берег моря. Он знал, что, только освободив как можно больше
невольников, сумеет повлиять на казаков, смягчить гневное сердце мстителей
и приостановить ужасное несчастье, свалившееся на жителей города.
В районе крепости выстрелы утихли. Только вопли уничтожаемых защитников
и взрывы пороховых погребов потрясали землю. По охваченным пламенем улицам
казаки группами возвращались в порт.
Богдан вместе со всеми наблюдал трогательную встречу невольников с
казаками - их спасителями. Когда же на площадь из пылающего города стали
возвращаться разъяренные, подогреваемые жаждой мести казаки, юношу
охватила тревога. В облике большинства этих родных и близких ему людей
чувствовалось что-то звериное.
Среди окровавленных, испачканных грязью и глиной казаков он с трудом
узнал Джулая. Его лицо было также искажено ненавистью и гневом, как и у
других казаков.
Он тащил за черные, блестящие волосы, заплетенные в тоненькие косички,
молодую, пятнадцати-семнадцатилетнюю турчанку. Девушка не сопротивлялась,
а покорно шла за ним, боясь причинить себе боль. Из рваного халата
временами выскальзывала маленькая грудь, и девушка торопливо прикрывала ее
своими лохмотьями.
Богдан с ужасом заметил, что такая добыча не у одного Джулая. Обходя
толпу казаков, двое джур Сагайдачного за руки вели к челну старшин такую
же молодую турчанку, приглянувшуюся самому казацкому атаману. Джуры
многозначительно улыбались идущим навстречу казакам, давая понять, что
любовь Конашевича к Евиным дочерям оправдывает их усердие и услужливость.
Окинув взглядом победителей-казаков, Богдан увидел, что все они тащили не
только груды ценностей, скрыни с реалами, с арабскими цехинами и ковры, но
и девушек, среди которых были голые, без чадры, в нарушение извечного
обычая мусульман.
У юноши больно сжалось сердце, и он забыл о тех ужасах, которые видел,
спасая вместе с этими казаками своих соотечественников, в частности детей
и молодых украинских девушек, перенесших значительно большие
надругательства, чем эти турчанки...
Но он не забыл, что здесь действует неумолимый закон войны и мести.
Джулай был лишь частицей той силы, что вызвала и этот пожар, и
безжалостные убийства... такой же частицей был и сам Богдан, когда в
охваченном пламенем переулке равнодушно отбросил ногой труп женщины...

16

События продолжали развиваться с ошеломляющей быстротой. Вскоре после
появления несчастных невольниц вдруг со стороны моря донеслись залпы
салюта, а потом оглушительный крик сотен людей. В первый момент трудно
было предположить, что это происходит еще одна радостная встреча.
Флотилия атамана Бурлая, покончив с Трапезундом, прибыла на помощь
казакам, осаждавшим Синоп.
И снова берег. Казаки бросались друг другу в объятия, а освобожденные
пленники плакали от радости. Тысячи вооруженных, ликующих, возбужденных
победой людей обнимались, приветствовали небо восклицаниями и выстрелами.
Всеобщий подъем словно течение реки, увлек и Богдана. Многие казаки
помнили его еще по Терехтемирову, а за время похода, на Перекоп и к Кафе
молодого толмача Конашевича узнали почти все казаки. И поэтому не было
ничего удивительного в том, что он переходил из одних объятий в другие, да
и сам обнимал и целовал всех подряд.
- О, Богдан! - услышал он и не помня себя крепко обнял заросшего мягкой
бородой, безгранично родного Ивана Сулиму.
- Ванюша!.. Сулима! - радостно восклицал Богдан, не сдерживая слез.
На турецкой земле, под лучами палящего солнца казаки упивались
неслыханной и желанной победой, о которой мечтали они еще в ковыльных
степях Украины.
- А я, братец Ванюша... Или ты уже, наверное, знаешь о моем горе? -
спросил Богдан, как-то сразу став грустным.
- Да, слышал, - ответил Сулима, соображая, с чего начать рассказ. - Не
повезло нам. Как жаль, что тогда ты не поехал с нами в дальний дозор. Ах,
как жаль...
- Да ведь не мог я. Должен был торопиться...
- Как раз об этом я и говорю, Богдан. Тебе, вижу, никто еще не
рассказал.
- О чем? - перебил его встревоженный Богдан.
- Не знает! - Иван крепко прижал к себе Богдана. - Селима мы поймали...
- А Христина?
- Давай отойдем немного в сторону, там поговорим. - Сулима совсем тихо
произнес: - Врать или сказать правду?..
- Ты шепчешь что-то или я совсем оглох? - спросил Богдан, тряся Сулиму
за плечи.
- Шепчу, себя убеждаю... Знаешь... - Сулима посмотрел на толпу. -
Знаешь, Богдан, в дозоре мы перехватили отряд Селима...
Заметив, как побледнел Богдан, Сулима скороговоркой рассказал ему о бое
с отрядом Селима и о взятии его в плен.
- Только когда я рассказывал об этом старосте, то умышленно кое-что
приврал. Староста поинтересовался, что произошло с послушницей, но я
заметил, что и этот проклятый шпион тоже покосился на меня, надеясь узнать