Алифанов Леонид. Хмельницкий. Книга первая

ранен вражеской саблей и Богдан перевязал руку другу.
Молодой Хмельницкий долго беседовал с освобожденными из плена людьми. В
эти горячие дни ему и в голову не приходила мысль о возвращении в
Субботов. В отряде относились к юноше как к настоящему казаку. Максим,
правда, пытался всячески сдерживать Богдана и не разрешал ему вступать в
бой с татарами. Но за несколько дней преследования врага он все-таки
дважды участвовал в горячих схватках. Это и было настоящим боевым
крещением Богдана, посвящением его в казаки.
Учеба во Львове, почти на семь лет оторвавшая Богдана от семьи, привила
ему чувство товарищества. Он быстро сходился с людьми, умел распознавать
друзей и недругов. Вместе с тем Богдан скучал по своей матери, почему-то
жалел ее, как жалеют сироту, а почему именно - сам не знал. К отцу у него
была большая привязанность, но в то же время он побаивался его - ведь
все-таки отец! Привыкнув жить вдали от отцовского гнезда, он легче
переносил разлуку с родными. Боевая, походная жизнь в степи наложила свой
отпечаток: нежные черты лица юноши стали жестче, а голос зычным, настоящим
мужским.
Русский мужик Силантий согласился взять Богдана под свою опеку. Но он
ведь все-таки не мама, а боевой казак. Силантий и был первым свидетелем
обеих схваток молодого Хмельницкого с врагом. В одной из этих схваток
Богдан даже помог бывалому казаку, на которого в степном терновнике
набросились трое крымчаков. Когда один из татар занес саблю над головой
Силантия, вовремя подоспевший Богдан молниеносным ударом сразил врага, и
тот свалился с коня...
- Превосходный казак растет, - восхищался им Кривонос.
- Уже вырос! - подтвердил Силантий, за время похода успевший
привязаться к юному сыну подстаросты.
Уже где-то за рекой Орель веремеевчане из передового отряда Ивана
Ганджи поймали буджацкого татарина и живым доставили Кривоносу. Допрашивал
его Богдан, которому атаман отряда охотно поручил это дело. Знание
турецкого языка помогло Богдану выяснить, хотя и не без трудностей, -
поскольку это был татарин, а не турок, - что пленный принимал участие в
нападении буджацкого отряда Зобара Сохе на Веремеевку. Он хорошо помнил,
что Мухамед Гирей приказал взять в плен всех жителей хутора выкреста
Джулая и доставить их пред его ханские очи. Но сам татарин не попал на
хутор. Он только знал, что все это совершилось по велению хана, после
прибытия к нему джуры от Селима. Татарину также было известно и о коне
батыра Ахмет-бея, который, по словам Селима, находился на хуторе Джулая.
Но нашел ли Зобар Сохе буланого жеребца на хуторе Джулая, взял ли в плен
кого-нибудь из хуторян, татарин об этом не знал, потому что после боя под
Веремеевкой сам с трудом переправился через Суду и пристал к другому
буджацкому отряду. Зобара Сохе он больше не видел.
Иван Ганджа посоветовал прибегнуть к пытке огнем, тогда упрямый татарин
скажет больше. Но Богдан решительно возражал против жестокого обращения с
пленными. Татарина оставили при отряде. Богдан еще несколько раз беседовал
с пленником, но ничего не узнал о судьбе пани Мелашки и Мартынка. После
допроса пленного всем стало ясно, что Зобар Сохе, а может быть, и сам
Селим, появившийся на Левобережье, захватили всех жителей хутора вместе с
буланым конем. Надо полагать, что после боя в Веремеевке они переправились
через Суду и двинулись к самому Мухамеду Гирею. Слепого Богуна они убили
потому, что он сопротивлялся и мешал их быстрому передвижению.
- По-моему... - посоветовал молчавший во время допроса Силантий, - от
одного татарина толку-то для нас, как говорится, понюх табака. Пустить бы
его, проклятого, к татарам, да пусть под угрозой смерти поклянется нам,
что доставит наш приказ самому хану. Так и так, дескать, велели казаки
вернуть им всех невольников живыми, а самим убираться подобру-поздорову. А
не послушает-де нашего совета, на себя пеняй, мол: всех как есть догоним,
порубим и в море утопим... до единого уничтожим! Вот так бы и велеть
сказать.
Силантий говорил так горячо и убедительно, что Кривонос первый, а за
ним и Богдан поддержали его. Казаки согласились посадить обезоруженного
буджацкого татарина на отбитого у захватчиков ордынского коня и послать
его к Мухамеду Гирею с письмом-наказом.
Утром Силантий и Богдан провели татарина с письмом далеко в степь. На
прощание Богдан вытащил свою саблю и заставил пленного по-мусульманскому
обычаю еще раз поклясться на ней, что он доставит письмо.
- А если соврешь... - Богдан подыскивал более подходящее турецкое
слово. - Бошка санан... тесирсиз [голову тебе... снимем (турецк.)]. Сам
отрублю ее, даже там, в буджацком ауле...

13

И Чигирин и Субботов всколыхнули события, так неожиданно нагрянувшие,
сбившие с привычного ритма пограничную жизнь. На второй день после отъезда
Богдана с Кривоносом на Левобережье дозорные донесли, что татары совершили
кровавое нападение на Чигирин-Диброву, Жовнин, Веремеевку и окружающие ее
хутора за Днепром.
Тревожную весть привез сам Михайло Хмельницкий, прискакав из Чигирина в
Субботов, чтобы лично сообщить об этом Матрене. Он хорошо знал, как она
волнуется и раскаивается в том, что отпустила сына с отрядом Кривоноса. В
минуту крайнего отчаяния, охватившего тогда Богдана, она готова была не
только согласиться на его отъезд, но чуть было и сама не поехала вместе с
ним. Теперь Михайлу снова пришлось притворяться равнодушным и спокойным,
чтобы как-то успокоить жену. Он убеждал ее настойчиво, неотступно и в
конце концов сам начинал верить в то, что ничего страшного не произошло.
Сын проедется по степи, в кругу надежных товарищей, свежие впечатления и
безграничные просторы успокаивающе подействуют на него. Ну, напали ордынцы
на село - горе большое, что и говорить... но и тут бы хлопцу не легче
было, когда он услышал бы эту страшную весть. Так рассуждал Хмельницкий, а
у самого все-таки на душе кошки скребли. Далеко заднепровская сторона,
тяжелы ночи без крыши над головой, в седле вместо мягкой постели...
В этот момент прискакал джура из Чигирина с вестью о том, что пан
староста воевода Ян Данилович и поручик коронного гетмана Конецпольский с
войсками приближаются к городу по черкасской дороге.
Кое-как успокоив жену, пообещав ей, что сам поедет в Чигирин-Диброву,
Михайло отправился в Чигирин. Данилович шел в Чигирин по черкасской
дороге, минуя Субботов, наверно, со злым намерением, рассчитывая не
застать подстаросту в старостве. Когда вспотевший от быстрой езды
Хмельницкий прискакал в город, войска старосты были уже там, а пана
Даниловича с поручиком Конецпольским он застал в покоях староства.
- О, пан п-подстароста занят обороной ста-ароства! - воскликнул
Конецпольский, поднимаясь со скамьи навстречу Хмельницкому. Даже подал ему
руку, чем несколько успокоил встревоженного подстаросту.
Ян Данилович, сидевший спиной к двери, бросил косой взгляд на
Хмельницкого и отвернулся, продолжая допрашивать какого-то оборванца.
Хмельницкий, вежливо поздоровавшись с поручиком, не удержался, чтобы не
спросить его:
- Что сие значит, пан поручик? - и кивнул головой в сторону занятого
допросом старосты.
- Одного турка, прошу, п-поймали дозорные пана п-подстаросты у
Куруковских озер... - ответил Конецпольский, снова садясь на скамью.
Хмельницкий Понял, что допрос ведет не только пан староста, но и
поручик пана гетмана.
За столом, почти напротив Даниловича, сидел турок в оборванной одежде,
лицо у него было в кровавых ссадинах и синяках. Он до сих пор еще тяжело
дышал, озираясь по сторонам и бросая злые взгляды на Молодого казака,
который горячо рассказывал Даниловичу о происшедшем:
- Пусть не брешет проклятый турчин, прошу пана, потому что я не один, а
вместе со всем дозором встретил его с отрядом вооруженных турок и с той
пленницей. Только потом, когда мы стали рубиться с ними, он поспешно отдал
пленницу другому турку, который поскакал с ней на переправу к Днепру...
- Ну, дальше... - поторапливал староста отважного юношу.
Только теперь Михайло Хмельницкий увидел, что это был Иван Сулима, его
дозорный, вернувшийся из глубокой разведки. Он был в грязи, измучен, но не
уступал в споре, настаивая на своем, как недобитый в поединке петух.
Почувствовав какое-то недоверие или недружелюбие со стороны коронных
панов, он настороженно защищался, доказывая свою правоту. Оба пана
называли турка Селимом, и сообразительный юноша понял, что они хорошо
знают пленного и не так уж склонны судить его за людоловство.
- Ну... и мы тоже... Как старший в отряде, я велел дончаку догнать
турка с пленницей и отбить несчастную, а сам вместе с хлопцами стал
рубиться с басурманами!.. Ведь этот проклятый турок, словно бешеный пес,
сорвавшийся с цепи, набросился со своими басурманами на нас. Одного из
наших он сам зарубил, так не ждать же и нам того, прошу ласковых панов. Мы
тоже...
- Что?
- Немного осиротили турка, прошу пана. Четырех его вояк посекли на
капусту, не совру, а его... Наш Тарас уложил его коня, тогда... успокоили
его по-казацки и разоружили.
Хмельницкий понял, о какой пленнице идет речь, - он знал, кого вез
Селим к Мухамеду Гирею, и, ужаснувшись от одной мысли об этом, спросил у
Сулимы:
- А где же пленница, Иван?
- Она, очевидно, погибла, уважаемый пан подстароста, вернее - могла
погибнуть... Я уже говорил об этом вельможному пану старосте. Она во время
переправы была привязана к турку. Борясь с днепровскими волнами, турок
держался за гриву коня, а монашка... да, пан подстароста, это была
несчастная монашка... Вот он сам потом признавался нам. - И Сулима показал
плеткой на Селима. - Видать, она казацкого рода: тихонько отвязалась от
турка, а когда тот спохватился, дивчина... вцепилась в горло упыря и...
Оба барахтались возле коня... А здесь шел бой, сеча. Кто-то из хлопцев
видел, будто только один конь выбрался на противоположный берег. Конечно,
Днепр, волны, татарское горло в руках, разве справишься...
Сулима с такой искренностью и волнением рассказывал обо всем этом, что
растрогал даже черствое сердце Даниловича. В комнате воцарилось скорбное
молчание.
- Хвалю, пан Хмельницкий, за хороший подбор казаков для охраны
пограничного староства. Такого казака стоило бы назначить старшим в
Чигирине, чтобы всегда под рукой был отважный человек.
- Так и намеревался поступить, уважаемый пан староста. Посылал в дозор,
чтобы проверить его.

14

Поздно ночью защитников Чигирина, словно гром среди ясного неба,
поразила неожиданная весть о том, что сам поручик гетмана Жолкевского взял
под защиту пленного турка. Он привел его к себе и некоторое время держал
под охраной своих крылатых гусар. Когда стемнело, переодел в чистую
крестьянскую одежду и в сопровождении четырех гусар отправил к гетману. Об
этом вмиг стало известно всем казакам Чигирина. Среди них был и Иван
Сулима, которому Хмельницкий в нескольких словах рассказал о переживаниях
Богдана и о том, как внезапно он собрался вместе с Кривоносом на розыски
турка с пленницей.
"Чем объяснить, что поручик гетмана оказывает такую милость этому
турку?" - спросил себя неугомонный Сулима. И тотчас же, ни с кем не
посоветовавшись, он решил отправиться в погоню, прихватив с собой
пушкаря-дончака и Тараса, опытного и отважнейшего казака, родом с
Черниговщины. Он сказал им, что хочет вырвать из рук спесивых гусар своего
пленника.
Надо было узнать, куда повезли турка.
У всех городских ворот сторожевые казаки интересовались целью ночного
путешествия, затеянного непоседливым Сулимой вместе с пушкарями, и на
шутки и прибаутки Тараса отвечали тем же. Стоявшие у черкасских ворот
казаки не скрыли, что в сумерки действительно проехала четверка гусар
Конецпольского с басурманом. По казацким обычаям, захваченный турок или
татарин считался собственностью казака, пленившего его в бою, поэтому все
сочувствовали Сулиме и желали ему успеха.
Вырвавшись за ворота крепости, Иван вихрем понесся вдогонку за
гусарами.
Давно известно, что рассудок и отвага редко уживаются рядом. Отважному
Сулиме, да и его напарникам хорошо было известно, что перед отъездом в
дальнюю дорогу переодетого турка вооружили, что поручик послал с Селимом
не хвастливых мальчишек с игрушечными крыльями за плечами, а испытанных
воинов. Казаки издавна знали и то, что в бою конный воин Речи Посполитой
стоит двух реестровых казаков. Гусары, выехав из крепости, даже сняли свои
крылья и прицепили их к седлам, чтобы свободнее чувствовать себя, выполняя
такое ответственное поручение. Им, как и пославшему их поручику, было
известно, что, взяв под защиту турка, они вызвали недовольство городских
казаков.
И, однако же, Сулима погнался за турком, не обращая внимания ни на
предупреждения Тараса, ни на неравенство сил.

15

Уже на заре возвращались двое верных товарищей Сулимы. Тарас ехал не на
своем коне, а на том, на котором турок выезжал из Чигирина. Они свернули с
дороги к Тясьмину почти напротив Субботова, остановились у переправы.
Тарас вытер широкий лоб, повернулся к донцу:
- Будешь, парубче, ждать вон в тех зарослях... А в случае неожиданного
нападения шляхты беги за Днепр. Наши люди крепко любят казаков. Расскажешь
им, каким медом потчуют нас шляхтичи, какие безобразия творят. А я не
задержусь... - И, направив усталого коня вброд, скрылся на противоположном
берегу, в субботовских кустарниках.
Джуры в усадьбе подстаросты узнали могучего пушкаря, впустили его во
двор. По настоянию Тараса разбудили и Матрену.
Тарас, весь мокрый, ввалился в просторный зал, едва освещенный
единственным каганцом, стоявшим на столе. Не соразмерив своих сил, он так
прикрыл дверь, что стекла в окнах зазвенели, а язык пламени в сальном
каганце лизнул края черепка и, оторвавшись, погас.
- Ото, добрый казаче, чего так хлопаешь? - вздрогнув, спросила
Хмельницкая. - Не крымчаки ли гонятся за тобой, упаси боже? Не беспокойся,
сами зажжем, вот и девчата мои... Говори, что случилось в Чигирине? - А
сама уже мысленно была по ту сторону Днепра. "Нет ли какой-нибудь весточки
от Максима Кривоноса?" - с замиранием сердца подумала она.
- Да я, матушка, пушкарь, но приехал не из Чигирина. Простите за этот
стук, уж такая у меня дурная привычка. Хлопцы в шутку даже Трясилом
прозвали меня за это. Не пугайтесь, а откуда приехал... разрешите наедине
рассказать.
Матрена махнула рукой молодице, которая принесла горящую лучину и
зажгла каганец. Тарас проводил ее глазами, покуда не закрыла за собой
дверь, сказал:
- По поручению нашего товарища, попавшего в беду, Ивана Сулимы.
Наверно, знаете его?..
- Разумеется, знаю! - ответила Матрена, тяжело вздохнув. - Так сядем,
казаче, чтобы счастье не проходило мимо пас...
- Некогда садиться, уважаемая матушка. Как хотите, а хлопца вызволять
нужно!
- Кого? - снова забеспокоилась женщина.
- Да Ивана Сулиму! Коронные шляхтичи в Чигирине милостиво отпустили на
волю басурмана, пленника Ивана. А тот басурман нашу дивчину, какую-то
монашку, выкрал для султанского гарема.
- Монашку? Послушницу Свято-Иорданского монастыря, свят, свят,
Христе-боже... - тотчас догадалась Хмельницкая.
- Не знаю. Наша, говорю, дивчина попалась в руки неверному, как
цыпленок в когти ястреба, матушка. Ну, мы... погорячились немного, как
обычно... проучили турка и привели в староство на суд к пану подстаросте.
А столкнулись с королевским произволом, простите на слове, матушка... Пан
староста с одним заикой шляхтичем Конецпольским воспротивились нашему
казацкому суду и отправили турка, вооружив его, к гетману Жолкевскому,
чтобы таким образом выслужиться перед султаном. Этого презренного людолова
пан гетман освободил! Так пусть бы он жену свою, вельможную гетманшу, в
дар за султанскую ласку послал, а не такого зверя. Ну, сердце нашего
Сулимы и не выдержало. Каждый бы так поступил, матушка: басурман загубил
невинную дивчину, а шляхта чуть ли не целуется с ним, да еще и отправляет
к гетману в сопровождении гусар.
Хмельницкая тяжело вздохнула, взволнованная таким сообщением.
- Догнали мы их, матушка, на постое у медведевских хуторян, - продолжал
Тарас, внимательно наблюдая за женой подстаросты. - Советоваться в таком
деле не приходится, да и кто в такую минуту мог посоветовать Ивану?
Хмельницкая невольно схватилась руками за голову, сокрушенно покачивая
ею, не скрывая своего искреннего сочувствия казакам. С волнением
произнесла:
- Конечно, разве тут до советов? Они - сами звери, коли с басурманами
так ласково обращаются. Ведь и они такие же людоловы, мучители украинского
народа. Молодец, правильно поступил Ванюша Сулима, пусть вразумит и
защитит его бог.
- Так вот, мы и налетели на усадьбу хуторянина. Драться с гусаром,
стоявшим на страже, не собирались, да он, проклятый, сам коню моему саблей
брюхо распорол... Сцепился я с этим дураком и, наверное, повредил его
немного. А Иван уже и турка вытащил из хаты. Наш дончак Кирилл, тоже
пушкарь пана Хмельницкого, стал рубиться с двумя гусарами, потерял саблю
и, безоружный, начал заманивать их на улицу.
- А турок? - с волнением спросила хозяйка.
- Ему повезло и в этот раз. От Ивана, скажем прямо, не убежишь, не
вырвешься, это уж как пить дать... Покуда гусар выпускал кишки моему коню,
Сулима схватил турка за голову, хотел отрубить ее, наступив ногой, как на
гадюку.
- Отрубил? А сам?
- В том-то и беда паша, матушка, гусары узнали его. Стали кричать:
"Сулима, гунцвот!" И саблей со всего размаха... Нет, нет, матушка, не
зарубили. Потому, что я успел отбить этот удар. Но и гусары, чтобы их
покоробило: один обломком сабли ранил руку Ивану, а второй повалил его,
безоружного, на землю и вытащил турка из-под его ног. Я стал отбиваться от
двоих, мог бы зарубить их. Да Иван, придавленный и раненный, крикнул:
"Скачите, хлопцы, в Чигирин, к пану старосте!" А сам уже и не
сопротивлялся, дал гусару взять себя. Что же мне оставалось делать,
матушка? Должен был подчиняться наказу старшего или пролить кровь гусар,
во вред казакам, которых и так ненавидят польские шляхтичи? Насилу отбился
и бросился выполнять наказ Ивана. Схватил во дворе коня турка и без седла
поскакал, позвав и Кирилла... Это он и посоветовал мне обратиться к вам за
советом.
- Помоги, господи, этому храброму казаку Сулиме остаться живым! -
перекрестилась Хмельницкая. - Хороший казак... - Немного помолчала, словно
обдумывая сказанное Тарасом. Потом, будто спохватившись, спросила: - А
что, разве в медведевских хуторах не было наших поселян? Что же это, люди
добрые, творится на нашей земле? Шляхтичи издеваются над нашими людьми,
преследуют ни за что ни про что, потворствуют туркам, превращают трудовую
нашу жизнь в неволю, а мы... боимся пролить каплю их крови, защищая свою
жизнь? Молчи, даже вздохнуть не смей в присутствии шляхтичей да их злых
псов гусар. Жаль, что нет на них второго Наливайко! Нужно было тебе,
казаче, Трясилом прозванный, не в Чигирин скакать, а поднять людей на
хуторе, встряхнуть их, чтобы помогли правду отстоять, расправиться с
обидчиками, учинить суд народный над шляхтичами. Вот вам мой совет, сыны
мои, надежда народа нашего! До каких пор мы будем жалеть эту поганую кровь
людоедскую, покоряться безжалостной шляхте? - даже заплакала Хмельницкая,
тяжело дыша. Потом, не вытирая гневных слез, сказала так, что ее слова
дошли до глубины души встревоженного казака: - Сама поговорю с
подстаростой. А ты, казаче, поворачивай коня и скачи спасать Ивана. Гусары
не жалеют казацкой крови, реками хотели бы проливать ее. Скачи! Вокруг
живут наши люди, должен найти путь к их сердцам. Уже пора! Ишь торгуют
людьми, лишь бы спасти свою шляхетскую шкуру.
Тарас медленно закручивал свой растрепанный оселедец, отступая к двери.
- Спасибо, матушка, за святой совет. Мы, казаки, стоящие у пушек в
Чигирине, думали, что только для нас эта панская кривда, как ярмо на шее,
а о людях в волостях и забыли.
- Погоди. Вот саблю пана подстаросты возьми для товарища... А на людей
в волостях как на каменную стену опираться должны в вашей борьбе против
шляхты, за счастливую жизнь нашего края... - И она снова не смогла
сдержать слез.
В несчастьях любого вооруженного или безоружного человека она видела не
только горькую долю собственного сына, но и горе всей страны. А как бы
хотелось матери дожить свой век, будучи уверенной, что день ото дня все
краше становится жизнь в крае, где растут ее дети.
Последние слова Хмельницкой Тарас услышал уже на пороге дома.
- Как стена, матушка, поднимемся с оружием в руках!
И скрылся в предрассветной мгле, словно растаял как привидение. Только
топот оседланного джурами свежего коня еще слышался в окутанном мраком
дворе.

16

Подстароста вернулся домой из Чигирина, когда уже совсем рассвело.
После такого тревожного дня и беспокойной ночи, усталый душой и телом, он
ехал в подавленном настроении, мечтая найти дома утешение и ласку.
- Что творится на земле, не пойму я, Матрена. Право, не могу постичь
своим умом! Ой-ой... такая кутерьма поднялась...
- Где там понять, не евши целые сутки. Да я вижу, ты и не спал,
Михайло, пропади пропадом такая служба.
Она взяла у мужа плеть, еще горячую от тепла его руки. Стащила с его
плеч керею.
- Отдохни, пока девчата завтрак подадут.
- При таких панах старостах и не разберешь, что это - служба в
старостве или глумление над человеческим достоинством.
И он не сел, а упал на лавку, стоявшую возле стола, будто ненароком
посмотрев на жену. На миг взволновался:
- Плакала, Матрена? Недобрые вести получила о сыне? - спросил он с
беспокойством, а сам помимо воли оперся на край стола, склонил на него
голову.
И уже не слышал ответа жены, уснул, прильнув щекой и чуть седеющими
усами к доске, словно к пуховой перине, постеленной заботливой рукой
Матрены. Только подышал одним с нею воздухом, почувствовал ее сердечную
заботу, - ел ли, спал ли? - и нахлынувшее успокоение сразу же перешло в
сон.
Матрена с двумя молодицами уложили хозяина на той же лавке, подложив
под голову большую подушку. Хозяйка кивнула девчатам головой, чтобы шли, а
сама присела под стеной. Сдерживая тяжелый вздох, она устремила взгляд в
окно, за которым серело утро. У нее в голове перепуталось все услышанное и
увиденное в течение ночи. К этому прибавилась еще усиливающаяся тревога за
сына, так безрассудно отпущенного ею с казаками. Монашка, утопающая в
холодных водах Днепра; глубоко удрученный Зиновий, узнавший о том, что
обожаемая им девушка попала в хищные лапы жестоких басурман и ее готовят в
гарем султана; гнев несдержанного, отважного казака Трясила, который так
хлопает дверью, что дом дрожит. Волнение мужа, который связал с нею свою
судьбу, любя другую... Разве она не знала об этом, разве мало выплакала
слез в одиночестве еще в первые годы замужества? Она проклинала отца и
мать, навязавших ей свою волю, и всю любовь отдала сыну. В этом только и
видела смысл жизни. Но пришло иное время, пришли иные заботы...
Легкий скрип двери отвлек ее от тяжелых дум. Она открыла глаза - от
яркого света, проникшего в комнату, они даже заслезились.
- Что случилось, Омелько? - спросила она вошедшего джуру.
- Казаки! - одним духом выпалил слуга, срывая шапку с головы. Потом
добавил, словно отвечал на вопрос, светившийся в широко открытых глазах
хозяйки: - Сам пан старшой казацкого войска Петро Конашевич с полковниками
и атаманами направились в Чигирин, а к нам в усадьбу пожаловал атаман Яцко
со своими товарищами. Говорит, хочу повидаться с пани подстаростихой и с
ее молодым сыном...
- Так чего же... Или я сама выйду к ним, - бросив взгляд на спящего
мужа, тихо промолвила она.
- Не стоит, Матрена, пускай заходят сюда, - сказал Хмельницкий, сладко
потянувшись на лавке, и, громко крякнув, поднялся, опустил ноги на пол. -
Зови, Омелько, пана атамана с его товарищами. - И, обращаясь к жене,
произнес: - Ну и хорошо вздремнул я, Матрена! Теперь снова на несколько
дней! Пан староста не желает встречаться в Чигирине с паном Конашевичем и
казацким войском. Как только стало известно о приближении Сагайдачного, он
собрался ночью и уехал. Вот я и проводил их по черкасской дороге.
- По черкасской? - с тревогой переспросила Матрена, вскочив с лавки.
- Да что с тобой? Если бы знал, - может, лучше смолчал бы...
- На этом шляху твой Сулима столкнулся с гусарами и попал в беду. Ему
угрожает кол, как... Галайде.
В этот момент в дверях показался усатый запорожец Яцко. Он снял шапку,
кланяясь, и взмахнул ею перед собой. В комнате запахло степью и лесом.
Следом за Яцком в комнату входили младшие и старшие по возрасту атаманы.
- Челом пану подстаросте чигиринскому, старшему брату казаков на этой
тревожной украинской земле! - произнес Яцко охрипшим от ветра, но сильным,
как всегда, голосом. - Честь и почтение счастливой матушке и сестре нашей
пани Матрене.
Приветственные слова бывалого казака хотя и напоминали торжественную
вязь праздничных речей, однако звучали так искренне, что не вызывали
никаких других мыслей. Хозяйка приветливо улыбнулась гостям, слегка
поклонившись в ответ на приветствие Яцка. На протяжении почти десяти лет
их знакомства этот казак всегда появлялся в доме Хмельницких как добрый
гений, чем и заслужил глубокую приязнь хозяев. То, что приязнь эта еще не
превратилась в подлинную дружбу, Хмельницкие объясняли официальным
служебным положением, которое занимал подстароста и которое так отличалось