Страница:
что-нибудь о своей пленнице...
- Ну-ну... - поторапливал Богдан, пристально глядя в глаза Сулимы.
- Я сказал, что она схватила за горло татарина, которому Селим передал
ее, и в Днепре... наверное, утонула вместе с ним.
- А на самом деле?
- На самом деле... Не мог же я порадовать этого мерзавца тем, что
татарину удалось убежать вместе с Христиной.
- Убежать? Вместе с Христиной?
- Убежал, проклятый... Они боролись в Днепре, потом он, уцепившись за
коня, выбрался на берег, вытащил бедную дивчину, связал ей руки и положил
на седло.
- Ах-ах!.. Почему я не поехал с тобой? - простонал Богдан.
- Селима зарубили польские жолнеры - Тарас видел собственными глазами.
Они обманули поручика Конецпольского, что не нашли турка, а сами...
расправились с ним.
- Погоди! Так, значит, Христину увез Мухамед Гирей. Пан Хмелевский мог
спасти ее? Мог, Иван? - Богдан тряс друга за плечи.
- Наверное, мог. Но это... где-то там, в Крыму.
- Боже мой! Собственными руками отдал ее султану... Такой дурень -
отправился далеко за море, сотням смертей глядеть в глаза, разыскивая
Христину там, где ее и не могло быть. Ах, дурак! Ведь хорошо знал, что
Селим, угождая Мухамеду Гирею, отдаст ее мерзавцу, а не отправит вместе со
всем ясырем...
- Успокойся, Богдан. Дальше Бахчисарая Христину не отправят. А с
Бахчисараем полковник Дорошенко и королевский региментар сделают то, что
пан Сагайдачный с Синопом! Нужно спешить в Крым.
Над многотысячной толпой на берегу стоял сплошной гул, прорезываемый
зычными голосами атаманов, которые пытались навести порядок. Утомленные
тяжелым морским походом, боями, переживаниями и победой над врагом, казаки
стали постепенно успокаиваться.
Сулима помог Богдану разыскать в толпе Максима Кривоноса, Ганджу,
Силантия и Юркевича. Богдану хотелось найти и старого Мусия Горленко, с
которым они ехали сюда в одном челне. Но вдруг внимание всех привлекло
событие, происходившее на площади, куда выводили пленных турчанок.
Джулай, увидев Богдана, бросился к нему, схватил за руку и потащил за
собой.
- Богдан, пошли живее! Будем крестить турчанок! Под угрозой смерти я
заставил Баяра привести мне его эту... Магдалину-Мугаррам... Окрещу ее
Мариной, вместо моей покойницы!..
Возле сбившихся в кучку перепуганных девушек-турчанок стоял
позеленевший от страха Баяр.
Да разве только от страха? С раннего утра турок развернул такую
лихорадочную деятельность, что Богдан удивлялся, как он еще держится на
ногах. Неестественная улыбка на пересохших устах свидетельствовала о его
крайнем психическом напряжении.
Кто-то сильным голосом издевательски воскликнул:
- Окрестим и обвенчаем с нашими казаками, погуляем на свадьбе, а
потом... потом, если наскучат, можно будет и раков покормить ими!..
Усатый запорожец натягивал на себя парчовый чапан богатого бея вместо
поповской ризы. В руках он держал деревянный крест, наскоро связанный
бечевкой из палки.
- Во имя отца и сына... - размахивал запорожец самодельным крестом. -
Раздеть новорожденных отроковиц, освободить их от басурманской одежды, как
младенцев от пеленок! - прогремел его сильный бас.
Казаки, как безумные, с расширенными глазами, с перекошенными лицами,
бросились к девушкам и с таким остервенением срывали с них одежды, что
некоторые из них не могли удержаться на ногах.
В мгновение ока несколько десятков несчастных турецких девушек были
раздеты до нитки.
- В море! В крещенскую купель! - распоряжался импровизированный поп.
Но когда к турчанкам бросились с протянутыми руками разъяренные,
потерявшие человеческий облик казаки, Богдан, возмущенный всем этим,
подбежал к девушкам и крикнул:
- Стойте, безумные!
Возглас молодого казака, прозвучавший как гром среди ясного дня,
остановил толпу. Казаки знали спудея, а некоторым было известно, что он
сын чигиринского подстаросты. Смело вступившись за юных турчанок, он хотя
и пошел против казаков, готовых отомстить извечным врагам Украины, но
своим отважным поступком невольно вызвал у этих ошеломленных
неожиданностью людей восхищение. Наступила угрожающая тишина.
Однако запорожец в парчовом чапане - "ризах", "с крестом" в руке вдруг
будто опомнился и грозно выпрямился. Его скрутившийся оселедец лез в
налившиеся кровью глаза, мешал ему, и это еще больше разжигало "попа".
- Защ... щищаешь?! - вдруг закричал он и, замахнувшись "крестом",
бросился на Богдана.
За ним двинулась толпа сторонников "крещения". В большинстве своем это
были опьяненные местью пожилые реестровики, которые этих сбившихся в кучу
турчанок отнюдь не склонны были считать сестрами, уж тем более - детьми,
дочерьми.
Однако молодые казаки, не привыкшие к жестоким набегам на турецкие аулы
и видевшие в этих юных пленницах прежде всего несчастливо начавших свою
жизнь девушек, почувствовали угрызение совести и отказались от своего
намерения "окрестить" турецких красавиц. Молодежь решительно поддержала
Богдана. А над площадью снова пронесся рев: запорожец в парчовом чапане
уже занес было свой "крест" над головой Богдана, но тот искусно выбросил
вперед руку с саблей, и "крест" молниеносно отлетел в сторону.
- Назад, старый дурак! Что, тебе жизнь опостылела? - закричал Богдан,
теряя самообладание.
Казаки ахнули от восхищения. Усердные "крестители" тут же остановились.
Впереди Богдана встала высокая седая Мелашка. Подняв голые, высохшие
руки, она воскликнула:
- Боже мой! Братья спасители!.. Неужто пречистая дева послала вас на
эту проклятую землю, чтобы вы, так же как и басурмане, издевались над
беззащитными детьми и женщинами? О боже!.. - И упала на землю.
Мелашку подхватил Максим Кривонос, передал ее в сильные руки Силантия.
- А ну, "крестители"! Дайте проход девчатам!.. - властно произнес
атаман, также вытащив свою саблю. - Казаки, одеть бедняг, прикрыть их
наготу!.. Богдан, скажи "крестницам", пусть одевают свое тряпье... А ты,
старый дурак, до того доказаковался, что с ума спятил. Сбрасывай "ризы",
отдай их "крестницам", а пан куренной тебя еще раз окрестит да на путь
истинный наставит, когда вернемся на. Сечь.
Не успел Богдан сказать турчанкам несколько слов, вежливо отворачиваясь
от них, как это делают их соплеменники во время разговора с женщинами, как
Баяр подвел к нему кое-как одетую стройную турчанку. Девушка упала перед
ним на колени и, закрывая лицо косичками, прошептала:
- Аллах! До конца дней наших будем молиться за тебя, преславный
богатырь-ака земли Днепровской!..
Богдан взял девушку под руку и поднял ее с земли.
- Гайди, гитмекдир... кызкардешчыкляр [уходите отсюда... сестры
(турецк.)], - сказал он, ведя ее по коридору, который образовали казаки,
расступившиеся перед турчанками, сопровождаемыми Баяром.
Богдану казалось, что, если не поддерживать эту дрожащую девушку, она
упадет и разобьется, как фарфоровая статуэтка. Он поплотнее завернул ее в
чапан и велел следовать за остальными.
К Богдану подошел Петр Сагайдачный, наклонив голову, не глядя в глаза
юноши.
- Уважение к уму пана Хмельницкого удерживает меня от выполнения долга
старшого. Я должен был бы судить казака за этот акт прощения кровных
врагов нашего народа... - медленно произнес старшой, и видно было, что он
с трудом сдерживает себя.
- Во власти пана старшого нагнать девушек и показать пример
возглавляемому им войску, как потешаться над безоружными детьми... Но пан
старшой сможет сделать это, только переступив через мой труп! - также
приподнято, но без дрожи в голосе произнес Богдан.
- На старшого?! - закричал Сагайдачный.
Но Богдан прервал его:
- Прошу пана старшого выслушать юношу, которого он уже благодарил
однажды за совет. На земле басурман - не один Синоп, еще есть что жечь,
хватит и девушек для надругательств. Но недобитый враг Зобар Сохе еще
утром успел прибыть в Стамбул! Наверное, он не пировать приехал с султаном
и Искандер-пашой, не на байрам к визирю басурманских войск или к главному
баше военного флота, построенного англичанами, уважаемый пан старшой
запорожского войска!.. А мы крестины устраиваем... Советую немедленно
снарядить галеры и отправить бедных людей на родную землю. И всем тем, кто
прибыл сюда, чтобы обвенчаться с выкрещенными турчанками, приказали бы,
пан Петр, уйти из казацкого войска!
- Правильно! - воскликнул Яцко Острянин.
- Верно, пан старшой! Вели! - пробасил наказной Жмайло.
- Да... Ве-ерно! - прозвучало в первых рядах молодых казаков и
покатилось дальше.
Петр Сагайдачный резко поднял голову. Вначале окинул взглядом казаков,
потом встретился глазами с Богданом и, сняв шапку, вытер пот со лба. Через
минуту порывисто протянул Богдану сначала одну, а затем и вторую руку:
- Разве тут не сойдешь с ума! Мир, юноша... Второй раз учишь нас...
горячих и неразумных. Мир!..
Богдан низко поклонился Сагайдачному, протягивая ему руку с саблей:
- Прошу, пан старшой, взять оружие из рук непослушного казака...
Поступал так, как подсказывало мне сердце. Я плыл сюда не для того, чтобы
глумиться над юными турчанками. А воевать с их отцами и братьями, которые,
наверное, спешат привести сюда аскеров и янычар, пока мы тут занимаемся
глупым крещением... Прости, пан старшой, я тоже потерял такую крещенную
уже дивчину...
Они обнялись и расцеловались, а казаки возгласами и подбрасыванием
шапок приветствовали этот честный мир. Но Сагайдачный заметил, что
молодого казака приветствовали с большей теплотой...
Еще в Синопе Богдан почувствовал себя плохо. Для порядка попросив
разрешения у Сагайдачного, он сел в челн Яцка Острянина. Тогда он
почувствовал боль в порезанной саблей руке. Вначале это было вполне
терпимое напоминание о ране. Но в море Богдану стало невмоготу. Он не
находил себе места. Сулима раздобыл у Яцка свежей корпии из турецкого
госпиталя и бинтов для перевязки. По польскому обычаю, раненую руку
опустили в соленую морскую воду, а по казацкому - рану присыпали табачным
пеплом из трубки. Сулима ласково перевязал руку Богдана и удобно подвесил
на повязке через плечо.
Но пока что все подшучивали над его пустяковой раной. А на следующий
день боль стала отдавать в плечо. Несмотря на осеннюю морскую свежесть,
особенно ощутимую ночью, Богдан весь горел.
Последние двое суток пришлось лежать. Он уже не в силах был подойти к
Ивану, послушать его рассказы о встрече с Селимом, о девушке, "закутанной
так, что только заплаканные глаза блестели да стон вырывался из пересохших
уст...".
Ему приготовили постель и уложили в носовой части чайки. Сам Яцко
дважды осматривал его рану. На это время у руля становился Тарас, которого
вместе с донским казаком и с Иваном Сулимой Яцко взял к себе в сечевики.
Больной теперь не улыбался, когда шутили, жаловался на духоту, на боль в
руке.
Так и не пришлось ему разыскать в Крыму регимент Хмелевского. Войска
уже оставили Крым, а отряды полковника Дорошенко давно отправили на
Украину всех пленных, отбитых у татар и турок в Бахчисарае.
Об этом он узнал от Ивана Сулимы. Тяжелобольного Богдана теперь везли
на возу, а оседланный карий конь его от самой Кафы шел привязанным сбоку,
напоминая всем о болезни его хозяина. Днем больной видел только затянутое
черными тучами небо да Ивана, ехавшего рядом на коне, а на своего карего,
привязанного к возу, боялся даже взглянуть. Ночью же ему снились кошмарные
сны.
Прибыв на Сечь, Богдан с трудом узнал своего джуру Назруллу, который
бросился к больному, как к близкому человеку, и сообщил о том, что из
Чигирина уже дважды приезжали гонцы, интересовались им. Когда в доме
куренного атамана Нечая его жена турчанка развязывала опухшую, горячую
руку Богдана, он с трудом сдерживался, чтобы не закричать от боли, как
дитя. Жена Нечая встревожилась и украдкой стала о чем-то шептаться с
Назруллой.
- О чем вы там шепчетесь, анне-джон? [матушка (турецк.)] -
поинтересовался Богдан.
Она подошла и снова разбинтовала больную руку.
- С рукой у тебя фена гальде... [очень плохо (турецк.)] - растерянно
сказала она.
- Что с ней? - допытывался Богдан.
Ему ответил Назрулла:
- Сабли аскеров иногда смазывают ядом... Не знаю, бейака, была ли
смазана и та, что тебя порезала... но... дела плохи... Змею нужно на
острове ловить, голову ей отрубить, яд в зубе искать. Ведь... фена
гальде...
Назруллу хотя и не держали взаперти, как пленника, но зорко следили за
ним и никогда не выпускали одного со двора. А за змеей ему нужно было
ехать через днепровский рукав на остров.
Однако, посоветовавшись с больным Богданом, Назруллу отпустили, и он
сам взял себе в помощь друзей Богдана. Да где ее, эту змею, теперь
найдешь, если уже наступили, осенние холода и пришла пора дождей. Сулима и
донец, знавший несколько татарских слов, вместе с Назруллой весь день
искали в скалах и зарослях гнезда змей.
Каждый раз, когда Назрулла, исхитрившись, извлекал из дупла или
расщелины застывшую, едва шевелящуюся ползучую тварь, оба казака
отскакивали в сторону, брезгливо морщась и вскрикивая. А Назрулла брал в
руку гадюку и, глянув на нее, отбрасывал.
- Фена! Не тот гадюка, не змей гадюка...
Наконец, уже под вечер, Назрулла расшевелил большое гнездо гадюк, а сам
настороженно отскочил в сторону. Змеи извивались, выгибая свои блестящие
спины, шипели на смельчака, пытались укусить его. Но их угрозы теперь были
не страшны. Холод уже сковывал пресмыкающихся.
Когда донец Кирилл бросился на помощь Назрулле и уже замахнулся камнем,
тот испуганно схватил его за руку.
- Кирексизджи, дурсун!.. [Не нужно, стойте!.. (турецк.)] - воскликнул
Назрулла. - Голова, голова мне нужна невредимой...
И он подцепил палкой-рогаткой самую большую змею, которая зашипела на
него, угрожая своим длинным раздвоенным жалом-языком. Лишь теперь Назрулла
попросил ударить камнем прижатую к земле змею. Только не по голове...
Поздно, когда уже совсем смеркалось, Назрулла и казаки возвратились в
дом кошевого. Змеиный яд, добытый из зубов четырех змей, он нес в глиняной
трубке как драгоценность.
Богдан не спал, окруженный друзьями, казаками, атаманами, приехавшими к
кошевому. Ему рассказывали о новостях, приходивших в сечевой кош: казаки
уже возвращались из похода, прибывали гонцы со всех концов Украины,
возвращались люди с Посулья и московской границы, куда они отвозили
отбитых у турок пленных.
А в это время Нечаиха вместе с Назруллой и Иваном Сулимой приготовляли
необычное лекарство из густого меда, вощины, березового дегтя и змеиного
яда. Только около полуночи Иван и Назрулла охладили во дворе это лекарство
и наконец попросили кошевого дать Богдану покой, оставив его одного. Они
развязали тяжелую, опухшую руку Богдана, промыли покрытую струпьями рану и
обильно смазали ее черной густой мазью. Хозяйка перевязала руку чистой
тряпкой, обмотала ее овчиной, приговаривая какие-то заклинания, в силу
которых она верила больше, чем в лекарство.
В эту ночь, впервые за время своей болезни, Богдан крепко уснул.
Чигиринский подстароста Михайло Хмельницкий был не из трусливого
десятка и отказался ехать на Сечь только из-за своего служебного
положения. Ведь королевский служащий мог поехать в стан неугомонного
казачества только с разрешения старосты или самого коронного гетмана, да и
то не с добрососедскими поручениями.
Однако подстаросте необходимо было туда ехать. Его жена даже согласна
была пойти на то, чтобы он отказался от службы, лишь бы увидеть сына. На
берегу Днепра, недалеко от Сечи, на хуторе кошевого Олексы Нечая, под
присмотром его жены, лежал их больной сын. Какой отец мог довольствоваться
вестями, доставлявшимися пускай даже преданными людьми!
Уже и аисты прилетели из теплых стран, и Днепр умылся первым весенним
паводком.
- Поезжай на Сечь, Михайло, кто там узнает об этом и донесет
старосте... А если и узнает - что ж?.. Ты едешь за родным сыном, на хутор
атамана, а не на Сечь! Вон в Молдавию, за Николаем Потоцким, наперекор
воле турецкого султана, в сопровождении вооруженных отрядов, едут разные
Корецкие и Вишневецкие!.. - уговаривала Матрена мужа. - А нет... возьму с
собой пани Мелашку, и вдвоем махнем туда.
- На Сечь? - то ли с насмешкой, то, ли со страхом перебил ее
Хмельницкий.
- По мне хоть и на край света! - отрезала Матрена. - Да будет ли бедная
турчанка, мать двоих детей, возиться еще и с чужим ребенком? И впрямь...
Возьму пани Мелашку...
- Да я уж сам поеду. На днях должны возвратиться из Мгарского монастыря
Сулима и Мартынко.
- Иван собирался и в Сенче побывать.
- За три недели могли бы и от Путивля добраться. Вернется Сулима, с ним
и поеду. Ведь все равно будет ехать на Сечь, заодно и на хутор меня
проводит. Хороший казак... А слыхала, Матрена, он рассказывал, что
послушница Свято-Иорданского монастыря не утонула.
- Да как же так? Ведь он сказал пану старосте, что утонула.
- Верно, говорил панам старосте и поручику. Но сказал неправду, чтобы
не порадовать басурмана, который учинил это злое дело. Будто бы татарин
вытащил ее из Днепра, положил на коня и увез к хану... - рассказывал
Хмельницкий, наблюдая, как заискрились у жены глаза.
- Так и Богдан знает об этом? - спросила она.
- Да ты не радуйся, Матрена. Мне кажется, что непорочной христианской
девушке лучше найти смерть в бурных водах Днепра, чем жить обасурманенной,
рабыней, пусть даже и в султанском гареме. Гонец сказывал, что нет уже у
Зиновия джуры-татарина...
- Убежал? - поторопилась Матрена.
- Кто его знает, Матрена. Пути господни неисповедимы.
И Матрене показалось, что муж что-то скрывает от нее.
- Конечно... - промолвила она.
- Кабы кто-нибудь не подслушал нас, Матрена, - понизив голос, сказал
Михайло Хмельницкий.
- Господь с тобой, Михайло, мы с тобой только двое с глазу на глаз
говорим. Кто же нас подслушает?
- Тот басурман оказался добрым человеком, хотя и молится Магомету, как
и все мусульмане. Сказывают, тот турок - верный джура Зиновия. Богдан
отправил его куда-то в турецкую Александрию, будто бы за женой и сыном;
просил подыскать в Субботове и усадьбу для турка... А я так рассуждаю, что
джура... если он является искренним и честным слугой своего хозяина...
- Наверное, искренний. Вон и Сулима говорит.
- Погоди, Матрена. Сулима и сказал мне как на духу: послал, говорит,
голомозого разыскать Христину живой или мертвой. Коль жива и еще не
приняла магометанства, так... выкрасть ее.
- А если отуречилась, приняла веру Магомета? - испуганно допытывалась
Матрена.
- Говорит Сулима, что Зиновий и мусульманкой ее примет, лишь бы только
душа у нее осталась такой чистой, как была тогда, когда она с ним
прощалась в монастырском саду. Только Сулима не верит этому.
- А татарину поверил...
- На татарина вполне надеется. Не верит казак в промысел божий.
Какое-то наваждение нашло на нашего хлопца: крест нательный, подаренный на
прощание монашкой, перед походом в земли басурман Зиновий выбросил в волны
морские.
- Свят, свят... Ума лишился, бедный, что ли?
- Перст вседержителя управляет всеми поступками... Не видать уже нашему
сыну этой милой послушницы.
Матрена обернулась к иконам и, скорбно вздыхая, перекрестилась.
- Так едешь, Михайло, на Сечь? - шепотом спросила Матрена.
- Еду! - без колебания ответил Хмельницкий.
Шли скучные дни, недели, месяцы. Бесцветно проходила молодая, только
начинающаяся жизнь. Богдан не испытал ее а только подошел было к ней! И то
- случайно, как слепой, прикоснувшийся к нежному лицу сонной красавицы,
отыскивая лишь палку, с помощью которой прокладывает себе путь в жизнь...
Безотрадно тянулись дни Богдана в Субботове - прошла уже не одна весна,
не принося ему утешения. Турецкая сабля, лезвие которой было отравлено,
надолго свалила его с ног, а когда ему стало легче, он почувствовал себя
несчастным человеком. Душевное же отравление, сердечная рана требовали
более радикальных средств, чем смертельный яд змеиного зуба.
Друзья, побратимы? Их у Богдана немало. Все казаки - его побратимы.
Такие же, как и он, молодые, они тоже прикоснулись к нежной спящей
красавице - судьбе, тоже стремились схватить ее своими могучими руками.
Есть ли у друзей время, чтобы навестить Богдана, которого так обидела
судьба, так окружили неурядицы в личной жизни и в общественной
деятельности?
Михайло Хмельницкий, желая развлечь сына, увозил его в Чигирин,
знакомил с новыми друзьями.
За последние годы Чигирин еще больше разросся за счет новых поселенцев
из числа изгнанных, осужденных крестьян и казаков-выписчиков. Сюда шли из
всех староста Речи Посполитой. Богдан с интересом знакомился с новыми
поселенцами, иногда по целым дням находился в чьем-нибудь дворе, где с
песнями мазальщиц, с шутками и смехом молодежи "толокой" возводилась хата.
Он перебрасывался с ними словами, пел, шутил и старательно бросал лопатой
молодицам и девушкам вальки глины. И все-таки эти случайные развлечения не
могли рассеять его тяжелой тоски, одиночества.
Однажды после обеда он сказал отцу, что пойдет к кузнецу Миките, куда
частенько стал заглядывать, чтобы послушать, о чем говорят люди. Большая
кузница чигиринской крепости превратилась в настоящую оружейную мастерскую
города. Здесь отковывали сабли, закаляли копья, а сейчас еще и оковывали
медные пушки, подаренные подстаросте сечевиками после возвращения их из
последнего морского похода на Царьград.
Здесь Максим Кривонос и нашел Богдана. Богдан так обрадовался своему
старшему другу, что даже прослезился. Он сразу же повеселел, однако Максим
не мог не заметить, как печальны его глаза, какое равнодушие к жизни
застыло в них.
- Не в монастырь ли ты собрался? - спросил Кривонос, ставя на землю
молот после того, как показал свое кузнечное мастерство. Он хотел как-то
развеселить молодого друга.
Однако Богдан не понял его шутки и еще пристальнее посмотрел на
атамана.
- Отец пожаловался?
- Что ты, Богдан, я пошутил, - оправдывался атаман, почувствовав
тревогу юноши.
- Да, об этом я советовался со своими родителями, - задумавшись, начал
Богдан. - Считаю, что при моем нынешнем душевном состоянии самый лучший
выход - монастырь.
- Стать монахом?
- Почему же непременно монахом? Ведь и в Мгарском монастыре есть школа.
Наших людей нужно учить письму... Да и не только письму. Стыдно смотреть
на наших полковников, которые на грамотах и государственных документах
вместо подписи ставят крестики, как, к примеру, полковник Дорошенко. Какие
там монахи? Учителя нужны! Я мог бы обучать учеников и латинскому языку,
истории, географии. А то сидишь вот здесь, на границе, места себе не
находишь и терзаешь свою душу сомнениями да раскаянием, что столько лет
потратил на обучение в иезуитской коллегии...
Выйдя из кузницы, Кривонос и Богдан пошли по крутому берегу Тясьмина в
густой перелесок. Пышная крона берестовых деревьев не только таила
приятную прохладу, но и успокаивающе действовала на друзей, располагала к
непринужденной беседе. Казалось, что за три с лишним года Богдан настолько
отвык от людей, что даже был рад спрятаться от них в этих прибрежных
кустах.
Они облюбовали местечко, откуда был виден поблескивавший сквозь ветви
деревьев, обросший водорослями спокойный Тясьмин. Богдан взял испачканную
в кузнице руку своего побратима в свою, чем крайне растрогал непривычного
к таким нежностям Максима.
- Вижу, тоскуешь, Богдан. А в таком душевном состоянии очень легко
можно прийти к мысли - стать генералом инквизиции... - спокойно и ласково
промолвил Максим, не снимая своей руки с колена Богдана.
И он почувствовал, как юноша вздрогнул, но не посмотрел ему в глаза,
чтобы не смущать, если и впрямь из них снова закапают слезы.
- Но... я за тобой приехал...
- За мной? То есть, как это понять?
- А что тут понимать? Чтобы забрать тебя с собой! Сядем на коней,
проедемся в седле, поспим на шелковистой степной траве, чтобы кровь
разгорелась от укусов надоедливых комаров!.. Но ты, Богдан, не торопись. Я
еще не все сказал. Комар хотя и надоедливая тварь, однако прекрасно
возбуждает застоявшуюся кровь! Монастырь, мой друг, тогда хорош, когда
рядом с ним стоит, скажем... и Свято-Иорданская обитель с послушницами,
которые для спасения души, с собственной... девичьей шеи, не забудь,
Богдан, дарят крестик брату, во Христе сущему... Погоди, погоди, братец
мой, я еще не кончил. Так вот и говорю: чего бы это я шлялся по монастырям
да латинским языком туманил головы людей, а? Погибла Христина, вот что! И,
значит, надо, по-твоему, вместо того чтобы мир перевернуть вверх дном,
отыскивая хотя бы кости мертвой, идти в монахи? А еще казак! В Синопе
Петра Сагайдачного смело ткнул носом в грязь, как подобает только сильному
духом человеку. А со своим горем не можешь сладить. Стыдись, мой дорогой
братец! Где твой татарин? Может быть, вернулся к пану кошевому?
- Назрулла погиб... - уверенно сказал Богдан.
- Кто-нибудь передал или... ворожка?
- Перестань упрекать. Ворожки знают "любит или не любит, посчастливится
или нет?..", - вскипел. Богдан, и это понравилось Максиму.
- Кто сказал тебе о Назрулле?
- Пан кошевой присылал моих коней и передал, что о татарине ни слуху ни
духу. А какая там ворожка?
- Да я пошутил. Я сам признаю ворожек, если им не больше двадцати лет.
В таком возрасте, если она даже и не поведет своей тонкой бровью, все же
веришь, что, и гадая, это зелье только и желает тебе счастья... Ну как,
айда на Сечь! Там и попрощаемся с тобой.
- Попрощаемся? Все-таки поедешь на Дон? - поинтересовался повеселевший
- Ну-ну... - поторапливал Богдан, пристально глядя в глаза Сулимы.
- Я сказал, что она схватила за горло татарина, которому Селим передал
ее, и в Днепре... наверное, утонула вместе с ним.
- А на самом деле?
- На самом деле... Не мог же я порадовать этого мерзавца тем, что
татарину удалось убежать вместе с Христиной.
- Убежать? Вместе с Христиной?
- Убежал, проклятый... Они боролись в Днепре, потом он, уцепившись за
коня, выбрался на берег, вытащил бедную дивчину, связал ей руки и положил
на седло.
- Ах-ах!.. Почему я не поехал с тобой? - простонал Богдан.
- Селима зарубили польские жолнеры - Тарас видел собственными глазами.
Они обманули поручика Конецпольского, что не нашли турка, а сами...
расправились с ним.
- Погоди! Так, значит, Христину увез Мухамед Гирей. Пан Хмелевский мог
спасти ее? Мог, Иван? - Богдан тряс друга за плечи.
- Наверное, мог. Но это... где-то там, в Крыму.
- Боже мой! Собственными руками отдал ее султану... Такой дурень -
отправился далеко за море, сотням смертей глядеть в глаза, разыскивая
Христину там, где ее и не могло быть. Ах, дурак! Ведь хорошо знал, что
Селим, угождая Мухамеду Гирею, отдаст ее мерзавцу, а не отправит вместе со
всем ясырем...
- Успокойся, Богдан. Дальше Бахчисарая Христину не отправят. А с
Бахчисараем полковник Дорошенко и королевский региментар сделают то, что
пан Сагайдачный с Синопом! Нужно спешить в Крым.
Над многотысячной толпой на берегу стоял сплошной гул, прорезываемый
зычными голосами атаманов, которые пытались навести порядок. Утомленные
тяжелым морским походом, боями, переживаниями и победой над врагом, казаки
стали постепенно успокаиваться.
Сулима помог Богдану разыскать в толпе Максима Кривоноса, Ганджу,
Силантия и Юркевича. Богдану хотелось найти и старого Мусия Горленко, с
которым они ехали сюда в одном челне. Но вдруг внимание всех привлекло
событие, происходившее на площади, куда выводили пленных турчанок.
Джулай, увидев Богдана, бросился к нему, схватил за руку и потащил за
собой.
- Богдан, пошли живее! Будем крестить турчанок! Под угрозой смерти я
заставил Баяра привести мне его эту... Магдалину-Мугаррам... Окрещу ее
Мариной, вместо моей покойницы!..
Возле сбившихся в кучку перепуганных девушек-турчанок стоял
позеленевший от страха Баяр.
Да разве только от страха? С раннего утра турок развернул такую
лихорадочную деятельность, что Богдан удивлялся, как он еще держится на
ногах. Неестественная улыбка на пересохших устах свидетельствовала о его
крайнем психическом напряжении.
Кто-то сильным голосом издевательски воскликнул:
- Окрестим и обвенчаем с нашими казаками, погуляем на свадьбе, а
потом... потом, если наскучат, можно будет и раков покормить ими!..
Усатый запорожец натягивал на себя парчовый чапан богатого бея вместо
поповской ризы. В руках он держал деревянный крест, наскоро связанный
бечевкой из палки.
- Во имя отца и сына... - размахивал запорожец самодельным крестом. -
Раздеть новорожденных отроковиц, освободить их от басурманской одежды, как
младенцев от пеленок! - прогремел его сильный бас.
Казаки, как безумные, с расширенными глазами, с перекошенными лицами,
бросились к девушкам и с таким остервенением срывали с них одежды, что
некоторые из них не могли удержаться на ногах.
В мгновение ока несколько десятков несчастных турецких девушек были
раздеты до нитки.
- В море! В крещенскую купель! - распоряжался импровизированный поп.
Но когда к турчанкам бросились с протянутыми руками разъяренные,
потерявшие человеческий облик казаки, Богдан, возмущенный всем этим,
подбежал к девушкам и крикнул:
- Стойте, безумные!
Возглас молодого казака, прозвучавший как гром среди ясного дня,
остановил толпу. Казаки знали спудея, а некоторым было известно, что он
сын чигиринского подстаросты. Смело вступившись за юных турчанок, он хотя
и пошел против казаков, готовых отомстить извечным врагам Украины, но
своим отважным поступком невольно вызвал у этих ошеломленных
неожиданностью людей восхищение. Наступила угрожающая тишина.
Однако запорожец в парчовом чапане - "ризах", "с крестом" в руке вдруг
будто опомнился и грозно выпрямился. Его скрутившийся оселедец лез в
налившиеся кровью глаза, мешал ему, и это еще больше разжигало "попа".
- Защ... щищаешь?! - вдруг закричал он и, замахнувшись "крестом",
бросился на Богдана.
За ним двинулась толпа сторонников "крещения". В большинстве своем это
были опьяненные местью пожилые реестровики, которые этих сбившихся в кучу
турчанок отнюдь не склонны были считать сестрами, уж тем более - детьми,
дочерьми.
Однако молодые казаки, не привыкшие к жестоким набегам на турецкие аулы
и видевшие в этих юных пленницах прежде всего несчастливо начавших свою
жизнь девушек, почувствовали угрызение совести и отказались от своего
намерения "окрестить" турецких красавиц. Молодежь решительно поддержала
Богдана. А над площадью снова пронесся рев: запорожец в парчовом чапане
уже занес было свой "крест" над головой Богдана, но тот искусно выбросил
вперед руку с саблей, и "крест" молниеносно отлетел в сторону.
- Назад, старый дурак! Что, тебе жизнь опостылела? - закричал Богдан,
теряя самообладание.
Казаки ахнули от восхищения. Усердные "крестители" тут же остановились.
Впереди Богдана встала высокая седая Мелашка. Подняв голые, высохшие
руки, она воскликнула:
- Боже мой! Братья спасители!.. Неужто пречистая дева послала вас на
эту проклятую землю, чтобы вы, так же как и басурмане, издевались над
беззащитными детьми и женщинами? О боже!.. - И упала на землю.
Мелашку подхватил Максим Кривонос, передал ее в сильные руки Силантия.
- А ну, "крестители"! Дайте проход девчатам!.. - властно произнес
атаман, также вытащив свою саблю. - Казаки, одеть бедняг, прикрыть их
наготу!.. Богдан, скажи "крестницам", пусть одевают свое тряпье... А ты,
старый дурак, до того доказаковался, что с ума спятил. Сбрасывай "ризы",
отдай их "крестницам", а пан куренной тебя еще раз окрестит да на путь
истинный наставит, когда вернемся на. Сечь.
Не успел Богдан сказать турчанкам несколько слов, вежливо отворачиваясь
от них, как это делают их соплеменники во время разговора с женщинами, как
Баяр подвел к нему кое-как одетую стройную турчанку. Девушка упала перед
ним на колени и, закрывая лицо косичками, прошептала:
- Аллах! До конца дней наших будем молиться за тебя, преславный
богатырь-ака земли Днепровской!..
Богдан взял девушку под руку и поднял ее с земли.
- Гайди, гитмекдир... кызкардешчыкляр [уходите отсюда... сестры
(турецк.)], - сказал он, ведя ее по коридору, который образовали казаки,
расступившиеся перед турчанками, сопровождаемыми Баяром.
Богдану казалось, что, если не поддерживать эту дрожащую девушку, она
упадет и разобьется, как фарфоровая статуэтка. Он поплотнее завернул ее в
чапан и велел следовать за остальными.
К Богдану подошел Петр Сагайдачный, наклонив голову, не глядя в глаза
юноши.
- Уважение к уму пана Хмельницкого удерживает меня от выполнения долга
старшого. Я должен был бы судить казака за этот акт прощения кровных
врагов нашего народа... - медленно произнес старшой, и видно было, что он
с трудом сдерживает себя.
- Во власти пана старшого нагнать девушек и показать пример
возглавляемому им войску, как потешаться над безоружными детьми... Но пан
старшой сможет сделать это, только переступив через мой труп! - также
приподнято, но без дрожи в голосе произнес Богдан.
- На старшого?! - закричал Сагайдачный.
Но Богдан прервал его:
- Прошу пана старшого выслушать юношу, которого он уже благодарил
однажды за совет. На земле басурман - не один Синоп, еще есть что жечь,
хватит и девушек для надругательств. Но недобитый враг Зобар Сохе еще
утром успел прибыть в Стамбул! Наверное, он не пировать приехал с султаном
и Искандер-пашой, не на байрам к визирю басурманских войск или к главному
баше военного флота, построенного англичанами, уважаемый пан старшой
запорожского войска!.. А мы крестины устраиваем... Советую немедленно
снарядить галеры и отправить бедных людей на родную землю. И всем тем, кто
прибыл сюда, чтобы обвенчаться с выкрещенными турчанками, приказали бы,
пан Петр, уйти из казацкого войска!
- Правильно! - воскликнул Яцко Острянин.
- Верно, пан старшой! Вели! - пробасил наказной Жмайло.
- Да... Ве-ерно! - прозвучало в первых рядах молодых казаков и
покатилось дальше.
Петр Сагайдачный резко поднял голову. Вначале окинул взглядом казаков,
потом встретился глазами с Богданом и, сняв шапку, вытер пот со лба. Через
минуту порывисто протянул Богдану сначала одну, а затем и вторую руку:
- Разве тут не сойдешь с ума! Мир, юноша... Второй раз учишь нас...
горячих и неразумных. Мир!..
Богдан низко поклонился Сагайдачному, протягивая ему руку с саблей:
- Прошу, пан старшой, взять оружие из рук непослушного казака...
Поступал так, как подсказывало мне сердце. Я плыл сюда не для того, чтобы
глумиться над юными турчанками. А воевать с их отцами и братьями, которые,
наверное, спешат привести сюда аскеров и янычар, пока мы тут занимаемся
глупым крещением... Прости, пан старшой, я тоже потерял такую крещенную
уже дивчину...
Они обнялись и расцеловались, а казаки возгласами и подбрасыванием
шапок приветствовали этот честный мир. Но Сагайдачный заметил, что
молодого казака приветствовали с большей теплотой...
Еще в Синопе Богдан почувствовал себя плохо. Для порядка попросив
разрешения у Сагайдачного, он сел в челн Яцка Острянина. Тогда он
почувствовал боль в порезанной саблей руке. Вначале это было вполне
терпимое напоминание о ране. Но в море Богдану стало невмоготу. Он не
находил себе места. Сулима раздобыл у Яцка свежей корпии из турецкого
госпиталя и бинтов для перевязки. По польскому обычаю, раненую руку
опустили в соленую морскую воду, а по казацкому - рану присыпали табачным
пеплом из трубки. Сулима ласково перевязал руку Богдана и удобно подвесил
на повязке через плечо.
Но пока что все подшучивали над его пустяковой раной. А на следующий
день боль стала отдавать в плечо. Несмотря на осеннюю морскую свежесть,
особенно ощутимую ночью, Богдан весь горел.
Последние двое суток пришлось лежать. Он уже не в силах был подойти к
Ивану, послушать его рассказы о встрече с Селимом, о девушке, "закутанной
так, что только заплаканные глаза блестели да стон вырывался из пересохших
уст...".
Ему приготовили постель и уложили в носовой части чайки. Сам Яцко
дважды осматривал его рану. На это время у руля становился Тарас, которого
вместе с донским казаком и с Иваном Сулимой Яцко взял к себе в сечевики.
Больной теперь не улыбался, когда шутили, жаловался на духоту, на боль в
руке.
Так и не пришлось ему разыскать в Крыму регимент Хмелевского. Войска
уже оставили Крым, а отряды полковника Дорошенко давно отправили на
Украину всех пленных, отбитых у татар и турок в Бахчисарае.
Об этом он узнал от Ивана Сулимы. Тяжелобольного Богдана теперь везли
на возу, а оседланный карий конь его от самой Кафы шел привязанным сбоку,
напоминая всем о болезни его хозяина. Днем больной видел только затянутое
черными тучами небо да Ивана, ехавшего рядом на коне, а на своего карего,
привязанного к возу, боялся даже взглянуть. Ночью же ему снились кошмарные
сны.
Прибыв на Сечь, Богдан с трудом узнал своего джуру Назруллу, который
бросился к больному, как к близкому человеку, и сообщил о том, что из
Чигирина уже дважды приезжали гонцы, интересовались им. Когда в доме
куренного атамана Нечая его жена турчанка развязывала опухшую, горячую
руку Богдана, он с трудом сдерживался, чтобы не закричать от боли, как
дитя. Жена Нечая встревожилась и украдкой стала о чем-то шептаться с
Назруллой.
- О чем вы там шепчетесь, анне-джон? [матушка (турецк.)] -
поинтересовался Богдан.
Она подошла и снова разбинтовала больную руку.
- С рукой у тебя фена гальде... [очень плохо (турецк.)] - растерянно
сказала она.
- Что с ней? - допытывался Богдан.
Ему ответил Назрулла:
- Сабли аскеров иногда смазывают ядом... Не знаю, бейака, была ли
смазана и та, что тебя порезала... но... дела плохи... Змею нужно на
острове ловить, голову ей отрубить, яд в зубе искать. Ведь... фена
гальде...
Назруллу хотя и не держали взаперти, как пленника, но зорко следили за
ним и никогда не выпускали одного со двора. А за змеей ему нужно было
ехать через днепровский рукав на остров.
Однако, посоветовавшись с больным Богданом, Назруллу отпустили, и он
сам взял себе в помощь друзей Богдана. Да где ее, эту змею, теперь
найдешь, если уже наступили, осенние холода и пришла пора дождей. Сулима и
донец, знавший несколько татарских слов, вместе с Назруллой весь день
искали в скалах и зарослях гнезда змей.
Каждый раз, когда Назрулла, исхитрившись, извлекал из дупла или
расщелины застывшую, едва шевелящуюся ползучую тварь, оба казака
отскакивали в сторону, брезгливо морщась и вскрикивая. А Назрулла брал в
руку гадюку и, глянув на нее, отбрасывал.
- Фена! Не тот гадюка, не змей гадюка...
Наконец, уже под вечер, Назрулла расшевелил большое гнездо гадюк, а сам
настороженно отскочил в сторону. Змеи извивались, выгибая свои блестящие
спины, шипели на смельчака, пытались укусить его. Но их угрозы теперь были
не страшны. Холод уже сковывал пресмыкающихся.
Когда донец Кирилл бросился на помощь Назрулле и уже замахнулся камнем,
тот испуганно схватил его за руку.
- Кирексизджи, дурсун!.. [Не нужно, стойте!.. (турецк.)] - воскликнул
Назрулла. - Голова, голова мне нужна невредимой...
И он подцепил палкой-рогаткой самую большую змею, которая зашипела на
него, угрожая своим длинным раздвоенным жалом-языком. Лишь теперь Назрулла
попросил ударить камнем прижатую к земле змею. Только не по голове...
Поздно, когда уже совсем смеркалось, Назрулла и казаки возвратились в
дом кошевого. Змеиный яд, добытый из зубов четырех змей, он нес в глиняной
трубке как драгоценность.
Богдан не спал, окруженный друзьями, казаками, атаманами, приехавшими к
кошевому. Ему рассказывали о новостях, приходивших в сечевой кош: казаки
уже возвращались из похода, прибывали гонцы со всех концов Украины,
возвращались люди с Посулья и московской границы, куда они отвозили
отбитых у турок пленных.
А в это время Нечаиха вместе с Назруллой и Иваном Сулимой приготовляли
необычное лекарство из густого меда, вощины, березового дегтя и змеиного
яда. Только около полуночи Иван и Назрулла охладили во дворе это лекарство
и наконец попросили кошевого дать Богдану покой, оставив его одного. Они
развязали тяжелую, опухшую руку Богдана, промыли покрытую струпьями рану и
обильно смазали ее черной густой мазью. Хозяйка перевязала руку чистой
тряпкой, обмотала ее овчиной, приговаривая какие-то заклинания, в силу
которых она верила больше, чем в лекарство.
В эту ночь, впервые за время своей болезни, Богдан крепко уснул.
Чигиринский подстароста Михайло Хмельницкий был не из трусливого
десятка и отказался ехать на Сечь только из-за своего служебного
положения. Ведь королевский служащий мог поехать в стан неугомонного
казачества только с разрешения старосты или самого коронного гетмана, да и
то не с добрососедскими поручениями.
Однако подстаросте необходимо было туда ехать. Его жена даже согласна
была пойти на то, чтобы он отказался от службы, лишь бы увидеть сына. На
берегу Днепра, недалеко от Сечи, на хуторе кошевого Олексы Нечая, под
присмотром его жены, лежал их больной сын. Какой отец мог довольствоваться
вестями, доставлявшимися пускай даже преданными людьми!
Уже и аисты прилетели из теплых стран, и Днепр умылся первым весенним
паводком.
- Поезжай на Сечь, Михайло, кто там узнает об этом и донесет
старосте... А если и узнает - что ж?.. Ты едешь за родным сыном, на хутор
атамана, а не на Сечь! Вон в Молдавию, за Николаем Потоцким, наперекор
воле турецкого султана, в сопровождении вооруженных отрядов, едут разные
Корецкие и Вишневецкие!.. - уговаривала Матрена мужа. - А нет... возьму с
собой пани Мелашку, и вдвоем махнем туда.
- На Сечь? - то ли с насмешкой, то, ли со страхом перебил ее
Хмельницкий.
- По мне хоть и на край света! - отрезала Матрена. - Да будет ли бедная
турчанка, мать двоих детей, возиться еще и с чужим ребенком? И впрямь...
Возьму пани Мелашку...
- Да я уж сам поеду. На днях должны возвратиться из Мгарского монастыря
Сулима и Мартынко.
- Иван собирался и в Сенче побывать.
- За три недели могли бы и от Путивля добраться. Вернется Сулима, с ним
и поеду. Ведь все равно будет ехать на Сечь, заодно и на хутор меня
проводит. Хороший казак... А слыхала, Матрена, он рассказывал, что
послушница Свято-Иорданского монастыря не утонула.
- Да как же так? Ведь он сказал пану старосте, что утонула.
- Верно, говорил панам старосте и поручику. Но сказал неправду, чтобы
не порадовать басурмана, который учинил это злое дело. Будто бы татарин
вытащил ее из Днепра, положил на коня и увез к хану... - рассказывал
Хмельницкий, наблюдая, как заискрились у жены глаза.
- Так и Богдан знает об этом? - спросила она.
- Да ты не радуйся, Матрена. Мне кажется, что непорочной христианской
девушке лучше найти смерть в бурных водах Днепра, чем жить обасурманенной,
рабыней, пусть даже и в султанском гареме. Гонец сказывал, что нет уже у
Зиновия джуры-татарина...
- Убежал? - поторопилась Матрена.
- Кто его знает, Матрена. Пути господни неисповедимы.
И Матрене показалось, что муж что-то скрывает от нее.
- Конечно... - промолвила она.
- Кабы кто-нибудь не подслушал нас, Матрена, - понизив голос, сказал
Михайло Хмельницкий.
- Господь с тобой, Михайло, мы с тобой только двое с глазу на глаз
говорим. Кто же нас подслушает?
- Тот басурман оказался добрым человеком, хотя и молится Магомету, как
и все мусульмане. Сказывают, тот турок - верный джура Зиновия. Богдан
отправил его куда-то в турецкую Александрию, будто бы за женой и сыном;
просил подыскать в Субботове и усадьбу для турка... А я так рассуждаю, что
джура... если он является искренним и честным слугой своего хозяина...
- Наверное, искренний. Вон и Сулима говорит.
- Погоди, Матрена. Сулима и сказал мне как на духу: послал, говорит,
голомозого разыскать Христину живой или мертвой. Коль жива и еще не
приняла магометанства, так... выкрасть ее.
- А если отуречилась, приняла веру Магомета? - испуганно допытывалась
Матрена.
- Говорит Сулима, что Зиновий и мусульманкой ее примет, лишь бы только
душа у нее осталась такой чистой, как была тогда, когда она с ним
прощалась в монастырском саду. Только Сулима не верит этому.
- А татарину поверил...
- На татарина вполне надеется. Не верит казак в промысел божий.
Какое-то наваждение нашло на нашего хлопца: крест нательный, подаренный на
прощание монашкой, перед походом в земли басурман Зиновий выбросил в волны
морские.
- Свят, свят... Ума лишился, бедный, что ли?
- Перст вседержителя управляет всеми поступками... Не видать уже нашему
сыну этой милой послушницы.
Матрена обернулась к иконам и, скорбно вздыхая, перекрестилась.
- Так едешь, Михайло, на Сечь? - шепотом спросила Матрена.
- Еду! - без колебания ответил Хмельницкий.
Шли скучные дни, недели, месяцы. Бесцветно проходила молодая, только
начинающаяся жизнь. Богдан не испытал ее а только подошел было к ней! И то
- случайно, как слепой, прикоснувшийся к нежному лицу сонной красавицы,
отыскивая лишь палку, с помощью которой прокладывает себе путь в жизнь...
Безотрадно тянулись дни Богдана в Субботове - прошла уже не одна весна,
не принося ему утешения. Турецкая сабля, лезвие которой было отравлено,
надолго свалила его с ног, а когда ему стало легче, он почувствовал себя
несчастным человеком. Душевное же отравление, сердечная рана требовали
более радикальных средств, чем смертельный яд змеиного зуба.
Друзья, побратимы? Их у Богдана немало. Все казаки - его побратимы.
Такие же, как и он, молодые, они тоже прикоснулись к нежной спящей
красавице - судьбе, тоже стремились схватить ее своими могучими руками.
Есть ли у друзей время, чтобы навестить Богдана, которого так обидела
судьба, так окружили неурядицы в личной жизни и в общественной
деятельности?
Михайло Хмельницкий, желая развлечь сына, увозил его в Чигирин,
знакомил с новыми друзьями.
За последние годы Чигирин еще больше разросся за счет новых поселенцев
из числа изгнанных, осужденных крестьян и казаков-выписчиков. Сюда шли из
всех староста Речи Посполитой. Богдан с интересом знакомился с новыми
поселенцами, иногда по целым дням находился в чьем-нибудь дворе, где с
песнями мазальщиц, с шутками и смехом молодежи "толокой" возводилась хата.
Он перебрасывался с ними словами, пел, шутил и старательно бросал лопатой
молодицам и девушкам вальки глины. И все-таки эти случайные развлечения не
могли рассеять его тяжелой тоски, одиночества.
Однажды после обеда он сказал отцу, что пойдет к кузнецу Миките, куда
частенько стал заглядывать, чтобы послушать, о чем говорят люди. Большая
кузница чигиринской крепости превратилась в настоящую оружейную мастерскую
города. Здесь отковывали сабли, закаляли копья, а сейчас еще и оковывали
медные пушки, подаренные подстаросте сечевиками после возвращения их из
последнего морского похода на Царьград.
Здесь Максим Кривонос и нашел Богдана. Богдан так обрадовался своему
старшему другу, что даже прослезился. Он сразу же повеселел, однако Максим
не мог не заметить, как печальны его глаза, какое равнодушие к жизни
застыло в них.
- Не в монастырь ли ты собрался? - спросил Кривонос, ставя на землю
молот после того, как показал свое кузнечное мастерство. Он хотел как-то
развеселить молодого друга.
Однако Богдан не понял его шутки и еще пристальнее посмотрел на
атамана.
- Отец пожаловался?
- Что ты, Богдан, я пошутил, - оправдывался атаман, почувствовав
тревогу юноши.
- Да, об этом я советовался со своими родителями, - задумавшись, начал
Богдан. - Считаю, что при моем нынешнем душевном состоянии самый лучший
выход - монастырь.
- Стать монахом?
- Почему же непременно монахом? Ведь и в Мгарском монастыре есть школа.
Наших людей нужно учить письму... Да и не только письму. Стыдно смотреть
на наших полковников, которые на грамотах и государственных документах
вместо подписи ставят крестики, как, к примеру, полковник Дорошенко. Какие
там монахи? Учителя нужны! Я мог бы обучать учеников и латинскому языку,
истории, географии. А то сидишь вот здесь, на границе, места себе не
находишь и терзаешь свою душу сомнениями да раскаянием, что столько лет
потратил на обучение в иезуитской коллегии...
Выйдя из кузницы, Кривонос и Богдан пошли по крутому берегу Тясьмина в
густой перелесок. Пышная крона берестовых деревьев не только таила
приятную прохладу, но и успокаивающе действовала на друзей, располагала к
непринужденной беседе. Казалось, что за три с лишним года Богдан настолько
отвык от людей, что даже был рад спрятаться от них в этих прибрежных
кустах.
Они облюбовали местечко, откуда был виден поблескивавший сквозь ветви
деревьев, обросший водорослями спокойный Тясьмин. Богдан взял испачканную
в кузнице руку своего побратима в свою, чем крайне растрогал непривычного
к таким нежностям Максима.
- Вижу, тоскуешь, Богдан. А в таком душевном состоянии очень легко
можно прийти к мысли - стать генералом инквизиции... - спокойно и ласково
промолвил Максим, не снимая своей руки с колена Богдана.
И он почувствовал, как юноша вздрогнул, но не посмотрел ему в глаза,
чтобы не смущать, если и впрямь из них снова закапают слезы.
- Но... я за тобой приехал...
- За мной? То есть, как это понять?
- А что тут понимать? Чтобы забрать тебя с собой! Сядем на коней,
проедемся в седле, поспим на шелковистой степной траве, чтобы кровь
разгорелась от укусов надоедливых комаров!.. Но ты, Богдан, не торопись. Я
еще не все сказал. Комар хотя и надоедливая тварь, однако прекрасно
возбуждает застоявшуюся кровь! Монастырь, мой друг, тогда хорош, когда
рядом с ним стоит, скажем... и Свято-Иорданская обитель с послушницами,
которые для спасения души, с собственной... девичьей шеи, не забудь,
Богдан, дарят крестик брату, во Христе сущему... Погоди, погоди, братец
мой, я еще не кончил. Так вот и говорю: чего бы это я шлялся по монастырям
да латинским языком туманил головы людей, а? Погибла Христина, вот что! И,
значит, надо, по-твоему, вместо того чтобы мир перевернуть вверх дном,
отыскивая хотя бы кости мертвой, идти в монахи? А еще казак! В Синопе
Петра Сагайдачного смело ткнул носом в грязь, как подобает только сильному
духом человеку. А со своим горем не можешь сладить. Стыдись, мой дорогой
братец! Где твой татарин? Может быть, вернулся к пану кошевому?
- Назрулла погиб... - уверенно сказал Богдан.
- Кто-нибудь передал или... ворожка?
- Перестань упрекать. Ворожки знают "любит или не любит, посчастливится
или нет?..", - вскипел. Богдан, и это понравилось Максиму.
- Кто сказал тебе о Назрулле?
- Пан кошевой присылал моих коней и передал, что о татарине ни слуху ни
духу. А какая там ворожка?
- Да я пошутил. Я сам признаю ворожек, если им не больше двадцати лет.
В таком возрасте, если она даже и не поведет своей тонкой бровью, все же
веришь, что, и гадая, это зелье только и желает тебе счастья... Ну как,
айда на Сечь! Там и попрощаемся с тобой.
- Попрощаемся? Все-таки поедешь на Дон? - поинтересовался повеселевший