Страница:
Юозас и Янкель — оба воевали в Шестнадцатой дивизии и оба остались живы. Юозас после войны какое-то время горел на партработе, потом был опущен в коммунальную службу и безвестно помер. Янкель стал журналистом, потом литературным критиком, потом драматургом, писателем. Литовским советским писателем. Из иудаизма он перешел в соцреализм. В конце сороковых годов, страха ради иудейска, сжег еврейскую часть своей библиотеки, сменил имя Янкель на Йокубас и стал писать по-литовски. Так он выжил, выдержал, выкарабкался — если не на вершины литературной славы, то на прочный профессиональный фундамент. Дожил до восьмидесяти четырех лет. Мучительно думая о смысле жизни, в последние годы искал понимающего собеседника и нашел — в лице московского литературоведа Евсея Цейтлина, который с распадом СССР переехал в независимую Литву и перешел в этой связи из соцреализма в иудаизм.
Книга Цейтлина «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти», выпущенная в Вильнюсе, — трагическая исповедь, записанная из уст человека, который ждет смерти как избавления от мук совести. Философский аспект этого репортажа о собственном умирании достоин отдельного разговора, в контекст которого надо будет включить толстовского Ивана Ильича, а также академика Павлова, Николая Островского и, пожалуй, того американского интеллектуала, который предложил всем желающим наблюдать его агонию по каналам Интернета.
Сейчас мне интересно другое. Прожитая долгая жизнь и ее итог.
Литовский советский писатель Йокубас Йосаде мало озабочен тем, что дюжина его пьес и несколько десятков или сотен статей, написанных в годы заведования отделом критики журнала «Пяргале», канут в небытие; его не трогает вопрос о том, одну или две строки посвятят ему историки литовской литературы советского периода. Но: какой смысл в его судьбе? Что заставило его «бежать из еврейского рая» и объявить себя литовцем? И еще раньше: что заставило взять тогда карандаш из рук секретаря горкома?
«В Сибири они, может быть, и выжили бы».
«Я подписал своей семье смертный приговор».
«Почему он протянул мне карандаш?»
Юозас — разве мог знать, что литваков будут убивать поголовно — в Девятом форту Каунаса, в Ковенском депо, в вильнюсском пригороде Панеряй?
А кто будет убивать — знал?
Бывшего фабриканта Йосаде, отца Янкеля, казнили не немцы. Его казнили «люди с белыми повязками». Не немцы начали уничтожение евреев после захвата Литвы летом 1941 года. Немцы, конечно, прикончили бы всех аккуратнейшим образом, но начали в тот момент не они; начали — с их попущения — литовцы. Местное население. «Народ».
Подождите. Во всяком народе хватает всякого: и того и другого. Убивали и в Сибири. Но там же и спасали (помните фильм «Долгая дорога в дюнах» — латышский вариант саги о депортированных — как сибирские бабы старались облегчить жизнь рижанкам, там загибавшимся, причем те бабы отлично понимали, что самим им ни при какой ситуации не светит в будущем никакого даже подобия рижского комфорта).
Страшно в Сибири. Страшно в России. Страшно под властью Сталина.
Ну, так бери карандаш и решай, в каком ты списке. И каков твой маршрут.
Положим, такой:
1941: теплушка, тюрьма, лагерь, барак и возможная смерть в Сибири.
1951: Советская Литва — страх тюрьмы, лагеря, гибели.
1971: Все та же Советская Литва — страх… нет, не гибели — потери духовного комфорта, возможности писать и печататься.
И все это — от Панеряйских могил до возмущения, что не дают «печататься», — покрывается и подпитывается одним вселенским словом «антисемитизм»?!
Может, все-таки вдумаемся в нюансы?
В 1951-м — в ту самую пору, когда завкритикой и ответсекретарь журнала «Пяргале», уже спаливший свою еврейскую библиотеку, уже сменивший имя, уже перешедший с идиша на литовский язык, ждет если не ареста, то увольнения по «пятому пункту», он знает и другое — среди литовцев действует негласное правило: еврея — не выдавать. То есть в каждой редакции непременно должен оставаться один еврей. Чаще всего именно в роли ответственного секретаря. Его не повышают, но и не трогают. Нужен «трудолюбивый спец», перепуганный и потому ни на что не претендующий? Да, так. Этим объясняют ситуацию литовцы — и себе, и «московским товарищам». И «московские товарищи» — знают эти правила игры и соблюдают их. Пока сверху на них самих не нажмут другие товарищи без всяких правил.
Ах, так это всего лишь «правила игры»? Тогда при чем тут «совесть» и прочие мерехлюндии из арсенала плакальщиков?
А при том, что всякая система состоит из людей. И если система сверху донизу — делает вид, что она выдавливает евреев (и выдавливает-таки), а люди по возможности их спасают (хотя делают вид, что давят), — значит, не так проста и эта система, и не так просты эти люди.
Люди — лукавы, хитры, изворотливы. Система — блудлива, лжива, демагогична. И оставляет людям — пусть минимальный — шанс ослабить давление. Именно потому, что она, система, блудлива. А блудлива потому, что знает человека. Который лукав. А лукав потому, что знает блуд системы и не хочет брать лишний грех на душу.
«Разве это был антисемитизм? — вспоминает старик в беседе с Цейтлиным незадолго до смерти. — В те страшные годы почти все крупные литовские писатели поддерживали меня… Шимкус, Балтушис, Венцлова, Цвирка, Тильвитис… Я чувствовал их теплые взгляды, которые резко диссонировали с тем, что писали газеты. И не только взгляды. Как раз в разгар „дела врачей“ меня вызвал к себе Балтушис — в ту пору мой шеф, главный редактор журнала „Пяргале“: „Слушай, Йосаде, тебе надо сейчас поехать в Ялту. Вот путевка в дом творчества на два месяца, потом сможешь остаться там еще“… Это было не только со мной. Я знаю еврейских журналистов, которые, на первый взгляд, серьезно пострадали в период „борьбы с космополитами“. На первый взгляд… В сорок восьмом году с ними, если не ошибаюсь, беседовал сам Шумаускас (в то время — заместитель председателя Совета министров Литвы). Разумеется, беседовал с каждым наедине. Схема разговора была той же: „Уезжай из Каунаса в Шяуляй… Дадим квартиру… Дадим работу“. А формально „еврея-космополита“ убирали из партийной печати. И рапортовали об этом в Москву».
Литовцы не могли отменить тот «государственно-партийный антисемитизм», который им спускала Москва. Но они, как могли, его смягчали. Те самые литовцы, которым — после июньской бойни сорок первого года — можно было приписать (и приписывали) повальную юдофобию.
Да что говорить о тех «рядовых интеллектуального фронта», которые по редакциям и театрам, по институтам и студиям тихо упирались, не выдавая евреев на расправу, — сам Палецкис — Председатель Президиума Верховного Совета Литовской ССР — позвонил как-то в редакцию… впрочем, передаю слово прямому свидетелю, взявшему трубку.
«— Йосаде? Приходи в Президиум. Тебе приготовлен пропуск. Сейчас десятый час. Жду тебя ровно в одиннадцать.
Через час я сидел в кабинете президента у огромного — хорошо помню блестящего письменного стола. (Почему-то показалось: стол — из слоновой кости).
— Вот два написанных мною рассказа, — сказал он, словно продолжая ранее начатую беседу. — Оба по шесть страниц. Будь добр, прочитай их, но очень внимательно. А я на десять минут выйду.
Я прочитал. Очень внимательно. На одном дыхании… У меня потемнело в глазах. Передо мной лежали две сценки из жизни гетто. Я увидел голодных детей. Услышал выстрелы, крики. Испуганные люди куда-то бежали, спешили спрятаться… Акция уничтожения. Слезы евреев, муки евреев.
Вскоре Палецкис вернулся в кабинет и сел напротив меня.
— Прочел?
— Да.
— Как написано?
— Гм… впечатляюще.
— Йосаде, я тебя очень прошу, сделай так, чтобы рассказы были напечатаны в „Пяргале“. Я знаю, ты — хозяин там, ты сможешь… Договорились?..
Я вышел из кабинета и еще долго не мог прийти в себя… Неужели Палецкис такой наивный человек и сам не понимает, что теперь такую ересь нельзя печатать, спрашивал я себя, а в сердце… Признаюсь, хотя я много лет знал этого честного литовца, настоящего интеллигента, у меня возникло мерзкое подозрение: это провокация…
Конечно, рассказы о гетто журнал не напечатал. Вроде бы я их показывал редактору, а может, и не показывал, не помню.
…Вскоре, 5 марта 1953 года, умер Сталин».
Теперь можете делать выводы и строить версии. Нет, не о том, «показал» или «не показал» Йосаде тексты редактору — уж если пришла в голову «провокация», — то, конечно, ни черта он не показал. Но не о нем речь — о Палецкисе. Он что, настолько был информирован, что «просчитал» смерть Сталина и решил загодя вписаться в новый «поворот»? Не поверю. А вот в другое — поверю: просто излил душу честный литовец. Головой рискнул, между прочим. Весь свой авторитет «Председателя Президиума» и т. д. поставил на кон — может, надеялся: должность защитит.
А если так, то подозрение в провокации, строго говоря, — действительно мерзко. И то, что Йосаде лично приговорил рассказы к корзине, — к тому близко. Наверное, оба это поняли: и Президент (первое лицо республики, «хозяин», так сказать), и ответственный секретарь журнала (никакой не «хозяин», а тот самый «единственный еврей», которого держали по «правилам игры»). Встречались потом — ни словечком не обмолвились о том эпизоде. Чтобы от стыда не сгореть: еврей — за то, что он про литовца подумал; литовец — от неловкости, что догадался, что тот подумал.
Кто без греха — пусть бросит в них камень.
Но откуда этот град камней, этот повальный грех, эта чума, общее помешательство, когда вроде бы все — сторонятся и мучаются, и однако все участвуют? Почему из «центра», то есть из Москвы идут чудовищные директивы? Там-то, в Москве, нормальные люди тоже ведь сторонятся мерзости. А масса? Ах, масса… Что, Сталин — один закрутил антисемитскую карусель? И у него одного — хватило бы сил?
Йосаде понимает: «Это, конечно, не так. Смерть тирана сама по себе мало что решает для маленького человека. Тиран продолжает жить в душах миллионов».
А в душах миллионов это — откуда? Эта ненависть?
«Изгнание… Погромы… За десять заповедей Моисея мы заплатили кровью. За то, что еврей из Назарета завещал любить ближнего, как самого себя, заплатили кровью. За то, что Маркс требовал справедливости, — снова кровь. Из поколения в поколение реками льется наша кровь. Нас ненавидят…
— Почему же?
— Среди прочего, и за наши постоянные „почему?“».
Это — из пьесы Йосаде.
А вот — из его предсмертной исповеди Цейтлину:
«Ах, как я гордился, мальчишка, когда мама привезла меня впервые в Каунас! Почему я гордился? Видел всюду на улицах столицы вывески с еврейскими фамилиями! Нет, мне и в голову не приходило спросить: а что думают по этому поводу литовцы? Может быть, то, что вызывало у меня гордость, казалось им унизительным?»
Понять то, что казалось унизительным ИМ, понять ИХ чувства — для этого «мальчишке» понадобилось восемь десятков лет жизни. И поездка в Израиль на старости лет. И странная аналогия: а если, к примеру, израильтяне в центре Тель-Авива на шикарной улице Дизенгофа в один прекрасный день обнаружили, что большинство магазинов, кафе, кинотеатров, одним словом, «вывесок» принадлежат не евреям, а арабам, — что они, евреи, должны были бы почувствовать? Они подумали бы: но ведь это НАШЕ государство!
Но ведь и литовцы думают то же самое: это НАШЕ государство!
В 1940 году перед евреями встал смертельный выбор: Гитлер — это смерть, Сталин — это все-таки надежда. Евреев можно было понять, когда на улицах литовских городов они с цветами встречали советские танки. Но поймите же и литовцев: что они должны были чувствовать, глядя на эти цветы, — при гибели их национального государства?
А ведь по сути — это вовсе не еврейско-литовская проблема. Это проблема национального сознания вообще. Любого. Еврейского, литовского, русского, польского, дагомейского… Человек, вступивший в это магнетическое поле, должен быть готов к тяжелому выбору и к гибельным последствиям. Как старик Йосаде, которого после его исповедей насчет правоты литовцев евреи объявили предателем.
Что он мог ответить?
Он ответил: если еврейский вопрос состоит в том, чтобы диаспора исчезла ради «нашего государства», то есть если «евреи» с их привычкой сносить унижения хотят превратиться в гордых «израильтян», отвечающих ударом на удар, — в таком случае я — не израильтянин, я по-прежнему «еврей»!
Кто может понять Йосаде в этом безумии?
Правильно: русский интеллигент. Знающий: «Поэты — жиды».
Гордость, знаете, дело тонкое. Вот был поэт Ошерович. Не стерпел советских унижений — уехал. И на творческом вечере в Тель-Авиве выставил коробочку: «для пожертвований в пользу выступающего поэта».
Так что унизительнее: секретная «комиссия», при жизни «тирана» за закрытыми дверями решающая, как тебе жить, или гласная «общественность», которая после смерти «тирана» делает то же самое?
Потому и не поехал Йосаде. Ни в Израиль, ни в другую цитадель свободной «общественности». Предпочел остаться в диаспоре и лечь в землю Литвы. В ту самую землю, куда легли литваки в сорок первом году.
Кладбище, их упокоившее, впоследствии снесли. Литовцы.
Но нашелся литовец — великий фотохудожник Римантас Дихавичюс: незадолго до уничтожения еврейских могил пришел и отснял эти заснеженные камни.
И его работы обняли, одели, охватили обложкой посмертную книгу Йокубаса Йосаде.
Так откуда идут зло и ненависть, если все — не хотят, и уклоняются, и упираются?
А черт его знает, откуда.
Лев Николаевич Гумилев вон даже целую теорию выстроил, чтобы объяснить это вспыхивающее в людях всеобщее опьянение насилием. «Пассионарность».
«За что убивают?» — спросил себя Йосаде на девятом десятке. И ответил: «Да просто так».
«Что творится в мире? Сизиф падает вниз… Все кончено. Ненависть победила. Цивилизация обанкротилась».
Так что же, падать безвольно сизифовым камнем?
О нет, так сразу не получится. Сначала — приговор. И подпишешь ты его себе — сам.
Как когда-то Юозас Жемайтайтис, побледнев, протянул карандаш Янкелю Йосаде:
— Ты лучше меня знаешь, что кому уготовано? Вот сам и решай.
…ЕВРЕИ
ПРО НАШЕ И НЕ НАШЕ
ПРОСТЫВАЮЩИЙ СЛЕД АГАСФЕРА
Русско-еврейский диалог завершается. Жаль. Грустно всякое расставание. Хотя это, казалось бы, должно обрадовать обе стороны. Евреи, проведшие в «утробе Империи» двести лет, из которых двадцать последних — в активном отказе, — уходят, наконец, за ее рубежи, в землю обетованную, изживая в душе очередное «пленение» и проклиная страну, то ли их приютившую, то ли принудившую, то ли спасшую, то ли зажавшую. И сама эта страна должна, кажется, вздохнуть с облегчением: беспокойное племя покидает ее пределы; бесы, совратившие простодушных русских людей в революцию и коммунизм, исчезают за горизонтом; торгаши и проныры, вызывавшие зависть и ненависть, проваливают, наконец, восвояси. Слава богу, кончается эта история. Все: нет больше в России евреев.
Дело, естественно, не в этническом происхождении: мало ли людей «иной крови» влилось в русский народ, который весь и составился-то из перемешавшихся племен: финнов, славян, тюрок; те, что вливались, становились русскими, в том числе и те евреи, которые на это согласились.
Но в том-то и дело, что в основном — не согласились, не смогли, не сумели стать русскими. Что-то в душе помешало. Не потому, что родились евреями, а потому, что вели себя как евреи. И вот — отъехали.
Те, что остались, — во втором-третьем поколении и думать забудут о своих исторических корнях, и проверять эти корни вряд ли кто-нибудь станет. Так что придется русским людям на роль совратителей и виновников искать кого-то другого. Неважно, кем по крови окажутся эти новые ответчики. Но это будут, наверное, уже не евреи.
А евреи в маленькой крепкой державе на Ближнем Востоке будут решать свои, ближние, восточные проблемы. Агасфер угомонится. Вечный жид, вместилище мирового духа, — станет нормальным обывателем в мировом сообществе, наподобие бельгийца или канадца. Есть же у России культурный обмен с Бельгией и Канадой! Будет и с Израилем.
А двести лет яростного и темного сожительства? А смысл этого полувменяемого диалога, втянувшего души в беспредельную тяжбу и вывернувшего мозги местечковым мудрецам и русским интеллигентам? Выходить из общины, не выходить из общины… Выйти — значит перестать быть евреями; не выйти — значит, отгородиться от русского общества, обречь себя на местечковое прозябание. И, с другой стороны: принимать евреев в русском обществе как «людей вообще»? Но это значит: отказать им в национальной принадлежности. Принимать именно как евреев? Но это значит отказать им в русской принадлежности.
Книга Цейтлина «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти», выпущенная в Вильнюсе, — трагическая исповедь, записанная из уст человека, который ждет смерти как избавления от мук совести. Философский аспект этого репортажа о собственном умирании достоин отдельного разговора, в контекст которого надо будет включить толстовского Ивана Ильича, а также академика Павлова, Николая Островского и, пожалуй, того американского интеллектуала, который предложил всем желающим наблюдать его агонию по каналам Интернета.
Сейчас мне интересно другое. Прожитая долгая жизнь и ее итог.
Литовский советский писатель Йокубас Йосаде мало озабочен тем, что дюжина его пьес и несколько десятков или сотен статей, написанных в годы заведования отделом критики журнала «Пяргале», канут в небытие; его не трогает вопрос о том, одну или две строки посвятят ему историки литовской литературы советского периода. Но: какой смысл в его судьбе? Что заставило его «бежать из еврейского рая» и объявить себя литовцем? И еще раньше: что заставило взять тогда карандаш из рук секретаря горкома?
«В Сибири они, может быть, и выжили бы».
«Я подписал своей семье смертный приговор».
«Почему он протянул мне карандаш?»
Юозас — разве мог знать, что литваков будут убивать поголовно — в Девятом форту Каунаса, в Ковенском депо, в вильнюсском пригороде Панеряй?
А кто будет убивать — знал?
Бывшего фабриканта Йосаде, отца Янкеля, казнили не немцы. Его казнили «люди с белыми повязками». Не немцы начали уничтожение евреев после захвата Литвы летом 1941 года. Немцы, конечно, прикончили бы всех аккуратнейшим образом, но начали в тот момент не они; начали — с их попущения — литовцы. Местное население. «Народ».
Подождите. Во всяком народе хватает всякого: и того и другого. Убивали и в Сибири. Но там же и спасали (помните фильм «Долгая дорога в дюнах» — латышский вариант саги о депортированных — как сибирские бабы старались облегчить жизнь рижанкам, там загибавшимся, причем те бабы отлично понимали, что самим им ни при какой ситуации не светит в будущем никакого даже подобия рижского комфорта).
Страшно в Сибири. Страшно в России. Страшно под властью Сталина.
Ну, так бери карандаш и решай, в каком ты списке. И каков твой маршрут.
Положим, такой:
1941: теплушка, тюрьма, лагерь, барак и возможная смерть в Сибири.
1951: Советская Литва — страх тюрьмы, лагеря, гибели.
1971: Все та же Советская Литва — страх… нет, не гибели — потери духовного комфорта, возможности писать и печататься.
И все это — от Панеряйских могил до возмущения, что не дают «печататься», — покрывается и подпитывается одним вселенским словом «антисемитизм»?!
Может, все-таки вдумаемся в нюансы?
В 1951-м — в ту самую пору, когда завкритикой и ответсекретарь журнала «Пяргале», уже спаливший свою еврейскую библиотеку, уже сменивший имя, уже перешедший с идиша на литовский язык, ждет если не ареста, то увольнения по «пятому пункту», он знает и другое — среди литовцев действует негласное правило: еврея — не выдавать. То есть в каждой редакции непременно должен оставаться один еврей. Чаще всего именно в роли ответственного секретаря. Его не повышают, но и не трогают. Нужен «трудолюбивый спец», перепуганный и потому ни на что не претендующий? Да, так. Этим объясняют ситуацию литовцы — и себе, и «московским товарищам». И «московские товарищи» — знают эти правила игры и соблюдают их. Пока сверху на них самих не нажмут другие товарищи без всяких правил.
Ах, так это всего лишь «правила игры»? Тогда при чем тут «совесть» и прочие мерехлюндии из арсенала плакальщиков?
А при том, что всякая система состоит из людей. И если система сверху донизу — делает вид, что она выдавливает евреев (и выдавливает-таки), а люди по возможности их спасают (хотя делают вид, что давят), — значит, не так проста и эта система, и не так просты эти люди.
Люди — лукавы, хитры, изворотливы. Система — блудлива, лжива, демагогична. И оставляет людям — пусть минимальный — шанс ослабить давление. Именно потому, что она, система, блудлива. А блудлива потому, что знает человека. Который лукав. А лукав потому, что знает блуд системы и не хочет брать лишний грех на душу.
«Разве это был антисемитизм? — вспоминает старик в беседе с Цейтлиным незадолго до смерти. — В те страшные годы почти все крупные литовские писатели поддерживали меня… Шимкус, Балтушис, Венцлова, Цвирка, Тильвитис… Я чувствовал их теплые взгляды, которые резко диссонировали с тем, что писали газеты. И не только взгляды. Как раз в разгар „дела врачей“ меня вызвал к себе Балтушис — в ту пору мой шеф, главный редактор журнала „Пяргале“: „Слушай, Йосаде, тебе надо сейчас поехать в Ялту. Вот путевка в дом творчества на два месяца, потом сможешь остаться там еще“… Это было не только со мной. Я знаю еврейских журналистов, которые, на первый взгляд, серьезно пострадали в период „борьбы с космополитами“. На первый взгляд… В сорок восьмом году с ними, если не ошибаюсь, беседовал сам Шумаускас (в то время — заместитель председателя Совета министров Литвы). Разумеется, беседовал с каждым наедине. Схема разговора была той же: „Уезжай из Каунаса в Шяуляй… Дадим квартиру… Дадим работу“. А формально „еврея-космополита“ убирали из партийной печати. И рапортовали об этом в Москву».
Литовцы не могли отменить тот «государственно-партийный антисемитизм», который им спускала Москва. Но они, как могли, его смягчали. Те самые литовцы, которым — после июньской бойни сорок первого года — можно было приписать (и приписывали) повальную юдофобию.
Да что говорить о тех «рядовых интеллектуального фронта», которые по редакциям и театрам, по институтам и студиям тихо упирались, не выдавая евреев на расправу, — сам Палецкис — Председатель Президиума Верховного Совета Литовской ССР — позвонил как-то в редакцию… впрочем, передаю слово прямому свидетелю, взявшему трубку.
«— Йосаде? Приходи в Президиум. Тебе приготовлен пропуск. Сейчас десятый час. Жду тебя ровно в одиннадцать.
Через час я сидел в кабинете президента у огромного — хорошо помню блестящего письменного стола. (Почему-то показалось: стол — из слоновой кости).
— Вот два написанных мною рассказа, — сказал он, словно продолжая ранее начатую беседу. — Оба по шесть страниц. Будь добр, прочитай их, но очень внимательно. А я на десять минут выйду.
Я прочитал. Очень внимательно. На одном дыхании… У меня потемнело в глазах. Передо мной лежали две сценки из жизни гетто. Я увидел голодных детей. Услышал выстрелы, крики. Испуганные люди куда-то бежали, спешили спрятаться… Акция уничтожения. Слезы евреев, муки евреев.
Вскоре Палецкис вернулся в кабинет и сел напротив меня.
— Прочел?
— Да.
— Как написано?
— Гм… впечатляюще.
— Йосаде, я тебя очень прошу, сделай так, чтобы рассказы были напечатаны в „Пяргале“. Я знаю, ты — хозяин там, ты сможешь… Договорились?..
Я вышел из кабинета и еще долго не мог прийти в себя… Неужели Палецкис такой наивный человек и сам не понимает, что теперь такую ересь нельзя печатать, спрашивал я себя, а в сердце… Признаюсь, хотя я много лет знал этого честного литовца, настоящего интеллигента, у меня возникло мерзкое подозрение: это провокация…
Конечно, рассказы о гетто журнал не напечатал. Вроде бы я их показывал редактору, а может, и не показывал, не помню.
…Вскоре, 5 марта 1953 года, умер Сталин».
Теперь можете делать выводы и строить версии. Нет, не о том, «показал» или «не показал» Йосаде тексты редактору — уж если пришла в голову «провокация», — то, конечно, ни черта он не показал. Но не о нем речь — о Палецкисе. Он что, настолько был информирован, что «просчитал» смерть Сталина и решил загодя вписаться в новый «поворот»? Не поверю. А вот в другое — поверю: просто излил душу честный литовец. Головой рискнул, между прочим. Весь свой авторитет «Председателя Президиума» и т. д. поставил на кон — может, надеялся: должность защитит.
А если так, то подозрение в провокации, строго говоря, — действительно мерзко. И то, что Йосаде лично приговорил рассказы к корзине, — к тому близко. Наверное, оба это поняли: и Президент (первое лицо республики, «хозяин», так сказать), и ответственный секретарь журнала (никакой не «хозяин», а тот самый «единственный еврей», которого держали по «правилам игры»). Встречались потом — ни словечком не обмолвились о том эпизоде. Чтобы от стыда не сгореть: еврей — за то, что он про литовца подумал; литовец — от неловкости, что догадался, что тот подумал.
Кто без греха — пусть бросит в них камень.
Но откуда этот град камней, этот повальный грех, эта чума, общее помешательство, когда вроде бы все — сторонятся и мучаются, и однако все участвуют? Почему из «центра», то есть из Москвы идут чудовищные директивы? Там-то, в Москве, нормальные люди тоже ведь сторонятся мерзости. А масса? Ах, масса… Что, Сталин — один закрутил антисемитскую карусель? И у него одного — хватило бы сил?
Йосаде понимает: «Это, конечно, не так. Смерть тирана сама по себе мало что решает для маленького человека. Тиран продолжает жить в душах миллионов».
А в душах миллионов это — откуда? Эта ненависть?
«Изгнание… Погромы… За десять заповедей Моисея мы заплатили кровью. За то, что еврей из Назарета завещал любить ближнего, как самого себя, заплатили кровью. За то, что Маркс требовал справедливости, — снова кровь. Из поколения в поколение реками льется наша кровь. Нас ненавидят…
— Почему же?
— Среди прочего, и за наши постоянные „почему?“».
Это — из пьесы Йосаде.
А вот — из его предсмертной исповеди Цейтлину:
«Ах, как я гордился, мальчишка, когда мама привезла меня впервые в Каунас! Почему я гордился? Видел всюду на улицах столицы вывески с еврейскими фамилиями! Нет, мне и в голову не приходило спросить: а что думают по этому поводу литовцы? Может быть, то, что вызывало у меня гордость, казалось им унизительным?»
Понять то, что казалось унизительным ИМ, понять ИХ чувства — для этого «мальчишке» понадобилось восемь десятков лет жизни. И поездка в Израиль на старости лет. И странная аналогия: а если, к примеру, израильтяне в центре Тель-Авива на шикарной улице Дизенгофа в один прекрасный день обнаружили, что большинство магазинов, кафе, кинотеатров, одним словом, «вывесок» принадлежат не евреям, а арабам, — что они, евреи, должны были бы почувствовать? Они подумали бы: но ведь это НАШЕ государство!
Но ведь и литовцы думают то же самое: это НАШЕ государство!
В 1940 году перед евреями встал смертельный выбор: Гитлер — это смерть, Сталин — это все-таки надежда. Евреев можно было понять, когда на улицах литовских городов они с цветами встречали советские танки. Но поймите же и литовцев: что они должны были чувствовать, глядя на эти цветы, — при гибели их национального государства?
А ведь по сути — это вовсе не еврейско-литовская проблема. Это проблема национального сознания вообще. Любого. Еврейского, литовского, русского, польского, дагомейского… Человек, вступивший в это магнетическое поле, должен быть готов к тяжелому выбору и к гибельным последствиям. Как старик Йосаде, которого после его исповедей насчет правоты литовцев евреи объявили предателем.
Что он мог ответить?
Он ответил: если еврейский вопрос состоит в том, чтобы диаспора исчезла ради «нашего государства», то есть если «евреи» с их привычкой сносить унижения хотят превратиться в гордых «израильтян», отвечающих ударом на удар, — в таком случае я — не израильтянин, я по-прежнему «еврей»!
Кто может понять Йосаде в этом безумии?
Правильно: русский интеллигент. Знающий: «Поэты — жиды».
Гордость, знаете, дело тонкое. Вот был поэт Ошерович. Не стерпел советских унижений — уехал. И на творческом вечере в Тель-Авиве выставил коробочку: «для пожертвований в пользу выступающего поэта».
Так что унизительнее: секретная «комиссия», при жизни «тирана» за закрытыми дверями решающая, как тебе жить, или гласная «общественность», которая после смерти «тирана» делает то же самое?
Потому и не поехал Йосаде. Ни в Израиль, ни в другую цитадель свободной «общественности». Предпочел остаться в диаспоре и лечь в землю Литвы. В ту самую землю, куда легли литваки в сорок первом году.
Кладбище, их упокоившее, впоследствии снесли. Литовцы.
Но нашелся литовец — великий фотохудожник Римантас Дихавичюс: незадолго до уничтожения еврейских могил пришел и отснял эти заснеженные камни.
И его работы обняли, одели, охватили обложкой посмертную книгу Йокубаса Йосаде.
Так откуда идут зло и ненависть, если все — не хотят, и уклоняются, и упираются?
А черт его знает, откуда.
Лев Николаевич Гумилев вон даже целую теорию выстроил, чтобы объяснить это вспыхивающее в людях всеобщее опьянение насилием. «Пассионарность».
«За что убивают?» — спросил себя Йосаде на девятом десятке. И ответил: «Да просто так».
«Что творится в мире? Сизиф падает вниз… Все кончено. Ненависть победила. Цивилизация обанкротилась».
Так что же, падать безвольно сизифовым камнем?
О нет, так сразу не получится. Сначала — приговор. И подпишешь ты его себе — сам.
Как когда-то Юозас Жемайтайтис, побледнев, протянул карандаш Янкелю Йосаде:
— Ты лучше меня знаешь, что кому уготовано? Вот сам и решай.
…ЕВРЕИ
ПРО НАШЕ И НЕ НАШЕ
Чтобы читатель понял контекст и подтекст того суждения, которое я хочу откомментировать, два слова предварительно. Дело в том, что А. Солженицын, разворачивая свои посильные соображения о том, как нам обустроить Россию, имел неосторожность вскользь упомянуть Израиль. Причем не в укор, а в поощрение, и даже в пример нам: там-де, в отличие от нас, не капитулируют перед американским культурным империализмом с его «интеллектуальным мусором».
Как известно, всякое упоминание Израиля ложится в еврейскую душу на одну из двух чаш: либо это упоминание просемитское, либо антисемитское. А поскольку Солженицын, по ходячему в Израиле мнению, — антисемит (политический и даже метафизический, то есть невменяемый), то новое его прикосновение вызвало ярость, и со Святой Земли в неосторожного пророка полетели камни. Выяснилось также, из какого источника писатель почерпнул свои впечатления, — из статьи Нелли Гутиной, блестящей публицистки, автора тель-авивского журнала «22».
Публицистка, оказавшаяся в пикантном положении, взяла слово, чтобы оправдаться в своем «неофундаментализме». И написала, в частности, следующее (журнал «22», (75, с. 209):
Не скрою и того, что в данном случае мне интересна не эволюция Н. Гутиной как идеолога: по словам рассерженных оппонентов, она прошла путь «от крайне левого палестинофильства в духе кнаанитов до радикального „израэлизма“ в стиле Гуш-Эмуним». Ну, прошла и прошла. Вернется — тоже хорошо. Это не наши проблемы. Но я думаю, что в выше цитированном рассуждении каждое слово обращено к нам, русским, а вовсе не к «христианам в Бейруте». И хоть за двадцать лет эмиграции, отъехав от наших палестин к палестинам не нашим, ни словечком прямо не задела Гутина «русских дел», а взвешивала в основном перспективы новой израильской нации, созидаемой не только из евреев диаспоры, но и из представителей всех народов «ближневосточного клуба», оказавшихся на святой земле (к сведению читателей, если не все знают: вера в Ханаан как исток нации, более ценный, чем иудаизм, — и есть идеология кнаанитов), — и тем не менее: пишет Гутина по-русски (замечательно пишет), пишет в журнале, адресованном русским евреям (и тамошним, и тутошним), а главное, пишет так, что русский (советский) опыт вопиет из каждой строки.
Поэтому и хочется ее откомментировать.
Дорогие соотечественники, русские люди! Нувориши в роскошном западном универмаге — это мы. Это мы в отчаянии хватаемся сейчас за французскую кухню, американскую технологию и английские манеры. Манерам нас обучала, как помнится, Маргарет Тэтчер, технологию предлагает изучать Джордж Буш, а префекты и мэры, поселившиеся сейчас в нашей политической реальности, прямо с французской кухни. Перестраиваем Россию на манер западных демократий. Конечно, приятно узнать, что мы не одни такие шустрые, что смыкаемся с «интеллигенцией Магриба»… Я бы добавил сюда и интеллигенцию Машрика, ибо не только на арабском Западе, но и на арабском Востоке люди, испробовавшие «левантийский способ» освоения западной цивилизации, отпали в «дикий» исламский фундаментализм. Иран времен шаха сравнивали с Россией времен Петра: чего им было плохо? Тут надо, наверное, учитывать иррациональный характер человеческого (а значит, и национального) достоинства, — гордость дороже западной культуры. Так что остается вполне открытым вопрос, что же отбросило арабов в фундаментализм; может, и не «потребительский комплекс», а, грубо говоря, унизительная израильская оплеуха 1967 года? Но это, повторяю, не наши дела, и лучше нам в них не углубляться.
А наши — таковы, что мы сегодня, под градом насмешек и издевок, вынуждены просить у «растленного» Запада все то, что с презрением топтали и высмеивали в течение десятилетий как плоды неудовлетворенного мещанского вожделения. И не только технологию, но берем и «мусор», плывущий к нам в потоке массовой культуры.
Так вот, я хочу сказать: соотечественники, не бойтесь. Да, это унизительно, горько, больно, но если уж выпало нам пройти через такое пройдем с достоинством. И побыстрее. Дело не в том, «мусор» или не «мусор», и не в том, что кому по вкусу. Мне, например, не по вкусу рок-металл и современная агрессивная музыкальная культура. Поколение у меня не то, опыт не тот. Я знаю, что все равно решит личность, и из тысяч фанатов, орущих на Тушинском стадионе, культуру будут созидать единицы, которые почувствуют, что их зовет бог, но дело не в этом неотменимом законе, а в том, как он практически реализуется на нынешнем этапе нашего пути.
Так вот: все культуры периодически проходят через такие реанимационно-подражательные этапы. Весь наш Восемнадцатый век — сплошное заимствование, освоение, как сказал бы Кюстин, чужих титулов и заглавий. Так ничто же и не помешало русскому гению вселиться в «чужие формы», когда опыт накопился и вызрел; ничто не помешало Крылову выйти «из Лафонтена», а ученику Руссо — стать Толстым.
Да и Лафонтен не «из Эзопа» ли вышел? И французы эпохи Руссо — не бредили ли Римом? А Рим в свою очередь — не бредил Элладой? А американцы на чем культуру выстроили? На сплошных цитатах. Кому это сейчас мешает? Да они так вжились в эти цитаты, так их напрочь пересоздали, что стали американцами, и пусть кто хочет, ищет теперь, в какие мехи было влито вино — это их вино.
Так и с нами. Будет сила — никто не вспомнит, на что эта сила оперлась в критический момент, с какой кухни что подобрала. А иссякнет сила, — никто и нас не вспомнит, и разговора не будет.
Но не исчезнет же духовная энергия стомиллионного народа с тысячелетней историей! Пройдет митинговое безумие, минует истерика кризиса, преодолеется паралич лени и отчаяния. И станем жить, работать, верить. Те формы, какие будут удобны, — те и возьмем («напрокат», «на вырост», «на шарап», «на халяву»). И сделаются — наши. Никто их обратно не потребует.
Правильно Игорь Дедков ответил когда-то на возобновленные в печати характеристики русских из давней книги Кюстина, на все эти «обезьянства», на «дар подделки» и перелицовку «европейской цивилизации для азиатов». Тихо ответил, или просто подумал: это наша жизнь, наша отрада.
Если сами выдержим, то и не важно, окажемся ли в чьих-то глазах попрошайками и напомним ли кому-нибудь Эллочку-людоедку.
Как известно, всякое упоминание Израиля ложится в еврейскую душу на одну из двух чаш: либо это упоминание просемитское, либо антисемитское. А поскольку Солженицын, по ходячему в Израиле мнению, — антисемит (политический и даже метафизический, то есть невменяемый), то новое его прикосновение вызвало ярость, и со Святой Земли в неосторожного пророка полетели камни. Выяснилось также, из какого источника писатель почерпнул свои впечатления, — из статьи Нелли Гутиной, блестящей публицистки, автора тель-авивского журнала «22».
Публицистка, оказавшаяся в пикантном положении, взяла слово, чтобы оправдаться в своем «неофундаментализме». И написала, в частности, следующее (журнал «22», (75, с. 209):
«Да, западная цивилизация прекрасна, и западный мир, при всех его несовершенствах, — наверно, лучший из всех ныне существующих миров. Глядя на его замечательные достижения, легко уподобиться нуворишу в роскошном универмаге: подайте мне, пожалуйста, французскую кухню, американскую технологию, английские манеры и заверните все это в универсальную культуру…Не хочу скрывать: обширность цитаты продиктована с моей стороны соображениями отчасти эстетическими: всегда приятно переписать блестящий текст.
Этот левантийский способ испробован и, как оказалось, „чреват“. На французской кухне выросли поколения интеллигенции Магриба — интеллигенции, не знающей арабского языка, писателей, получающих французские литературные премии, и вот сейчас новое поколение этих интеллектуалов… выдавливает из себя французскую культуру с помощью исламского фундаментализма. Говоря о марксизме на русской почве, переродившемся в кровавую диктатуру, много спорят о том, что здесь от марксизма, а что от почвы, тогда как важно не это, а сам факт противоестественного смешения: попытка перестроить Россию на манер западных демократий тоже не удается. Евреи, начиная с девятнадцатого века, создавали симбиоз с европейской культурой; они вполне восприняли и освоили достижения западной цивилизации и… получили Освенцим. Христиане в Бейруте имели вполне „невинное“ желание жить на западный манер в центре Востока, и это кончилось для них трагически.
Урок, однако, не освоен, и многим еще кажется, что английская лужайка, которую подстригают четыреста лет подряд, может зазеленеть и в пустыне, если только очень захотеть и не поскупиться на усилия и расходы; в крайнем случае, ее — готовую, пропитанную дождями и туманами — можно просто пересадить. А также изменить русла рек и ход истории. Современное варварство состоит в комплексе Эллочки-людоедки. Потребительский комплекс неудовлетворенного до конца мещанского вожделения может развиваться и на уровне идей».
Не скрою и того, что в данном случае мне интересна не эволюция Н. Гутиной как идеолога: по словам рассерженных оппонентов, она прошла путь «от крайне левого палестинофильства в духе кнаанитов до радикального „израэлизма“ в стиле Гуш-Эмуним». Ну, прошла и прошла. Вернется — тоже хорошо. Это не наши проблемы. Но я думаю, что в выше цитированном рассуждении каждое слово обращено к нам, русским, а вовсе не к «христианам в Бейруте». И хоть за двадцать лет эмиграции, отъехав от наших палестин к палестинам не нашим, ни словечком прямо не задела Гутина «русских дел», а взвешивала в основном перспективы новой израильской нации, созидаемой не только из евреев диаспоры, но и из представителей всех народов «ближневосточного клуба», оказавшихся на святой земле (к сведению читателей, если не все знают: вера в Ханаан как исток нации, более ценный, чем иудаизм, — и есть идеология кнаанитов), — и тем не менее: пишет Гутина по-русски (замечательно пишет), пишет в журнале, адресованном русским евреям (и тамошним, и тутошним), а главное, пишет так, что русский (советский) опыт вопиет из каждой строки.
Поэтому и хочется ее откомментировать.
Дорогие соотечественники, русские люди! Нувориши в роскошном западном универмаге — это мы. Это мы в отчаянии хватаемся сейчас за французскую кухню, американскую технологию и английские манеры. Манерам нас обучала, как помнится, Маргарет Тэтчер, технологию предлагает изучать Джордж Буш, а префекты и мэры, поселившиеся сейчас в нашей политической реальности, прямо с французской кухни. Перестраиваем Россию на манер западных демократий. Конечно, приятно узнать, что мы не одни такие шустрые, что смыкаемся с «интеллигенцией Магриба»… Я бы добавил сюда и интеллигенцию Машрика, ибо не только на арабском Западе, но и на арабском Востоке люди, испробовавшие «левантийский способ» освоения западной цивилизации, отпали в «дикий» исламский фундаментализм. Иран времен шаха сравнивали с Россией времен Петра: чего им было плохо? Тут надо, наверное, учитывать иррациональный характер человеческого (а значит, и национального) достоинства, — гордость дороже западной культуры. Так что остается вполне открытым вопрос, что же отбросило арабов в фундаментализм; может, и не «потребительский комплекс», а, грубо говоря, унизительная израильская оплеуха 1967 года? Но это, повторяю, не наши дела, и лучше нам в них не углубляться.
А наши — таковы, что мы сегодня, под градом насмешек и издевок, вынуждены просить у «растленного» Запада все то, что с презрением топтали и высмеивали в течение десятилетий как плоды неудовлетворенного мещанского вожделения. И не только технологию, но берем и «мусор», плывущий к нам в потоке массовой культуры.
Так вот, я хочу сказать: соотечественники, не бойтесь. Да, это унизительно, горько, больно, но если уж выпало нам пройти через такое пройдем с достоинством. И побыстрее. Дело не в том, «мусор» или не «мусор», и не в том, что кому по вкусу. Мне, например, не по вкусу рок-металл и современная агрессивная музыкальная культура. Поколение у меня не то, опыт не тот. Я знаю, что все равно решит личность, и из тысяч фанатов, орущих на Тушинском стадионе, культуру будут созидать единицы, которые почувствуют, что их зовет бог, но дело не в этом неотменимом законе, а в том, как он практически реализуется на нынешнем этапе нашего пути.
Так вот: все культуры периодически проходят через такие реанимационно-подражательные этапы. Весь наш Восемнадцатый век — сплошное заимствование, освоение, как сказал бы Кюстин, чужих титулов и заглавий. Так ничто же и не помешало русскому гению вселиться в «чужие формы», когда опыт накопился и вызрел; ничто не помешало Крылову выйти «из Лафонтена», а ученику Руссо — стать Толстым.
Да и Лафонтен не «из Эзопа» ли вышел? И французы эпохи Руссо — не бредили ли Римом? А Рим в свою очередь — не бредил Элладой? А американцы на чем культуру выстроили? На сплошных цитатах. Кому это сейчас мешает? Да они так вжились в эти цитаты, так их напрочь пересоздали, что стали американцами, и пусть кто хочет, ищет теперь, в какие мехи было влито вино — это их вино.
Так и с нами. Будет сила — никто не вспомнит, на что эта сила оперлась в критический момент, с какой кухни что подобрала. А иссякнет сила, — никто и нас не вспомнит, и разговора не будет.
Но не исчезнет же духовная энергия стомиллионного народа с тысячелетней историей! Пройдет митинговое безумие, минует истерика кризиса, преодолеется паралич лени и отчаяния. И станем жить, работать, верить. Те формы, какие будут удобны, — те и возьмем («напрокат», «на вырост», «на шарап», «на халяву»). И сделаются — наши. Никто их обратно не потребует.
Правильно Игорь Дедков ответил когда-то на возобновленные в печати характеристики русских из давней книги Кюстина, на все эти «обезьянства», на «дар подделки» и перелицовку «европейской цивилизации для азиатов». Тихо ответил, или просто подумал: это наша жизнь, наша отрада.
Если сами выдержим, то и не важно, окажемся ли в чьих-то глазах попрошайками и напомним ли кому-нибудь Эллочку-людоедку.
ПРОСТЫВАЮЩИЙ СЛЕД АГАСФЕРА
— Ты откуда? — Никто не ответил.
— Ты куда? — Не ответил никто.
Из книги «Свет двуединый»
Русско-еврейский диалог завершается. Жаль. Грустно всякое расставание. Хотя это, казалось бы, должно обрадовать обе стороны. Евреи, проведшие в «утробе Империи» двести лет, из которых двадцать последних — в активном отказе, — уходят, наконец, за ее рубежи, в землю обетованную, изживая в душе очередное «пленение» и проклиная страну, то ли их приютившую, то ли принудившую, то ли спасшую, то ли зажавшую. И сама эта страна должна, кажется, вздохнуть с облегчением: беспокойное племя покидает ее пределы; бесы, совратившие простодушных русских людей в революцию и коммунизм, исчезают за горизонтом; торгаши и проныры, вызывавшие зависть и ненависть, проваливают, наконец, восвояси. Слава богу, кончается эта история. Все: нет больше в России евреев.
Дело, естественно, не в этническом происхождении: мало ли людей «иной крови» влилось в русский народ, который весь и составился-то из перемешавшихся племен: финнов, славян, тюрок; те, что вливались, становились русскими, в том числе и те евреи, которые на это согласились.
Но в том-то и дело, что в основном — не согласились, не смогли, не сумели стать русскими. Что-то в душе помешало. Не потому, что родились евреями, а потому, что вели себя как евреи. И вот — отъехали.
Те, что остались, — во втором-третьем поколении и думать забудут о своих исторических корнях, и проверять эти корни вряд ли кто-нибудь станет. Так что придется русским людям на роль совратителей и виновников искать кого-то другого. Неважно, кем по крови окажутся эти новые ответчики. Но это будут, наверное, уже не евреи.
А евреи в маленькой крепкой державе на Ближнем Востоке будут решать свои, ближние, восточные проблемы. Агасфер угомонится. Вечный жид, вместилище мирового духа, — станет нормальным обывателем в мировом сообществе, наподобие бельгийца или канадца. Есть же у России культурный обмен с Бельгией и Канадой! Будет и с Израилем.
А двести лет яростного и темного сожительства? А смысл этого полувменяемого диалога, втянувшего души в беспредельную тяжбу и вывернувшего мозги местечковым мудрецам и русским интеллигентам? Выходить из общины, не выходить из общины… Выйти — значит перестать быть евреями; не выйти — значит, отгородиться от русского общества, обречь себя на местечковое прозябание. И, с другой стороны: принимать евреев в русском обществе как «людей вообще»? Но это значит: отказать им в национальной принадлежности. Принимать именно как евреев? Но это значит отказать им в русской принадлежности.