Страница:
Непреходящие свои проблемы грузчики решали без особого напряга, можно даже сказать, виртуозно. У воды жить и воды не напиться – говорилось явно не про них. Главной их задачей было сделать утечку незаметной. Способов для ее решения они знали уйму. И если у карточных шулеров всегда в нужный момент оказывался на руках лишний козырь, то у этих магазинных искусников – емкость с тонизирующим содержимым. Чаще всего – водка. И хотя алкать они как истинные специалисты своего дела могли все, что льется, безусловное предпочтение по патриотическим соображениям отдавали национальному напитку.
Перевалова поначалу они встретили радушно. С его появлением сам собой замыкался классический треугольник алкогольной геометрии. Однако очень быстро они поняли, что жестоко ошиблись: в треугольник Перевалов не вписывался.
Не сказать, что был он непьющ в принципе. Вовсе нет. Позволял себе и в праздники, и на разного рода торжествах – от семейных до производственных. В старые добрые времена любил по выходным литр-другой разливного пивка с вяленой рыбкой выкушать. В общем, нормально потребляющим мужиком был. А вот что не нахрюкивался до безумия – это да. И в рабочее время в рот не брал.
Последнее обстоятельство новых «коллег» Перевалова, пожалуй, больше всего и покоробило. Еще бы! Пока они где-нибудь в укромном уголочке за мешками приводят себя в чувство, он работает. Уединятся через пару часиков продолжить лечебные процедуры – опять он не с ними, снова ящиками-коробками гремит, таскает-перетаскивает, маячит перед ними живым укором – водка в глотке застревает. Продавщицы на него не нарадуются, зато на них волчицами смотрят, загрызть готовы.
Ну не пьешь ты – больной там или малахольный – ладно, хрен с тобой, но чего ж ты, падла, выщелкиваешься, чего ты другим жить не даешь? Ты ж не в лесу один, ты – в коллективе! А коллектив уважать надо.
– Тебе бы, земеля, поближе к народу надо быть, – намекнули Перевалову для начала. А когда тот намек не воспринял, стали «делать выводы».
В злокозненности они тоже оказались настоящими артистами. То под локоток «нечаянно» подтолкнут, когда Перевалов к прилавку лоток со сдобой несет. Булки, естественно, – на грязный пол. То мимо подставленного Переваловым плеча мешок сахара или крупы опустят при разгрузке. Мешок с высоты борта – оземь, лопается, содержимое рассыпается. «Коллеги» в крик: не мог аккуратнее мешок принять! А то еще какую-нибудь пакость придумают... И старались, чтобы все прилюдно было, чтобы видели все, из какого места у этого вшивого конструктора руки растут.
Но, несмотря ни на что, Перевалов не «исправлялся». Однако и бойцы были из тех, кто на полпути не останавливается.
Однажды в коробке с дорогим импортным вином не досчитались трех бутылок. Переполох! Продавщицы на алкашей своих косятся. Хотя и на них вроде бы не похоже. Во-первых, больше пузыря за раз обычно не берут и пропажу так замаскируют, что долго не хватишься. А во-вторых, не дорос их организм до благородных напитков. Слаще нумерованных портвейнов они отродясь ничего не пили. Так что – алиби!
А тут как раз один из «бойцов» заскочил в бытовку за куревом и «случайно» заметил в шкафчике Перевал ова эти самые бутылки – стоят три в ряд, рядом с ботиночками, нарядными этикетками сверкают. А еще трезвенником прикидывался, честного изображал!..
Первый раз Перевалов столкнулся с подлостью в таком неприкрытом виде.
Надо отдать должное хозяину: не бросился он в милицию, просто тут же рассчитал Перевалова и отпустил с миром. Хотя для оскорбленного подозрением Николая Федоровича мир этот был хуже наказания.
18
19
20
Перевалова поначалу они встретили радушно. С его появлением сам собой замыкался классический треугольник алкогольной геометрии. Однако очень быстро они поняли, что жестоко ошиблись: в треугольник Перевалов не вписывался.
Не сказать, что был он непьющ в принципе. Вовсе нет. Позволял себе и в праздники, и на разного рода торжествах – от семейных до производственных. В старые добрые времена любил по выходным литр-другой разливного пивка с вяленой рыбкой выкушать. В общем, нормально потребляющим мужиком был. А вот что не нахрюкивался до безумия – это да. И в рабочее время в рот не брал.
Последнее обстоятельство новых «коллег» Перевалова, пожалуй, больше всего и покоробило. Еще бы! Пока они где-нибудь в укромном уголочке за мешками приводят себя в чувство, он работает. Уединятся через пару часиков продолжить лечебные процедуры – опять он не с ними, снова ящиками-коробками гремит, таскает-перетаскивает, маячит перед ними живым укором – водка в глотке застревает. Продавщицы на него не нарадуются, зато на них волчицами смотрят, загрызть готовы.
Ну не пьешь ты – больной там или малахольный – ладно, хрен с тобой, но чего ж ты, падла, выщелкиваешься, чего ты другим жить не даешь? Ты ж не в лесу один, ты – в коллективе! А коллектив уважать надо.
– Тебе бы, земеля, поближе к народу надо быть, – намекнули Перевалову для начала. А когда тот намек не воспринял, стали «делать выводы».
В злокозненности они тоже оказались настоящими артистами. То под локоток «нечаянно» подтолкнут, когда Перевалов к прилавку лоток со сдобой несет. Булки, естественно, – на грязный пол. То мимо подставленного Переваловым плеча мешок сахара или крупы опустят при разгрузке. Мешок с высоты борта – оземь, лопается, содержимое рассыпается. «Коллеги» в крик: не мог аккуратнее мешок принять! А то еще какую-нибудь пакость придумают... И старались, чтобы все прилюдно было, чтобы видели все, из какого места у этого вшивого конструктора руки растут.
Но, несмотря ни на что, Перевалов не «исправлялся». Однако и бойцы были из тех, кто на полпути не останавливается.
Однажды в коробке с дорогим импортным вином не досчитались трех бутылок. Переполох! Продавщицы на алкашей своих косятся. Хотя и на них вроде бы не похоже. Во-первых, больше пузыря за раз обычно не берут и пропажу так замаскируют, что долго не хватишься. А во-вторых, не дорос их организм до благородных напитков. Слаще нумерованных портвейнов они отродясь ничего не пили. Так что – алиби!
А тут как раз один из «бойцов» заскочил в бытовку за куревом и «случайно» заметил в шкафчике Перевал ова эти самые бутылки – стоят три в ряд, рядом с ботиночками, нарядными этикетками сверкают. А еще трезвенником прикидывался, честного изображал!..
Первый раз Перевалов столкнулся с подлостью в таком неприкрытом виде.
Надо отдать должное хозяину: не бросился он в милицию, просто тут же рассчитал Перевалова и отпустил с миром. Хотя для оскорбленного подозрением Николая Федоровича мир этот был хуже наказания.
18
Он опять замкнулся в панельном склепе своей «хрущобы» и, пока оставались от расчета в магазине деньги, выходил раз в три-четыре дня на микрорайонный мини-рынок купить себе и коту рыбы, хлеба и молока, которые здесь были ощутимо дешевле, чем в продмагах.
Нынешняя зима выдалась холодной. Намерзшись в старом пальтишке в очередях, Перевалов спешил домой, но и в квартире с чуть теплыми батареями согреться было трудно. Перевалов наливал коту в блюдце молока, ставил на плиту чайник, натягивал старый свитерок под пиджак, а потом, когда кипяток был готов, устраивался на рассохшемся стуле образца середины столетия за таким же древним журнальным столиком и включал телевизор.
Кроме тусклых лампочек в комнате и туалете да на ладан дышащей электроплиты, включать в квартире было больше нечего. Другие электроприборы отсутствовали, радиоточка обрезана (видно, тетушка отказалась от нее еще при жизни).
Оставался черно-белый доисторический телевизор. Кроме него да кота, пообщаться Перевалову в квартире было не с кем. Они были теперь самыми близкими ему существами, хоть как-то скрашивавшими его одиночество.
Перевалов включал телевизор, гладил вспрыгивавшего на колени кота и говорил ему, кивая на телевизор: «Сейчас эта старая рухлядь опять начнет нас пугать страстями-мордастями...» И не ошибался.
Прихлебывая жидкий и несладкий чай, Перевалов привычно смотрел в голубой экран и ежился в нервном ознобе.
Во времена, когда у него была по призванию и душе работа, семья и нормальная жизнь вокруг, в которой он занимал свое прочное место, Перевалов не особенно задумывался о смысле существования.
Смысл заключался, наверное, уже в том, что он, Перевалов, работал и был на хорошем счету, мог содержать семью и растить детей. И на производстве, и дома он был нужен, востребован, включен, как любили писать тогда в газетах, в «созидательный процесс», который, как сейчас начинал понимать Николай Федорович, их жизнью и двигал. Не все, разумеется, в этом процессе удовлетворяло и грело, многое хотелось исправить, но разве не в нужном направлении он развивался, не достойны ли и благородны были его конечные цели – свобода, равенство, братство и достойная жизнь всех, а не избранных?
Но где они, те цели и направления? Все смешалось на их плоту, все смешалось... И вот уже честь не по труду, как когда-то, не по тому, что доброго ты после себя оставил, воздается, а по тому, сколько и насколько ловко или дерзко сумел хапнуть, украсть, смошенничать. Не честью в деле утверждает себя большинство тех нынешних, кто рвется к богатству и власти, а чудовищным обманом, грабежом, кровью и насилием. Ну а те, кто никуда не рвется, не имея либо сил, либо желания, просто барахтаются в оставляемой сильными и крутыми грязи, пытаясь выжить, не захлебнуться в ней окончательно.
Вот и весь на сегодня смысл жизни: одни грабят и жируют, другие, на это неспособные, влачат и прозябают. Вот уж поистине – время вывихнуло сустав, жизнь окривела, мир сошел с ума!..
Или, закрадывалась жуткая мысль, только один он и спятил? Разве мало людей его эпохи и даже его поколения прекрасно уживаются с нынешней жизнью? А вот он родился в ненужное время и в ненужном месте. Хотя при чем здесь время и место, если не умеешь перестраиваться на нужный лад? Как же он был самонадеянно глуп, когда заявлял на заре нынешних перемен, что если честен, порядочен, добросовестен, если не за что стыдиться, то и перестраиваться не надо. Теперь жизнь смеется над ним и показывает кукиш; бывший его парторг как плыл, так и продолжает плыть, а он идет ко дну. И правы были древние, утверждая: времена меняются – и мы меняемся вместе с ними. Но, может, все проще: одни способны жить в настоящем, словно ничего до этого не было, другие – нет. В математике это, кажется, называется «марковский процесс», вспомнил Перевалов и еще раз уныло подумал, что, конечно же, дело в нем самом, в его плохо приспосабливаемой натуре, в ущербном менталитете, которому не всякая среда и атмосфера в жилу.
В общем, кто не успел, тот опоздал, а кто не сумел – погиб...
Нынешняя зима выдалась холодной. Намерзшись в старом пальтишке в очередях, Перевалов спешил домой, но и в квартире с чуть теплыми батареями согреться было трудно. Перевалов наливал коту в блюдце молока, ставил на плиту чайник, натягивал старый свитерок под пиджак, а потом, когда кипяток был готов, устраивался на рассохшемся стуле образца середины столетия за таким же древним журнальным столиком и включал телевизор.
Кроме тусклых лампочек в комнате и туалете да на ладан дышащей электроплиты, включать в квартире было больше нечего. Другие электроприборы отсутствовали, радиоточка обрезана (видно, тетушка отказалась от нее еще при жизни).
Оставался черно-белый доисторический телевизор. Кроме него да кота, пообщаться Перевалову в квартире было не с кем. Они были теперь самыми близкими ему существами, хоть как-то скрашивавшими его одиночество.
Перевалов включал телевизор, гладил вспрыгивавшего на колени кота и говорил ему, кивая на телевизор: «Сейчас эта старая рухлядь опять начнет нас пугать страстями-мордастями...» И не ошибался.
Прихлебывая жидкий и несладкий чай, Перевалов привычно смотрел в голубой экран и ежился в нервном ознобе.
Во времена, когда у него была по призванию и душе работа, семья и нормальная жизнь вокруг, в которой он занимал свое прочное место, Перевалов не особенно задумывался о смысле существования.
Смысл заключался, наверное, уже в том, что он, Перевалов, работал и был на хорошем счету, мог содержать семью и растить детей. И на производстве, и дома он был нужен, востребован, включен, как любили писать тогда в газетах, в «созидательный процесс», который, как сейчас начинал понимать Николай Федорович, их жизнью и двигал. Не все, разумеется, в этом процессе удовлетворяло и грело, многое хотелось исправить, но разве не в нужном направлении он развивался, не достойны ли и благородны были его конечные цели – свобода, равенство, братство и достойная жизнь всех, а не избранных?
Но где они, те цели и направления? Все смешалось на их плоту, все смешалось... И вот уже честь не по труду, как когда-то, не по тому, что доброго ты после себя оставил, воздается, а по тому, сколько и насколько ловко или дерзко сумел хапнуть, украсть, смошенничать. Не честью в деле утверждает себя большинство тех нынешних, кто рвется к богатству и власти, а чудовищным обманом, грабежом, кровью и насилием. Ну а те, кто никуда не рвется, не имея либо сил, либо желания, просто барахтаются в оставляемой сильными и крутыми грязи, пытаясь выжить, не захлебнуться в ней окончательно.
Вот и весь на сегодня смысл жизни: одни грабят и жируют, другие, на это неспособные, влачат и прозябают. Вот уж поистине – время вывихнуло сустав, жизнь окривела, мир сошел с ума!..
Или, закрадывалась жуткая мысль, только один он и спятил? Разве мало людей его эпохи и даже его поколения прекрасно уживаются с нынешней жизнью? А вот он родился в ненужное время и в ненужном месте. Хотя при чем здесь время и место, если не умеешь перестраиваться на нужный лад? Как же он был самонадеянно глуп, когда заявлял на заре нынешних перемен, что если честен, порядочен, добросовестен, если не за что стыдиться, то и перестраиваться не надо. Теперь жизнь смеется над ним и показывает кукиш; бывший его парторг как плыл, так и продолжает плыть, а он идет ко дну. И правы были древние, утверждая: времена меняются – и мы меняемся вместе с ними. Но, может, все проще: одни способны жить в настоящем, словно ничего до этого не было, другие – нет. В математике это, кажется, называется «марковский процесс», вспомнил Перевалов и еще раз уныло подумал, что, конечно же, дело в нем самом, в его плохо приспосабливаемой натуре, в ущербном менталитете, которому не всякая среда и атмосфера в жилу.
В общем, кто не успел, тот опоздал, а кто не сумел – погиб...
19
Деньги от расчета в магазине стремительно подходили к концу. Надо было что-то предпринимать. Николай Федорович стал захаживать на оптовый рынок, расположившийся на самой окраине города, минутах в двадцати ходьбы от дома, в надежде что-нибудь подзаработать.
Эта большая, огороженная забором из бетонных плит, площадка круглый год была забита фурами и рефрижераторами «дальнобойщиков» с мясом, разными продуктами, овощами и фруктами. Больше всего приезжало машин с юга. По утрам сюда устремлялись оптовые покупатели со всего города. Мелькали ящики, коробки, мясные туши, мешки. Висел над рынком многоязыкий говор.
Работа здесь – разгрузить-загрузить, поднести-перенести – не переводилась, но и охотников на нее имелось с избытком. Причем, не чета ему, Перевалову – мужиков, едва переваливших в большинстве своем на четвертый десяток, крепких, напористых, цепких, зорко следящих за посторонними на своей территории. Были тут свои лидеры, свои отношения и сферы влияния. Белую ворону и «чайника» Перевалова вычислили фазу, едва он в первый раз появился на площадке, и к серьезной работе не допускали. Да и на «несерьезную» – уборка территории, например – попасть из-за конкурентов-бомжей и алкашей, которые глотку готовы были перегрызть, нечасто удавалось. А уж забросить незаметно мелкому оптовику в легковушку несколько ящиков куриных окорочков было вообще большой удачей. Но и с тех грошей, какие удавалось поиметь, следовало «отстегнуть» «бригадиру» за возможность находиться на площадке.
В общем, и тут было, как везде. И как везде, ему и здесь не находилось места...
А дома, у порога, его встречал кот. Он терся о ногу, с голодным вопросом заглядывая хозяину в глаза. И Перевалову все чаще нечего было своему любимцу ответить. Николай Федорович брал кота на плечо, тот прижимался полосатой мордой к его уху и начинал громко мурлыкать, словно утешая и ободряя: мол, не расстраивайся, обойдется, Бог даст. Перевалову и впрямь становилось легче.
Перевалов принес его когда-то в дом совсем еще маленьким котенком, более пятнадцати лет прожил с ним, не расставаясь, и любил его, как еще одного своего ребенка. Пожалуй, никто из домашних не был так привязан к нему, как Перевалов. И кот отвечал ему полной взаимностью, только в нем по-настоящему и признавая хозяина. Они чем-то неуловимо схожи были. Во всяком случае, чувствовалась в переваловском питомце своя порядочность и даже интеллигентность. Кот никогда не воровал, не попрошайничал. Когда приходили гости, он встречал всех в коридоре, и каждому, как собака, протягивал, вызывая изумление, мягкую мохнатую лапу. (Этому его научила дочь). А потом величаво, с чувством собственного достоинства удалялся и не появлялся, пока все не расходились. Он был добрейшей души животным, совершенно незлобивым, не мстительным, как некоторые кошки, ни разу никого не укусил, не исцарапал. Ему неведомо было, что такое враги. Окажись кот на улице, думал иной раз Перевалов, ему бы там не выжить.
Теперь, оставшись вдвоем в этом враждебном мире, они чувствовали еще большую нужду друг в друге. Перевалов стал замечать, что он разговаривает с котом не только как с живым человеком, но и равным собеседником. Кот, не мигая, смотрел на него изумрудными глазами и, казалось, все понимал. Иногда сам отвечал что-то на своем кошачьем языке. И Перевалов тоже его понимал. Если бы рядом не было этого пушистого друга-собеседника, Перевалов от тоски и одиночества точно бы сошел с ума.
Особенно – когда вышел из строя телевизор. Ремонту этот ветхий аппарат уже не подлежал, а потому просто пылился в углу комнаты. Перевалов по-прежнему садился со стаканом чая за журнальный столик напротив него, подолгу отрешенно смотрел на помертвевший экран, вздыхал и говорил привычно устроившемуся на коленях коту: «Вот и закрылось наше окно в мир».
Без телевизора к хроническому недоеданию прибавился еще и информационный голод. Сначала Николай Федорович, пытаясь хоть как-то утолить его, захаживал в ближайший магазин радиотоваров, чтобы постоять возле всегда включенных телевизоров, но быстро намозолил глаза персоналу и вызвал подозрения. И в очередной такой визит, когда Перевалов, ушам своим не веря, слушал об отречении старого кормчего в пользу своего молодого, только-только появившегося на политическом Олимпе, преемника, два дюжих охранника его просто выперли за дверь.
Смена кормчих обсуждалась на каждом углу. Мнения были разные, как погода в берущей разгон весне: то оттепель растапливала снег, то морозец ударял гололедом. Многие ждали перемен к лучшему, надеялись, что уж этот-то – молодой, бодрый, спортивный, непьющий, ни в чем предосудительном не замеченный – навороченное до него выгребет и исправит. И вообще даст прикурить!..
Перевалов уже ничего не ждал и ни на что не надеялся. Для него лично, знал-чувствовал, лучше уже не станет. И верно...
Когда сошел снег и начала пробиваться первая весенняя травка, заболел кот. Его мучительно рвало даже от воды, живот раздуло. Он едва передвигался. Потом и вовсе слег. Кот с трудом приподнимал голову, глядя наПеревалова больными, полными слез и тоски глазами, и слабо шевелил хвостом в ответ на прикосновение хозяйской ладони.
Перевалов, умостив его в большую хозяйственную сумку, помчался в ветлечебницу. Там, чуть не плача, уговорил ветеринара осмотреть кота бесплатно.
Узнав, сколько коту лет, ветеринар сразу же предложил его усыпить. Эта процедура освобождала Перевалова от многих хлопот, но Николай Федорович наотрез отказался, решив, что пусть его единственный друг, если ему суждено, умрет естественной смертью. Лучше бы подсказали, чем больному помочь. Ветеринар посоветовал капельницу, назвал какие-то лекарства, но когда сказал, сколько это будет стоить, у Перевалова волосы встали дыбом и все оборвалось внутри – таких денег ему не найти...
Оставалось только смотреть, как доживает последние дни его полосатый друг, терзаясь тем, что ничего уже не в силах для него сделать. Даже покормить толком.
Хоть покормить бы напоследок!..
Эта мысль, воспринятая им как последняя воля умирающего, подхватила Перевалова и понесла на базарчик.
Он не помнил, как очутился в павильоне мясных изделий. С гуляющим ветром в карманах ему здесь делать было нечего. Но неотвязное желание напоследок вкусно покормить кота уже потащило Перевалова вдоль торговых рядов.
Боже ж ты мой! Какой только вкуснятины тут не было! Истекающая соком розовая буженина, загорелые окорока, толстобокие, перепоясанные шпагатом вареные колбасы, кофейного цвета сервелаты, копченые языки, от которых и собственный немудрено проглотить, похожая на слоеный пирог корейка, тающая во рту пастрома, свиные ребрышки, гирлянды сарделек и сосисок и многое еще такое, чему Перевалов и названий-то не знал, дразнили взгляд, обоняние, возбуждали зверский голод.
Покупатели разглядывают колбасы, продавцы расхваливали товар, предлагали пробовать, ловко отделяя от мясного тела тончайший пластик. Покупатели с глубокомысленным видом дегустировали, оценивая. Но когда и Перевалов попросил попробовать, продавщица просто махнула в его сторону тыльной стороной ладони, как делают это, отгоняя муху.
Перевалов понуро побрел дальше. И... не поверил своим глазам: шагах в трех от него, на бетонном полу под прилавком, лежала сосиска. По всей видимости, упала, когда покупателю взвешивали товар. Замечательно! – обрадовался Перевалов, и от волнения у него перехватило дыхание. Народу в будний день в павильоне было мало, и никто не мешал ему вплотную приблизиться к вожделенной сосиске. Оглянувшись для верности по сторонам, он нагнулся и схватил ее. А когда выпрямился, услышал из-за прилавка:
– Эй, мужик, чего это ты там нашел?
Николай Федорович вздрогнул от неожиданности. Подавшись всем телом через прилавок, его в упор расстреливала густо подведенными глазами молодая яркая продавщица.
– Да вот... Валялась... На земле... Я и подобрал... – растерявшись, залепетал Перевалов, протягивая в подтверждение свою находку.
И не успел Перевалов глазом моргнуть, как молодая халда выхватила сосиску.
– Да вы что! Я же не с прилавка... Она на полу лежала... – заволновался Перевалов, еще не веря, что лишился сосиски.
– А свалилась она откуда? – злым пронзительным голосом заверещала продавщица. – С неба? С моего же прилавка. Мой товар, слышишь ты, мой!
– У меня кот болеет... Покормить хотел... Помрет вот-вот... – заискивающе бормотал Перевалов, все еще надеясь, что продавщица сжалится.
Но она взвилась еще пуще:
– Чего?... Твоего кота сосисками кормить? Ну вы посмотрите на него, люди добрые! Я должна его кота сосисками кормить! Это что ж такое делается? Ты сам себе на горбушку хлеба, гляжу, не можешь заработать, а собрался кота сосисками кормить. Конечно... Можно... Чужими-то! Ворованными... Ходите тут, шакалы голодные, а чуть зазевался – тырите, что подвернется. Вали отсюда, бомжатина неумытая!.. – зашлась продавщица в крике, и было в нем столько презрения и ненависти, что Николай Федорович испугался: в красивом еще пару минут назад лице почудился ему злобный волчий оскал.
«А ведь не какая-то там бесящаяся от жиру „новая русская“. Такая же, едва сводящая концы с концами, баба, которой сегодня, может быть, чуть больше повезло в жизни. Откуда же эта ненависть и уничижение к тем, кому повезло меньше? – недоумевал Перевалов, едва волоча ноги. – Наверное, она таким образом пытается совпасть с жестокой и дикой нынешней жизнью, усвоив ее главное правило: человек человеку – волк!»
Кот доживал последние отпущенные ему часы. Он лежал на боку неподвижно, и только иногда приоткрывал глаза, которые все сильнее затягивала смертная пелена.
– Ну поживи еще хоть чуть-чуть, не оставляй меня одного... – шептал Перевалов, сидя на полу рядом с другом, и невольные слезы катились по его щекам.
Едва заметно, как показалось Перевалову, прощально шевельнулся самый кончик хвоста, хотя кот еще дышал...
А под утро будто кто толкнул Николая Федоровича в бок. Он вскочил с дивана и бросился в угол, к балконной двери, где было постелено коту. Перевалов встал на колени, осторожно, словно боясь спугнуть, дотронулся до него. Кот еще не остыл, но был мертв.
Перевалов застонал, обхватил голову руками и так, на коленях, простоял, не двигаясь, пока совсем не рассвело. Потом очнулся, тяжело поднялся, чувствуя, как ноет сердце. Надо было что-то делать дальше, где-то похоронить друга. Можно было закопать его во дворе, за гаражами или еще где-нибудь неподалеку, но Перевалов отверг эту мысль. Кот был в последнее время ему дороже любого человека, а потому...
Перевалов нашел большую картонную коробку из-под зимних женских сапог, порвал надвое простыню, завернул в тряпку тело кота и положил в коробку. Накрыв коробку крышкой, обмотал ее куском шпагата и, взяв свою скорбную ношу под мышку, зашагал навстречу солнцу. В той стороне, на самой окраине, располагалось одно из городских кладбищ.
Перевалов решил похоронить друга возле забора, неподалеку от кладбищенских ворот. Он выбрал местечко посуше, еще не занятое могилами, и только сейчас вспомнил, что забыл лопату. На глаза попался ржавый железный прут от оградки, и он взялся ковырять им землю.
– Мужик! – окликнул его кладбищенский рабочий. – Ты чего тут скребешься?
– Хороню, – мрачно отозвался Перевалов.
– Кого? – не поверил рабочий и подозрительно посмотрел на коробку.
– Кота, – неохотно пояснил Перевалов. Очень уж ему сейчас не хотелось ни с кем объясняться.
– Кота?!. – удивленно присвистнул рабочий и рассердился: – Тебе тут что, кладбище животных? Да ты знаешь, что здесь для самых богатых, крутых и блатных место зарезервировано?
– Он не просто животное. Он как человек. Даже и лучше многих. Он – мой друг, – сказал Перевалов, пропустив мимо ушей слова о «богатых и крутых».
Рабочий покрутил пальцем у виска, присел на бугорок и закурил, глядя на странного мужика, вздумавшего похоронить животину на человеческом погосте да еще в самом престижном месте.
Перевалов продолжал ковырять землю.
Рабочий был Перевалову ровесник, не первый год промышлял кладбищенским трудом, сталкивался здесь со всяким, но такое видел впервые. Впрочем, он давно разучился чему-либо удивляться. Особенно, когда дело касалось жизни и смерти. Поэтому, еще немного посмыкав свою цигарку, философски заметил:
– Ну, если друг, то куды попрешь... Друг он и в любой шкуре друг... – помолчал и сказал: – Ты это... Кончай скрести-то. Много ли такой железякой нацарапаешь. Передохни пока. Я сейчас...
Рабочий, кряхтя, поднялся и пошел к видневшейся неподалеку хозяйственной постройке, откуда вернулся вскоре с лопатой. Титановый, отлично заточенный ее штык, изготовленный скорее всего на бывшем оборонном предприятии, был насажен на короткий, прочный и легкий черенок. Все говорило о том, что сей шанцевый инструмент принадлежит профессионалу.
Рабочий несколько секунд целился взглядом в расковырянное Переваловым место, потом вонзил в землю заступ.
Действовал он артистически. Перевалов даже забыл на время о своем горе и невольно залюбовался работой.
Очень скоро аккуратная могилка с идеально ровными краями была выкопана. Перевалов, встав на корточки, осторожно опустил на дно обувную коробку с телом кота и бросил на ее крышку комок холодной весенней земли. Заступ опять споро замелькал в руках кладбищенского рабочего, и вот уже на месте ямы вырос холмик. Рабочий деловито обхлопал его со всех сторон заступом, и получилась маленькая плоская пирамидка. Он подобрал с земли прут, которым Перевалов ковырял землю, и воткнул его в основание могилки. Потом порылся в карманах, вытащил обрывок черной муаровой ленты, на которой еще различались золотые буквы, и повязал ею, как галстуком, воткнутый в землю прут.
– Чтобы знал, где искать, когда проведывать будешь приходить, – сказал он.
– Спасибо, – задрожавшим голосом поблагодарил Перевалов, и его стали душить копившиеся весь сегодняшний день рыдания.
Рабочий неловко потоптался и ушел. И снова вернулся. Вместо лопаты в руках у него была отпитая примерно наполовину бутылка водки, на горло которой, как колпак, был надет верх дном пластмассовый стаканчик.
– Давай помянем, – просто сказал он, налил до краев и протянул стакан Перевалову...
Эта большая, огороженная забором из бетонных плит, площадка круглый год была забита фурами и рефрижераторами «дальнобойщиков» с мясом, разными продуктами, овощами и фруктами. Больше всего приезжало машин с юга. По утрам сюда устремлялись оптовые покупатели со всего города. Мелькали ящики, коробки, мясные туши, мешки. Висел над рынком многоязыкий говор.
Работа здесь – разгрузить-загрузить, поднести-перенести – не переводилась, но и охотников на нее имелось с избытком. Причем, не чета ему, Перевалову – мужиков, едва переваливших в большинстве своем на четвертый десяток, крепких, напористых, цепких, зорко следящих за посторонними на своей территории. Были тут свои лидеры, свои отношения и сферы влияния. Белую ворону и «чайника» Перевалова вычислили фазу, едва он в первый раз появился на площадке, и к серьезной работе не допускали. Да и на «несерьезную» – уборка территории, например – попасть из-за конкурентов-бомжей и алкашей, которые глотку готовы были перегрызть, нечасто удавалось. А уж забросить незаметно мелкому оптовику в легковушку несколько ящиков куриных окорочков было вообще большой удачей. Но и с тех грошей, какие удавалось поиметь, следовало «отстегнуть» «бригадиру» за возможность находиться на площадке.
В общем, и тут было, как везде. И как везде, ему и здесь не находилось места...
А дома, у порога, его встречал кот. Он терся о ногу, с голодным вопросом заглядывая хозяину в глаза. И Перевалову все чаще нечего было своему любимцу ответить. Николай Федорович брал кота на плечо, тот прижимался полосатой мордой к его уху и начинал громко мурлыкать, словно утешая и ободряя: мол, не расстраивайся, обойдется, Бог даст. Перевалову и впрямь становилось легче.
Перевалов принес его когда-то в дом совсем еще маленьким котенком, более пятнадцати лет прожил с ним, не расставаясь, и любил его, как еще одного своего ребенка. Пожалуй, никто из домашних не был так привязан к нему, как Перевалов. И кот отвечал ему полной взаимностью, только в нем по-настоящему и признавая хозяина. Они чем-то неуловимо схожи были. Во всяком случае, чувствовалась в переваловском питомце своя порядочность и даже интеллигентность. Кот никогда не воровал, не попрошайничал. Когда приходили гости, он встречал всех в коридоре, и каждому, как собака, протягивал, вызывая изумление, мягкую мохнатую лапу. (Этому его научила дочь). А потом величаво, с чувством собственного достоинства удалялся и не появлялся, пока все не расходились. Он был добрейшей души животным, совершенно незлобивым, не мстительным, как некоторые кошки, ни разу никого не укусил, не исцарапал. Ему неведомо было, что такое враги. Окажись кот на улице, думал иной раз Перевалов, ему бы там не выжить.
Теперь, оставшись вдвоем в этом враждебном мире, они чувствовали еще большую нужду друг в друге. Перевалов стал замечать, что он разговаривает с котом не только как с живым человеком, но и равным собеседником. Кот, не мигая, смотрел на него изумрудными глазами и, казалось, все понимал. Иногда сам отвечал что-то на своем кошачьем языке. И Перевалов тоже его понимал. Если бы рядом не было этого пушистого друга-собеседника, Перевалов от тоски и одиночества точно бы сошел с ума.
Особенно – когда вышел из строя телевизор. Ремонту этот ветхий аппарат уже не подлежал, а потому просто пылился в углу комнаты. Перевалов по-прежнему садился со стаканом чая за журнальный столик напротив него, подолгу отрешенно смотрел на помертвевший экран, вздыхал и говорил привычно устроившемуся на коленях коту: «Вот и закрылось наше окно в мир».
Без телевизора к хроническому недоеданию прибавился еще и информационный голод. Сначала Николай Федорович, пытаясь хоть как-то утолить его, захаживал в ближайший магазин радиотоваров, чтобы постоять возле всегда включенных телевизоров, но быстро намозолил глаза персоналу и вызвал подозрения. И в очередной такой визит, когда Перевалов, ушам своим не веря, слушал об отречении старого кормчего в пользу своего молодого, только-только появившегося на политическом Олимпе, преемника, два дюжих охранника его просто выперли за дверь.
Смена кормчих обсуждалась на каждом углу. Мнения были разные, как погода в берущей разгон весне: то оттепель растапливала снег, то морозец ударял гололедом. Многие ждали перемен к лучшему, надеялись, что уж этот-то – молодой, бодрый, спортивный, непьющий, ни в чем предосудительном не замеченный – навороченное до него выгребет и исправит. И вообще даст прикурить!..
Перевалов уже ничего не ждал и ни на что не надеялся. Для него лично, знал-чувствовал, лучше уже не станет. И верно...
Когда сошел снег и начала пробиваться первая весенняя травка, заболел кот. Его мучительно рвало даже от воды, живот раздуло. Он едва передвигался. Потом и вовсе слег. Кот с трудом приподнимал голову, глядя наПеревалова больными, полными слез и тоски глазами, и слабо шевелил хвостом в ответ на прикосновение хозяйской ладони.
Перевалов, умостив его в большую хозяйственную сумку, помчался в ветлечебницу. Там, чуть не плача, уговорил ветеринара осмотреть кота бесплатно.
Узнав, сколько коту лет, ветеринар сразу же предложил его усыпить. Эта процедура освобождала Перевалова от многих хлопот, но Николай Федорович наотрез отказался, решив, что пусть его единственный друг, если ему суждено, умрет естественной смертью. Лучше бы подсказали, чем больному помочь. Ветеринар посоветовал капельницу, назвал какие-то лекарства, но когда сказал, сколько это будет стоить, у Перевалова волосы встали дыбом и все оборвалось внутри – таких денег ему не найти...
Оставалось только смотреть, как доживает последние дни его полосатый друг, терзаясь тем, что ничего уже не в силах для него сделать. Даже покормить толком.
Хоть покормить бы напоследок!..
Эта мысль, воспринятая им как последняя воля умирающего, подхватила Перевалова и понесла на базарчик.
Он не помнил, как очутился в павильоне мясных изделий. С гуляющим ветром в карманах ему здесь делать было нечего. Но неотвязное желание напоследок вкусно покормить кота уже потащило Перевалова вдоль торговых рядов.
Боже ж ты мой! Какой только вкуснятины тут не было! Истекающая соком розовая буженина, загорелые окорока, толстобокие, перепоясанные шпагатом вареные колбасы, кофейного цвета сервелаты, копченые языки, от которых и собственный немудрено проглотить, похожая на слоеный пирог корейка, тающая во рту пастрома, свиные ребрышки, гирлянды сарделек и сосисок и многое еще такое, чему Перевалов и названий-то не знал, дразнили взгляд, обоняние, возбуждали зверский голод.
Покупатели разглядывают колбасы, продавцы расхваливали товар, предлагали пробовать, ловко отделяя от мясного тела тончайший пластик. Покупатели с глубокомысленным видом дегустировали, оценивая. Но когда и Перевалов попросил попробовать, продавщица просто махнула в его сторону тыльной стороной ладони, как делают это, отгоняя муху.
Перевалов понуро побрел дальше. И... не поверил своим глазам: шагах в трех от него, на бетонном полу под прилавком, лежала сосиска. По всей видимости, упала, когда покупателю взвешивали товар. Замечательно! – обрадовался Перевалов, и от волнения у него перехватило дыхание. Народу в будний день в павильоне было мало, и никто не мешал ему вплотную приблизиться к вожделенной сосиске. Оглянувшись для верности по сторонам, он нагнулся и схватил ее. А когда выпрямился, услышал из-за прилавка:
– Эй, мужик, чего это ты там нашел?
Николай Федорович вздрогнул от неожиданности. Подавшись всем телом через прилавок, его в упор расстреливала густо подведенными глазами молодая яркая продавщица.
– Да вот... Валялась... На земле... Я и подобрал... – растерявшись, залепетал Перевалов, протягивая в подтверждение свою находку.
И не успел Перевалов глазом моргнуть, как молодая халда выхватила сосиску.
– Да вы что! Я же не с прилавка... Она на полу лежала... – заволновался Перевалов, еще не веря, что лишился сосиски.
– А свалилась она откуда? – злым пронзительным голосом заверещала продавщица. – С неба? С моего же прилавка. Мой товар, слышишь ты, мой!
– У меня кот болеет... Покормить хотел... Помрет вот-вот... – заискивающе бормотал Перевалов, все еще надеясь, что продавщица сжалится.
Но она взвилась еще пуще:
– Чего?... Твоего кота сосисками кормить? Ну вы посмотрите на него, люди добрые! Я должна его кота сосисками кормить! Это что ж такое делается? Ты сам себе на горбушку хлеба, гляжу, не можешь заработать, а собрался кота сосисками кормить. Конечно... Можно... Чужими-то! Ворованными... Ходите тут, шакалы голодные, а чуть зазевался – тырите, что подвернется. Вали отсюда, бомжатина неумытая!.. – зашлась продавщица в крике, и было в нем столько презрения и ненависти, что Николай Федорович испугался: в красивом еще пару минут назад лице почудился ему злобный волчий оскал.
«А ведь не какая-то там бесящаяся от жиру „новая русская“. Такая же, едва сводящая концы с концами, баба, которой сегодня, может быть, чуть больше повезло в жизни. Откуда же эта ненависть и уничижение к тем, кому повезло меньше? – недоумевал Перевалов, едва волоча ноги. – Наверное, она таким образом пытается совпасть с жестокой и дикой нынешней жизнью, усвоив ее главное правило: человек человеку – волк!»
Кот доживал последние отпущенные ему часы. Он лежал на боку неподвижно, и только иногда приоткрывал глаза, которые все сильнее затягивала смертная пелена.
– Ну поживи еще хоть чуть-чуть, не оставляй меня одного... – шептал Перевалов, сидя на полу рядом с другом, и невольные слезы катились по его щекам.
Едва заметно, как показалось Перевалову, прощально шевельнулся самый кончик хвоста, хотя кот еще дышал...
А под утро будто кто толкнул Николая Федоровича в бок. Он вскочил с дивана и бросился в угол, к балконной двери, где было постелено коту. Перевалов встал на колени, осторожно, словно боясь спугнуть, дотронулся до него. Кот еще не остыл, но был мертв.
Перевалов застонал, обхватил голову руками и так, на коленях, простоял, не двигаясь, пока совсем не рассвело. Потом очнулся, тяжело поднялся, чувствуя, как ноет сердце. Надо было что-то делать дальше, где-то похоронить друга. Можно было закопать его во дворе, за гаражами или еще где-нибудь неподалеку, но Перевалов отверг эту мысль. Кот был в последнее время ему дороже любого человека, а потому...
Перевалов нашел большую картонную коробку из-под зимних женских сапог, порвал надвое простыню, завернул в тряпку тело кота и положил в коробку. Накрыв коробку крышкой, обмотал ее куском шпагата и, взяв свою скорбную ношу под мышку, зашагал навстречу солнцу. В той стороне, на самой окраине, располагалось одно из городских кладбищ.
Перевалов решил похоронить друга возле забора, неподалеку от кладбищенских ворот. Он выбрал местечко посуше, еще не занятое могилами, и только сейчас вспомнил, что забыл лопату. На глаза попался ржавый железный прут от оградки, и он взялся ковырять им землю.
– Мужик! – окликнул его кладбищенский рабочий. – Ты чего тут скребешься?
– Хороню, – мрачно отозвался Перевалов.
– Кого? – не поверил рабочий и подозрительно посмотрел на коробку.
– Кота, – неохотно пояснил Перевалов. Очень уж ему сейчас не хотелось ни с кем объясняться.
– Кота?!. – удивленно присвистнул рабочий и рассердился: – Тебе тут что, кладбище животных? Да ты знаешь, что здесь для самых богатых, крутых и блатных место зарезервировано?
– Он не просто животное. Он как человек. Даже и лучше многих. Он – мой друг, – сказал Перевалов, пропустив мимо ушей слова о «богатых и крутых».
Рабочий покрутил пальцем у виска, присел на бугорок и закурил, глядя на странного мужика, вздумавшего похоронить животину на человеческом погосте да еще в самом престижном месте.
Перевалов продолжал ковырять землю.
Рабочий был Перевалову ровесник, не первый год промышлял кладбищенским трудом, сталкивался здесь со всяким, но такое видел впервые. Впрочем, он давно разучился чему-либо удивляться. Особенно, когда дело касалось жизни и смерти. Поэтому, еще немного посмыкав свою цигарку, философски заметил:
– Ну, если друг, то куды попрешь... Друг он и в любой шкуре друг... – помолчал и сказал: – Ты это... Кончай скрести-то. Много ли такой железякой нацарапаешь. Передохни пока. Я сейчас...
Рабочий, кряхтя, поднялся и пошел к видневшейся неподалеку хозяйственной постройке, откуда вернулся вскоре с лопатой. Титановый, отлично заточенный ее штык, изготовленный скорее всего на бывшем оборонном предприятии, был насажен на короткий, прочный и легкий черенок. Все говорило о том, что сей шанцевый инструмент принадлежит профессионалу.
Рабочий несколько секунд целился взглядом в расковырянное Переваловым место, потом вонзил в землю заступ.
Действовал он артистически. Перевалов даже забыл на время о своем горе и невольно залюбовался работой.
Очень скоро аккуратная могилка с идеально ровными краями была выкопана. Перевалов, встав на корточки, осторожно опустил на дно обувную коробку с телом кота и бросил на ее крышку комок холодной весенней земли. Заступ опять споро замелькал в руках кладбищенского рабочего, и вот уже на месте ямы вырос холмик. Рабочий деловито обхлопал его со всех сторон заступом, и получилась маленькая плоская пирамидка. Он подобрал с земли прут, которым Перевалов ковырял землю, и воткнул его в основание могилки. Потом порылся в карманах, вытащил обрывок черной муаровой ленты, на которой еще различались золотые буквы, и повязал ею, как галстуком, воткнутый в землю прут.
– Чтобы знал, где искать, когда проведывать будешь приходить, – сказал он.
– Спасибо, – задрожавшим голосом поблагодарил Перевалов, и его стали душить копившиеся весь сегодняшний день рыдания.
Рабочий неловко потоптался и ушел. И снова вернулся. Вместо лопаты в руках у него была отпитая примерно наполовину бутылка водки, на горло которой, как колпак, был надет верх дном пластмассовый стаканчик.
– Давай помянем, – просто сказал он, налил до краев и протянул стакан Перевалову...
20
Похоронив кота, Перевалов словно завис в невесомости. Ни сидеть, ни лежать, ни ходить не мог. Мыслей в голове тоже не было. Лишь сполохи отрывочных сумбурных видений, в которых мелькали то дочь, то жена, то кто-то из бывших сослуживцев или знакомых, но чаще всего – сын и кот. Иногда являлись они к нему оба разом: кот на плече у сына что-то нашептывал-мурлыкал ему в самое ухо. И оба, казалось Перевалову, укоризненно косились на него: что же ты, отец, нас бросил? Мы – здесь, ты – там. И звали: присоединяйся к нам, втроем и веселей, и на душе легче...
Так прошла неделя, началась вторая, а на девятый день выпадала родительская суббота. Перевалов засобирался на кладбище.
Когда субботним утром Николай Федорович очутился на дороге, ведущей к кладбищу, ему показалось, что он попал на первомайскую демонстрацию. Неширокое шоссе было забито машинами и людьми. Разноцветная толпа, путаясь под колесами машин (или, наоборот, авто путались под ногами людей), несла в руках живые и бумажные цветы, лопаты и грабли обихаживать могилки, сумки с поминальной снедью. Шли поодиночке и целыми семьями, старые и малые. Зарождаясь у конечной остановки городского транспорта, шествие растянулось на километр.
Возле центральных ворот кладбища табунились торговые и общепитовские палатки с печеньем и конфетами, пивом и прохладительными напитками, дымящимися на мангалах шашлыками и варившимися тут же, в больших кастрюлях на газовых горелках, пельменями. В кроны обступивших кладбище сосен уносились вызывающие слюну дымы и запахи. Тут же продавали цветы, похоронные венки, восковые свечи, миниатюрные иконки, ладанки и прочие церковные причиндалы.
Толпа роилась вокруг этой импровизированной ярмарки, закручивалась в водовороты, галдела, как стая вспугнутых ворон. И если бы не кладбищенская ограда впереди с выглядывающими из-за нее крестами и надгробиями, могло показаться, что шумит вокруг народное гуляние.
К кладбищу Перевалов шел мимо пристроившейся на самом его краю белокаменной с золотой маковкой часовни. Она была забита людьми. Шла служба. Через распахнутые настежь двери доносился густой, но кристально чистый, прямо-таки колокольный бас дьякона.
Привалов невольно приостановился. Лучезарная золотая маковка подпирала голубое безоблачное майское небо, а из дверей в вышину рвался дьяконовский бас. Слов было не разобрать. Но чудилось, что это возносится молитва Богу за всех них: безвременно ушедших, бесследно сгинувших и здравствующих, но уже словно умерших.
Николай Федорович подумал, что хорошо бы свечки за рабов Божьих сына и кота поставить, но вовремя вспомнил, что ни денег, ни даже, наверное, права на это у него нет: всю жизнь был неверующим. Да и молится ли церковь за усопших животных – тоже не знал.
Перевалов пошел дальше и вскоре вместе с толпой влился на центральную аллею кладбища. Ощущение, что ты не то на демонстрации, не то на массовом гулянии, здесь еще более усиливалось.
Этот город мертвых с зеркальной точностью отражал бытие живых, чему живые больше всего и способствовали.
Так прошла неделя, началась вторая, а на девятый день выпадала родительская суббота. Перевалов засобирался на кладбище.
Когда субботним утром Николай Федорович очутился на дороге, ведущей к кладбищу, ему показалось, что он попал на первомайскую демонстрацию. Неширокое шоссе было забито машинами и людьми. Разноцветная толпа, путаясь под колесами машин (или, наоборот, авто путались под ногами людей), несла в руках живые и бумажные цветы, лопаты и грабли обихаживать могилки, сумки с поминальной снедью. Шли поодиночке и целыми семьями, старые и малые. Зарождаясь у конечной остановки городского транспорта, шествие растянулось на километр.
Возле центральных ворот кладбища табунились торговые и общепитовские палатки с печеньем и конфетами, пивом и прохладительными напитками, дымящимися на мангалах шашлыками и варившимися тут же, в больших кастрюлях на газовых горелках, пельменями. В кроны обступивших кладбище сосен уносились вызывающие слюну дымы и запахи. Тут же продавали цветы, похоронные венки, восковые свечи, миниатюрные иконки, ладанки и прочие церковные причиндалы.
Толпа роилась вокруг этой импровизированной ярмарки, закручивалась в водовороты, галдела, как стая вспугнутых ворон. И если бы не кладбищенская ограда впереди с выглядывающими из-за нее крестами и надгробиями, могло показаться, что шумит вокруг народное гуляние.
К кладбищу Перевалов шел мимо пристроившейся на самом его краю белокаменной с золотой маковкой часовни. Она была забита людьми. Шла служба. Через распахнутые настежь двери доносился густой, но кристально чистый, прямо-таки колокольный бас дьякона.
Привалов невольно приостановился. Лучезарная золотая маковка подпирала голубое безоблачное майское небо, а из дверей в вышину рвался дьяконовский бас. Слов было не разобрать. Но чудилось, что это возносится молитва Богу за всех них: безвременно ушедших, бесследно сгинувших и здравствующих, но уже словно умерших.
Николай Федорович подумал, что хорошо бы свечки за рабов Божьих сына и кота поставить, но вовремя вспомнил, что ни денег, ни даже, наверное, права на это у него нет: всю жизнь был неверующим. Да и молится ли церковь за усопших животных – тоже не знал.
Перевалов пошел дальше и вскоре вместе с толпой влился на центральную аллею кладбища. Ощущение, что ты не то на демонстрации, не то на массовом гулянии, здесь еще более усиливалось.
Этот город мертвых с зеркальной точностью отражал бытие живых, чему живые больше всего и способствовали.