Страница:
Вале казалось, что все здесь предназначалось для отчуждения, развода людей по разные стороны баррикад, настороженности, замкнутости и одиночества. То профподготовка, то измученные клиенты, то одичавшие, как Черный Профессор, водители-перевозчики. «Когда-нибудь у меня будет отпуск, или я засохну в этом бардаке раньше? Сейчас бы в деревню, в глушь, и... – зелени побольше!»
– Дима Трубников, – взывал селектор девичьим голоском. – Пройдите на рабочее место.
Изо дня в день Валя Комова встречала Степанова: и в коридорах, и в кабинетах, и в кафе. И по случайно подслушанным разговорам, репликам, да и сам он особо не скрытничал, – вольно или не вольно, но она все больше узнавала о нем.
Он ненамного моложе ее, Вали. Уже четвертую неделю ходит по этапам таможенного оформления и даже, вроде, похудел, стал еще более подтянут. Старые «жигули» – «шестерка». За растаможку ему премию обещали. Брокеру Диме «гитарист» взятку предлагал.
«Бессмысленная трата денег, Степанов! – мысленно разговаривала Валя с глазастым клиентом. – Дима на твои деньги купит себе шампанского и на этом остановится. Потому что гитары твои еще не вылежались. Вон, мусульманину прислали из Саудовской Аравии в дар целую „фуру“ с коранами, – и тот больше месяца здесь куковал. Подарочек обошелся парню в шесть тысяч долларов!»
Валя так увлеклась мысленным разговором со Степановым, что, увидев внезапно его рядом с собой – нависшего над ее компьютером, вздрогнула, откинулась в кресле и почувствовала, как щеки зажглись румянцем. Он, этот несносный «гитарист», встал слишком близко, вторгшись в ее интимное пространство. На работе Валя привыкла, что иногда люди подходят к ее столу, но не ближе, чем на полметра, не нависают, не стоят над душой.
– Утомили, – произнесла Валя, борясь с желанием оттолкнуть рукой Степанова.
– Я? Я не прошел досмотр, представляете? Рабочие-французы забыли в контейнере гаечный ключ!
– Сказали бы инспектору, что это скрипичный ключ.
Некоторое время Валя наблюдала, как меняется цвет лица клиента: от красного к белому, как губы сжимались, и как затем Степанов взял себя в руки. «Он, видимо, тренингом занимается, специальные книжки читает», – подумала Валя. Она была уверена, что пресловутая женская слабость не привлекает мужчин; они сами стремятся к совершенству и предпочитают ярких женщин, а не скрывающих вой достоинства скромниц. Самоуверенная женщина – самая привлекательная и обаятельная!
– Вы меня утомили, Степанов.
– Понимаю, что вы сильно утомлены, – сказал он на удивление мягко, даже вкрадчиво. – Устали. – Да, устала.
– У меня есть средство от утомления, – «гитарист» зашел за спинку ее кресла и прошептал в самое ухо: – Только не смейтесь, я серьезно. Утраченную бодрость возвращает обыкновенная зевота. Закройте глаза, склоните голову, – Валя вдруг почувствовала, как мужские руки легко коснулись ее головы; она даже не успела выразить свое негодование, раскрыла рот... – Склоните голову на правое плечо и..., правильно, – держите рот раскрытым! Пока не почувствуете желание зевнуть. Расслабьте мышцы плеч, – пальцы Степанова уже разминали ее плечи. – Опустите руки вдоль тела, головку склоните на грудь... – это было даже более, чем заигрывание.
«Что он делает? – вяло подумалось ей, но вся эта спешка, необходимость работать, укладываться в определенные часы, – куда-то пропали. Было лишь чье-то горячее дыхание возле виска, шеи... – Подруги советуют: пусть жизнь течет сама по себе. Как это? Нужно делать то, что хочется, и не делать того, чего не хочется? Но это можно лишь в отпуске...»
Горячий поцелуй вдруг ожег ее шею, и голова ее закружилась.
Дверь открылась, и в кабинет шагнула бабушка-австриячка. То, что она увидела – если она только успела что-то заметить, – не произвело на нее никакого впечатления. По-крайней мере, речь она завела совсем об иных материях:
– В России, девочка, первый спутник сделали. Здесь люди талантливые и сердечные. Я легко сняла квартиру в Митино...
– Зачем вы бежали из Австрии, Федора Илларионовна? – почти простонал Степанов, стоявший уже на почтительном расстоянии от Вали.
– Там националисты, – ответила бабушка. – Так вот, сударь и сударыня вы мои! Шесть одеял, две перины пуховые, подушки – приданное детям, – где это все? Вторую неделю сплю без простыни! Но я верю в вас, девочка. Вы мне поможете.
– Конечно, – Валя встала с кресла и поспешила выпроводить русскую австриячку, – обязательно помогу. Сегодня пойдете на повторный досмотр.
– Молодой человек, у меня кончилась «Ява», – сказала бабушка, оглядываясь. – В буфете нет. У вас есть «Ява»?
Оказавшись в коридоре, Валя поняла: сегодня работы уже не будет. И возвращаться назад, в свой кабинет, сил не было. Расслабленная, словно в забытьи, все еще чувствуя в теле некую истому, она пошла по коридору в сторону кафе. Потом вдруг вспомнила, что уже время оперативки, о которой она совершенно забыла.
А вокруг кипела жизнь.
– Что это? Что? Утром никто не помнит, что было вчера, отказываются от своих слов, – шептал маленький поляк Рихард, бегая по узким коридорам, обливаясь потом. Очень бледный. Он бегал уже давно, и все привыкли к его бегу, и никто внимания уже не обращал на его мельтешение. Лишь изредка кто-нибудь провожал взглядом его сухую стройную фигурку, ладно упакованную в светлый костюм, и сакраментально изрекал: «Таможня не дает добро». – Мне нужен Трубников. Говорят, он ездил за документами в главный офис, – выходил из себя ошалевший поляк.
– Дима Трубников, – меццо-сопрано девушки-диспетчера звенело в ушах, – немедленно пройдите на рабочее место.
Дима, крепкий бычок, коротко стриженный, с массивным лбом, вышел из отдела валютного контроля, держа за горлышко бутылку шампанского, и встретился с Валей. Протянул ей сережку:
– На, отдай австриячке, инспекторы нашли. – Полусладкий мой, – сказала Валя, взяв находку, – у меня принтер не работает. Зашел бы, посмотрел.
– А монитор протирала?
– Да.
– А по принтеру стучала? Да?! Ну, тогда не зна-аю... – и он хотел уйти, но к нему подбежал поляк.
– Извините, это вы Трубников?
Дима сразу отрекся:
– Нет.
– Как «нет»? – На Рихарда было тяжко смотреть: очки сползли на нос, глаза блестели нездоровым лихорадочным блеском, и с него градом катился пот. Накануне он впервые за много дней принял душ, приободрился, забегал еще быстрее и... простыл. – Кто это был? – спросил поляк, когда Дима скрылся в брокерском отделе.
– Трубников, – призналась Валя, и ей стало ужасно стыдно. Правда, ненадолго; из столбняка ее вывел голос Федоры Илларионовны:
– Я очень люблю Россию. Мы всей семьей читали Пушкина и Лермонтова...
Валя прошла в совершенно прокуренное фойе. «Гитарист» уже был здесь.
– А Достоевского читали? – спросил Степанов.
– Нет, – ответила ему бабушка.
– Не любите? Нет.
– Странно, что вы из Австрии. Я знаю лишь одну страну, где его не любят. Это Израиль.
– Вы антисемит? – живо поинтересовалась австрийская бабушка.
– Что вы! Разве может интеллектуальный человек... – Степанов решил уйти от скользкой и неприличной темы. – ... А вы все-таки надеетесь получить свои... мебеля сегодня?
– До заката солнца буду сидеть, – бабушка вздохнула и потеребила ухо, с которого пропала сережка. – На старинном зеркале трещина. Стульев нет, теперь еще и сережка.
– А почему вы сняли квартиру, а не купили? – спросил кто-то.
– Я везла деньги на квартиру. В Польше их украли. А потом, ночью, судари мои, меняли колеса у вагонов. Нас вывели в темноту и повели. Я думала, расстреливать, – старушка вдруг всхлипнула.
По коридорам опять разносится приказ разгневанной девушки-диспетчера:
– Дима Трубников, пройдите к своему рабочему месту.
– Давайте все-таки Диме денег дадим, – вновь загорается старой идеей Степанов, совершенно не стесняясь присутствия Вали.
– Не смеши людей, – советует общественность. – Хоть двести, хоть триста дай, не поможет. Будет тут снами стоять. И без него тесно.
– Знаете, как это называется? Абулия, – щегольнул «гитарист» словечком.
– Что еще за абулия?
– Означает «безволие», – объясняет Степанов, – патологическое нарушение психической регуляции действий. Это когда ни к чему руки не лежат. Заточены, вроде, правильно, а не лежат... Вот вы, бабушка, зря Достоевского не любите. Его нужно было полюбить еще до приезда в Россию. Знали бы принципы «нечаевщины».
– Принципы чего?
– «Чем хуже, тем лучше». Типично...
– Ну, вы и тип, молодой человек, – бабушка с улыбкой вгляделась в лицо Степанова: – Зачем вы так? Здесь все есть, я же вижу. И магазины, и эти... палатки, в них все продается. А вот в Австрии из домов людей выселяют, с вещами – во двор. Потому что неавстрийцы.
За всяким заявлением бабушки – всеобщее молчание. И в нем не столько сочувствие, сколько недоверие, и, прежде всего, неприятие русского романтического патриотизма закордонной старушки.
«Федорино горе», – подумала Валя.
– Пенсия у вас была?
– Пятьсот долларов, за мужа получала. Он в американской фирме работал. Умер. Пенсию сюда переведу.
Вновь пауза. Никто не верит, что Федора Илларионовна будет получать в России пенсию за австрияка, умершего по дороге на работу в американскую фирму.
И тут все обращают внимание на лейтенанта Комову.
Как они, все эти люди, ее воспринимают, думает Валя? Наверное, видят строгую, неприступную, в новенькой – с иголочки – зеленой форме. Олицетворение пограничной вежливости и офицерского благородства? Все может быть...
Она молча плавным жестом кладет на столик перед Федорой Илларионовной серебряную, весьма замысловатой формы, – сережку.
Если сказать, что ее, Валино намеренно элегантное, как взмах крыла, движение, и сам факт – поражают всех, – это ничего не сказать. Грандиозность момента отразилась в каждой морщинке лица бабушки, а помещение между закрытыми наглухо окнами заполняются шумом, и, кажется, сразу становится жарче и тесней. Ясно: произошло что-то необъяснимое. Каждый прочувствовал необычайность момента и мгновенно проникся им. И разом заговорили. Австриячка, никогда ранее не бывавшая на земле предков, поднимается, достает из потертой сумочки новенький российский паспорт и со слезами на глазах раскрывает его, показывая общественности:
– Видите, я – русская, гражданка России. Смотрите, показываю. Мне лично посол говорил: «У России нет с Австрией договора о двойном гражданстве. Подумайте, что вы делаете!» А я сказала: «Отказываюсь. Я – русская!» – и Федора Илларионовна целует Валю Комову, лейтенанта таможенной службы корытовского терминала.
И в этот момент как будто все забылось: работа, проблемы, выцветше-салатовый флаг терминала... И эта самая всемогущая абулия дала трещину. Растворилось безволие, которое бывает в обществе, стране, мире – после пустого-пустопорожнего, опустошающего напряжения душевных и физических сил. Валя, и кто был рядом, даже Степанов, – ненадолго, возможно на несколько мгновений, – услышали почти забытый и теперь весьма смутный отголосок удовлетворенности, силы. Сердце каждого, и каждому по-своему, подсказало без патетики: вот, остановитесь, затаите дыхание; где-то здесь мы еще живы, присутствуем, дышим.
Но для Вали самое главное – глаза Степанова, благодарные, ласковые. И Валя даже почувствовала, что краснеет.
2
3
– Дима Трубников, – взывал селектор девичьим голоском. – Пройдите на рабочее место.
Изо дня в день Валя Комова встречала Степанова: и в коридорах, и в кабинетах, и в кафе. И по случайно подслушанным разговорам, репликам, да и сам он особо не скрытничал, – вольно или не вольно, но она все больше узнавала о нем.
Он ненамного моложе ее, Вали. Уже четвертую неделю ходит по этапам таможенного оформления и даже, вроде, похудел, стал еще более подтянут. Старые «жигули» – «шестерка». За растаможку ему премию обещали. Брокеру Диме «гитарист» взятку предлагал.
«Бессмысленная трата денег, Степанов! – мысленно разговаривала Валя с глазастым клиентом. – Дима на твои деньги купит себе шампанского и на этом остановится. Потому что гитары твои еще не вылежались. Вон, мусульманину прислали из Саудовской Аравии в дар целую „фуру“ с коранами, – и тот больше месяца здесь куковал. Подарочек обошелся парню в шесть тысяч долларов!»
Валя так увлеклась мысленным разговором со Степановым, что, увидев внезапно его рядом с собой – нависшего над ее компьютером, вздрогнула, откинулась в кресле и почувствовала, как щеки зажглись румянцем. Он, этот несносный «гитарист», встал слишком близко, вторгшись в ее интимное пространство. На работе Валя привыкла, что иногда люди подходят к ее столу, но не ближе, чем на полметра, не нависают, не стоят над душой.
– Утомили, – произнесла Валя, борясь с желанием оттолкнуть рукой Степанова.
– Я? Я не прошел досмотр, представляете? Рабочие-французы забыли в контейнере гаечный ключ!
– Сказали бы инспектору, что это скрипичный ключ.
Некоторое время Валя наблюдала, как меняется цвет лица клиента: от красного к белому, как губы сжимались, и как затем Степанов взял себя в руки. «Он, видимо, тренингом занимается, специальные книжки читает», – подумала Валя. Она была уверена, что пресловутая женская слабость не привлекает мужчин; они сами стремятся к совершенству и предпочитают ярких женщин, а не скрывающих вой достоинства скромниц. Самоуверенная женщина – самая привлекательная и обаятельная!
– Вы меня утомили, Степанов.
– Понимаю, что вы сильно утомлены, – сказал он на удивление мягко, даже вкрадчиво. – Устали. – Да, устала.
– У меня есть средство от утомления, – «гитарист» зашел за спинку ее кресла и прошептал в самое ухо: – Только не смейтесь, я серьезно. Утраченную бодрость возвращает обыкновенная зевота. Закройте глаза, склоните голову, – Валя вдруг почувствовала, как мужские руки легко коснулись ее головы; она даже не успела выразить свое негодование, раскрыла рот... – Склоните голову на правое плечо и..., правильно, – держите рот раскрытым! Пока не почувствуете желание зевнуть. Расслабьте мышцы плеч, – пальцы Степанова уже разминали ее плечи. – Опустите руки вдоль тела, головку склоните на грудь... – это было даже более, чем заигрывание.
«Что он делает? – вяло подумалось ей, но вся эта спешка, необходимость работать, укладываться в определенные часы, – куда-то пропали. Было лишь чье-то горячее дыхание возле виска, шеи... – Подруги советуют: пусть жизнь течет сама по себе. Как это? Нужно делать то, что хочется, и не делать того, чего не хочется? Но это можно лишь в отпуске...»
Горячий поцелуй вдруг ожег ее шею, и голова ее закружилась.
Дверь открылась, и в кабинет шагнула бабушка-австриячка. То, что она увидела – если она только успела что-то заметить, – не произвело на нее никакого впечатления. По-крайней мере, речь она завела совсем об иных материях:
– В России, девочка, первый спутник сделали. Здесь люди талантливые и сердечные. Я легко сняла квартиру в Митино...
– Зачем вы бежали из Австрии, Федора Илларионовна? – почти простонал Степанов, стоявший уже на почтительном расстоянии от Вали.
– Там националисты, – ответила бабушка. – Так вот, сударь и сударыня вы мои! Шесть одеял, две перины пуховые, подушки – приданное детям, – где это все? Вторую неделю сплю без простыни! Но я верю в вас, девочка. Вы мне поможете.
– Конечно, – Валя встала с кресла и поспешила выпроводить русскую австриячку, – обязательно помогу. Сегодня пойдете на повторный досмотр.
– Молодой человек, у меня кончилась «Ява», – сказала бабушка, оглядываясь. – В буфете нет. У вас есть «Ява»?
Оказавшись в коридоре, Валя поняла: сегодня работы уже не будет. И возвращаться назад, в свой кабинет, сил не было. Расслабленная, словно в забытьи, все еще чувствуя в теле некую истому, она пошла по коридору в сторону кафе. Потом вдруг вспомнила, что уже время оперативки, о которой она совершенно забыла.
А вокруг кипела жизнь.
– Что это? Что? Утром никто не помнит, что было вчера, отказываются от своих слов, – шептал маленький поляк Рихард, бегая по узким коридорам, обливаясь потом. Очень бледный. Он бегал уже давно, и все привыкли к его бегу, и никто внимания уже не обращал на его мельтешение. Лишь изредка кто-нибудь провожал взглядом его сухую стройную фигурку, ладно упакованную в светлый костюм, и сакраментально изрекал: «Таможня не дает добро». – Мне нужен Трубников. Говорят, он ездил за документами в главный офис, – выходил из себя ошалевший поляк.
– Дима Трубников, – меццо-сопрано девушки-диспетчера звенело в ушах, – немедленно пройдите на рабочее место.
Дима, крепкий бычок, коротко стриженный, с массивным лбом, вышел из отдела валютного контроля, держа за горлышко бутылку шампанского, и встретился с Валей. Протянул ей сережку:
– На, отдай австриячке, инспекторы нашли. – Полусладкий мой, – сказала Валя, взяв находку, – у меня принтер не работает. Зашел бы, посмотрел.
– А монитор протирала?
– Да.
– А по принтеру стучала? Да?! Ну, тогда не зна-аю... – и он хотел уйти, но к нему подбежал поляк.
– Извините, это вы Трубников?
Дима сразу отрекся:
– Нет.
– Как «нет»? – На Рихарда было тяжко смотреть: очки сползли на нос, глаза блестели нездоровым лихорадочным блеском, и с него градом катился пот. Накануне он впервые за много дней принял душ, приободрился, забегал еще быстрее и... простыл. – Кто это был? – спросил поляк, когда Дима скрылся в брокерском отделе.
– Трубников, – призналась Валя, и ей стало ужасно стыдно. Правда, ненадолго; из столбняка ее вывел голос Федоры Илларионовны:
– Я очень люблю Россию. Мы всей семьей читали Пушкина и Лермонтова...
Валя прошла в совершенно прокуренное фойе. «Гитарист» уже был здесь.
– А Достоевского читали? – спросил Степанов.
– Нет, – ответила ему бабушка.
– Не любите? Нет.
– Странно, что вы из Австрии. Я знаю лишь одну страну, где его не любят. Это Израиль.
– Вы антисемит? – живо поинтересовалась австрийская бабушка.
– Что вы! Разве может интеллектуальный человек... – Степанов решил уйти от скользкой и неприличной темы. – ... А вы все-таки надеетесь получить свои... мебеля сегодня?
– До заката солнца буду сидеть, – бабушка вздохнула и потеребила ухо, с которого пропала сережка. – На старинном зеркале трещина. Стульев нет, теперь еще и сережка.
– А почему вы сняли квартиру, а не купили? – спросил кто-то.
– Я везла деньги на квартиру. В Польше их украли. А потом, ночью, судари мои, меняли колеса у вагонов. Нас вывели в темноту и повели. Я думала, расстреливать, – старушка вдруг всхлипнула.
По коридорам опять разносится приказ разгневанной девушки-диспетчера:
– Дима Трубников, пройдите к своему рабочему месту.
– Давайте все-таки Диме денег дадим, – вновь загорается старой идеей Степанов, совершенно не стесняясь присутствия Вали.
– Не смеши людей, – советует общественность. – Хоть двести, хоть триста дай, не поможет. Будет тут снами стоять. И без него тесно.
– Знаете, как это называется? Абулия, – щегольнул «гитарист» словечком.
– Что еще за абулия?
– Означает «безволие», – объясняет Степанов, – патологическое нарушение психической регуляции действий. Это когда ни к чему руки не лежат. Заточены, вроде, правильно, а не лежат... Вот вы, бабушка, зря Достоевского не любите. Его нужно было полюбить еще до приезда в Россию. Знали бы принципы «нечаевщины».
– Принципы чего?
– «Чем хуже, тем лучше». Типично...
– Ну, вы и тип, молодой человек, – бабушка с улыбкой вгляделась в лицо Степанова: – Зачем вы так? Здесь все есть, я же вижу. И магазины, и эти... палатки, в них все продается. А вот в Австрии из домов людей выселяют, с вещами – во двор. Потому что неавстрийцы.
За всяким заявлением бабушки – всеобщее молчание. И в нем не столько сочувствие, сколько недоверие, и, прежде всего, неприятие русского романтического патриотизма закордонной старушки.
«Федорино горе», – подумала Валя.
– Пенсия у вас была?
– Пятьсот долларов, за мужа получала. Он в американской фирме работал. Умер. Пенсию сюда переведу.
Вновь пауза. Никто не верит, что Федора Илларионовна будет получать в России пенсию за австрияка, умершего по дороге на работу в американскую фирму.
И тут все обращают внимание на лейтенанта Комову.
Как они, все эти люди, ее воспринимают, думает Валя? Наверное, видят строгую, неприступную, в новенькой – с иголочки – зеленой форме. Олицетворение пограничной вежливости и офицерского благородства? Все может быть...
Она молча плавным жестом кладет на столик перед Федорой Илларионовной серебряную, весьма замысловатой формы, – сережку.
Если сказать, что ее, Валино намеренно элегантное, как взмах крыла, движение, и сам факт – поражают всех, – это ничего не сказать. Грандиозность момента отразилась в каждой морщинке лица бабушки, а помещение между закрытыми наглухо окнами заполняются шумом, и, кажется, сразу становится жарче и тесней. Ясно: произошло что-то необъяснимое. Каждый прочувствовал необычайность момента и мгновенно проникся им. И разом заговорили. Австриячка, никогда ранее не бывавшая на земле предков, поднимается, достает из потертой сумочки новенький российский паспорт и со слезами на глазах раскрывает его, показывая общественности:
– Видите, я – русская, гражданка России. Смотрите, показываю. Мне лично посол говорил: «У России нет с Австрией договора о двойном гражданстве. Подумайте, что вы делаете!» А я сказала: «Отказываюсь. Я – русская!» – и Федора Илларионовна целует Валю Комову, лейтенанта таможенной службы корытовского терминала.
И в этот момент как будто все забылось: работа, проблемы, выцветше-салатовый флаг терминала... И эта самая всемогущая абулия дала трещину. Растворилось безволие, которое бывает в обществе, стране, мире – после пустого-пустопорожнего, опустошающего напряжения душевных и физических сил. Валя, и кто был рядом, даже Степанов, – ненадолго, возможно на несколько мгновений, – услышали почти забытый и теперь весьма смутный отголосок удовлетворенности, силы. Сердце каждого, и каждому по-своему, подсказало без патетики: вот, остановитесь, затаите дыхание; где-то здесь мы еще живы, присутствуем, дышим.
Но для Вали самое главное – глаза Степанова, благодарные, ласковые. И Валя даже почувствовала, что краснеет.
2
Предпраздничным утром брюки сковали Валины бедра черным блестящим панцирем, и она медленно плыла по коридору, поцокивая каблучками, притягивая взгляды мужчин. Валя подумала, что иногда изъяны фигуры действуют гипнотически и только завораживают мужчин.
– Кожаные брюки, – тихо и зачарованно сказал поляк Рихард. И этим было все сказано.
Вокруг, казалось, шла обычная терминальная жизнь. Клиенты изучали развешанные по стенам распоряжения, а в это время их декларации, акты и письма с паспортами импортных сделок изучались, мешками отправлялись в Москву, где сортировались, рассеивались, путались, терялись... В отличие от других рабочих дней, накануне 8 марта таможенникам и вовсе было не до клиентов: спрятавшиеся в своих кабинетах и отделах, они поздравляли женщин, как говорят клиенты – «грин-герлз», дарили цветы и подарки.
Но целеустремленный поляк Рихард и сегодня пытается наладить контакт с кем-то из ее коллег. Поляка сильно знобит, и он кашляет, хватаясь за сердце. Но продолжает упрямо совать вытянутые губы в узенькую щель между опущенным пластиком оконца и жалюзи.
– Здравствуйте, пан! – почти стонет Рихард.
– Клиент пошел странный, – слышится мужской голос из-за окошка регистрации грузов. – Разве это клиент? Ногой дверь должен открывать, потому что в руках – по бутылке шампанского!
По таможне летит веселое, звенящее меццо-сопрано:
– Дима Трубников, пройдите на рабочее место.
После короткого поздравления и вручения подарков начальник напомнил лейтенанту Комовой, что нужно отвезти в управление пакет с документами. Не нашлось джентльмена – заменить даму. Но Валя рассудила: завезу бумаги, а на пост не вернусь, – сразу домой.
Клиенты дарили Вале шоколадки, цветы и конфеты. Иногда, правда, значительно реже, премировали. Комова радовалась любому подарку. И обычно она сразу старалась помочь дарителю, кидалась просматривать его документы, искала их, устраивала поверх других, старалась дать им дальнейший ход, но... Ее благодарной энергии, энтузиазма хватало лишь на пятнадцать минут и очень редко – на полчаса. Затем наплывали новые дела, проблемы, и за кипами бумаг она напрочь забывала бедолагу. Эта черта ее характера многим не нравилась, даже коллегам, которые прозрачно намекали ей на это. Но лейтенант Комова с годами выработала подобный стиль поведения, и, возможно, лишь он мог спасти ее от стрессов. Она же не пила ежечасно шампанское, как брокер Дима.
В хлопотливый предпраздничный день лучше все-таки использовать машину клиента: любой из них поможет с радостью, надеясь хоть на день, на час ускорить продвижение своих документов. «Любой из них», – мысленно повторила Валя и решила заглянуть в кафе. Она сразу увидела Степанова, одетого в черный костюм и белую рубашку. Без галстука, и в этой легкой небрежности гарнитуры он только выигрывал в ее глазах. Не консерватор. Ботинки только изношены. Если бы не ботинки, прямо «нью рашен». Степанов медленно пил кофе, занимая сразу три места: на одном стуле сидел, на другом лежала его шляпа и пальто, на третьем – «дипломат». Всем приходящим в кафе таможенникам он подчеркнуто вежливо, почти ласково говорил: «занято».
– Кто отвезет в Москву? – спросила Валя негромко, глядя на Степанова.
– Я! – «гитарист» поднялся со стула. Нона лице его – ни капли радости. Скорее, недоумение. – А гаечный ключ сойдет за скрипичный?
Комоване ответила.
Они идут к его машине. Валя загружает в старые «жигули», на заднее сиденье, сумку с документами и красочные коробки – подарки сослуживцев. Она видит, что Степанов нашел в кармане своего пальто пропуск, по которому он ходил на повторный досмотр груза, и, вместо того, чтобы сдать бумажку охране, смял ее и швырнул в грязь. Валя садится рядом с ним, и они едут. Долго ехали молча, и Валя от молчания всегда словоохотливого клиента почувствовала неудобство и обиду: словно Степанов нарочно решил ее разочаровать.
– Вы скучный сегодня. Уж не превращаетесь ли потихоньку в своего Черного Профессора?
– Легко на сердце от песни веселой! – отвечал Степанов. – От великого жульства. Я придумал способ спасти свой рассудок и, может даже, жизнь. Покидаю поле боя. Позвоню шефу и скажу: «Я спекся».
Валя молчала, игнорируя его треп: куда он сбежит? Если и сбежит, пришлют другого, но за гитары свои будут биться до последнего. Такие уж они, декларанты.
– Расходы запланированы изначально. Даже убытки. – Степанов постарался жестом и взглядом показать, что ничего сверхъестественного в его словах нет. И намек его Валя Комова приняла к сведению.
В управлении Валя быстро освободилась от пакета с документами. Теперь бумаги будут жить в Москве никому неведомой самостоятельной жизнью.
– Я завезу вас домой, – Степанов, конечно, понял, что раз подарки остались в машине, на пост Валя сегодня не вернется.
– Спасибо.
Когда они подъехали к ее девятиэтажке, он поспешно выскочил из машины, помог выйти и внезапно преподнес цветы, белые гвоздики. Это было неожиданно и очень приятно: значит, пока она бегала по инстанциям, он купил цветы, спрятал, прикрыл их на сиденье шляпой и кашне. Валя не столько смутилась, сколько насторожилась. Но Степанов ничего не просил, и ей стало легче:
– Помогите мне все это занести.
Пока поднимался лифт, она с улыбкой поглядывала на него и уже перед самой своей дверью произнесла:
– А я помогу вам только из чувства сострадания.
– Это дорогое чувство, – теперь и Степанов, кажется, озадачился. У него был вид человека, который придумал себе развлекалочку, приключение, а теперь обстоятельства заставляют раскошеливаться.
– Помочь мужчине – женское искушение, – сказала Валя.
Еще в душной, оклеенной пенопленом прихожей, словно невзначай, пользуясь тем, что Валины руки заняты подарками и букетом, он вложил в гвоздики стодолларовую купюру.
– За сострадание и страдания, – он обреченно склонил голову.
– А за профессиональную помощь? – спросила она игриво, наклонив к его лицу букет. И подумала: «Мне незачем скрывать свои достоинства и компетентность. Пусть говорят комплименты и... повышают в звании».
Он положил еще пятьдесят и, кажется, совершенно обалдел от происходящего.
– Проходи в кухню.
Валя заметила, как гость мельком оглядел небольшую кухню со стандартными атрибутами не совсем еще обедневших хозяев: импортная плита, вытяжка, деревянный стол, скамья и стулья с резными лакированными спинками. Из окна – терминал как на ладони, и, по мнению ее бывшего мужа, снайперу лучшей позиции не найти.
– Тебе, Степанов, осталось еще немного подождать, – произнесла Валя, ставя кофейную турку на газ. – И я тебя сделаю. Только не сразу, не сегодня, – она засмеялась.
Гость вежливо улыбнулся.
– Вспомнила! Вчера я сказала эти слова Рихарду. Он как бухнется на колени, худосочный такой, с выпученными глазами – прямо рыбий глаз! И говорит: «Валя, сделайте меня! Умоляю!» Театр, правда?
– У меня яркая желтая папка, – напомнил Степанов с неуместной, по мнению Вали, серьезностью. – Издалека видно.
– Не затеряется, – Валя подает кофе и слышит, как поскрипывает кожа ее брюк. «Надо бы переодеться», – думает Валя. – Люди у нас, как на передовой, сразу открываются. Иногда кажется, не выживут. Дай сама – вместе с ними...
– В жизни всегда много открытий и перемен, – Степанов взял из рук хозяйки чашку ароматного кофе. – Новые приказы, мысли, поляки...
– Наши мужики лучше.
– Вот как? – глядя в ее лицо, гость поставил чашку на стол, поднялся со стула. Обнял Валю и поцеловал в губы. Губы его, еще мгновение назад напряженно сжатые, оказались мягкими, и в ответном поцелуе даже жаркими. Он обнял ее крепче.
Валя не без труда высвободилась из цепких мужских рук и ушла в маленькую комнату. Быстро переоделась в светло-коричневое мохеровое платье. И вдруг без стука вошел Степанов. По его глазам было понятно, что он уже определенно знал, как знала и Валя, – чем все это завершится. «И куда только его жена смотрит», – почему-то подумалось Вале. А то, что он женат, она знала доподлинно: таможенники, как и налоговые инспекторы, все знают о своих клиентах. Подумалось, не выпить ли чего-нибудь покрепче кофе?
– Знаешь, что в жизни самое страшное для женатого мужчины? – спросила Валя, вновь и вновь отталкивая руки Степанова. – Это когда на его белой рубашке остаются мохеровые катышки – от платья. Попробуй разгляди! А жена при стирке непременно обнаружит.
– В метро давка, скажу. – Ты же на машине.
– Напугала, жуть берет, – узкое лицо Степанова расплылось в самодовольной улыбке. Затем он резко притянул Валю к себе, прижал, схватив самым наглым образом ее пониже спины. Ей удалось и в этот раз вырваться из объятий.
– Ты чего? – спросил. Нет.
– Почему? – он искренне удивился.
– А почему, собственно, «почему»? – она почувствовала обиду: что он о себе думает, «гитарист»?
Но Степанов явно мучительно искал ответ на свой вопрос, поэтому повторил его еще несколько раз, похаживая вокруг нее напряженно-мягкой поступью.
– Может, я... – она хотела сказать «мужененавистница», но передумала: слишком глупо.
– Ладно юлить, – и он положил ладонь на ее грудь. Валя от неожиданности чуть не задохнулась. А он вновь поцеловал ее, жадно и сладко, и в его глазах полыхнул зеленый огонь...
Потом, когда они лежали, уставшие от ласк, Вале почему-то вспомнился ее озерный край, там, где вечером солнце осторожно пробирается через серые облака, заходит за сосны и высвечивается вдруг яркой бело-рыжей звездой. А под соснами – пружинистый, усыпанный шишками покров, и лежит у тропинки одинокий белый валун, занесенный сюда доисторическим ледником. На этом камне высечена подкова – знак древних кочевников. У этого камня – очень давно! – встречалась Валя с белокурым юношей... После дождя стволы сосен рыжие, а на кустиках – сине-фиолетовые матовые горошины черники, сладко-водянистые. Острова-всплышки на озерах – как мшистые кочки. И – пропитанная хвойным эликсиром прохлада...
– Слушай, Степанов. А поедем завтра на Селигер! – внезапно загорелась она. – Машина у тебя на ходу. Дома скажешь: в командировку. Знаешь, какая у нас рыба? Ты когда-нибудь ел леща копченого, с брусничным листом? Брусничный лист – он от многих болезней.
– Я думал, красивые женщины не болеют.
– Я не о себе. Просто так... – она уже поняла, что сглупила. Куда он поедет? Что ему делать у белого камня? Играть на гитаре? Читать Достоевского?
– Уехать в глушь лесную, – слегка закуражился Степанов, – и остаться там... На съедение волкам!
Когда они прошли в кухню, Валя, пряча глаза, поправила прическу и сказала:
– Ладно, пей кофе и езжай. Дома, поди, ждут.
– Ничего, – отвечал он. – У нас впереди еще множество открытий и перемен.
Он залпом, стоя, осушил чашку, подобно гусару, пьющему за дам, и уточнил:
– До послепраздников?
– До после...
Когда Степанов уехал, Валя, вся в счастье от подарков, денег и неожиданно появившегося любовника, некоторое время сидела на кухне, покуривая «Марлборо», попивая кофе. Мечтая: «В деревню бы, в глушь. И – зелени побольше! Понятно, что не долларов. Хотя и они не помешают».
Он сейчас едет домой, к жене. Понимает ли, что произошло? Что она, Валя, ответила страстью на его томные взгляды не ради сиюминутной радости... Она представила, как Степанов медленно едет домой, выискивая цветочные базары и, наконец, покупает жене лучшее, на его взгляд: пять малиновых роз. Почему именно малиновых, Валя не знала. Но он еще должен чувствовать жар ее, Валиного, тела. Завтра утром, подумала Валя, он, наверное, скажет себе: «Этого не было. Приснилось».
Ночью Валю мучила бессонница, и лишь под утро пришла дремота, с неясными видениями подмосковных перелесков и надвигающихся силуэтов водителей-дальнобойщиков.
А утром она опять думала о Степанове. И он казался ей еще ближе, и намного интереснее брокера Димы. Страстность – большая разница, новизна. Подумаешь, женат? Одни живут с женами, другие – без мужей... Вале вскоре надоело об этом размышлять. Тем более, пора было звонить подругам. Праздник есть на что отметить. По всем правилам! И выпить все-таки один бокал за нашу таможню. В которой нет предела совершенству.
– Кожаные брюки, – тихо и зачарованно сказал поляк Рихард. И этим было все сказано.
Вокруг, казалось, шла обычная терминальная жизнь. Клиенты изучали развешанные по стенам распоряжения, а в это время их декларации, акты и письма с паспортами импортных сделок изучались, мешками отправлялись в Москву, где сортировались, рассеивались, путались, терялись... В отличие от других рабочих дней, накануне 8 марта таможенникам и вовсе было не до клиентов: спрятавшиеся в своих кабинетах и отделах, они поздравляли женщин, как говорят клиенты – «грин-герлз», дарили цветы и подарки.
Но целеустремленный поляк Рихард и сегодня пытается наладить контакт с кем-то из ее коллег. Поляка сильно знобит, и он кашляет, хватаясь за сердце. Но продолжает упрямо совать вытянутые губы в узенькую щель между опущенным пластиком оконца и жалюзи.
– Здравствуйте, пан! – почти стонет Рихард.
– Клиент пошел странный, – слышится мужской голос из-за окошка регистрации грузов. – Разве это клиент? Ногой дверь должен открывать, потому что в руках – по бутылке шампанского!
По таможне летит веселое, звенящее меццо-сопрано:
– Дима Трубников, пройдите на рабочее место.
После короткого поздравления и вручения подарков начальник напомнил лейтенанту Комовой, что нужно отвезти в управление пакет с документами. Не нашлось джентльмена – заменить даму. Но Валя рассудила: завезу бумаги, а на пост не вернусь, – сразу домой.
Клиенты дарили Вале шоколадки, цветы и конфеты. Иногда, правда, значительно реже, премировали. Комова радовалась любому подарку. И обычно она сразу старалась помочь дарителю, кидалась просматривать его документы, искала их, устраивала поверх других, старалась дать им дальнейший ход, но... Ее благодарной энергии, энтузиазма хватало лишь на пятнадцать минут и очень редко – на полчаса. Затем наплывали новые дела, проблемы, и за кипами бумаг она напрочь забывала бедолагу. Эта черта ее характера многим не нравилась, даже коллегам, которые прозрачно намекали ей на это. Но лейтенант Комова с годами выработала подобный стиль поведения, и, возможно, лишь он мог спасти ее от стрессов. Она же не пила ежечасно шампанское, как брокер Дима.
В хлопотливый предпраздничный день лучше все-таки использовать машину клиента: любой из них поможет с радостью, надеясь хоть на день, на час ускорить продвижение своих документов. «Любой из них», – мысленно повторила Валя и решила заглянуть в кафе. Она сразу увидела Степанова, одетого в черный костюм и белую рубашку. Без галстука, и в этой легкой небрежности гарнитуры он только выигрывал в ее глазах. Не консерватор. Ботинки только изношены. Если бы не ботинки, прямо «нью рашен». Степанов медленно пил кофе, занимая сразу три места: на одном стуле сидел, на другом лежала его шляпа и пальто, на третьем – «дипломат». Всем приходящим в кафе таможенникам он подчеркнуто вежливо, почти ласково говорил: «занято».
– Кто отвезет в Москву? – спросила Валя негромко, глядя на Степанова.
– Я! – «гитарист» поднялся со стула. Нона лице его – ни капли радости. Скорее, недоумение. – А гаечный ключ сойдет за скрипичный?
Комоване ответила.
Они идут к его машине. Валя загружает в старые «жигули», на заднее сиденье, сумку с документами и красочные коробки – подарки сослуживцев. Она видит, что Степанов нашел в кармане своего пальто пропуск, по которому он ходил на повторный досмотр груза, и, вместо того, чтобы сдать бумажку охране, смял ее и швырнул в грязь. Валя садится рядом с ним, и они едут. Долго ехали молча, и Валя от молчания всегда словоохотливого клиента почувствовала неудобство и обиду: словно Степанов нарочно решил ее разочаровать.
– Вы скучный сегодня. Уж не превращаетесь ли потихоньку в своего Черного Профессора?
– Легко на сердце от песни веселой! – отвечал Степанов. – От великого жульства. Я придумал способ спасти свой рассудок и, может даже, жизнь. Покидаю поле боя. Позвоню шефу и скажу: «Я спекся».
Валя молчала, игнорируя его треп: куда он сбежит? Если и сбежит, пришлют другого, но за гитары свои будут биться до последнего. Такие уж они, декларанты.
– Расходы запланированы изначально. Даже убытки. – Степанов постарался жестом и взглядом показать, что ничего сверхъестественного в его словах нет. И намек его Валя Комова приняла к сведению.
В управлении Валя быстро освободилась от пакета с документами. Теперь бумаги будут жить в Москве никому неведомой самостоятельной жизнью.
– Я завезу вас домой, – Степанов, конечно, понял, что раз подарки остались в машине, на пост Валя сегодня не вернется.
– Спасибо.
Когда они подъехали к ее девятиэтажке, он поспешно выскочил из машины, помог выйти и внезапно преподнес цветы, белые гвоздики. Это было неожиданно и очень приятно: значит, пока она бегала по инстанциям, он купил цветы, спрятал, прикрыл их на сиденье шляпой и кашне. Валя не столько смутилась, сколько насторожилась. Но Степанов ничего не просил, и ей стало легче:
– Помогите мне все это занести.
Пока поднимался лифт, она с улыбкой поглядывала на него и уже перед самой своей дверью произнесла:
– А я помогу вам только из чувства сострадания.
– Это дорогое чувство, – теперь и Степанов, кажется, озадачился. У него был вид человека, который придумал себе развлекалочку, приключение, а теперь обстоятельства заставляют раскошеливаться.
– Помочь мужчине – женское искушение, – сказала Валя.
Еще в душной, оклеенной пенопленом прихожей, словно невзначай, пользуясь тем, что Валины руки заняты подарками и букетом, он вложил в гвоздики стодолларовую купюру.
– За сострадание и страдания, – он обреченно склонил голову.
– А за профессиональную помощь? – спросила она игриво, наклонив к его лицу букет. И подумала: «Мне незачем скрывать свои достоинства и компетентность. Пусть говорят комплименты и... повышают в звании».
Он положил еще пятьдесят и, кажется, совершенно обалдел от происходящего.
– Проходи в кухню.
Валя заметила, как гость мельком оглядел небольшую кухню со стандартными атрибутами не совсем еще обедневших хозяев: импортная плита, вытяжка, деревянный стол, скамья и стулья с резными лакированными спинками. Из окна – терминал как на ладони, и, по мнению ее бывшего мужа, снайперу лучшей позиции не найти.
– Тебе, Степанов, осталось еще немного подождать, – произнесла Валя, ставя кофейную турку на газ. – И я тебя сделаю. Только не сразу, не сегодня, – она засмеялась.
Гость вежливо улыбнулся.
– Вспомнила! Вчера я сказала эти слова Рихарду. Он как бухнется на колени, худосочный такой, с выпученными глазами – прямо рыбий глаз! И говорит: «Валя, сделайте меня! Умоляю!» Театр, правда?
– У меня яркая желтая папка, – напомнил Степанов с неуместной, по мнению Вали, серьезностью. – Издалека видно.
– Не затеряется, – Валя подает кофе и слышит, как поскрипывает кожа ее брюк. «Надо бы переодеться», – думает Валя. – Люди у нас, как на передовой, сразу открываются. Иногда кажется, не выживут. Дай сама – вместе с ними...
– В жизни всегда много открытий и перемен, – Степанов взял из рук хозяйки чашку ароматного кофе. – Новые приказы, мысли, поляки...
– Наши мужики лучше.
– Вот как? – глядя в ее лицо, гость поставил чашку на стол, поднялся со стула. Обнял Валю и поцеловал в губы. Губы его, еще мгновение назад напряженно сжатые, оказались мягкими, и в ответном поцелуе даже жаркими. Он обнял ее крепче.
Валя не без труда высвободилась из цепких мужских рук и ушла в маленькую комнату. Быстро переоделась в светло-коричневое мохеровое платье. И вдруг без стука вошел Степанов. По его глазам было понятно, что он уже определенно знал, как знала и Валя, – чем все это завершится. «И куда только его жена смотрит», – почему-то подумалось Вале. А то, что он женат, она знала доподлинно: таможенники, как и налоговые инспекторы, все знают о своих клиентах. Подумалось, не выпить ли чего-нибудь покрепче кофе?
– Знаешь, что в жизни самое страшное для женатого мужчины? – спросила Валя, вновь и вновь отталкивая руки Степанова. – Это когда на его белой рубашке остаются мохеровые катышки – от платья. Попробуй разгляди! А жена при стирке непременно обнаружит.
– В метро давка, скажу. – Ты же на машине.
– Напугала, жуть берет, – узкое лицо Степанова расплылось в самодовольной улыбке. Затем он резко притянул Валю к себе, прижал, схватив самым наглым образом ее пониже спины. Ей удалось и в этот раз вырваться из объятий.
– Ты чего? – спросил. Нет.
– Почему? – он искренне удивился.
– А почему, собственно, «почему»? – она почувствовала обиду: что он о себе думает, «гитарист»?
Но Степанов явно мучительно искал ответ на свой вопрос, поэтому повторил его еще несколько раз, похаживая вокруг нее напряженно-мягкой поступью.
– Может, я... – она хотела сказать «мужененавистница», но передумала: слишком глупо.
– Ладно юлить, – и он положил ладонь на ее грудь. Валя от неожиданности чуть не задохнулась. А он вновь поцеловал ее, жадно и сладко, и в его глазах полыхнул зеленый огонь...
Потом, когда они лежали, уставшие от ласк, Вале почему-то вспомнился ее озерный край, там, где вечером солнце осторожно пробирается через серые облака, заходит за сосны и высвечивается вдруг яркой бело-рыжей звездой. А под соснами – пружинистый, усыпанный шишками покров, и лежит у тропинки одинокий белый валун, занесенный сюда доисторическим ледником. На этом камне высечена подкова – знак древних кочевников. У этого камня – очень давно! – встречалась Валя с белокурым юношей... После дождя стволы сосен рыжие, а на кустиках – сине-фиолетовые матовые горошины черники, сладко-водянистые. Острова-всплышки на озерах – как мшистые кочки. И – пропитанная хвойным эликсиром прохлада...
– Слушай, Степанов. А поедем завтра на Селигер! – внезапно загорелась она. – Машина у тебя на ходу. Дома скажешь: в командировку. Знаешь, какая у нас рыба? Ты когда-нибудь ел леща копченого, с брусничным листом? Брусничный лист – он от многих болезней.
– Я думал, красивые женщины не болеют.
– Я не о себе. Просто так... – она уже поняла, что сглупила. Куда он поедет? Что ему делать у белого камня? Играть на гитаре? Читать Достоевского?
– Уехать в глушь лесную, – слегка закуражился Степанов, – и остаться там... На съедение волкам!
Когда они прошли в кухню, Валя, пряча глаза, поправила прическу и сказала:
– Ладно, пей кофе и езжай. Дома, поди, ждут.
– Ничего, – отвечал он. – У нас впереди еще множество открытий и перемен.
Он залпом, стоя, осушил чашку, подобно гусару, пьющему за дам, и уточнил:
– До послепраздников?
– До после...
Когда Степанов уехал, Валя, вся в счастье от подарков, денег и неожиданно появившегося любовника, некоторое время сидела на кухне, покуривая «Марлборо», попивая кофе. Мечтая: «В деревню бы, в глушь. И – зелени побольше! Понятно, что не долларов. Хотя и они не помешают».
Он сейчас едет домой, к жене. Понимает ли, что произошло? Что она, Валя, ответила страстью на его томные взгляды не ради сиюминутной радости... Она представила, как Степанов медленно едет домой, выискивая цветочные базары и, наконец, покупает жене лучшее, на его взгляд: пять малиновых роз. Почему именно малиновых, Валя не знала. Но он еще должен чувствовать жар ее, Валиного, тела. Завтра утром, подумала Валя, он, наверное, скажет себе: «Этого не было. Приснилось».
Ночью Валю мучила бессонница, и лишь под утро пришла дремота, с неясными видениями подмосковных перелесков и надвигающихся силуэтов водителей-дальнобойщиков.
А утром она опять думала о Степанове. И он казался ей еще ближе, и намного интереснее брокера Димы. Страстность – большая разница, новизна. Подумаешь, женат? Одни живут с женами, другие – без мужей... Вале вскоре надоело об этом размышлять. Тем более, пора было звонить подругам. Праздник есть на что отметить. По всем правилам! И выпить все-таки один бокал за нашу таможню. В которой нет предела совершенству.
3
После праздника Степанов приехал в Корытово не только по делам фирмы. Хоть завзятые декларанты и говорят, что человеку трудно освободиться от таможенного мазохизма, Степанов считал, что его словно магнитом тянуло сюда из-за желания повидать, непременно повидать Валю. Возможно, многодневное ожидание результатов и слабое любопытство – займется ли Валя его желтой папкой, сделает ли, как обещала, – и впрямь не было главной причиной его приезда. Он просто хотел ее повидать__Ну, заехал и заехал.
Вали в кабинете не было, и Степанов решил подождать ее в фойе.
– Терминал – знаете, что такое? – вскоре объяснял он любопытным новичкам, столпившимся вокруг «старожилки» Федоры Илларионовны; старушка сидела на лавочке за столиком, попивая из пластмассовой чашечки «нарзан». – Это «термы» и «нал». Головомойка за деньги.
– Нет, сударь, – живо поддержала лингвистическую тему австриячка. – По латыни терминал означает «конечный». То есть конец.
– Надеюсь, не для всех, – заметил Степанов.
– А вы, ироничный молодой человек, слышали новость?... Полячек-то наш преставился.
Степанову показалось, что потолок над головой треснул, и словно всех накрыло снежной лавиной – даже уши заложило. Издалека донеслось:
– Простудился, сердешный. И в кабине умер. Сердце слабенькое оказалось. Сегодня в Польшу отправят.
Степанов обнаружил, что сидит прямо на столе перед бабушкой, рядом с ее чашкой. Ему померещилась тень на жалюзи, через которые еще пару дней назад Рихард пытался просунуть губы – в надежде докричаться до кого-нибудь... «Человек, видящий несуществующих фантомов, к реальности, как правило, слеп», – подумал Степанов и автоматически прочитал объявление на информационном стенде: «Телефон доверия службы собственной безопасности центрального таможенного управления».
Вали в кабинете не было, и Степанов решил подождать ее в фойе.
– Терминал – знаете, что такое? – вскоре объяснял он любопытным новичкам, столпившимся вокруг «старожилки» Федоры Илларионовны; старушка сидела на лавочке за столиком, попивая из пластмассовой чашечки «нарзан». – Это «термы» и «нал». Головомойка за деньги.
– Нет, сударь, – живо поддержала лингвистическую тему австриячка. – По латыни терминал означает «конечный». То есть конец.
– Надеюсь, не для всех, – заметил Степанов.
– А вы, ироничный молодой человек, слышали новость?... Полячек-то наш преставился.
Степанову показалось, что потолок над головой треснул, и словно всех накрыло снежной лавиной – даже уши заложило. Издалека донеслось:
– Простудился, сердешный. И в кабине умер. Сердце слабенькое оказалось. Сегодня в Польшу отправят.
Степанов обнаружил, что сидит прямо на столе перед бабушкой, рядом с ее чашкой. Ему померещилась тень на жалюзи, через которые еще пару дней назад Рихард пытался просунуть губы – в надежде докричаться до кого-нибудь... «Человек, видящий несуществующих фантомов, к реальности, как правило, слеп», – подумал Степанов и автоматически прочитал объявление на информационном стенде: «Телефон доверия службы собственной безопасности центрального таможенного управления».