Авторов Коллектив. Эта гиблая жизнь

   Час назад Шадрин вылез из петли...
   Впрочем он и сам до конца не верил, что сделает это. Просто нужно было что-то делать, нужно было как-то разрывать образовавшуюся пустоту, и вдруг подумалось, что если на крюк в потолке комнаты, на котором висела люстра, приладить веревку, то крюк вполне может выдержать. Просто из-за того, чтобы проверить насколько быстро это можно организовать, он вывернул пробки и при свети свечи аккуратно снял люстру. Это заняло не более десяти минут. Теперь, когда он снова включил электричество и направил на крюк настольную лампу, крюк показался таким же одиночеством, как и он сам. Тогда – опять же просто ради интереса – пошел искать веревку, и веревка тут же нашлась, словно кто-то специально подсунул ее, хотя обычно Шадрин терялся в поисках различных бытовых предметов. Это была парашютная стропа, которую он как-то выпросил на одном выступлении в десантной части. Стропа была шелковая и прочная. Петлю он сделал на удивление быстро и ловко. Примерив ее, попробовал, как будет двигаться – получалось легко и без усилий. Так, с петлей на шее и держа в одной руке свободный конец, он принес из кухни табуретку и поставил под крюк. Затем поднялся и стал привязывать веревку. Это оказалось труднее: приходилось приподыматься на цыпочки, стоять с вытянутыми руками, которые к тому же перестали действовать ловко и узел никак не хотел крепиться. Наконец, закрепив, почувствовал на шее петлю. Он ослабил петлю, опустил руки, но тут же схватился правой рукой за веревку и уже не отпускал ее. Это же понарошку. Игра! Так... Если теперь отпинуть табуретку... Интересно, выдержит ли веревка? А крюк? А если он вот так же будет держать рукой веревку у шеи, случится что-нибудь или нет? И тут он увидел на противоположной стене, куда падал свет настольной лампы собственную тень: что-то согнутое, немощное... Парашютная стропа показалась канатом, он различал не только тугие сплетения, но порой и торчащие, как шипы, нити. «А ведь вот это немощное – я» – понял он, и тут же его прошиб пот. Шадрин сдернул с шеи петлю и соскочил с табуретки. Тень от пели медленно раскачивалась на стене. Бежать, бежать, из этого болота! А где не болото? Где? И тут он вспомнил женщину, которую видел дней десять назад в Родинском.
   Он сам не знал, почему вдруг вспомнилась именно эта женщина, встреченная им на дне рождении одной своей подружки. Она была красива, но не красота лица поразила его – глаза! Показалось в них Шадрину что-то запредельное и манящее, он даже почувствовал легкий испуг от ощущения глубины и неизвестности и стал украдкой наблюдать за ней и вдруг заметил, что и она исподволь наблюдает за ним – и тут Шадрин испугался по-настоящему и весь вечер старательно болтал с ее мужем, который работал в каком-то местном банке и любил группу «Deep Purple».
   Шадрин быстро оделся, взял зонт, выключил лампу и вышел. Было около пяти утра... Кажется, ее звали Анной.
 
   А впрочем, черт его знает, как оно было на самом деле... Лезет в голову всякая глупость! А все потому, что кругом холод и ветер, а прошлой осенью, я точно помню, было слякотно и хотелось удавиться. Еще я точно помню эту парашютную стропу – мы тогда выступали у десантников вместе, и еще я теперь точно знаю, что Шадрин уехал в Родинское в середине октября прошлого года и ее действительно звали Анна.
   – Проходите, – сказал я и, распахнув дверь, пропустил Тишкина в дом.
   Он вошел, озираясь, словно был тут впервые.
   Я разулся, снял плащ, достал из кармана бутылку водки и прошел на кухню. Тишкин еще некоторое время осматривался, словно опасался засады, потом шумно стал снимать куртку и ботинки. На кухню он вошел, прижимая портфель к груди.
   – Да оставьте вы его в покое, – кивнул я на портфель, – никто его не съест.
   Тишкин немного подумал и осторожно поставил его рядом с собой. Я резал сыр.
   – Да-а, – протянул немного обиженно он, задетый тем, что я сделал вид, что мне наплевать на его портфель. – А вы знаете, что там?
   Я достал из холодильника колбасу и теперь резал ее.
   – Там целое состояние, – после некоторой паузы, но менее уверенно произнес Тишкин и покосился на свой портфель, как бы усомнившись, состояние там или нет?
   – Там рукописи Шадрина. Ну и что?
   – С чего вы взяли? – вспыхнул Тишкин.
   – Как писатель, строю иногда предположения, которые, случается, оказываются правдой. Тишкин погрустнел. – Да, – признался он, – я тогда забрал рукописи.
   – Спер, – уточнил я.
   – Нет, почему... Все было оформлено по протоколу. Рукописи изъяла милиция, а так как в деле они не пригодились, то мне, по моей, разумеется, просьбе как единственному писателю в городе, их и передали.
   – А почему не Союзу писателей?
   – Ну... – Тишкин немного замялся. – Союз был далеко. К тому же я не собираюсь держать их у себя. – Ладно, – махнул я рукой. – Выпьем. И мы, не чокаясь, выпили. – Тепло у вас, – сказал Тишкин.
   – А на улице ветер, – непонятно к чему ответил я. – А у нас топят плохо. Холодно.
   – Холодно, – опять отозвался я и спросил: – Как его нашли?
   – Я уже говорил, – было видно, что ему нравилось каждый раз пересказывать эту историю и всякий раз подчеркивать, как его вызвала милиция, помня, что он единственный писатель в городе, и как он опознавал труп, ну и так далее и все такое прочее. Пересказывать его болтовню смысла нет. А выходило так, что днем к дежурному по вокзалу милиционеру подошел один из привокзальных нищих и, немного помявшись и дождавшись, когда милиционер, нахмурив лицо, на него посмотрит и буркнет: «Ну чего?», – виновато проговорил:
   – Тут такое дело... У нас один того... зажмурился...
   – Ну? А я причем?
   – Так ведь вот, – и попрошайка протянул членский билет Союза писателей. – Вроде, выходит, не последний человек был... Мы тут и решили сообщить...
   На милиционера красная книжечка впечатление произвела.
   – А это точно его? – спросил он несколько растерянно. Нищий вздохнул и виновато кивнул.
   – Мы и сами не знали. Знали, что человек приличный был, а кто, разве спросишь... Он все идти куда-то собирался, да так вот все и вышло...
   Вызвали «скорую». Тело вытащили из сарайчика за вокзалом, где обитали бродяги, и увезли в морг, куда подоспел Тишкин и опознал покойного, а медицина установила, что Шадрин умер от острой сердечной недостаточности.
   Было ветрено и сухо.
 
   А в том году кругом лил дождь. Можно подумать, что начинался новый вселенский потоп. Люди, вышедшие на конечной станции из электрички, укрылись зонтами и походили на живые грибки, двигавшиеся вереницей на железнодорожный мост, а затем спускавшиеся к зданию вокзала. В этом потоке выделялся один черный куполообразный зонт.
   Шадрин вошел в здание вокзала, сложил зонт, пару раз стряхнул его и оглядел зал. Родинское для райцентра городок довольно крупный, вокзалу же могла позавидовать и область. Строился вокзал после войны и вышел просторен и высок, во всю стену, почти от пола и до потолка было несколько закругленных поверху окон, которые в более благоприятные дни наполняли вокзал светом и пространством. По залу тянулись ряды полупустых лавок, в конце его стоял бюст Ленина с нахмуренными бровями. Возле бюста толпилась куча, видимо, только что приехавших деревенских мужиков и баб, и Шадрин невольно отметил, что, как обычно, мужики в простеньких кепках и дождевиках, худы и безучастны, а женщины, наоборот, толсты, крикливы и красноморды. Дальше был буфет, в витрине которого лежала традиционная, не столько худая, сколько усохшая, курица, пара яиц, сморщившиеся пирожки и бледная жидкость в стакане с названием «напиток». У входа сидело несколько старушек, в отличие от деревенских баб поджарых и сосредоточенных. Многие, замерев, сидели с прикрытыми глазами, подле ног их стояли сумки на колесиках, откуда торчали горлышки бутылок или ведра с яблоками. На самом выходе расположилось с равнодушным видом трое нищих, но при виде Димки, один из них, с редкой и безобразной бородой, которая росла клочками, и каждый клочок имел свою длину и цвет, вытянул руку и посмотрел заискивающе. Димка прошел мимо. Нищий снова стал равнодушен и убрал руку. Шадрин еще раз внимательно осмотрел зал и, не найдя того, что искал, шагнул к милиционеру.
   – Скажите, где здесь телефон-автомат?
   Милиционер махнул дубинкой в сторону привокзальной площади.
   – Там.
   На улицу идти не хотелось. Шадрин постоял некоторое време возле старушек с кошелками, думая не купить ли пирожка и пива, но потом развернулся и вышел снова под дождь. На выходе нищий снова внимательно посмотрел на Шадрина, и того передернуло, словно он услышал за спиной что-то скрипучее и неприятное.
   Под козырьком телефона-автомата стоял военный с саквояжем у ног и о чем-то докладывал в трубку. Впрочем доклад звучал неубедительно и даже оправдательно, слышно было, как он несколько раз повторял, видимо, пытаясь, перебить в разговоре: «Маша, Маша, послушай!» Завидев подошедшего гражданина в длинном плаще и с черным куполообразным зонтом, который встал так, чтобы не мешать военному, но в то же время, чтобы его присутствие было замечено, военный заторопился, несколько раз, как бы пытаясь подбодрить стоящего рядом гражданина, быстро взглядывал на него, но гражданин стоял не двигаясь и не обращая на военного никакого внимания. Военный как-то уж очень торопливо и нервно повесил трубку, левая рука подхватила саквояж, а правая, может быть, лишь инстинктивно, дернулась к козырьку, но военный, вовремя сообразив, поправил фуражку, и это у него получилось как будто он приподнял шляпу, отчего он совсем стушевался, но на прощанье вдруг посмотрел на стоящего гражданина весело и приятно. Шадрин не удержался и уголками губ улыбнулся в ответ.
   Оказавшись под козырьком телефона, он не спеша сложил зонт и, сняв трубку, набрал номер. Тоньки дома не оказалось, что было вполне логично. Тогда он позвонил ей на работу, но в ответ услышал неожиданное: «Она уволилась.» Шадрин, растерявшись, замешкался. «Скажите, а...» – но в трубке уже слышны были короткие гудки.
   Выйдя из-под козырька, Шадрин раскрыл зонт и задумался. Анну он рассчитывал найти, хотя и сам не понимал зачем, через Тоню. Теперь выяснялось, что надо искать саму Тоню. Конечно, он мог позвонить еще раз на ее прежнюю работу и что-нибудь наверняка узнать, но звонить почему-то не хотелось. Оставалось ждать, пока Тоня придет домой с новой работы. А если она не работает, если она уехала куда-нибудь? Или она может вечером пойти к родителям? Или вообще... Будто ей некуда пойти... Стало тоскливо. Он чувствовал, что тот запал, та неумная жажда бегства – бегства неопределенного, когда известно только откуда бежишь, но совершенно неясно куда (в этом-то и есть главная прелесть бегства) – ослабла, приподнятое настроение раскисло, захотелось спать, и с доброй тоской вспомнились и его теплая квартира, и ленивое одиночество. В это время по вокзалу объявили об электричке, идущей обратно. Шадрин сделал невольный шаг в сторону вокзала, но что-то остановило его. Он не мог понять этого возникшего беспокойства, оглянулся и, посмотрев прямо перед собой, наткнулся на неприятный взгляд. Неприятным взгляд казался оттого, что его рассматривали бессовестно и нагло, словно имели на это право, будто он раздетый раб на торжище. Наконец Шадрин понял – это смотрел сидящий у входа в вокзал нищий. Шадрин развернулся и пошел от вокзала прочь.
   Чем дальше он отходил от вокзала, тем меньше становился его безотчетный страх, и в конце концов Шадрин успокоился. Он отметил, что в последнее время это чувство необъяснимого страха стало частенько покалывать его. «Нервы!» – решил он.
   Теперь оставалось бродить по городу. Шадрин решил, что дождется часов семи и, если Тонька не объявится, то уедет с последней электричкой. В душе – впрочем, он старался не признаваться в этом – он уже желал, чтобы так именно и вышло. Пока же он неторопливо шествовал по городу и его черный куполообразный зонт был всем издали заметен.
   Родинское – город хоть и крупный для районного центра, ной его можно обойти за два часа. Шадрин попутно заходил в магазины, подолгу торчал у книжных прилавков, слонялся по универмагу, первое время вглядывался в прохожих. Ему думалось, что так он может встретится с Анной, но скоро жители города стали ему казаться на одно лицо, да и одеты все родинцы были в одинаковые, разнящиеся разве что цветом, куртки, но и тут преобладал болотный.
   Было послеобеденное время, когда Шадрин вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего вечера, и странно, что мысль о еде за время его шатания по городу ни разу не взбрела ему в голову. И как это часто бывает, вспомнив о еде, Шадрин тут же ощутил острый приступ голода. Он зашел в первую подвернувшуюся по ходу пельменную и взял двойную порцию толстообразных комочков, главным достоинством которых было, что они горячи и их много. Но, надо отдать должное, мясо в родинских пельменях тоже присутствовало. Не съев и половины, он почувствовал, что сыт, но уходить не хотелось, пельменная была чистой и спокойной, народу в ней почти не было, на Шадрина никто внимания не обращал. Возникло ощущение, что тут можно просидеть вечность, скоро горластые женщины снимут потерявшие белизну халаты и разойдутся по домам, и разве что уборщица, протирая на ночь полы, побеспокоит, требуя приподнять ноги... С остановками, не торопясь пережевывая пишу, Шадрин последний пельмень доел. Посидев и отдувшись, не торопясь выпил компот и вышел из столовой сытый и ленивый. Было около четырех часов. Побродив еще с минут десять, Шадрин купил бутылку пива и пристроился в небольшом скверике на вспухшую, словно в волдырях, от дождя лавку. По середине скверика тянулась главная аллея, от которой полукружиями отходили две боковые, между аллейками росли акации и тополя, за сквериком виднелась коробка школы и дальше новостройки. То ли от погоды, то ли от усталости и хождений по городу, но общий вид показался Шадрину достаточно унылым. Домой!.. Допив пиво, он поднялся и отправился разыскивать телефон-автомат. Будка стояла возле рекламного щита какого-то местного банка, и Шадрин отдал должное людям, устанавливавшим щит. Пока набирал номер и слушал гудки, он запомнил условия и проценты. Тонька не отвечала. Шадрин решил идти в сторону вокзала и по дороге звонить из каждого встречного телефона, последний звонок он сделает на вокзале и на первом же поезде уедет. Пройдя немного, он увидел вывеску того самого банка, чей рекламный щит ему только что пришлось изучать. Двухэтажное зданьице, в котором, видимо, до революции проживал средней руки купчишка, выглядело неказисто и серо, самым ярким пятном была вывеска и решетки на окнах первого и второго этажей. «Провинция», – не то осуждая, не то одобряя, а, скорее всего, мимолетно, просто так, подумал Димка и прошел мимо. На вокзале его вновь охватило беспокойство, но оно не было так сильно как утром, это было даже не беспокойство, а ощущение чего-то недоделанного, вроде как записал пришедшее в голову стихотворение, а отделывать строчки отложил на потом. Набрав из того же под козырьком привокзального телефона-автомата Тонькин номер, Шадрин несколько оторопел, услышав короткие гудки. Не совсем поверив, он набрал номер еще раз и снова услышал короткие гудки, повесил трубку и быстро пошел в сторону Тонькиного дома. Тонька жила недалеко, и через пять минут он обрадованно, как радуется усталый путник, выбравшийся наконец к ночлегу, увидел в ее окнах свет.
 
   Тонька открыла не фазу и, открыв, секунду-другую пребывала в растерянности, она даже не сказала «здравствуй», а только отступила в сторону, как отступают перед неизбежным. Шадрин, однако, радуясь тому, что наконец попал в тепло, ничего не заметил, а вошел торопливо и бойко и тут же стал снимать ботинки, как бы столбя на постое место, не переставая говорить всякую ерунду, то ли веселя хозяйку, то ли не давая ей опомниться.
   – ...кругом вода, а я твоего нового телефона не знаю, а по друзьям идти не хотелось, и вот я в этом потопе... Слушай, чем это ваш городишко так Бога прогневил, впрочем, теперь на весь мир прославитесь: всемирный потоп начался с Родинского! Ты смотри-ка, у меня даже носки мокрые, во – следы остаются, снимать, срочно все снимать! Да, я вот тут проездом и...
   – Ты всегда проездом, – отозвалась Тоня.
   – Ну да, – согласился Шадрин и посмотрел на нее. Она стояла, прислонившись к стене, скрестив на груди руки, одетая не по-домашнему в симпатичное пестрое платьице, а он в мокром плаще, босой и улыбающийся. Улыбка его – самый веский аргумент, против этой чуть ребяческой улыбки не мог устоять никто, она вроде бы и признавала какую-то вину, или, скорее, всего малую часть вины, но в то же время озорно говорила: что поделаешь, вот такой я, не со зла же я это все, любите меня таким, какой есть, а я вас тоже люблю.
   – Ты мог бы предупредить, – тихо сказала Тоня и опустила голову – теперь она видела его босые ноги.
   – Да говорю же, я не знаю твоего нового рабочего телефона, а сейчас полчаса тебесвокзалазвонил, аутебявсе занято, занято... А что случилось? Ты собралась куда?
   – У меня гости, – еще тише сказала Тоня.
   – А-а, – протянул Шадрин, голос его стал глухим. – Что ж, гости – дело житейское... н-да... Я-то, собственно, на минутку. Да... мне нужно узнать ее адрес.
   Тоня быстро посмотрела на Шадрина.
   – Она запретила давать тебе адрес.
   – Ах, вот как! Надо же, какая предусмотрительность! А все-таки адрес ты мне дашь, я ведь настырный, сейчас выйду и у каждого встречного буду спрашивать.
   Тоня толкнула дверь из прихожей в комнату, и та закрылась.
   – Итак?
   «Как все не вовремя», – подумала Тоня.
   – Помнишь лет пять назад, – она попробовала сделать презрительную улыбку, но улыбка вышла кривая и жалкая, – мы возили тебя по городу на райкомовской машине. Ты еще тогда сострил насчет двух строившихся девятиэтажек, сказал, что для Родинского это небоскребы... Для нас они в самом деле небоскребы... Их достроили... – теперь она смотрела на него прямо и зло.
   – Очень хорошо, а теперь у меня еще одно дельце, я, кажется, не со всеми поздоровался. Он шагнул было к комнате, но Тоня стала на его пути, словно мать, закрывающая свое гнездо. Шадрин взял ее за кисти рук и отстранил Тоню. Тоня и не пыталась сопротивляться, она только удивилась себе, с чего это она вдруг встала на пути в комнату?
   Шадрин открыл дверь и вошел. В углу дивана сидел паренек, которого Шадрин видел недавно на Тонькином дне рождения, но не обратил на него особого внимания. Паренек приподнял плечи, откинул руку на спинку дивана, затем убрал ее и сцепил пальцы на животе, положил ногу на ногу и сказал «гм».
   – Здрасьте, – сказал Шадрин.
   – З-здравствуйте, – поперхнувшись, выдавил паренек и тут же прокашлялся и покраснел.
   – Как погодка? – спросил Шадрин.
   – Н-ничего, – снова заикаясь, ответил паренек и покраснел еще больше.
   – Вы так считаете? – Шадрин взял тон уставшего учителя, несколько удивленного ответом ученика, но лишь несколько, поскольку что другого можно ожидать от этого троечника...
   На этот раз паренек ничего не сказал, а только кивнул.
   – Ну и слава Богу! До свиданья.
   Паренек опять кивнул, но получился не кивок, а словно он что-то трудно проглотил.
   Шадрин вышел в прихожую, прошел мимо все ещё стоявшей у стены Тони и стал надевать мокрые носки... Захотелось стать маленьким чтобы тебя все любили и жалели.
   – Черт! – выругался Шадрин.
   – Может, чаю попьешь?
   – Да нет, пойду.
   Они говорили буднично, словно долгие годы провели вместе и знали, что будут вместе еще бесконечно долго.
   Шадрин обулся и взял зонт.
   – Ну, счастливо!
   – Пока.
   Спустившись на пролет, он услышал:
   – Как-нибудь заходи.
   «Какая я все-таки сволочь!» – подумал Шадрин и быстро сбежал вниз.
 
   Две девятиэтажки знал каждый встречный, и Шадрин скоро заметил, что идет по тому району, в котором оказался под конец своего шатания по городу. Вот пельменная, вот телефон-автомат, у которого оторвана трубка, банк с узорчатыми решетками на окнах, рекламный щит, вот наконец скверик, где пил пиво... Девятиэтажки, окруженные высокими, на удивление не тронутыми стройкой деревьями, оказались сразу за школой. Теперь – какая из двух? Но Димка почувствовал вдруг, что это уже неважно. Весь сегодняшний день вспомнился ему, и показалось, что утренние страсти где-то далеко-далеко, и происходили они не с ним, а с другим, может быть, близким, но уже безвозвратно ушедшим человеком. Потом дождь, дождь, дождь, его странствия по этому дождю, и все время ощущалась оберегающая сила, которая вела и подсказывала. В самом деле: почему ему вдруг вспомнилась Анна? Почему он не уехал сразу из этого городишка? Почему не нашлась сразу Тонька и ему пришлось весь день блуждать в этом библейском, потопном дожде? Почему у Тоньки оказался этот паренек? Не будь его, Шадрин наверняка остался бы в тепле и уюте, но та самая оберегающая сила снова выгнала в дождь, и вот теперь он стоит около того, что пригрезилось утром. Теперь он был совершенно уверен, что встретит Анну... Нет, не сегодня, то, что отпущено было на сегодня, он выполнил. После, но обязательно встретит. Случится то, что должно случиться, и от него ничего не зависит, только не сопротивляться той оберегающей силе.
   Он оглядел еще раз две девятиэтажки, развернулся и пошел обратно через скверик. Показалось, что дождь стихает: кругом все было еще влажно, но это уже не небесные потоки, а морось. Он брел в этой водной стихии, оказавшись словно в другом мире, в другом измерении, а тот – утренний – остался там, в своей пустой комнате с петлей, подвешенной к крюку в потолке.
   Шадрин понял: главное – не сопротивляться, и ноги сами вели его. Он не пошел хоженой дорогой мимо банка, а свернул в другую сторону и тут же наткнулся на гостиницу. «Так и должно было быть», – подумал он. Номер достался ему прекрасный, небольшой, но теплый и с душем. Шадрин сразу развесил сушить одежду и забрался под горячие струйки. Струйки он сделал такими горячими, что ванная комнатка сразу наполнилась паром... Жизнь стала прекрасна!
   Он повалялся немного на кровати, потом, одев на босу ногу ботинки, спустился в ресторан, как совершенно сторонний наблюдатель обозрел уже бывшее на излете ресторанное однообразие, и все ему показалось милым и замечательным. Он съел котлету по-киевски, выпил сто грамм водки, поднялся к себе в номер, лег в кровать и мгновенно заснул.
   Утро выдалось великолепным... Шадрин проснулся от солнечного луча, гревшего щеку, и почувствовал себя бодрым и безрассудно радостным. Таким он просыпался лет в двадцать, зная, что куда-нибудь сегодня обязательно уедет, и начнется новая жизнь. К тому же не покидало возникшее вчера чувство присутствия охранявшей силы и безусловной удачи.
   Было начало восьмого. Он умылся, с удовольствием одел прогревшуюся за ночь одежду и обувь и выбежал на улицу. Все вокруг – асфальт, деревья, дома, воздух, люди – блестело от солнца. Казалось, сразу за осенью наступила весна.
   В половине восьмого Шадрин стоял меж двух девятиэтажек. Сначала он выбрал место, чтобы видеть подъезды обоих домов, но потом, зная об охраняющей силе и поверив в нее с религиозной фанатичностью, перешел к подъезду девятиэтажки, стоящей ближе к школе, встав прямо напротив. «Сегодня и люди веселые», – отметил Шадрин, ему казалось, что некоторые отвечают на его взгляд улыбкой.
   Анна появилась неожиданно. На ней была длинная кожаная куртка и легкая косынка, за руку она вела девочку, одетую ярко и пестро, с таким же ярким ранцем на спине.
   Анна остановилась, и девочка, продолжавшая сонно идти вперед, едва не потеряла равновесие – так неожиданно остановилась, держащая ее за руку, мама. Девочка качнулась и удивленно посмотрела на маму. Та притянула ее к себе и поправила ранец. Затем, одернув куртку на девочке, распрямилась, и стала спускаться с крыльца. Теперь девочка не поспевала за мамой. Они направились в сторону школы, девочка мимоходом скользнула взглядом по улыбающемуся человеку возле качелей... Шадрин пошел за ними.
   Выйдя из школы, Анна повела головой направо, потом налево, словно собиралась переходить дорогу, затем пошла к скверику. Там она свернула из общего людского потока на боковую аллейку и, немного пройдя, остановилась возле одной из скамеек, стоявшей за стволами деревьев. Она поставила на скамейку сумочку, достала из нее зеркальце и несколько секунд разглядывала себя, потом что-то подправила на лице, так, смахнула что-то, как смахивает желтый лист ветер, убрала зеркальце в сумочку и пошла дальше. Шадрин, подойдя к той же скамейке, посмотрел еще в след удаляющейся Анны и сел на то место, где только что стояла ее сумочка. «Ну вот и все», – спокойно подумал он, хотя что значит это «все», он не знал да и не хотелось знать.
   А к вечеру пошел снег...
 
   Шадрин впал в некое сомнамбулическое состояние, словно и правда с первым снегом у него началась спячка. Что-то переваривалось в нем и укладывалось наново. Он был похож на сданный в ремонт механизм. И если действительно, это провидение, или судьба, или ангел-хранитель – как угодно, охраняющая сила вела его все последние дни – то, Шадрин решил, что так и должно было случиться, чтобы он впал в забытье на грани помешательства. Хотя, кто знает, где эта грань?
   Он выпал из общего потока. Его присутствие в этом мире подтверждалось лишь биологическим состоянием. Каждое утро он отправлялся в скверик и около часа сидел на той самой скамейке. Затем привычным маршрутом мимо банка шел в книжный магазин, где в который раз перебирал одни и те же книги. Правда, кое-что он купил и, вернувшись в гостиницу, читал, растянувшись на кровати и особо не вдумываясь в читаемое. Потом он обедал в ресторане и ложился на часок вздремнуть. После снова под руку попадалась книга, а ближе к вечеру он выходил в холл и тупо смотрел в телевизор, так же ни во что не вдумываясь и ничего не понимая. Поздно вечером он ужинал, выпивал сто грамм водки и ложился спать.