Бабанлы Видади. Когда молчит совесть

   * * *
   Директор завода, держась за сердце, бледный, медленно ходил по кабинету. На приветствие Вугара он ответил чуть заметным кивком.
   - Что с вами, товарищ Мохсумов? - заботливо спросил Вугар. - Сердце болит?
   Потирая левую сторону груди, Мохсумов медленным, неровным шагом приблизился к нему.
   - Сердце само по себе не болит, - с тоской и сожалением ответил он. Если заболело, значит, ему причинили боль...
   Вугар уже догадался, что змеиный язык Башира успел ужалить директора. Чтобы подтвердить правильность своих предположений, он спросил:
   - Какая же тому была причина?
   - Трудно ли причину найти? - Мохсумов вернулся за стол, отпил два-три глотка чаю, давно стынущего на дне стакана, и, вздохнув, продолжал: - Те, кто намеренно идут на это, из ничего создают нервозную, напряженную обстановку.
   - Но зачем, с какой целью?
   - Цель простая - довести человека до инфаркта.
   - А польза-то от этого какая?
   - Очень большая! Скандалами, интригами они создают видимость деятельности и таким образом оказываются в центре внимания.
   - И общественность закрывает на это глаза, да?
   - А что делать? Одни здоровье берегут, другие считают ниже своего достоинства связываться с такими людьми.
   - Короче: не тронь меня, не трону тебя, так получается? - иронически заметил Вугар. - Но это беспринципность! Равнодушие - главный враг нашего общественного развития.
   - Равнодушие не только враг дальнейшего развития нашего общества, но и палач человеческого достоинства, паралич духа, нравственности.
   - Да, - грустно согласился Вугар. - Жаль, что подчас авторитетные люди, которых мы называем маяками нашего общества, понимают это, но, к сожалению, закрывают глаза и тем самым способствуют распространению различных пороков... Парадокс какой-то!
   - Ну, не все же такие!
   - Взять хотя бы вас, вчера вы были другим человеком...
   Мохсумов вдруг выпрямился, голос его, в котором до этого звучали жалобные нотки, стал серьезным:
   - При чем тут, собственно, я? Почему вы приводите в пример меня?
   Мохсумов нахмурился, лицо его потемнело.
   - Потому что вчера вы давали мне обещания, говорили о деле, а сегодня держитесь за сердце, жалуетесь. Я чувствую, что намерения ваши изменились. Видно, вас здорово запугали...
   - Меня? - удивился Мохсумов. - Кто же, по-вашему, может меня запугать?
   - А тот, кто только что ушел отсюда...
   - Кого вы имеете в виду?
   - Бадирбейли.
   - Где вы его встретили?
   - У проходной. - Вугар испытующе посмотрел на Мохсумова. - Зачем он приходил сюда?
   - Чтобы раскрыть наши, как он изволил выразиться, "контрабандистские" дела и возвестить о них всему свету.
   - Контрабандистские?! Что он имел в виду?
   - Вашу работу... - Мохсумов сделал паузу. - Мы, видите ли, тайно вам помогая, контрабандой занимаемся.
   Вугар побледнел. Мохсумов стал его утешать:
   - Да не расстраивайтесь вы, - будете так на каждый инцидент реагировать, никакого здоровья не хватит. Не дотянув до моего возраста, начнете за сердце хвататься.
   Вугар махнул рукой:
   - И так настроение ни к черту, этот бурдюк с ядом и меня успел ужалить.
   - Вот и получается, что люди падают духом и волей-неволей закрывают глаза на подобные вещи. И, как вы сами говорили, таким образом нарушается общественная принципиальность.
   - Ну, нет! - воскликнул Вугар, и Мохсумов почувствовал, как напряжены его нервы. - Общественная принципиальность нарушается, когда люди замыкаются в своем маленьком мирке и занимаются исключительно личной выгодой. Такие, как Бадирбейли, не только калечат отдельных людей, но препятствуют новаторству, прогрессу.
   - А как быть, дорогой? Эти люди умеют хорошо маскироваться. На все у них есть веские аргументы. С пеной у рта твердят они об интересах народа, партии. Сама истина бледнеет рядом с ними...
   - У нас в народе говорят: истина как стальная нить, какой бы тонкой ни была, ее не переломишь, товарищ Мохсумов.
   - А еще говорят: кто правду скажет, тому папаху набок собьют...
   - Пусть лучше папаху совсем с головы собьют, чем душой покривить...
   - А это кто как считает. Есть люди, которым их положение дороже правды...
   - Истина одна, ее нельзя на свой аршин мерить. С этим надо покончить раз и навсегда!
   - Вы думаете, это так легко? Возьмем того же Башира Османовича. Я его больше двадцати лет знаю. Сам неоднократно был свидетелем, как Сохраб Гюнашли в научных спорах, что называется, затыкал ему рот и клал на обе лопатки как ученого... А он все такой же... Как кошка, - швырни ее с высоты на землю, и она на все четыре лапы становится.
   - Выходит, мое предположение верно, - разочарованно произнес Вугар. Испугавшись Бадирбейли, вы переменили ваши намерения?
   Мохсумов не на шутку обиделся.
   - Вы второй раз бездоказательно обвиняете меня в трусости. Напрасно! Тысячу раз слушали мы кликушеские вопли Бадирбейли, выслушаем и в тысячу первый.
   Вугар не ожидал, что разговор, который поначалу не обещал ничего хорошего, так закончится. А Мохсумов обрадовал его еще больше.
   - Вчера, после встречи с вами, решением технического совета для вас выделена на заводе рабочая комната. И сам главный инженер назначен вашим консультантом по технологическим вопросам. Идите и начинайте спокойно работать...
   Вугар, попрощавшись, направился к двери, но с полпути вернулся.
   - Берегите ваше сердце, оно нам еще пригодится! - благодарно сказал он.
   Глава десятая
   Башир Бадирбейли вернулся в институт злой и мрачный. Ссора с директором опытного завода и особенно "непочтительное" обращение с ним Вугара задели его самолюбие, и весь белый свет был ему не мил.
   "Подумать только, какой-то сопляк смеет так разговаривать! Колко, едко! Нет сомнения, кто-то его подучивает. И не только Сохраб. Иначе откуда бы взялся этот надменный, высокомерный тон? Еще месяц назад от смущения глаз от пола не поднимал, двух слов связать не мог, а теперь, видите ли, разглагольствует не умолкая, лезет на меня нос к носу! И то, как срочно отправили на завод его работу и готовятся к проведению испытаний, все это, несомненно, подстроено, организовано. Но кем? Чья рука?
   Мучимый этими вопросами, Башир поднялся на второй этаж, в лабораторию, руководителем которой он являлся. Стараясь не попадаться на глаза сотрудникам, прошел в кабинет.
   Надо было сосредоточиться, продумать план действий. В склоках и дрязгах опыта Баширу Бадирбейли занимать не приходилось. За долгие годы он приобрел в подобных делах изрядные навыки. К интриганству у него был врожденный талант. Разве не этому таланту обязан он был "блестящей", с его точки зрения, победе на прошлом ученом совете? Среди трусов, пугающихся собственной тени, его авторитет вырос по меньшей мере впятеро. Как они подхалимничали, как лебезили перед ним! Вечером в его квартире не умолкал телефон, "победителя" осыпали неумеренными восторженными похвалами:
   - Ты просто бог, Башир, честное слово, бог! Ни у кого из простых смертных не хватило бы сил свалить Гюнашли, а ты уложил его на обе лопатки! И как чисто, аккуратно, по всем правилам. И того негодяя, "новатора" аспирантишку, ты здорово отделал. После такого удара не верю, чтобы он поднялся на ноги! Молодец! Тысячу раз молодец!
   - Слава герою-победителю! Пусть сотни лет здравствует герой, взявший крепость одним штурмом, ты одним ударом могучего кулака разорвал надутый бурдюк! Вот она, истинная доблесть! Вот мужество, ты настоящий мужчина! От всего сердца поздравляю тебя...
   - Слышали о вашем подвиге Башир Османович. Слышали и радовались. Давненько тоскуем по этой доброй вести. Пусть долгой будет ваша жизнь и пусть всегда сопутствует вам удача!
   Верим, наступит день - и мы снова увидим вас в директорском кресле. Придет конец господству всяких там модернистов и фальшивых новаторов. Тогда и нам улыбнется солнце.
   Правда, Башир большинство этих дифирамбов в одно ухо впускал, в другое выпускал. Он прекрасно понимал, что, споткнись завтра, все эти возносящие его до небес подхалимы тут же проголосуют против него. Но вида не показывал, всех с удовольствием выслушивал, благодарил. Восхваления маслом проливались в его душу, он хмелел от них. Башир был совершенно уверен, что с Гюнашли покончено навсегда. "Вряд ли он сможет прийти в себя. Что бы там ни было, но уж слухи о его семейных делах обязательно поползут по городу, будут передаваться из уст в уста, варьироваться. А этого вполне достаточно, чтобы ославить человека, разрушить его авторитет в общественных кругах. Может ли быть удар страшнее?"
   Башир не ошибся. Уже на следующий день после заседания ученого совета в институте пошли толки и пересуды. Болтуны и сплетники, разукрашивая случившееся, рассказывали про жену и дочь Сохраба чуть ли не анекдоты. Сотрудники собирались по углам, обсуждали, судили, рядили, подсмеивались. Бадирбейли наслаждался. Он переходил от одной группы к другой, и среди робкого подхихикивания раздавался порой и его развязный басовитый хохот. Он чувствовал себя истинным победителем и по улицам и по институту ходил выпрямившись и гордо задрав голову.
   Когда было выдвинуто предложение созвать еще одно заседание ученого совета по поводу работы Шамсизаде и создать комиссию для глубокого изучения, он воспринял это совершенно спокойно. Даже, вопреки своим правилам, не устроил на заседании никакого шума. Лишь пренебрежительно махнул рукой:
   - Напрасный труд! Хоть пять комиссий создавайте, ничего из этого не получится. Только зря время потратите!
   Однако вчера в конце дня он неожиданно узнал, что комиссия дала работе высокую оценку. По распоряжению директора был срочно составлен проект и отправлен на опытный завод.
   Спесь мгновенно слетела с Бадирбейли, он напоминал раздраженную змею. Ночь спал беспокойно и рано утром, чтобы удостовериться в правильности услышанного, помчался сначала в проектный отдел, а оттуда, разъяренный, на завод. Все подтвердилось.
   ...У себя в кабинете он не задержался. Что долго гадать и раздумывать? Все и так ясно как день. Удар нанесен одним из его противников проректором Муршудом Гамзаевым. Хлопнув дверью, Башир быстро спустился на первый этаж.
   Когда он раскрыл дверь в кабинет Гамзаева, тот, расстелив на столе газету, вынимал из портфеля домашнюю диетическую еду. Гамзаев страдал язвой желудка и потому не ходил в буфет или столовую, а обедал у себя в кабинете.
   - Опять контрабандой занимаетесь, Муршуд Балаевич! - прямо с порога крикнул Башир Бадирбейли и, не дожидаясь приглашения, нагло прошел в кабинет и уселся на стул.
   Гамзаев прекрасно понимал, на что намекает Башир Бадирбейли, однако решил все обратить в шутку.
   - Какая же контрабанда, Башир Османович? - заговорил он. - Все это мое, честно заработанное, из дому принес. Пожалуйста, садись отведай кусочек...
   Бадирбейли брезгливо поморщился:
   - Спасибо! Иной пищей ты уже накормил меня!
   Гамзаев спокойно прожевал кусок, проглотил:
   - Похоже, что ты хочешь сказать мне что-то важное. Говори прямо, что случилось?
   - Будто и сам не знаешь!
   - Скажешь - узнаю...
   - Ты мне зубы не заговаривай, Муршуд, я тебе не ребенок!
   Гамзаев укоризненно посмотрел на собеседника и снова заговорил шутливо, но за шуткой легко было почувствовать серьезный смысл его слов:
   - Конечно, не ребенок! У тебя уже внуки, которым жениться пора, не сегодня-завтра прадедом станешь. Но... извини меня, ведешь ты себя хуже ребенка, и поступки твои недостойны аксакала.
   Бадирбейли вскипел:
   - Ты бы лучше о своих поступках поговорил, Муршуд. Они опасны! Ты вводишь в заблуждение общественность, открываешь дорогу преступлению!
   Гамзаев тихо покачал головой, усмехнулся:
   - Ты и вправду постарел, Башир, прямо даже в детство впал. Из-за чего нервничаешь? Успокойся, не кричи, мы и так прекрасно слышим друг друга.
   - Ласковое слово дела не меняет, Муршуд. Мне для спокойствия иное требуется.
   - Что, например?
   - Прежде всего соблюдение дисциплины! Необходимо покончить с самоуправством, следует подходить к каждому заданию с точки зрения государственной выгоды. И еще! Не ставить подножки всему коллективу!
   - Серьезные обвинения, Башир. Тут общими словами не отделаешься. Конкретно изложи суть своих претензий.
   - А конкретно! Ты либо не знаешь полномочий комиссии и ее председателя, либо намеренно их нарушаешь!
   У Гамзаева начисто пропал аппетит, и он стал заворачивать в газету свой "обед".
   - Мне хорошо известны полномочия и комиссии, и ее председателя, - все еще примирительным тоном произнес он.
   Но Башир по-своему истолковал этот тон Муршуда: виноват, мол, и пытается загладить свою вину. И он, возбужденный, бросился в новую атаку:
   - А раз известно, должен знать, пока результаты проверки комиссии не обсуждены на специальном заседании ученого совета и не принято соответствующее постановление, у председателя нет никаких юридических прав отдавать распоряжения! Иначе это нарушает наш священный советский закон!
   - Ошибаешься, если результаты проверки удовлетворяют комиссию и она совершенно уверена в правильности своего решения, то можно дать необходимые распоряжения. И ничего здесь нет такого, что противоречило бы закону!
   - А если наоборот?
   Словно ощущая недостаток кислорода, Гамзаев глубоко-глубоко вздохнул:
   - Ты совсем меня допек, Башир, даже сердце заболело. Право, эти твои неаргументированные нападки больше напоминают разговор зеленщиков на базаре, чем ученую дискуссию.
   Последние слова Муршуда Башир воспринял, как окончательную сдачу позиций, желание пойти на сговор, и остался очень доволен собой. "Вот негодяй, - победоносно размышлял он. - Сразу испугался! Думает, я от него отстану. Как бы не так! Я, видите ли, допек его! Да я сердце твое на клочки разорву, чтобы два трупа - и твой, и дружка твоего Сохраба - лежали на столах рядом. Дома ваши заставлю содрогнуться от плача!.."
   Он закинул голову и выставил вперед Подбородок.
   - Не надо уговаривать меня, Муршуд, - ехидно усмехнулся он. - Ты лучше ответь на мой вопрос. Говори, не бойся.
   Но Гамзаев молчал, задумчиво глядя в лицо Башира. Он все прочел в его выпученных, пылающих гневом глазах. "Безжалостный ты человек, Башир! Безжалостный и бессовестный. От тебя всего можно ждать, ты ни перед чем не остановишься..."
   - Что же ты молчишь?! - донесся до него чванливый голос Башира. - Я жду ответа!
   - Отстань ты от меня, - устало сказал Гамзаев. - Некогда мне попусту перебраниваться с тобой.
   - Ага! Раз не хватает у тебя смелости, я сам все скажу! - Он выпрямился и надменно поглядел на Гамзаева. - Ты хранишь в тайне от членов ученого совета решение комиссии и результаты проверки - это первое! Второе. Именем директора ты вынуждаешь работников проектного отдела трудиться день и ночь, чтобы подготовить срочный проект для Шамсизаде. И наконец, третье. Ты тайно посылаешь проект на опытный завод для проверки. Разве все это не нарушение закона? Разве это не самоуправление и не пренебрежение мнением коллектива?
   - Наконец-то! - облегченно вздохнув, проговорил Гамзаев. Разъяснились загадки... Нет, Башир, ни один из перечисленных тобой пунктов не является ни нарушением дисциплины, ни самоуправством, ни чем-нибудь еще в этом роде. Так что ты только напрасно нервируешь и меня, и себя... Пустослов...
   Бадирбейли впился в Гамзаева своими маленькими прищуренным глазками:
   - Ты мне новых званий не присваивай. Это я - то пустослов, я нервирую людей?! Я, Башир Бадирбейли, основатель этого института, первый его директор! Вы на готовенькое явились, когда все легко и просто, и теперь за богов себя почитаете? Не отворачивайся, Муршуд! Или не выучился вести себя культурно?
   Пусть глаза твои смотрят в мои глаза! Ученик, не почитающий мастера, бывает наказан слепотой...
   - Завел старую песню, - вздохнул Гамзаев. - Сколько раз мы все это уже слышали! Мозоли в ушах!..
   - Старая песня - это фальшивое изобретение, не созвучное со временем.
   - Что тебе от меня надо? - отмахиваясь, как от назойливой мухи, уже не скрывая раздражения, спросил Гамзаев.
   - Зачем усердствуешь, помогая Шамсизаде?
   - Да потому что он талантлив! У его изобретения большое будущее.
   - "Он высоко взлетит на крыльях науки!" - кажется, так ты выразился тогда на ученом совете?
   Гамзаев медлил с ответом. Наконец он произнес негромко и устало:
   - К великому моему сожалению, в то время я еще не был столь глубоко знаком с работой Шамсизаде и не смог до конца защитить его.
   - Уж не собираешься ли ты сейчас исправлять свою ошибку? Очень сожалею, но ты опоздал!
   - Как ты уверен, Башир! На чем основываешься?
   - А известно ли вам, что за границей на благословляемой вами проблеме давно поставили точку.
   - Где, например?
   - Хотя бы в Австралии!
   - Ты имеешь в виду орбитальный двигатель?
   - Вот именно, - Бадирбейли тяжело заворочался на стуле. - Этот двигатель, работающий на топливе внутреннего сгорания, широко используется в автомобильных компаниях многих стран. Разве это не свидетельствует о том, что жидкое топливо доживает свой век...
   - Орбитальный двигатель ценен как пример рационализации, но это отнюдь не решение научной проблемы. В этой области во всем мире есть ценные изобретения: в Японии, например, электромобиль...
   - И в нашей стране, - прервал его Бадирбейли, - поднят вопрос о широком использовании в автомобильном транспорте сжиженных газов! Правительством отдано распоряжение о создании в больших городах специальных баз сжиженного газа для заправок. Или ты не читаешь газет?
   - Газеты я читаю. И все же считаю изобретение Шамсизаде самым интересным и значительным в этой области. К тому же он нашел новое решение проблемы, куда совершеннее прежнего.
   На губах Бадирбейли заиграла торжествующая улыбка.
   - Все ясно. Новая авантюра. Не пройдет, Муршуд! Хотите выиграть время, отвлечь внимание? Номер не пройдет, слышишь?
   - Иди займись делом, Башир, - снова примирительно проговорил Гамзаев. - Зачем провоцируешь меня на скандал?..
   Вот это и нужно было ему! Одно-единственное неосторожно сказанное слово! Бадирбейли сорвался со стула. Сейчас выльет он на Гамзаева весь свой гнев, всю распирающую его сердце злобу. Он сделал два шага в сторону, уперся руками в бока и, тряся головой, закричал:
   - Сам ты провокатор! На одной ветке сидишь, тысячу веток трясешь. Дружка себе завел и пытаешься мне отомстить?!
   - Какая месть, Башир, за что?!
   - Или ты забыл? Довольно, Муршуд, брось хитрости! Или ты не тот Гамзаев, который когда-то считал свою диссертацию великим открытием? Твои друзья даже называли ее революцией в современной химической науке. Почему же так быстро стихли громы этой "революции"? Какую она принесла пользу техническому прогрессу или хотя бы в быту, в жизни?..
   Давным-давно забытая история всплыла в памяти Гамзаева.
   ...Это было лет десять назад, в то время, когда Бадирбейли занимал пост директора института.
   Он долгое время тормозил защиту Гамзаевым докторской диссертации. Наконец, потеряв терпение, Муршуд забрал диссертацию из института, уехал в Москву и там быстро защитил ее.
   ...Гамзаев молчал. Долго молчал. Потом с глубоким отвращением взглянул на победительно стоявшего посредине комнаты Бадирбейли и медленно, с присущей ему сдержанностью произнес:
   - Я давно забыл эту историю, Башир, и не собираюсь мстить тебе. Ты сам себе мстишь. Поднимаешь со дна давно осевшую муть, выворачиваешь напоказ грязь своего сердца. И всем становятся видны и примитивность твоего мышления, и твоя отсталость как ученого. Большее саморазоблачение невозможно.
   Бадирбейли как ужаленный завопил на всю комнату, в уголках губ выступила пена:
   - Это мы еще поглядим, кто будет разоблачен, я или ты и твой преподобный братец Сохраб!
   - Ну, что ж, поглядим... - безразлично ответил Муршуд.
   - Но помни, тебя ждет кара куда страшнее! Ты не только институту изменил, но и государству. Это двойное преступление.
   - Хватит! У меня голова разболелась! - Гамзаев указал на дверь. Уходи!
   - Что-о?! - В глазах у Бадирбейли помутилось. - Ты указываешь мне на дверь? Вот до чего дошла твоя наглость!
   - Вон отсюда! - Гамзаев стукнул кулаком по столу. - Не понимаешь? Сейчас же вон!
   Бадирбейли замер от изумления. И это говорит Муршуд? Тихий Муршуд? От страха он даже попятился и, лишь коснувшись спиной дверной ручки, опомнился и вновь обрел мужество.
   - Ах так! Ну ничего, мы еще поговорим, Муршуд Гамзаев, в соответствующих инстанциях!
   Глава одиннадцатая
   Отношения в семье Гюнашли не налаживались. Вот уже больше месяца, как Сохраб ни разу не заговорил с Мархамат. Возвращаясь с работы, хмуро проходил прямо мимо нее в кабинет. В других комнатах появлялся изредка, пообедать или выпить чаю. Он и постель свою перенес в кабинет, спал на узеньком диванчике, на котором в обычное время любил отдохнуть часок-другой, в перерыве между работой.
   Мархамат-ханум упорствовала, ожидая от мужа первых шагов к примирению. Но Сохраб, вместо того чтобы постепенно остыть и смягчиться, потерял к ней всякий интерес. Последние дни даже к обеду не приходил, утром и вечером сам готовил себе чай и пил его в одиночестве. Разрыв между мужем и женой отразился и на остальных членах семьи, все жили, словно в ссоре. Султан-оглы, чувствовавший себя всегда чужим в этом доме и старавшийся не вмешиваться в порядки, заведенные нелюбимой невесткой, совсем замкнулся. С той минуты, как он узнал, что Мархамат написала письмо в ученый совет, невестка перестала для него существовать. Он разговаривал с ней лишь по самым необходимым поводам, и единственным его собеседником стала внучка Алагёз. По вечерам квартира погружалась в немую тишину, и лишь из комнаты, где спали дед и внучка, доносились тихие голоса.
   В последние дни сердце Султана-оглы стало беспокоить слишком часто. Но он молчал и ничего никому не говорил. Однажды вечером он, по обыкновению, вышел в сквер подышать воздухом и вдруг почувствовал сильный укол в сердце. Лопатки свело от боли. Султан-оглы встревожился, - это была какая-то непривычная боль, предвещавшая что-то недоброе. С трудом преодолевая страдания, он сунул руку в карман пиджака, достал две таблетки валидола, который всегда носил с собой, и положил под язык. Откинувшись на спинку скамьи, он сидел не двигаясь. Однако боль, обычно быстро утихающая, не проходила. Султан-оглы уговаривал свое сердце, взывал к его чести: "Имей совесть! Семьдесят пять лет мы жили с тобой в мире и дружбе. В каких только передрягах не побывали, и ты никогда не подводило меня. Помоги же и теперь не опозориться, на нас смотрят сотни глаз..."
   Слова его будто возымели действие, боль стала понемногу утихать. Невероятным усилием воли он напряг все силы и поднялся на ноги. Останавливаясь на каждом шагу, держась за стволы деревьев, за стены, целые полчаса преодолевал он расстояние в пятьдесят метров от сквера до подъезда своего дома. Но тут-то его ожидало самое трудное. Перед ним была лестница, крутая, высокая, сейчас она показалась ему бесконечной. И Султан-оглы снова воззвал к своему сердцу: "Прояви великодушие, помоги подняться. Не подведи под конец!.."
   Даже крутые ступени одолел Султан-оглы. Лишь у порога иссякли его силы. Все потонуло во мраке. Ухватившись обеими руками за ручку, он всей тяжестью навалился на дверь и долго стоял так. Снова нечеловеческим усилием воли он заставил себя сосредоточиться, с трудом вынул из кармана ключ, дрожащими руками долго искал замочную скважину. Однако повернуть ключ сил не хватило. Он плечом привалился в угол и простоял так несколько минут. Маленькая черная кнопка звонка была перед ним, ему стоило только дотронуться до нее, вместо того чтобы испытывать такие мученья, кто-нибудь из домашних открыл бы ему и помог добраться до постели. Но таков был характер Султана-оглы - он не хотел никого тревожить.
   Наконец он повернул ключ, вошел и, задевая плечами за стены, дотащился до своей комнаты. Свет еще горел. Алагёз, видно, только что уснула. Голова ее склонилась к левому плечу, она сладко посапывала, листы раскрытой книги, лежавшей на груди, тихонько шевелились от ее дыхания. Султан-оглы подошел к спящей внучке, взял книгу и отложил в сторону. Ухватившись за спинку кровати, он долгим взглядом задержался на лице спящей девочки, наклонился и поцеловал ее:
   - Будь счастлива, детка моя, будь здорова...
   Из последних сил он отошел к своей постели, присел на краешек, пытаясь раздеться, но внезапно дыхание остановилось, лицо почернело, и, захрипев, он повалился на спину. Слабый, хриплый стон вырвался из его груди...
   * * *
   Мархамат-ханум первая узнала о смерти свекра. Как обычно, рано утром зайдя в комнату, чтобы разбудить Алагёз и проводить в школу, она увидела, что Султан-оглы одетый в странной позе лежит на кровати. Поначалу она рассердилась, мысленно упрекая старика за то, что он поленился раздеться. Но, увидев тусклые остекленевшие глаза, застывшее лицо и приоткрытый рот с чуть высунутым языком, она пришла в ужас. Испуганно отступила за порог. Когда прошел первый страх, она сразу подумала о дочке. Последние недели болезнь ее обострилась. Если, проснувшись, она увидит покойника, разорвется ее сердечко!
   Мархамат бросилась в столовую, схватила со стола скатерть и, быстро вернувшись, набросила ее на свекра. Стараясь скрыть страх, она подошла к постели дочери и торопливо разбудила ее:
   - Вставай, доченька, стать мне твоей жертвой, вставай, в школу опаздываешь!
   (Несмотря на то, что Алагёз уже исполнилось двадцать лет, она училась в десятом классе, из-за болезни оставаясь два раза на второй год.)