Мне казалось, что прежде всего необходимо было выяснить, в какой степени эта четверка связана между собой, кто кого знает. За многолетнюю борьбу с вражеской агентурой мне приходилось сталкиваться с различной тактикой, с различными приемами конспирации. Бывали случаи, когда во вражеских формированиях, независимо от их количественного состава, один человек мог знать только одного или когда личное знакомство не выходило за пределы определенного звена; когда старший знал всю низовку или когда он не знал ее совершенно и был связан с ней через вербовщиков. Да и мало ли еще было вариантов! Иные формирования были так умно и хитро построены, так глубоко и тщательно законспирированы, что арест одного звена, даже двух, не давал возможности не только вскрыть и ликвидировать остальные звенья, но даже узнать, существуют они или нет. Рискованно идти на оперативное вмешательство преждевременно. Можно арестовать одного агента и – оказаться у оборванной нити. На Северном Кавказе произошел такой случай. Органы узнали, что один из работников морского порта собирает шпионскую информацию. Возник вопрос, для кого он делает это? Кому и как передает собранные сведения? Это было главным. А недостаточно опытные товарищи поторопились. Убедившись, что объект их внимания вышел с территории порта с секретными записями, они задержали его. Изъятые записки носили важный характер и являлись бесспорной уликой. Задержанный вынужден был признаться, что выполнял задания иностранного генштаба, в лапы которого попал в двадцатых годах.
   Дальше он заявил, что все сведения в письменном виде относит в так называемый «почтовый ящик». Делает это раз-два в месяц, а то и реже.
   «Почтовым ящиком» служит дупло старой акации на одном из городских бульваров. А кто вынимает его корреспонденцию из «почтового ящика», ему было неведомо. Вполне возможно, что он говорил правду. Длительная засада у «почтового ящика» ничего не дала.
   Торопливость в данном случае помешала вытянуть вражескую цепочку.
   Я высказал свою мысль капитану Кочергину.
   – Всяко бывает, – заметил он. – Что Полосухин знает лишь одного Глухаревского – это вне сомнений. И что Глухаревский не знает Витковского, тоже вполне возможно. Тут мы столкнулись с обычной и очень простой схемой, то есть цепочкой, от низшего к высшему, от младшего к старшему. Согласны?
   – Пожалуй, да.
   – Жизнь учит нас находить звено, ухватившись за которое мы овладеем всей цепочкой. Так, кажется? – продолжал рассуждать Кочергин.
   Я опять вынужден был согласиться, но добавил:
   – Вся беда в том, что мы еще не нашли это самое важное звено.
   – Тут вопрос спорный, – возразил Кочергин.
   – Значит, вы уверены, что необходимое звено найдено? – спросил я.
   – Думаю, что да, – твердо сказал Кочергин, хлопнул ладонью по столу и встал. – Думаю, что да… – повторил он. – Можно начинать со старшего, то есть сверху, можно и с младшего, то есть снизу, можно, наконец, начинать с середины. Во всех случаях мы выхватываем какое-то определенное звено из цепи. Весь вопрос состоит в том, как мы вырвем это звено. Обычный арест принесет мало пользы. Улик-то нет? Нет. Опять ждать случая, когда Полосухин что-то передаст Глухаревскому и вся цепочка придет в движение, по-моему, нецелесообразно. Часто жизнь требует от нас действий, а не рассуждений.
   Важнее предупредить преступление, а не ожидать, пока оно совершится. А авиабригада – дело такое, что волокитой заниматься нельзя. Значит, надо думать над тем, как ухватиться за нужное звено… Попробуем обойтись на первых порах без арестов… Да-да, – он энергично потер руки и стал прохаживаться по кабинету. – Заготовьте повестку на вызов Полосухина…
   Обычную повестку…
   – Как свидетеля? – уточнил я.
   – Ну конечно… Вызывайте его ко мне на девять вечера.
   – Сегодня?
   – Да! Повестку вручите ему лично. Но сделайте это так, чтобы Глухаревский знал о ней. Вы поняли меня? В этом вся суть. Именно в этом.
   Ясно?
   Я кивнул. Но сейчас могу признаться, что в то время у меня ясности не было. Абсолютно.
   – Сделать это несложно. Ведь их дома рядом? – сказал Кочергин.
   Я подтвердил.
   – Придумайте что-нибудь…
   – Постараюсь, – заверил я. – И все?
   – Пока – да.
   – Простите, товарищ капитан, – решил я спросить, – кто будет допрашивать Полосухина – я, вы или вместе?
   Кочергин добродушно рассмеялся, лукаво, по-мальчишески подмигнул мне и сказал:
   – Об этом узнаете вечером…
   В пять часов я сел в трамвай, доехал до конца Советской улицы, сошел там и через несколько минут оказался в Больничном переулке. Когда-то до революции и в первой половине двадцатых годов в конце переулка у самого выгона размещалась городская больница, а теперь ее заново оборудованные помещения занимала артель «Гарантия», в которой, кстати, и работал Глухаревский.
   Дома, в которых жили Глухаревский и Полосухин, стояли рядом, стена в стену, хотя дворы были отдельными. Когда-то, видимо, оба дома принадлежали одному хозяину, поэтому номера различались только по букве «а». Глухаревский жил в доме номер 11, а Полосухин – в доме номер 11-а. На этом сходстве я и строил план своих действий. В повестке на имя Полосухина умышленно была допущена ошибка – вместо номера 11-а поставлен номер 11.
   Я взошел на крылечко к Глухаревскому и без всяких колебаний постучал в дверь.
   Прежде чем она открылась, раздался сухой, отрывистый, неприятный кашель, а затем уже выглянула пожилая женщина, хозяйка дома. Я заранее предвидел такую возможность и быстро спросил:
   – Квартирант у себя?
   – Да.
   – Позовите его!
   Через короткое время она вернулась в сопровождении плотного мужчины с крупными чертами лица. По мне скользнул взгляд холодных, настороженных глаз.
   «Такому поперек дороги не становись. Сомнет», – подумал я и, подавая ему повестку, сказал:
   – Это вам… Вот здесь распишитесь!
   Хозяйка смотрела то на меня, то на квартиранта и поеживалась.
   Лицо Глухаревского не изменилось. Он всмотрелся в повестку и, возвращая ее мне, угрюмо сказал:
   – Ошиблись адресочком, гражданин…
   – Как? Одиннадцатый номер?
   – Номер одиннадцатый, но никаких Полосухиных здесь нет, – так же угрюмо пояснил Глухаревский.
   – Вот тебе на! – проговорил я и почесал затылок. – Где же искать Полосухина?
   – Это уж ваше дело, – ответил Глухаревский. – Вам за это гроши платят…
   Тут хозяйка, по простоте душевной, подвела квартиранта.
   – Василий Спиридонович! Это же Федя… Федя, который…
   Глухаревский не дал ей окончить и, перехватив инициативу, торопливо пояснил:
   – Тьфу ты… Правильно, Федька-шофер! – он довольно бесцеремонно оттер хозяйку своим мощным плечом, вышел на крылечко и захлопнул за собой дверь. – По фамилии его тут и не знают. Федька и Федька. Но живет он рядом, в доме 11-а. Тут ошибочка. Пойдемте, я покажу…
   Мы вместе спустились с крылечка, прошли через калитку соседнего двора, повернули направо. Глухаревский сказал:
   – Вот там его жилье… – и показал на узкую замызганную дверь.
   Я поблагодарил за любезность и постучал. Провожатый мой постоял немного и неторопливо удалился.
   На стук вышел рыжий, нескладный парень с лицом, усыпанным веснушками.
   Одет в легкомысленно короткие брюки с гармошкой у колен и несолидно сшитый куцый пиджак.
   – Полосухин? – осведомился я.
   – Точно. А что?
   – А ничего. Вот вам повесточка. Распишитесь… Сегодня в девять вечера… Адрес указан…
   Нет, это не Глухаревский! Руки у Полосухина задрожали. Поставив свою фамилию, он недоуменно повертел повестку, словно не ведая, куда ее сунуть, и вопросительно взглянул на меня.
   – Пропуск будет выписан, – объяснил я и предупредил: – Без опозданий.
   У ворот я обернулся: Полосухин глядел мне вслед с открытым ртом…
   Вечером, точно в срок, Полосухин постучал в дверь приемной Кочергина.
   Проинструктированный капитаном, я принял его, усадил на стул возле окошка, а сам расположился за столом секретаря и стал писать справку, не имеющую отношения к делу.
   Сейчас Полосухин был уже не тот, что днем. От растерянности не осталось и следа. Наоборот, на лице его была написана решительная готовность ко всему, что его ожидает…
   Он сидел, ждал. Так прошли пять, десять минут, полчаса. Полосухин кашлянул, поерзал на месте. Я не обратил внимания. На сороковой минуте он попросил разрешения закурить. Я разрешил. Спичек у Полосухина не было, и я дал ему прикурить от своей папиросы.
   В этот момент, как заключил я, мысли Полосухина отражались на его лице, как в зеркале. К нему вновь вернулась растерянность.
   Он вошел сюда, обдумав все. Он подготовился к обороне, к отражению атак, но его никто не атаковал. И в глазах появился недоуменный вопрос: «В чем дело? Почему вы не спрашиваете меня?» Вопросов ему я не задавал. Когда стенные часы мерно отбили одиннадцать ударов, я взял пропуск, отметил время, поставил печать и сказал:
   – Можете идти… Вы больше не нужны…
   Растерянность, охватившая Полосухина, была так велика, что он даже не спросил, зачем его вызывали, надел поспешно кепку и ушел.
   Через минуту я стоял перед Кочергиным.
   – Ну как? – поинтересовался он.
   Я передал ему свои впечатления.
   – Что и требовалось доказать. Он пока «вещь в себе», надо добиться, чтобы он стал «вещью для нас». Заготовьте новую повестку. Вызовите его на завтра, в двенадцать часов. Глухаревский, оказывается, перехватил Полосухина, когда он шел к нам, и ожидал его в двух кварталах от управления.
   Возле краеведческого музея. Сейчас они идут вместе… Теперь вам ясно, что я решил проделать?
   Я ответил утвердительно. Теперь мне было все ясно.
   К полудню следующего дня, когда Полосухин вновь сидел в приемной Кочергина, но теперь уже в компании дежурного по отделу, нам стали известны кое-какие не лишенные интереса подробности.
   Утром Глухаревский, прибегнув к помощи телефона-автомата, дозвонился, видимо, до Кошелькова. Но не встречался с ним. А вот Кошельков с Витковским встретились в пивной, что рядом с Госбанком.
   За Полосухиным, который шел по вызову к нам, теперь наблюдал не только Глухаревский, но и Кошельков. Первый по-прежнему занял позицию возле краеведческого музея, а второй – наискосок, возле кинотеатра. С Полосухиным же повторилась вчерашняя история. Он прождал в приемной два часа. Потом зашел я, сделал отметку на его пропуске и сказал, что он свободен.
   Узкий лоб Полосухина, за которым, как в сейфе, прятались интересующие нас сведения, весь собрался в морщины. Я чувствовал, что он хочет заговорить со мной, спросить что-то, но не решается это сделать.
   На этот раз Глухаревский к нему не подошел. Вместе с Кошельковым они наблюдали издали, с противоположной стороны улицы.
   Вечером, а точнее, в половине десятого, когда уже совсем стемнело, я, по приказанию капитана Кочергина, отправился на квартиру Полосухина.
   Мой визит поверг Полосухина в изумление. Открыв дверь, он уставился на меня одуревшими глазами и застыл как парализованный.
   – Плохо вы гостей встречаете, – произнес я обычным тоном. – К вам можно?
   – Почему же… Понятно, можно, – приходя в себя, ответил Полосухин и затоптался на месте.
   «Вот что такое страх», – мелькнуло у меня в голове.
   Легонько отстранив хозяина, я потянул на себя входную дверь и первым вошел в комнату. В ней была женщина, по-видимому жена Полосухина, но только старше его по годам.
   – Настя! Выдь до соседки, – сказал ей Полосухин. – Нам покалякать надо…
   Женщина молча вышла.
   Небольшая комната с обычной для семейной квартиры немудреной обстановкой никакого интереса не вызывала. Я сел у стола, пригласил сесть хозяина и заговорил с ним о начальнике материального склада авиабригады. Так было задумано капитаном Кочергиным. Каков из себя этот начальник склада, как он ладит с народом, любит ли компанию, какие у него порядки в складе, с кем он дружит, не довелось ли Полосухину бывать у него дома и т. д. и т. п.
   Полосухин отлично понял, что весь этот разговор так только, для отвода глаз, однако старался давать обстоятельные ответы и говорил все, что знал.
   Потом я переключился на начальника автобазы бригады. Ставил те же вопросы и получал примерно такие же ответы. Для меня этот разговор, занявший битый час, был нужен, нужен хотя бы для того, чтобы заполнить время.
   Потом я сказал «спасибо!», надел кепку и вышел.
   Через полчаса у Кочергина, кроме меня, собрались все оперработники моего отделения. Отпустил нас Кочергин около двух ночи… А сейчас уже… О, очень поздно! Пора и на покой!



1 апреля 1939 г


(суббота)


   Сегодня я встал необычно рано, выпил стакан чаю из термоса и отправился в управление.
   Стояло холодное солнечное утро. По небу лениво плыли белые грудастые облака. В сквере перед зданием управления с криками и перебранкой облюбовывали места для жилья первые грачи.
   Всю неделю я был полон нетерпеливого ожидания: чем окончится эксперимент, предпринятый капитаном Кочергиным?
   В четверг мы вызвали Полосухина еще раз. Он был похож на человека, пропущенного через мясорубку: глаза ввалились, щеки обросли многодневной щетиной. Он то и дело вздрагивал, испуганно оглядывался, будто ожидал удара.
   Грязным платком ежеминутно стирал пот с лица.
   На сей раз Кочергин приказал мне подвезти Полосухина до дому на машине.
   В этом тоже таился определенный смысл.
   Когда я вышел из подъезда и предложил Полосухину сесть в машину, он испустил тягостный вздох и тихо пробормотал:
   – Так… понятно… Ну и слава богу…
   Но радость его была преждевременной: я направил машину не в тюрьму, как он ожидал, а в Больничный переулок.
   Глухаревский прождал его у краеведческого музея до двух ночи, а потом рискнул заглянуть к нему домой. Но Полосухина дома не оказалось. И не оказалось по вине самого Полосухина.
   Когда я въехал в Больничный переулок, он понял, что его везут домой, и взмолился:
   – Подбросьте меня до аэродрома… Вам ничего не стоит. В четыре утра я должен подвозить бензин.
   Я исполнил его просьбу.
   С той ночи Полосухин ни дома, ни в городе не появлялся: он не покидал территории аэродрома.
   В полдень меня вызвал капитан Кочергин. Я застал его в приподнятом настроении. Он расхаживал по кабинету и жадно курил.
   – Настал момент проверить, во имя чего мы рисковали, – сказал он.
   – Что прикажете делать?
   – Позвоните в бюро пропусков, – он показал на свой телефон, – и закажите пропуск Полосухину!
   – Опять вызвали?
   – И не подумал. Звоните!
   Я заказал пропуск и выжидающе посмотрел на капитана. Он не стал дразнить мое любопытство и объяснил:
   – Телефонистка коммутатора сообщила, что кто-то звонит из-за города, себя назвать отказывается и настойчиво просит соединить его с начальником, который сидит в восемьдесят пятой комнате. Стало быть, со мной. Я разрешил.
   Оказывается, Полосухин. Просит принять. Срочно принять. Он на аэродроме.
   Дальше терпеть не может и должен все сказать. Дело якобы пахнет кровью: его жизнь в опасности.
   – Что же произошло? – прервал я капитана.
   – Очевидно, то, чего следовало ожидать. Я послал дежурного на машине.
   Так быстрее, – добавил Кочергин.
   Минут через десять дверь приоткрылась, и дежурный по отделу ввел Полосухина. Вид у него был неприглядный: вымазанное известкой пальто застегнуто на одну пуговицу, ворот рубахи открыт и подвернут, волосы всклокочены, под глазами серые мешки.
   – Здравствуйте… – тихо проговорил он и затоптался на месте.
   Кочергин предложил ему сесть:
   – Вы хотите что-то сказать нам?
   Полосухин решительно кивнул, но не ответил ни слова. Он, видимо, приводил в порядок растрепанные мысли.
   Мы ждали. Пауза затянулась. Полосухин глядел куда-то мимо нас и ожесточенно грыз ногти. Он был в чрезвычайном возбуждении.
   Я сидел рядом с капитаном, по правую руку. Он взял карандаш и своим крупным почерком вывел в блокноте: «Скис! Жидкая дрянь».
   Наконец Полосухин заговорил. Заговорил захлебывающейся скороговоркой, будто опасался, что ему не дадут высказаться:
   – Все выложу! Все дочиста! Он все одно не верит мне… Не верит…
   Сказал, что перекусит меня пополам! И вполне свободно перекусит. Для него это все одно что сплюнуть…
   – Кто он? – строго спросил Кочергин.
   Полосухин будто споткнулся. Он умолк и уставился на Кочергина. Настала для него решительная минута. Надо было назвать фамилию.
   – Глухаревский. Да вы знаете… – выдавил он из себя.
   – Так, – подытожил первый этап допроса Кочергин. – Рассказывайте все по порядку!
   И Полосухин рассказал все. Да, он виноват, но лучше сесть в тюрьму, чем умереть от руки Глухаревского. Это он, Глухаревский, сбил его с пути и заставил сообщать все об энской авиабригаде. Что нужно было Глухаревскому?
   Многое: сведения о новых боевых машинах, количество вооружения на них, запас горючего, длительность полета, состав экипажа; сведения о том, где сложены авиабомбы, где расположен склад горючего, для чего подведена к аэродрому узкоколейная дорога, какой марки бензин идет на заправку самолетов и многое другое. Был ли доволен Глухаревский работой Полосухина? Видимо, да. Из чего это видно? Да хотя бы из того, что Глухаревский щедро одаривал его деньгами.
   В феврале, например, сумма, полученная от Глухаревского, в три раза превысила месячную зарплату Полосухина. И Глухаревский верил ему, а с понедельника перестал верить. Почему с понедельника? Потому что в понедельник Полосухина вызвали в УНКГБ. Глухаревский перехватил его по дороге и спросил: «Зачем вызывали?» Полосухин ответил, что он и сам не знает. «О чем говорили?» – «Ни о чем. Просидел два часа, и никто даже словом не обмолвился». Глухаревский изменился в лице: «Как это ни о чем? Ты за кого же меня принимаешь? Выкладывай, не то перекушу пополам!» А что выкладывать?
   Что? В четверг рано утром Глухаревский перехватил Полосухина на пути к аэродрому. Он ударил Полосухина по лицу и предупредил: «Смотри, шкура! Если тебя опять вызовут и ты опять будешь заливать мне байки, я тебя так тихо переправлю на тот свет, что ты и сам не заметишь».
   – А мне жить надо! Понимаете – надо! – каким-то воплем закончил Полосухин.
   Я посмотрел на Кочергина. Мне показалось, что он не особенно уверен в том, что Полосухину надо жить.
   Покаянный порыв Полосухина был вызван не сознанием степени и глубины своего преступления перед Родиной, а страхом перед старшим сообщником.
   – Кто познакомил вас с Глухаревским? – спросил Кочергин.
   Никто! Дело было так. В прошедшую ноябрьскую годовщину днем его затянул к себе приятель, тоже шофер, но с «гражданки». Они здорово выпили. Полосухин явно перебрал, еле-еле добрался до дому. Он помнит, что на крыльце увидел соседа – Глухаревского и, кажется, поздоровался с ним. Нет, они не были знакомы. Поздоровался впервые, по пьянке. Пришла такая блажь, взял да и сказал: «Здравствуйте! С праздничком!» Глухаревский сбрасывал снег с крыльца и ответил на приветствие. Дома жена начала «пилить» Полосухина и величать его обидными словами, вроде: «Нализался, как пес!», «Пропасти на тебя нет», «Когда мои глазыньки перестанут видеть тебя, злыдень проклятущий» и т. д.
   Начавшаяся перебранка переросла в ссору. Полосухин без пальто и шапки, разгоряченный, выбежал на улицу. Выбежал и упал в сугроб. Да там и остался.
   А очнулся, когда было темно, на диване у Глухаревского. Утром они пили пиво и водку. Вели беседу, как давние друзья. Потом спали и опять пили. Домой Полосухин не хотел возвращаться. Был зол на жену. С того дня все и началось.
   А потом, когда Полосухин передал первую записку со сведениями о вновь присланных в бригаду самолетах, тот предупредил его, что для пользы дела встречаться им более не следует и лучше делать вид, что они незнакомы. Так безопаснее и спокойнее…
   Телефонный звонок прервал исповедь Полосухина. Кочергин поднял трубку, выслушал и вызвал дежурного.
   – Уведите Полосухина к себе, – приказал он. – Накормите его. Дайте бумагу, ручку. Пусть изложит все подробно, по порядку, от начала до конца.
   Когда мы остались одни, Кочергин торопливо сообщил:
   – Крысы покидают корабль. Значит, кораблю грозит гибель. Примета верная.
   Что же узнал по телефону Кочергин? Оказывается, Глухаревский собрал на скорую руку вещички и проследовал на вокзал. По пути он передал Кошелькову бумажный сверточек, что-то вроде сложенного в несколько раз конверта, и сел в трамвай. Сейчас Глухаревский на вокзале, ожидает поезда.
   – Первым должен удалиться тот, кому больше угрожает опасность провала, – заключил Кочергин. – Надо арестовать всех троих. Займитесь Кошельковым.
   Лично займитесь. Об остальном позабочусь я. Глухаревский что-то передал Кошелькову. Это «что-то», по всей видимости, предназначено Витковскому, но должно попасть в наши руки. Кстати, вы хорошо стреляете?
   Как человек скромный и любящий правду, я ответил:
   – Горжусь, что состою в лучшей стрелковой пятерке коллектива.
   Кочергин сдержал улыбку:
   – Отлично. Прихватите с собой малокалиберный пистолет. Возможно, понадобится. По воздушным шарам не приходилось стрелять?
   Я признался, что не приходилось.
   – Смотрите не промажьте! Пристрастие Кошелькова к шарам не случайно.
   Спустя короткое время я сидел в уютной комнатке старой учительницы напротив дома Кошелькова и смотрел в окно. День клонился к исходу.
   Учительница пристроилась у стола и трудилась над внушительной стопой ученических тетрадей. Она не мешала мне, я – ей.
   Я выжидал. Проще простого было бы зайти к Кошелькову, арестовать его и произвести обыск, но обыск мог не дать желанного результата. Нет, терпение и терпение… «Передачка» должна попасть в наши руки.
   Наконец, из калитки, прорезанной в высоких воротах, вышел Кошельков.
   Над его головой покачивался большой красный шар. Он постоял немного, взглянул в небо, где рокотал пролетавший самолет, и зашагал в сторону центральной улицы.
   Я встал. Это было машинальное движение, ибо я мог не вставать и не торопиться: с Кошелькова не спускали глаз три работника из моею отделения, находившиеся на своих постах.
   Я покинул комнату учительницы через четверть часа, когда уже был уверен, что Кошельков удалился квартала за два.
   Большой шар привлек мое внимание еще издали Он оказался хорошим ориентиром Сначала он двигался прямо, выплыл на улицу Карла Маркса, потом повернул на Советскую, затем на Гоголевскую и стал подниматься по ней.
   Гоголевская улица выходила на небольшую площадь, вид которой портил старый, с облупившейся штукатуркой и обезглавленными куполами собор На паперти стоял высокий худощавый мужчина и разглядывал остатки былых лепных украшений у входа.
   «Витковский», – мелькнула догадка.
   Место для свидания было выбрано удачно. Витковский видел все вокруг и мог сразу заметить подозрительного человека. Я шел еще по тротуару, а Кошельков уже пересекал площадь. Идти следом было опасно, а остановиться – нельзя: остановлюсь я, остановятся и мои ребята. Решение принял на ходу вернулся до угла назад, обошел собор с другой стороны и вышел навстречу Кошелькову. Но тот уже успел приблизиться к Витковскому.
   На площади в это время появились двое из моих ребят. Они смеялись, толкали друг друга, дурачились. Это был условный знак: значит, я опоздал.
   Кошельков уже передал что-то Витковскому, и теперь тот держал в руках красный шар. Они шли рядом и мирно беседовали. Нельзя было терять ни секунды. Я пошел прямо на них, а с противоположной стороны стали приближаться мои помощники.
   Да, место для свидания было удачное. Об этом я подумал еще раз в тот момент, когда нас разделяло не более двадцати пяти шагов. Площадь возле собора оказалась пустой, и подойти к цели незамеченными нам не удалось.
   Витковский обернулся, увидел моих ребят и инстинктивно почувствовал опасность. Красный шар тут же оторвался от его руки.
   – Будь ты неладен! – фальшиво-огорченно вскрикнул он.
   Ветром шар несло на меня, и поднимался он не так уж быстро. На конце нитки болталась свернутая в трубку бумажка.
   Я быстро вытащил из внутреннего кармана пальто малокалиберный наган и, вскинув его, нажал курок.
   Все это произошло в считанные секунды; за негромким щелчком выстрела последовал хлопок, и шар маленьким комочком упал на снег.
   Витковский решился на последнюю попытку.
   – Спасибо! – крикнул он и бросился к остаткам шара.
   – Ни с места! – предупредил я.
   С другой стороны подбегали мои ребята. Кошельков и Витковский автоматически подняли руки. Другого выхода у них не было.
   Я отвязал от шара груз. Обычный почтовый конверт, заклеенный и свернутый в трубку. 6 нем что-то таилось.
   Оставалось уточнить личность задержанных.
   – Кошельков? – спросил я.
   – Да…
   – Витковский?
   Тот кивнул.
   – Вперед! Руки за спину!
   Капитан Кочергин ошибся в расчетах. Он предложил мне заняться Кошельковым, а на себя взял двоих. Вышло наоборот. Короче говоря, к двум часам ночи вся четверка находилась там, где ей давно полагалось быть.