Брянцев Георгий Михайлович. По тонкому льду

   Внимание, которое уделял мне Купейкин, и особенно его приглашение на домашний новогодний вечер подняло меня в глазах работников управы.
   Итак, новый, сорок третий год я буду встречать в компании «хозяев» города!
   На первый взгляд в этом, кажется, не было ничего особенного, но только на первый взгляд. А если хорошенько вдуматься, то мое посещение дома бургомистра предстанет как серьезное событие. Конечно, я не выдам себя. Я не подниму бокал за Советскую власть и ее победоносную армию. Не в этом дело.
   Дело в том, что разведчика-нелегала смертельная опасность подстерегает всюду, и особенно в обществе врагов, облеченных властью.
   После полудня погода внезапно изменилась. Хватка мороза значительно ослабела: подул юго-западный ветер и посыпал снег.
   Когда я возвращался домой обедать, крутила уже исступленная вьюга.
   Улицы города тонули в белесой мгле. Ветер злобно метался из стороны в сторону, грохотал в развалинах, рвал вывешенные флаги, наваливал сугробы и перекатывал их с места на место. Острые снежинки и колкая крупа докрасна нахлестали мне щеки.
   Подкрепившись ячменной кашей и выкурив цигарку в компании Трофима Герасимовича, я отправился на заседание.
   Я не помню случая, чтобы бюро заседало дважды в одном и том же помещении. Каждый раз – в новом месте. Демьян строго следил за соблюдением этого правила. Сегодня члены бюро собирались в доме Геннадия Безродного. Сам Геннадий к началу заседания должен был вернуться с работы, а жена заступала в вечернюю смену.
   По дороге, примерно в квартале от дома Безродного, я встретил Костю. Он и еще двое ребят, выбрав удачные позиции для наблюдения, должны были нести охрану заседания.
   Когда я пришел, заседание уже началось. В первой комнате сидели Демьян, Челнок, Солдат, Перебежчик, комиссар партизанского отряда Русаков, связной Демьяна Усатый. Я был седьмым.
   Члены бюро слушали Безродного.
   Демьян сидел в углу, немного ссутулившись, обхватив колено руками, и дымил самокруткой. Цепким взглядом своих острых глаз он держался за Геннадия. Этот взгляд подчинял себе.
   Первого руководителя подполья и секретаря горкома Прокопа я видел лишь однажды, до прихода захватчиков. На боевой работе ему не довелось проявить себя. А вот Демьяна, хоть он и находился в лесу, мы ощущали повседневно.
   Только члены бюро знали, что Демьян – это Корабельников Сергей Демьяныч, кадровый партийный работник, попавший в Энск за три месяца до начала войны, Ему было неполных сорок лет. Сдержанный, суховатый, малоразговорчивый и, я бы сказал, немного скрытный, он не сразу и не всех располагал к себе. Обладая упрямо-настойчивым характером и твердой волей, он умел пользоваться правами и секретаря, и руководителя подполья. Решительно и неумолимо он проводил свою линию. И если можно было упрекнуть в чем-либо Демьяна, так это в крутом его характере и суховатости. Челнок, любивший пошутить, как-то сказал мне, что Демьян не тот парень, которого можно развеселить анекдотами.
   На заседаниях он никогда не делал записей и пометок. Все, что надо, запоминал, и запоминал крепко.
   План новогодних боевых ударов подполья, составленный Андреем и мной, был принят без изменений. Докладывал Геннадий, докладывал спокойно, уверенно: чужую работу он умел преподнести как свою. Но когда подошел к работе подпольной разведки и контрразведки, я подметил иронию в тоне Безродного. Вербовку Пейпера он не относил к нашим успехам. Больше того, считал, что в борьбу против немецких войск привлекать самих немцев рискованно. Немцам нельзя верить. Немцы – оккупанты. Они считают себя хозяевами, и идти на вербовку представителей оккупантов опасно.
   – Вы благоразумны. Очень благоразумны, – бросил реплику Демьян.
   Геннадий повел плечами и сказал:
   – Да и в конце концов, если говорить честно, вербовка Пейпера – случай.
   Не попади в руки партизан этот обер-фельдфебель – мы сейчас не говорили бы об этом. А нам, разведчикам, не пристало ориентироваться на случай.
   – Между прочим, – тихо заметил Демьян, – случай помогает только людям с подготовленным умом. К такому выводу пришел ученый Пастер.
   Геннадий насторожился.
   – Вы хотите сказать… – искательно начал он.
   Демьян не дал ему закончить и внес ясность:
   – То, что я хотел сказать, я уже сказал. В пределах, оправданных здравым смыслом, мы должны рассчитывать на случай и рисковать.
   – Видите ли, – не особенно уверенно проговорил Геннадий, – я считаю необходимым сделать своевременный крен в нашей разведывательной работе.
   Он объяснил, в чем заключается этот крен. По его мнению, нас в настоящее время должен интересовать экономический потенциал Германии и возможности ее к длительному сопротивлению. И еще нам крайне интересно знать, насколько сплочена сейчас немецкая нация, какие трещины образовались в отношениях между рабочими, крестьянами и правящей кликой. А чтобы все это знать, мы должны приобретать маршрутную агентуру и направлять ее в Германию.
   – Ясно, но нереально, – констатировал Демьян. – Заниматься сейчас стратегической разведкой поздно, да и ни к чему. Наша задача – разведка тактическая. Командованию фронта нужны сведения о расположении баз противника, аэродромов, перегруппировках, перебросках и передвижениях войск, концентрации их.
   Мысли свои Демьян выражал четко, и они звучали убедительно.
   – Ты давай нам то, что нам надо, – произнес своим раскатисто-рыкающим басом комиссар Русаков. – А к чему мне сейчас данные о потенциале, единстве и прочем? Этим пусть занимается генштаб.
   Геннадий ехидно улыбнулся. Он был невысокого мнения о Русакове.
   – Вот ты тут болтал о Пейпере, – продолжал Русаков. – Ты против таких вербовок. Какой же ты разведчик? Кого же ты хочешь вербовать? Быть может, сельского старосту или полицая? Вы послушайте, товарищи, что нам дал этот Пейпер. А ну-ка, друже, прочти, умоляю, – обратился он к Андрею.
   Демьян кивнул. Андрей прочел первое письменное сообщение Пейпера. Он давал подробную дислокацию авиасоединений и частей, авиационных парков, обслуживающих авиацию подразделений на большом участке противостоящего нам фронта. К сообщению прилагалась карта с нанесенными на ней ложными немецкими аэродромами.
   – Кто бы из твоих хлопцев, – вновь заговорил Русаков, – сообщил нам такое? Да никто! А между прочим, мне интересно, сам ты, дорогой, кого-нибудь привлек к разведке?
   Русаков нащупал ахиллесову пяту Безродного. Желваки задвигались на скулах Геннадия Он готов был сожрать Русакова с потрохами, но не знал, как к нему подступиться.
   – Чего же ты молчишь? – подтолкнул его комиссар. – Или это тайна? Так мы же на бюро!
   – А ты многих привлек? – выпалил вдруг Геннадий.
   Русаков, этакий скуластый, широкобровый, с черной кадыкастой шеей, раскатисто рассмеялся. Глядя на него, засмеялся Челнок, улыбнулся Усатый.
   – Вовлекать в разведку не мое дело, – ответил Русаков. – У меня своих дел – под самую завязку.
   – Я думаю, все ясно, – заключил Демьян. – А теперь расскажите коротенько, что вы проделали для проверки подпольщиков и обнаружения предателя.
   Геннадий именно коротко и сказал:
   – Проверкой пока не удалось выяснить ничего заслуживающего внимания.
   – Это нечестно, – подал голос Андрей.
   Геннадий повернул голову. Брови его приподнялись.
   – Ты думаешь, что говоришь? – спросил он Андрея.
   – Да, имею такую привычку. И повторяю: ты ведешь себя нечестно, не так, как следовало бы коммунисту и члену бюро.
   – Я протестую! – воскликнул Геннадий, апеллируя ко всем. – Здесь не место разводить склоки.
   Члены бюро молчали.
   Но Андрей, если уж хватался за кого-либо, то хватался крепко, намертво.
   Отцепиться от него было нелегко.
   – Я считаю, – продолжал он с невозмутимым спокойствием, – что на бюро надо говорить откровенно. Как может Солдат организовать поиски предателя, если он считает, что провалы не являются результатом предательства, что они не только закономерны, но и неизбежны. Как он может докладывать о плане диверсионных ударов, когда, по его мнению, диверсия только мешает нашей разведывательной работе! Да и представление о разведработе у него путаное.
   Он мечтает о засылке агентуры в Германию, а от вербовок немцев отмахивается как черт от ладана. Нельзя же с такими настроениями руководить.
   На несколько секунд воцарилось молчание.
   – Вы хотите сказать? – спросил меня Демьян.
   – Нет. Сказано все.
   – А ваше мнение?
   – Я согласен с Перебежчиком.
   – После провала группы Урала, – заговорил Демьян, – товарищ Солдат предлагал мне прекратить связь друг с другом и свернуть боевую работу. Я сказал ему, что это паникерство.
   Почва под ногами Геннадия неожиданно заколебалась. Он не был подготовлен к этому.
   – Я честно высказал свое мнение, – попытался оправдаться он. – Или, по-вашему, нельзя иметь свое мнение?
   – Пожалуйста, имейте, – разрешил Демьян. – Но выполняйте мои указания.
   Вы обязаны искать предателя. Провал группы Урала не эпизод, а звено из длинной цепи.
   – А почему вы уверены, что в нашей среде предатель? – обратился Геннадий к Демьяну.
   – Вот это да! – воскликнул Русаков. – Я бы не сказал, что ты очень сообразителен для руководителя группы.
   – Какой есть! – огрызнулся Геннадий.
   – Плохо, – заметил Демьян. – А мы хотим вас переделать.
   – Я не нуждаюсь в этом, – с раздражением бросил Геннадий. Он не мог совладать с собой и сорвался с нужного тона.
   – Тогда я предлагаю вывести Солдата из состава бюро, – медленно произнес Демьян. – Кто за это – прошу поднять руки.
   Все произошло в считанные секунды. Геннадий не успел даже оценить происшедшее.
   – И еще, – продолжал Демьян, – есть предложение освободить товарища Солдата от руководства разведкой и возложить это на Перебежчика. А Солдату поручим сформировать боевую диверсионную группу. Люди найдутся. И хорошие люди.
   Сгоряча Геннадий продолжал гнуть свое, хотя не мог не чувствовать отношения к нему членов бюро. Он напомнил, что в старшие группы назначен приказом управления и бюро не вправе отменять его.
   – И шифр я никому не передам, – вызывающе закончил он.
   – Попробуйте, – пригрозил Демьян. – Мы подождем три-четыре дня, а потом обсудим вопрос о вашем пребывании в партии.
   Дальше идти было некуда. Геннадий сразу обмяк, как проколотая шина, сел на ящик и в состоянии крайней растерянности пробормотал:
   – Хорошо. Я сам. Мне выйти?
   – Ну зачем же, – возразил Демьян. – Давайте, товарищ Челнок, докладывайте.
   Демьян требовал от всех, чтобы именовали друг друга только по кличкам, и это было правильно.
   Челнок зачитал листовку, воззвание к гражданам города и «поздравительные» письма пособникам оккупантов, подготовленные к распространению и рассылке. Люди из группы Челнока продолжали свою опасную и трудную работу, несмотря на усилившуюся слежку полиции и гестапо. Теперь дело не ограничивалось распространением листовок и воззваний. Пропагандистки Челнока вели беседы по домам, действуя на собственный страх и риск.
   После Челнока я доложил бюро о выдвижений Кости и Трофима Герасимовича – Клеща – на роль старших самостоятельных групп. Костя фактически уже является старшим, под его началом успешно работают три человека.
   Кандидатуры утвердили без возражений.
   На этом заседание окончилось. Члены бюро разошлись, а меня и Андрея Демьян задержал. Он хотел знать подробности истории с Дункелем-Помазиным.
   Андрей рассказал.
   – Не выпускайте его из пределов видимости, – посоветовал Демьян. – Держите на прицеле.
   Он считал, что Дункеля надо взять живым и воспользоваться его безусловно обширными сведениями о немецкой разведке.
   – А если затащить Дункеля в ваше убежище? – высказал предположение Демьян.
   – Что ж, это осуществимо, – согласился я. – Дункель, по-видимому, явится к доктору за пишущей машинкой, там мы его и захватим.
   – А если не явится?
   – Должен. Логика того требует.
   – Это ваша логика требует, – заметил Демьян, – а он думает по-своему.
   – Все равно отыщем, – твердо сказал Андрей. – Теперь его в лицо знают трое: Аристократ, Наперсток и Пейпер.
   – Хорошо бы. – Демьян скупо, но как-то мечтательно улыбнулся. – Надо добыть его.

15. Новогодний вечер

   Я не мог опаздывать к бургомистру. Я явился точно в указанное на пригласительном билете время – в одиннадцать часов вечера.
   До этого мне не приходилось бывать у Купейкина, но его адрес я знал. Он занимал второй этаж небольшого каменного, хорошо сохранившегося особнячка.
   До войны в нем размещалась эпидемиологическая станция.
   Жил Купейкин как у Христа за пазухой. Первый этаж особняка занимала городская полиция. Чтобы пробраться к бургомистру, надо было миновать вахтера, который поглядывал на каждого посетителя и проверял глазом – не схватить ли, не упрятать ли в кутузку.
   Купейкина я увидел через окошко дежурного, он ожидал гостей и подал мне знак рукой: дескать, поднимайтесь наверх!
   Дверь открыло единственное чадо бургомистра – его дочь Валентина Серафимовна. На ее длинном бледном лице я уловил выражение разочарования: она ждала, видимо, кого-то другого.
   С деланной улыбкой Валентина Серафимовна приветствовала меня и пригласила в квартиру.
   – Вы первый, – добавила она.
   – Подчиненным положено приходить вовремя, – заметил я, раздеваясь.
   Валентине Серафимовне минуло двадцать девять лет. Высокая, сухопарая, с осиной талией, она наряжалась всегда в короткие платья, чтобы демонстрировать свои ноги, которые являлись ее единственным украшением. В семье дочь Купейкина занимала независимое положение и считала себя самостоятельной женщиной. Она работала переводчицей в гестапо и должность эту купила страшной ценой – предала своего мужа, который по заданию войсковой разведки пробрался в Энск для сбора интересующих фронт сведений.
   Валентина Серафимовна была вероломным, самовлюбленным и мстительным существом. Даже сотрудники управы, люди с подмоченной совестью, и те не могли ее терпеть и за глаза называли гремучей змеей.
   Дочь хозяина провела меня в гостиную, извинилась и оставила одного. Я уселся на диван, утяжеленный высокой спинкой, зеркалом, полочками и шкафчиками. Уселся и оглядел комнату. Просторная, с высоким потолком, она была заставлена громоздкой разномастной мебелью. Сюда перебрались из чужих домов доживать свой век ломберные столы, дубовые горки, шифоньеры, кресла, качалки, стулья, подставки для цветов.
   В четырех разных по цвету, стилю и габаритам шкафах, занимавших глухую стену, покорно дремали бог весть когда плененные книги в хороших переплетах.
   Давно, видимо, к ним не прикасалась человеческая рука.
   Я призадумался. Под Новый год принято вспоминать прошлое, заглядывать в будущее. Но я думал о настоящем. Сегодняшний день, как и многие другие, для одних начался радостью, для других слезами, для третьих смертью. В то время когда заседал подпольный горком, оккупанты провели в городе обыски. Делалось это в профилактических целях. Среди горожан уже ползли слухи, что больше сотни человек арестовано. Невзирая на пургу, начальник гарнизона приказал для устрашения населения в течение двух часов гонять по городу тяжелые танки. Они безжалостно перемалывали мягкий снег и обнажали черную мерзлую землю. Мои раздумья прервал звук шагов. Еще не старая, но бесцветная, убогая, страшно высохшая жена бургомистра ввела в гостиную субъекта огромного роста, с красной физиономией и очень неприятными манерами. Это был начальник городской полиции Пухов.
   – Надеюсь, вы знакомы? – обратилась хозяйка к нам обоим. "Ну еще бы!
   Как же не знать такого человека, как Пухов?" Я встал, пошел ему навстречу и пожал здоровенную потную лапу.
   – Вот и чудесно, – обрадовалась хозяйка и ушла.
   Пухов выругался площадной бранью, прикрыл поплотнее дверь и сказал тонким, сиплым голосом:
   – На кой дьявол устраивать эти сборища? Время ли сейчас? По городу рыскают подпольщики. Вот, смотрите, – извлек он из кармана несколько смятых листовок и подал мне.
   – Опять? – спросил я.
   – Опять!
   Молодчага Челнок. Он уже приступил к выполнению новогоднего плана.
   – И разные, заметьте! – продолжал Пухов. – А знаете, какое поздравление прислали господину Купейкину?
   Я отрицательно покачал головой.
   – Ужас! Обнаглели, мерзавцы, донекуда. Они пишут…
   Что "они пишут" – узнать не удалось: господин бургомистр, его жена и дочь торжественно ввели начальника энского гестапо, штурмбаннфюрера СС Земельбауэра.
   Честно говоря, я представлял себе начальника гехайместатсполицай^[2] более величественным по внешности, а он оказался маленьким невзрачным человечком с птичьей головой, крохотным острым подбородком и вогнутыми внутрь коленками.
   Левое плечо было ниже правого, кожа на лице дряблая, бледно-серого цвета. Из глубоких впадин мерцали, точно угли, маленькие крысиные глазки. И вообще в его облике чувствовалось что-то крысиное. То ли долголетняя профессия, то ли сознание своей силы делали выражение его лица невозмутимым.
   Он заговорил со мной на жестком и тягучем диалекте баварца, задал несколько ничего не значащих вопросов, а потом оскалил в улыбке свои крупные желтые зубы, повернулся на каблуках и бросил в лицо бургомистру:
   – Вы пройдоха. Шельмец. Да-да.
   Штурмбаннфюреру СС разрешалось говорить все, что приходило на ум.
   Купейкин вылупил глаза и покраснел как рак. Его супруга застыла с полуоткрытым ртом. Валентина Серафимовна недоуменно глядела на своего шефа, силясь понять, как принимать это – в шутку или всерьез. На лице начальника полиции я прочел что-то вроде удовлетворения.
   Гестаповец сам разрядил обстановку:
   – Что же получается? Господина Сухорукова, отлично знающего наш язык, вы держите при себе, а я мучаюсь без переводчика.
   – А я, господин штурмбаннфюрер? – с обидой в голосе и капризной миной на лице вопросила Валентина Серафимовна.
   Гестаповец отмахнулся:
   – Вы не в счет. Личный переводчик-женщина – это неплохо. Прием, банкет, интервью и прочее. А когда надо серьезно говорить с мужчиной – и не час, не два, а всю ночь, – тут я предпочитаю переводчика-мужчину. И выезды. А ваше мнение, господин Сухоруков?
   Я ответил, что в работе полиции ничего не смыслю. Но мне кажется, что допрашивать удобнее всего на родном языке преступника, а переводчик – лишняя инстанция.
   – О! Чушь! – воскликнул Земельбауэр. – В таком случае мне надо знать французский, польский, венгерский, чешский, словацкий, русский и еще черт знает какие языки. Надо быть полиглотом. А где же вы откопали господина Сухорукова? – спросил он бургомистра.
   Купейкин ответил, что меня прислали из комендатуры.
   – А вы не желаете работать у меня? – предложил начальник гестапо.
   В короткое мгновение я представил себя в роли переводчика гестапо.
   Колкие мурашки пробежали по спине: страшно.
   – Нет! – твердо ответил я после короткого раздумья.
   Наступила тишина. Все насторожились. Ответ сочли не столько смелым, сколько дерзким.
   Земельбауэр по-новому всмотрелся в меня своими крысиными глазками, оскалил в улыбке свои желтые зубы и неторопливо проговорил:
   – Вы мне нравитесь, господин Сухоруков. Я вас запомню. У меня хорошая память. Мне редко кто говорит «нет». А почему «нет», можно поинтересоваться?
   Я пожал плечами, постарался сделать застенчивую улыбку и ответил:
   – В таком ведомстве, как гестапо, работать могут не все. Для этого нужны люди с крепкими нервами, железной волей и, главное, с призванием. А я ни одним из этих достоинств не обладаю. У меня ничего не выйдет. Я думой, мыслями, стремлениями – педагог.
   – Хорошо, – одобрил начальник гестапо. – Вы мне определенно нравитесь.
   Я люблю людей прямых. А это чья? – переключился он сразу на другую тему и указал мизинцем на зимний этюд, украшавший стену.
   Валентина Серафимовна взяла своего шефа под руку и повела к картине.
   Бургомистр, довольный тем, что моя персона привлекла внимание штурмбаннфюрера, приблизился ко мне, молча пожал руку повыше локтя и вышел из гостиной.
   Пожаловали еще трое гостей: комендант города майор Гильдмайстер, начальник военного госпиталя доктор Шуман и высланный им навстречу секретарь управы Воскобойников.
   Бургомистр впал в ажитацию Он переламывался в поклонах, расстилался ковром, готов был вывернуться наизнанку. Его тонкие и прозрачные, точно из воска, уши просвечивали, голые, без единой ресницы, веки торопливо хлопали.
   Купейкин старался всем угодить, всем сделать приятное. В каждом госте он видел что-то таинственное и могущественное. И заранее трепетал. Наибольший ужас наводил на него комендант города.
   Майор Гильдмайстер, широкоплечий, высокий, держался подчеркнуто холодно. Глаза его, полуприкрытые припухшими веками, презрительно смотрели на мир. Он чувствовал свое превосходство над всеми. У него был длинный квадратный подбородок, лобастое лицо и немного вдавленный нос (последствия увлечения боксом). Слыл он офицером властным, решительным и неустрашимым. Со своими земляками он держал себя надменно-торжественно, а с русскими – оскорбительно-вежливо. Северогерманский диалект выдавал в нем берлинца.
   Второй гость выглядел проще. Это был старик лет шестидесяти, тяжеловесный, как слон, с отталкивающей внешностью и вставной челюстью Среди гостей он оказался потому, что по жене состоял в каком-то родстве с министром пропаганды Геббельсом. С этим нельзя было не считаться. Начальник госпиталя без умолку болтал своими слюнявыми губами, рассказывал анекдоты вековой давности и сам первый смеялся над ними.
   Жена бургомистра сочла необходимым направить новогодний праздник по должному руслу.
   – Господа! Можно к столу, – прозвучал ее глухой голос.
   Все встрепенулись, как по команде, но майор Гильдмайстер поднял правую руку и спокойно сказал:
   – Я взял на себя смелость пригласить в этот дом своего близкого друга полковника Килиана. Он здесь проездом. Подождем минутку. Он украсит нашу компанию.
   Слова эти были обращены не к хозяину и не к хозяйке дома, а ко всем, будто мы, гости, правомочны были решать этот вопрос.
   Валентина Серафимовна захлопала в ладоши и этим выразила свое одобрение. Раздались возгласы: "Подождем!", «Пожалуйста», "Время есть". Жена бургомистра пробормотала что-то по-немецки. Она знала несколько немецких слов и с большой опаской пользовалась ими.
   Вначале хозяева и гости стояли кучкой посреди гостиной, окружая коменданта, а затем по инициативе начальника гестапо и Валентины Серафимовны стала прохаживаться парами, как в фойе театра.
   Секретарь управы Воскобойников шагал рядом со мной. Он поведал мне на ухо, что в числе приглашенных были начальник гарнизона, командир авиачасти, комендант полевой комендатуры, командир полка и два офицера абвера. Но никто из них, видимо, не придет.
   Бургомистр волновался и то и дело, поднимая ткань, маскирующую окна, поглядывал на улицу.
   И вот наконец пожаловал близкий друг коменданта, ничем не приметный, пожилой, седоголовый полковник Килиан. На нем были тщательно отглаженные мундир и брюки. Стоячий бархатный воротник с окантовкой говорил о том, что полковник штабной работник.
   Но не Килиан привлек к себе общее внимание. Не он произвел впечатление и эффект, а молодая дама, его спутница. Лет двадцати шести – двадцати семи, просто и со вкусом одетая, она была свежа, женственна и привлекательна. Над ее продолговатыми глазами, излучавшими зеленый свет, четко вырисовывались тонкие выгнутые брови…
   Нетрудно было убедиться, что никто из присутствующих не знал спутницу полковника.
   Когда подошла моя очередь знакомиться, она подала мне маленькую крепкую руку, посмотрела на меня спокойным взглядом ясных глаз, и я понял, что не оставлю никакого следа в ее памяти.
   Почти всех интересовал вопрос: кто она? Гости начали шушукаться, высказывать догадки и предположения. Жена ли это полковника, или родственница, или, наконец, знакомая – никто сказать не мог. Одно было известно: она немка.
   Звали ее Гизелой.
   Мне стало ясно, что гвоздем сегодняшнего вечера окажется не комендант, не начальник гестапо, а она, молодая спутница Килиана. Да такая женщина и не могла не быть центром внимания. Это понял не только я, но и Валентина Серафимовна. Она не сводила с незваной гостьи своих любопытно-злых глаз.
   Все медленно направились в столовую. До Нового года оставалось немногим более десяти минут.
   Майор Гильдмайстер и штурмбаннфюрер захотели сидеть рядом с Гизелой, а потому и усадили ее рядом с собой.
   Я смотрел на стол и не мог оторвать взгляда. Ой, как давно не видел я такого изобилия! Здесь красовались ветчина, буженина, разносортные колбасы и сыры, рыба копченая, вяленая, соленая, отварная, жареная, паштеты, консервы, грибы, кулебяка, заливная холодная свинина и многое другое. Откуда все это добыл Купейкин? В каких тайниках хранились такие сокровища? Чье око оберегало их?