Брянцев Георгий Михайлович. По тонкому льду

   Бойцы начали шуметь. Машина остановилась. Командир отделения Шерафутдинов приказал всем сойти. Когда наряд выстроился, он сказал: "Приступайте к делу!" Бойцы бросились друг на друга. Кто-то крякнул: "Измена! Бей их!" – и началась стрельба. А дальше он плохо помнит. Пуля угодила ему пониже правого плеча, он упал, отполз в темноту, потом поднялся и побежал. На месте происшествия Воскобойников обнаружил трех обезоруженных бойцов. По их словам, взбунтовавшийся наряд скрылся в лесу. Вот, собственно, и все.
   Купейкин переложил с места на место лежавшие перед ним бумаги и, не глядя на командира батальона, спросил:
   – А известно ли вам, что никакой дежурный по комендатуре не звонил на вашу квартиру?
   Воскобойников виновато и часто закивал. Он узнал об этом слишком поздно.
   – Почему вы сами не возглавили наряд?
   – Не хотел терять времени. Собирался выехать следом.
   – Не морочьте мне голову! – запищал Купейкин. – Машина с нарядом не могла миновать вашего дома.
   Лицо Воскобойникова напоминало помятую подушку. И сам он весь обмяк, ссутулился, глядел испуганно из-под нависших бровей.
   – Наконец, почему вы, – доклевывал его Купейкин, – не бросились на поиски грузовика с бежавшими?
   – Растерялся, – пробормотал Воскобойников.
   – Хорош командир батальона! – злорадно усмехнулся бургомистр. – Растерялся! Посмотрим, как вы будете себя чувствовать перед комендантом.
   Собирайтесь! Он вызывает нас для объяснения.
   Когда Купейкин и Воскобойников уехали, начальник полиции сказал мне:
   – Из него такой же комбат, как из меня врач-гинеколог.
   Я согласился.
   В обеденный перерыв по дороге домой, недалеко от того места, где когда-то окончил свой жизненный путь эсэсовец Райнеке, я увидел дочь бургомистра – Валентину Серафимовну. Она тащила в обеих руках по здоровенной связке книг.
   За последнее время у нас несколько улучшились отношения. Сыграл свою роль мой лестный отзыв относительно ее перевода на допросе Геннадия. Помогло и то обстоятельство, что Земельбауэр больше не прибегал к моим услугам.
   Теперь Валентина Серафимовна здоровалась со мной и даже как-то звонила по телефону.
   Ответив на мое приветствие сейчас, она пожаловалась:
   – Устала как собака. А тут еще жара.
   Я поинтересовался, что за книги она несет.
   – Арестовали бывшего актера Полонского, – ответила Валентина Серафимовна, – а меня заставили разобраться в его библиотеке. Так, всякая дребедень. Скажите, у отца неприятности? – и она потыкала в свои щеки свернутым в комочек платком.
   – Каждый отвечает за себя. Не он же назначал Воскобойникова, а комендант.
   На противоположной стороне улицы я увидел Трофима Герасимовича, он тоже направлялся домой. Я поманил его пальцем.
   – А ну-ка, впрягайся! Поможем госпоже Купейкиной.
   Валентина Серафимовна улыбнулась.
   Мы донесли книги до здания гестапо.
   Купейкина рассыпалась в благодарностях.
   – Мой привет штурмбаннфюреру, – сказал я на прощание.
   – Обязательно передам.
   Когда мы отошли, Трофим Герасимович сплюнул:
   – Глиста глистой. Наша Еленка была малость посдобнее, – он вздохнул и тихо добавил: – Эх, Ленка, Ленка… Горькая судьба тебе выпала! А правду болтают, что эта сука бесхвостая продала своего мужа?
   – Точно.
   – Значит, плачет по ней веревочка.
   Дома Трофим Герасимович дал мне бумажку, свернутую трубочкой наподобие мундштука от папиросы.
   – Это от Кости.
   У себя в комнате я расшифровал телеграмму. Решетов писал, что мне присвоено общевойсковое звание капитана, и просил срочно ответить, согласен ли я возглавить специальную группу, перебрасываемую в Прибалтику.
   Вот это здорово! Во-первых, я капитан. Это что-нибудь да значит!
   Во-вторых, мне предлагают интересное дело. Уверен – дело важное. В Москве ждут моего ответа.
   Как я отвечу? Конечно, согласен. Трудно сразу объяснить это решение. Но оно возникло мгновенно, когда передо мной вырисовались слова телеграммы.
   Ничего я не взвешивал, не уточнял, не оценивал. Да и как, собственно, можно было оценивать дело, сформулированное в одной, довольно короткой фразе, раскрывающей только смысл, вернее, идею? А для меня идея эта была понятна и близка – бороться! Бороться, продолжать начатое. Какое же имело значение место борьбы? В сущности, не все ли равно: в Энске или в другом каком городе? Мы солдаты. Больше чем солдаты – добровольцы.
   И еще одно. Мы увлечены борьбой. Она захватила нас целиком, наши чувства, мысли, желания – все связано с нею, все подчинено ей. Оторвать себя от борьбы, выйти из нее не в наших силах. Я говорю и о себе, и о своих товарищах. Прежде всего, конечно, о себе.
   Я торопливо съел кашу из ячменя, запил кружкой кипятку, вынул из своего тайничка пистолет и отправился к Пейперу.
   Он уже ждал меня. На мое «Здравствуйте» Пейпер ответил странным образом: поднял руку и воскликнул по-латыни:
   – Моритурус те салютат! Идущий на смерть приветствует тебя!
   Вначале я не сообразил, что это значит, а потом понял. Лицо Пейпера помогло: оно было печально-торжественным. Он все-таки решился. Я тепло пожал ему руку и признался, что верил в него.
   – Я не знаю, как это получилось, – проговорил он. – Я же слабый человек, а вот решился. Кое-как преодолел свою уродливую слабость. Понимаю, что иду на смерть. Но иду. Иду с роковым упорством. Должен же человек когда-нибудь сделать в своей жизни необычное?!
   – О смерти не будем говорить, – возразил я. – Ею здесь и не пахнет.
   – Вы думаете?
   – Я твердо уверен.
   – Возможно, весьма возможно. Тем лучше. Знаете что, давайте допьем бутылку! – И он полез в чемодан.
   – Быть может, перенесем банкет на окончание нашего предприятия?
   – Нет-нет, я хочу именно сейчас. А пить в одиночку – это страшно, – сказал Пейпер, наполняя вчерашние хрустальные стопки. – У вас, я чувствую, легкая рука. Вы знаете, что такое риск.
   – Немножко, – согласился я.
   – Ну, пожелайте мне успеха!
   – От всей души, – сказал я, и мы дружно выпили.
   – Боюсь вот только, выдержат ли мои нервы.
   – Выдержат. На вашей стороне инициатива, внезапность. Вы должны сразу определить свое превосходство. Как бы я поступил на вашем месте?
   – Слушаю, это очень интересно.
   – Я бы вошел, назвал себя Панцигером.
   – Панцигером?
   – Ну да. Это не вымышленная фамилия: она знакома Земельбауэру. Так вот, назвал бы себя и объявил: "Дорогой штурмбаннфюрер! Ваш любезный родственничек Линднер Макс, он же Дункель, гостит сейчас в Берлине, на Принц-Альбрехтштрассе. Он поручил мне взять у вас письма, оберстлейтенанта фон Путкамера к своему покойному братцу. Эти письма (три штуки) Линднер отдал вам на хранение в сорок первом году. Потрудитесь открыть вот этот сейфик".
   – Вы можете повторить это еще раз? – прервал меня Пейпер.
   Я сделал это не без удовольствия и продолжал:
   – Когда письма будут у вас в руках, вы предложите Земельбауэру написать объяснение на ваше имя. Пусть штурмбаннфюрер изложит причины, заставившие его более полутора лет хранить чужие письма. Дайте ему понять, что от него же самого зависит его дальнейшая судьба. Смело спекулируйте такими именами, как Шелленберг, Мюллер, Кальтенбруннер, Гиммлер… Закоптите ему мозги! Не мне вас учить. Вы человек образованный, разбирающийся в политике.
   Пейпер улыбнулся: если бы образование могло заменить опыт!
   – Опыт приобретается практикой, – заметил я. – У вас есть оружие?
   – Нет, не положено. Я же не офицер.
   Я вынул «вальтер» и положил на стол. По тому, как Пейпер взял пистолет и проверил его, я понял, что учить его обращению с ним не следует.
   – Каким вы располагаете временем? – спросил я.
   – Хорошо было бы покончить с этой затеей в два-три дня, – сказал он.
   – Покончим, – заверил я и распрощался с Пейпером.
   Теперь мне предстояло повидать Гизелу. Еще днем в управе я позвонил в Викомандо и вызвал к телефону Гизелу Андреас Я спросил, может ли она сообщить, когда зайти за новой инструкцией. Это был условный пароль. Она бесстрастно ответила: "Инструкция еще не готова. Точнее, будет известно позже. Позвонят и предупредят". Это тоже был условный ответ: надо ждать у телефона.
   Примерно через четверть часа, раздался ее звонок:
   – Что случилось? Говори, я одна.
   – Мне необходимо быть у тебя сегодня.
   – Нельзя. Дезертировали бойцы карательного батальона. В нашем квартале выставлены круглосуточные посты. Скажи свой адрес. Приду сама.
   – Правда?
   – Говори.
   Я назвал адрес и объяснил, как найти меня.
   – Когда удобнее?
   – Приходи, когда стемнеет, и жди меня. Очень прошу, захвати то, что ты хотела мне презентовать.
   – Хорошо. Клади трубку.
   Вечером я предупредил хозяев, что у меня будет гостья, попросил принять ее и усадить в моей комнате.
   У Трофима Герасимовича возникла ошибочная мысль.
   – Опять прилетят наши? – спросил он.
   – Нет. На этот раз, кажется, не прилетят.
   Мне еще надо было переговорить с Демьяном, и я заторопился в убежище.
   Беседа была недолгая, но обстоятельная. План мой ему понравился. Но Демьян с полным пониманием дела внес в него существенные поправки. Он заметил, что самое слабое место задуманного предприятия – это отсутствие у Пейпера необходимых документов. Тут надо что-то придумать. И это «что-то» Демьян придумал сам. Он сказал.
   – Сделаем так: Когда убедимся, что Земельбауэр дома, Пейпер подойдет к вахтеру гестапо и спросит, где сейчас начальник. Вахтер, конечно, не посмеет солгать оберштурмбаннфюреру СС. Тогда Пейпер прикажет: "Позвоните ему сейчас же и доложите, что оберштурмбаннфюрер Панцигер едет к нему на дом". Как, по-вашему? Это должно несколько амортизировать внезапный визит Пейпера?
   – Бесспорно, – согласился я.
   – В этом случае, – продолжал Демьян, – Пейперу не надо представляться.
   Земельбауэр будет знать, с кем имеет дело. Неплохо бы, разумеется, предупредить начальника гестапо еще и из другого источника. А что, если вы?
   – Что я?
   – Если вы… после звонка вахтера тоже позвоните. Ну да. Из управы. И скажете, что говорят с аэродрома. Так и так, господин штурмбаннфюрер, из Берлина прилетел гость. Отправился к вам, встречайте. Тут уже Земельбауэру будет не до проверки документов.
   – Великолепно! – обрадовался я. – Но не лучше ли первому позвонить мне?
   Демьян подумал и согласился. Конечно, лучше! И лучше потому, что мы рискуем опоздать. У нас в резерве небольшой запас времени.
   Когда детали плана были утрясены, я протянул Демьяну расшифрованную радиограмму. Он прочел, постучал костяшками пальцев по столу и спросил:
   – Что же вы решили?
   Я ответил, что не в моих правилах отказываться от таких предложений.
   – Пожалуй, правильно, – коротко заметил Демьян.
   Тут же я написал Решетову о своем согласии, дал текст Наперстку и побежал домой.

31. Панцигер

   В то утро Гизела покинула наш дом за час до моего ухода на службу.
   Когда я сел с хозяевами завтракать, Трофим Герасимович сказал:
   – Умная и красивая. – Он имел в виду мою гостью. – Вот ведь беда. Весь город обегаешь, а такой не сыщешь, – он покрутил головой, взглянул на жену к спросил: – Ну, чего рожу вытянула?
   – А ничего. Паскудник ты, и вся недолга! – огрызнулась Никодимовна. – Все чужие тебе хороши.
   – Так испокон веков, – проговорил невозмутимо Трофим Герасимович. – В чужую бабу черт меду кладет.
   Гизеле я не мог сказать, что скоро покину Энск. Но спросил, будет ли она рада выехать со мной куда-либо. Мне хотелось взять Гизелу с собой. Я много думал об этом. Мне казалось, что Демьян, если я обращусь к нему, поддержит меня и полковник Решетов пойдет навстречу. И знаете, что мне ответила Гизела? Она сказала, что нам хорошо будет в Германии, и спросила, поеду ли я с ней туда. Я никак не ожидал такого вопроса.
   Потом она еще сказала, что у каждого есть своя родина, которую человек любит, которой дорожит и гордится. Для нее родина не просто земля, где родилась она, ее отец, мать, а нечто большее, с чем она связана невидимыми нитями и без чего не представляет себе жизни. Германия не всегда была такой, какой сделал ее Гитлер. И она будет другой. Гизела уверена, что я так же не смогу расстаться с Россией, как она с Германией Любит ли она меня? Да, любит. Она еще никого не любила. Я первый. Она верит, что и я ее люблю. Но трудно, невозможно предсказать, что готовит будущее. А быть может, оно само придет нам на помощь.
   Я не мог видеть глаз Гизелы, в комнате было темно, но, когда я провел рукой по ее лицу, оно было мокро от слез.
   Уходя, Гизела дала мне второй ключ от дверей ее дома и предупредила, чтобы я не злоупотребляя возможностью им пользоваться. Оставила мне и костюм покойного мужа.
   Это было пять суток назад. И лишь сегодня, часа через полтора или два, этот костюм начнет играть свою роль.
   Я ошибся, заверив Пейпера, что с нашей затеей мы покончим в два-три дня. Осуществлению моего плана помешал мундир Андреаса. Он оказался велик для Пейпера. Потребовалось вмешательство портного. На розыски его ушло трое суток. В группе Челнока нашлась женщина, муж которой в давние времена работал театральным портным. Ему мы и доверили мундир. Переделка прошла удачно, сегодня Пейпер получил мундир и остался им доволен.
   Сейчас без четверти одиннадцать ночи. Мы ждем сигналами – в управе, в своем служебном кабинете, Пейпер – в моей комнате, в доме Трофима Герасимовича. Сигнал должен подать Костя.
   Я выжидательно поглядываю на телефон, но он упорно молчит. Томительно долго тянется время. Минуло одиннадцать, половина двенадцатого, двенадцать.
   Начались новые сутки.
   Когда наконец раздался звонок, я испуганно вздрогнул. Костя сказал коротко:
   – Господин Сухоруков? Беспокоит старшей полицай Гришин. Посты в порядке. Иду отдыхать.
   Сигнал расшифровывается иначе: Земельбауэр поехал домой. Костя отправился к Трофиму Герасимовичу. Операция началась. Теперь только выждать, когда Костя предупредит Пейпера. Пятнадцать минут, пожалуй, достаточно для этого. Слежу за стрелкой часов. Пора!
   Прохожу в пустую приемную бургомистра. Дежурный по управе сидит в первом этаже и, как всегда, видимо, спит. Набираю номер квартиры начальника гестапо по прямому телефону. Секунда, вторая. Наконец в трубке раздается высокий, писклявый голос маленького штурмбаннфюрера.
   – Кто? – спросил он, не называя себя.
   – Дежурный по аэродрому. Мне нужен штурмбаннфюрер СС.
   – Я штурмбаннфюрер. Дальше?
   – Докладывает обер-лейтенант Бартельс, – понизил я голос до возможного предела. – В ноль-ноль пятнадцать четырнадцатым рейсом прилетел оберштурмбаннфюрер СС Панцигер. Он спросил меня, как найти гестапо, и автобусом вместе с летчиками выехал в город.
   – Когда выехал? – спросил Земельбауэр.
   – Минуты три-четыре назад. Я счел нужным предупредить вас.
   – Благодарю. Бартельс, вы сказали?
   – Да.
   Я запер свою комнату и задним ходом, через двор, вышел на улицу.
   Ночь стояла душная, тихая, темная. Откуда-то издалека доносились глухие раскаты артиллерийской канонады. Я прошел мимо гестапо. У подъезда плотной массой вырисовывался силуэт машины. Постукивал коваными каблуками наружный часовой. Тишина, безлюдье, никаких признаков Пейпера. Где же он сейчас?
   Обогнув здание гестапо, я заторопился домой.
   Костя и Трофим Герасимович сидели на корточках под открытым окном, курили и закрывали огонь самокруток ладонями.
   Я отпустил Костю, а с Трофимом Герасимовичем прошел в комнату. Теперь еще томительнее потянулось время. Хозяин прилег на лавку, врезанную в стену дома, а я стал бродить из угла в угол.
   Прошло полчаса… сорок минут… час… Храп Трофима Герасимовича сотрясал стены дома, а я все ходил и ходил, ощущая неприятное стеснение в груди. Нет ничего хуже ожидания и неведения. Меня тянуло на улицу, будто там можно было что-нибудь узнать. Подталкиваемый тревогой, я прошел в переднюю и уже приоткрыл наружную дверь, как услышал шум приближающегося автомобиля.
   Это еще что такое? На небольшой скорости машина прошла мимо и затихла вдали.
   Я стоял у двери, скованный неясным чувством. Настроение портилось. Эта ночь лишний раз подтверждала извечную житейскую мудрость: одно дело планы, даже отличные, и совсем другое – их выполнение. Пейпера нет, хотя ему уже давно пора появиться. Сколько можно разговаривать с начальником гестапо!
   Впрочем, разговаривают ли они? Возможно, и слова не было произнесено. Все кончилось в коридоре гестапо или на пороге особняка Земельбауэра. Кончилось без звука. Я услышал шаги. Может быть, Пейпер?
   Несколько секунд прошли в напряженном ожидании. Ну конечно же, это Пейпер! Едва он вступил на крыльцо, я схватил его за руку и потянул в дом.
   – Почему вы с этой стороны?
   – А я на «оппеле», – довольно спокойно ответил Пейпер. – Не хотел останавливаться здесь и проехал дальше.
   – Ну и как? Рассказывайте скорее, иначе у меня лопнет сердце.
   – Вот уж ваше сердце не лопнет, – усмехнулся он.
   Мы пробрались в мою комнату и прикрыли за собой дверь.
   Пейпер пустил фуражку, как циркач тарелку, в угол комнаты, плюхнулся на стул, вытянул длинные ноги и признался:
   – Такого страха, как сегодня, мне не доводилось испытывать никогда. – Он положил на стол три письма, лист бумаги, сложенный вчетверо, и спросил: – Это вам было нужно?
   Трясущимися руками я развернул бумажку. Это было собственноручное признание Земельбауэра. Потом быстро пробежал глазами письма. Да, это! Ура!
   Победа! Какая победа!
   – Ну, кто был прав?! – воскликнул я, обнимая Пейпера.
   Он смущенно высвободился из моих объятий и развел руками.
   – Год назад я бы не вынес этого. От одной только мысли можно сойти с ума, получить разрыв сердца. А тут вдруг…
   – Ваш земляк Стефан Цвейг, – прервал я Пейпера, – сказал золотые слова.
   – Почему земляк? – удивился Пейпер.
   – Вот тебе и раз. Значит, Пейпер не австриец? А я полагал…
   – Простите, – замахал руками Пейпер. – Я не так понял. А что же сказал Цвейг?
   – Он сказал, что характер человека лучше всего познается по его поведению в решительные минуты" Только опасность выявляет скрытые силы и способности человека: все эти потаенные свойства, при средней температуре лежащие ниже уровня измеримости, обретают пластическую форму лишь в критическую минуту.
   Глаза Пейпера радостно расширились, слова побежали наперегонки:
   – Это правильно! Очень правильно. Но кто мог думать, что все так произойдет? Вы только послушайте! Когда я переступил порог гестапо, у меня так ослабли ноги, что с трудом держали меня. Это правда. И голос пропал. А вахтер идет навстречу, вскидывает руку, щелкает каблуками и докладывает:
   "Если вы оберштурмбаннфюрер Панцигер, то у подъезда вас ждет автомобиль". Вы понимаете? Только взявшись за дверцу «оппеля», я сообразил, что вы уже позвонили и машина закрутилась. Панцигер уже есть, живет, дышит, его ждут, ему подали машину. Он – реальность… Что-то изнутри сломало страх, сковывающий меня. Я вернулся, открыл дверь и бросил вахтеру: "Предупредите штурмбаннфюрера, что я выехал". А потом все разворачивалось, как вы и предполагали. Я сразил этого уродца первой же фразой. Он плакал, валялся у моих ног, лобызал мои руки. Он умолял меня заступиться за него, замолвить словечко перед рейхсфюрером. Я великодушно обещал. Он пытался сунуть мне при расставании небольшую шкатулку. Я едва не ударил его. Да, это так… Даже занес руку, но вовремя удержал ее. Какой же негодяй! Какое ничтожество! А помимо всего прочего… Да пусть он провалится ко всем чертям, – закончил Пейпер и стал разоблачаться.
   Я тем временем еще раз, более внимательно прочел объяснение и письма.
   На каждой странице стояла дата и подпись Земельбауэра, подтверждающие, что именно сегодня документы изъяты из его сейфа. Потом спросил Пейпера:
   – Вы убеждены, что изготовление фотокопий не затянется?
   Пейпер заверил, что завтра утром он вручит мне и подлинники, и фотокопии, а в полдень покинет Энск.

32. На втором этапе

   Прошло еще несколько дней. Бургомистр оказался неудачным пророком.
   Наступление на орловском плацдарме обернулось нежелательным для немцев образом. Лучшие немецкие части попали в наши глубокие артиллерийские мешки и были перемолоты, словно жерновами. Наступление немцев захлебнулось. Сломив врага, советские войска стали теснить его на запад. Ожесточенные бои шли на подступах к Орлу и Белгороду.
   Пейпер улетел. Он сделал для нас все, что мог, и даже несколько больше.
   Он не питал надежд на возвращение в Энск и, прощаясь со мной, сказал, что события на фронте говорят о том, что мы встретимся, скорее всего, в Германии.
   Возможно, Пейпер прав. Чего не бывает в жизни!
   А вот сегодня благодаря Пейперу мне предстояла преинтереснейшая встреча и беседа с начальником гестапо. Я ликовал, предвкушая удовольствие.
   Начинался второй этап задуманного нами предприятия. Первый провел Пейпер, второй ложился на меня. Я держал под прицелом самого штурмбаннфюрера СС.
   Гизела сообщила мне, что за последние дни Земельбауэр изменился. Осунулся, помрачнел, перестал улыбаться и показывать свои лошадиные зубы, чем раньше явно злоупотреблял. Высказывается какими-то притчами, двусмыслицами, поговорками. Оно и понятно: Земельбауэр оказался в положении паука, попавшего в банку с притертой пробкой.
   Гизела спросила:
   – А костюм мужа не имеет никакого отношения к настроению господина Земельбауэра?
   Я постарался ответить, что "наверное, не имеет". Это заставило Гизелу улыбнуться.
   – Завтра я могу привезти костюм, – пообещал я.
   – Не надо, – возразила Гизела. – Рада, что избавилась от него.
   Это было вчера вечером в моей комнате. А сейчас утро. Я сижу в управе, готовый дать генеральное сражение начальнику гестапо. Никогда еще при встрече с врагом я не был так вооружен и так уверен в себе, как сегодня.
   Если у Пейпера были основания опасаться за свою безопасность, то у меня их совершенно не было. Не то чтобы я не видел этих оснований, а просто их действительно не было.
   Я изредка звонил по служебному телефону Земельбауэру, но к аппарату никто не подходил. Наконец в десять с минутами в трубке послышался знакомый голос гестаповца. Я произнес:
   – Прошу прощения, это Сухоруков. Очень надо вас видеть.
   – Сейчас?
   – Да-да. На одну-две минуты.
   Пауза. И затем:
   – Давайте.
   Я вынул из ящика стола зеркальце, посмотрел в него, пригладил свои непослушные вихры и покинул управу. Пропуск для меня лежал у вахтера гестапо.
   При моем появлении штурмбаннфюрер без видимой охоты оторвал свой утлый зад от кресла и приподнялся.
   – Очень рад пожать вашу руку, – сказал он, хотя выражение его лица подтверждало как раз обратное.
   – Погодите, не радуйтесь, – весело заметил я, усаживаясь.
   – Что? – сверкнул гневными очами Земельбауэр.
   – Так, ничего. Я пошутил.
   – Прошу без шуток, – нахмурился штурмбаннфюрер, водворяясь на место. – У меня для этого неподходящее настроение.
   Он еще не понимал, что выглядит в моих глазах круглым идиотом.
   Без разрешения хозяина я взял со стола сигарету, закурил и сказал:
   – Если бы вы знали только, до какой степени мне наплевать на ваше настроение!
   Земельбауэр смотрел на меня вытаращенными глазами. Он привык к моему тихому нраву, деликатным манерам и, естественно, никак не мог увязать прежнего Сухорукова с настоящим. Пористая, стареющая кожа на его маленьком личике покрылась нездоровым румянцем.
   – Что вы болтаете? – спросил он наконец после затянувшейся паузы.
   – Могу объяснить, – с готовностью ответил я. – Хотя нет, лучше спрошу вас. Скажите, вы уверены" что господин Линднер Макс находится сейчас не где-нибудь, а именно в Берлине, на Принц-Альбрехтштрассе?
   Земельбауэр мгновенно побагровел.
   – При чем здесь вы?
   Я пожал плечами и заметил, что если он не имеет желания отвечать на мой вопрос, то я последую его примеру и задам новый вопрос.
   – Уверены ли вы, что человек, назвавший себя Панцигером, действительно Панцигер?
   Лицо штурмбаннфюрера изменило окраску и стало мертвенно-бледным. Он начинал что-то соображать, но я помещал:
   – От вашего неусыпного внимания, господин Земельбауэр, ускользнули важные обстоятельства. Очень важные. Вы не удосужились проверить, есть ли на аэродроме дежурный по фамилии Бартельс. Вас не заинтересовало, куда исчез ваш родственник Линднер. Вы до того растерялись, что не спросили у Панцигера документы, удостоверяющие его личность.
   Земельбауэр стремительно вскочил, загремев стулом, и потребовал:
   – Кто вы? Отвечайте быстро!
   – Не шуметь! – строго предупредил я и хлопнул ладонью по столу. – Шум не в ваших интересах. Не делайте ничего такого, о чем бы вам пришлось сожалеть через несколько минут. Сядьте! Я не люблю, когда меня слушают стоя.
   Во взгляде гестаповца была смесь удивления и ярости. Он не мог понять, с кем имеет дело. Мой уверенный и требовательный тон сразил его. Земельбауэр не сел, а плюхнулся в кресло, откинулся на спинку и замер, приоткрыв рот.
   Я вынул из кармана и рассыпал на столе фотокопии писем и объяснения.
   Они имели размер нормальной игральной карты.
   – Вам и теперь еще неясно, с кем вы имеете дело?
   Он едва заметно кивнул и с проворством фокусника извлек из кобуры пистолет. Выбросив руку вперед, скомандовал негромко и требовательно: