Страница:
Я и Андрей некоторое время смотрели молча друг на друга, думая об одном и том же: "Дункель в Энске!" Первым прервал молчание Андрей:
– Он вас тоже узнал?
– Не думаю. Нет-нет. А я его сразу. И вот еще что, – спохватился доктор. – У этого субъекта есть дурная привычка. Он любит пользоваться зубочисткой, когда надо и не надо. Я видел его не за едой, и было неприятно смотреть, когда он энергично ковырял в зубах.
– Дункель! Дункель! – снова воскликнул Андрей. – Неужели он тут обосновался?
Я развел руками Трудно сказать.
Мы просидели в этот раз у Карла Фридриховича очень долго. Пришлось поведать ему историю Дункеля, поскольку она уже не составляла никакой тайны.
Потом Андрей пошел к себе в бильярдную, а я решил пойти к Геннадию для зашифровки очередной радиограммы. Надо было сообщить на Большую землю о появлении в Энске Дункеля.
– Он вас тоже узнал?
– Не думаю. Нет-нет. А я его сразу. И вот еще что, – спохватился доктор. – У этого субъекта есть дурная привычка. Он любит пользоваться зубочисткой, когда надо и не надо. Я видел его не за едой, и было неприятно смотреть, когда он энергично ковырял в зубах.
– Дункель! Дункель! – снова воскликнул Андрей. – Неужели он тут обосновался?
Я развел руками Трудно сказать.
Мы просидели в этот раз у Карла Фридриховича очень долго. Пришлось поведать ему историю Дункеля, поскольку она уже не составляла никакой тайны.
Потом Андрей пошел к себе в бильярдную, а я решил пойти к Геннадию для зашифровки очередной радиограммы. Надо было сообщить на Большую землю о появлении в Энске Дункеля.
12. Визит к Пейперу
– Тайну эту знали лишь двое, – тихо проговорил Пейпер.
– Теперь будут знать четверо, – заметил я.
– Выходит, так, – согласился Пейпер.
Мы сидели без света в комнате, которую он занимал. Быстро падала долгая декабрьская ночь. За окном темнела узкая улица, покрытая снегом Пейпер не зажигал лампу: в полумраке беседовать было значительно легче, все чувствовали себя как-то свободнее. Пейпер был подготовлен к моему визиту.
Наш план несколько изменился. За несколько дней до этого Андрей, пользуясь приглашением Пейпера, побывал у него в гостях, а когда уходил, по секрету кое-что сказал. Он сказал, что имеет в Энске знакомого русского, которому известно, что Пейпер вовсе не Пейпер, а Шпрингер и не австриец, а немец.
Можно было предположить, что Пейпер рассмеется в лицо Андрею и вытолкает его взашей, скажет, что это не его дело – интересоваться биографией представителя оккупационных войск, или наконец потянет Андрея в гестапо, чтобы он не распускал язык. Получилось иначе.
Пейпер был потрясен. Новость ошеломила его. В течение нескольких секунд он не смог произнести ни единого слова и только шевелил беззвучно губами.
Мы дали ему возможность в течение нескольких дней пораздумать над своим положением. Андрей твердо рассчитывал, что Пейпер не сможет отделаться от нас молчанием. Так оно и вышло. Спустя четыре дня он зашел в бильярдную, заглянул в каморку Андрея и спросил:
– Кто он, тот русский?
Андрей сказал, что не уполномочен отвечать на такой вопрос.
– Быть может, вам известно, как он намерен распорядиться моей тайной?
– Я знаю одно, – пояснил Андрей, – он не станет делиться тайной с вашими соотечественниками.
– Вы уверены в этом? – тревожно поинтересовался Пейпер.
– Да.
– А мне можно повидать его?
– Безусловно.
– И познакомите меня с ним вы?
– Да!
– Я буду благодарен. Чем скорее это произойдет, тем лучше.
Зверь сам бежал на охотника.
Андрей не опасался, что Пейпер выкинет какой-нибудь неожиданный номер.
Он относился к числу людей, не обладающих искусством управлять своим лицом.
Лицо выдавало его мысли. И тем не менее, обдумывая план встречи с Пейпером, мы ориентировались не только на благополучный исход.
Что мог предпринять Пейпер? Он мог, рассуждали мы, привлечь верных друзей, заманить Андрея и меня к себе и расправиться с нами. А с нашей смертью умерла бы и опасность разоблачения, нависшая над головой Пейпера.
Рассуждая так, мы решили обезопасить себя: сорвали две назначенные встречи и вошли в дом Пейпера лишь тогда, когда были уверены, что он один. Конечно, он мог поступить иначе: принять нас, а уже после этого подать сигнал. Мы учли и это. Мой паренек и паренек из группы Андрея вели наблюдение за домом и должны были предупредить нас в случае опасности.
Но все идет нормально. Мы познакомились, сидим, беседуем, курим.
Понимает ли Пейпер, что повлечет за собой наша осведомленность?
Догадывается ли он, кто скрывается под личиной переводчика управы и маркера бильярдной из казино?
Думаю, что да. Пейпер производит хорошее впечатление.
– Ваше счастье, что тайной овладели мы, а не гестаповцы, – сказал я.
Пейпер усмехнулся, задвигался на стуле.
– Когда лев вырывает из когтей тигра жертву, то ей от этого не легче, – проговорил он.
– Вы хотите сказать, – заметил Андрей, – что вам безразлично, кому бы ни проболтался обер-фельдфебель.
– Боже сохрани! – запротестовал Пейпер. – Я сказал это для того, чтобы образнее выразить свое положение. Только для этого.
– Хорошо, – сказал я. – Не будем придираться к слову. Вы сказали в начале беседы, что версия о покушении на родственника гестаповца несостоятельна?
– Да. Эту версию придумал я. Я обманул обер-фельдфебеля. Правда, тогда он не думал еще стать обер-фельдфебелем. Я не мог сказать ему правду… И разве я похож на убийцу?
Я и Андрей переглянулись.
– А нам вы можете сказать правду? – спросил я.
Пейпер развел руками. Смешно говорить об этом. Нам известно, что Пейпер не тот, за кого себя выдает, так почему бы нам не знать и того, что побудило его начать вторую жизнь?
– В прошлую войну, – начал Пейпер, – тот, кто сейчас носит фамилию Гитлера, был награжден "железным крестом". И вот из-за этой истории с крестом я тоже попал в историю.
Пейпер стал подробно рассказывать, и, если верить ему, дело обстояло так. В прошлую мировую войну Гитлер служил под командой офицера-еврея Гутмана. Часть их действовала на Западном фронте. Как-то ночью подразделение Гутмана, продвигаясь вперед, захватило небольшой лесок, который по непонятным причинам без всякого сопротивления оставили французы. Гутман сообразил: если он быстро не предупредит своих артиллеристов, то они, рассчитывая, что в леске французы, обработают участок и накроют своих.
Телефонная связь с тылом отсутствовала. Надо было посылать курьера И курьера с довольно резвыми ногами. Оставались считанные минуты. Гутман остановил свой выбор на Гитлере. И предупредил его, что если он успеет добежать до открытия артогня, то ему обеспечен "железный крест". Гитлер знал цену креста и бросился выполнять приказание. Он успел вовремя. Артиллерийский налет был предупрежден. Гутман представил его к награде. Дивизионное же начальство запротестовало. Оно считало, и считало правильно, что бег, даже рекордно скоростной, по своей территории еще не может служить основанием для получения боевого ордена.
Гутман оказался человеком упорным. Он сам добрался до начальства и доказал, что слово, данное офицером, должно выполняться. Гитлер получил орден. Получил благодаря стараниям офицера-еврея. Получил за резвый бег по собственной территории.
Прошло время, и ефрейтор стал фюрером.
Живых свидетелей «подвига» будущего фюрера уцелело десятка полтора. С одним из них Пейпер изредка встречался, с другими переписывался, о жизни третьих знал по слухам. В тридцать пятом году один из сослуживцев Пейпера, бывший ротный писарь, как-то забрел к нему на кружку пива и поделился своими опасениями. Выходило так, что уцелевшие свидетели «подвига» фюрера начали постепенно кончать расчеты с жизнью при довольно странных обстоятельствах.
Так, один из них бесследно исчез, не оставив ничего о себе. Он поехал к брату, но до него не добрался и домой не вернулся; второй попал под автомобиль, хотя шел по тротуару; третий, работавший арматурщиком, свалился с восьмиэтажной высоты и превратился в мешок с костями; четвертого обнаружили рядом с женой на койке, отравленного газом; пятого вытащили из канализационной сети. И все это после того, как бывшие фронтовики на одну из демонстраций вынесли плакат, на котором босоногий фюрер гнался за убегающим крестом.
Ротный писарь, человек более осведомленный, был уверен и уверял Пейпера, будто Гитлер отдал приказ отыскать во что бы то ни стало свидетелей его «подвига» и прикончить их.
Пейпер, тогда еще Шпрингер, долго смеялся над своим товарищем: "У страха глаза велики! Нельзя так преувеличивать. Нельзя делать из мухи слона". А ровно через неделю после этого разговора бывший ротный писарь, часто хваставшийся тем, что под диктовку Гутмана печатал представление к награде на нынешнего фюрера, был жестоко избит возле своего дома какими-то мордастыми молодчиками. Не приходя в сознание, он отдал богу душу.
Шпрингер задумался. Да и как не задуматься! Живет человек один раз.
Зачем же рисковать? И вот тогда ему попался на глаза юркий человечишка, предложивший свои услуги. Шпрингер перестал существовать. Появился Пейпер.
Он бежал в Австрию, где и застала его вторая мировая война.
Пейпер умолк и после внушительной паузы продолжал:
– Впоследствии я понял, что поступил правильно. Гестаповцы искали меня, допрашивали моих родственников и знакомых. Я никогда не был спокоен. Жил с сознанием, что в любую минуту могу быть разоблачен, уничтожен. Вы же понимаете: если воробья нарядить в перья сокола, он после этого маскарада не станет храбрее и не перестанет бояться ястреба.
Комнату заливал мрак. Мы уже не могли разглядеть лица друг друга. Я слышал, как часто и неровно дышит Пейпер.
– Мое благополучие теперь зависит от вас, – произнес он.
– А наше от вас, – усмехнулся Андрей.
Пейпер подумал немного.
– Пожалуй, да. А что вы, собственно, хотите от меня?
– Мы надеемся стать друзьями, – ответил я. – Мы рассчитываем на вашу помощь.
– Понимаю, понимаю, – отозвался Пейпер. – Я слышал, что у профессионалов-разведчиков это именуется вербовкой на компрометирующих материалах.
– Если вы не согласны, – заявил я, – сочтем разговор оконченным.
Считайте, что все это вам приснилось.
Когда я и Андрей покинули дом Пейпера, Андрей сказал:
– Получилось недурно, хотя вполне свободно можно было гробануться.
– То есть?
– Ну представь, что у Пейпера оказался бы другой характер.
Мы сняли с наблюдательных постов своих ребят и разошлись в разных направлениях Дома я застал что-то вроде скандала. Хозяйка плакала. Она называла своего супруга непутевым идолом, призывала на его голову всяческие ужасы. Мне не хотелось быть свидетелем семейной ссоры, я прошел в свою комнату и лег. И тут услышал такое, отчего к горлу подступила тошнота. Дело в том, что позавчера в обед на столе появился нашпигованный и отлично зажаренный кролик. Где его зацапал Трофим Герасимович, одному богу известно.
И жаркое, сготовленное Трофимом Герасимовичем, удалось на славу. Втроем мы сели за стол, и после наших совместных усилий от кролика остались одни косточки. Мы хвалили инициативу хозяина, хвалили кролика, а что я слышу сейчас? Оказывается, мы съели не кролика, а того самого черного кота, который вероломно расправился с украденной печенкой.
Да, это правда. Хозяйка нашла голову, концы лап с когтями, пушистый хвост. Все это Трофим Герасимович припрятал в сарае. И он молчит.
Я постарался поскорее заснуть. Я серьезно опасался, что мой желудок, хотя и с опозданием, выразит протест.
– Теперь будут знать четверо, – заметил я.
– Выходит, так, – согласился Пейпер.
Мы сидели без света в комнате, которую он занимал. Быстро падала долгая декабрьская ночь. За окном темнела узкая улица, покрытая снегом Пейпер не зажигал лампу: в полумраке беседовать было значительно легче, все чувствовали себя как-то свободнее. Пейпер был подготовлен к моему визиту.
Наш план несколько изменился. За несколько дней до этого Андрей, пользуясь приглашением Пейпера, побывал у него в гостях, а когда уходил, по секрету кое-что сказал. Он сказал, что имеет в Энске знакомого русского, которому известно, что Пейпер вовсе не Пейпер, а Шпрингер и не австриец, а немец.
Можно было предположить, что Пейпер рассмеется в лицо Андрею и вытолкает его взашей, скажет, что это не его дело – интересоваться биографией представителя оккупационных войск, или наконец потянет Андрея в гестапо, чтобы он не распускал язык. Получилось иначе.
Пейпер был потрясен. Новость ошеломила его. В течение нескольких секунд он не смог произнести ни единого слова и только шевелил беззвучно губами.
Мы дали ему возможность в течение нескольких дней пораздумать над своим положением. Андрей твердо рассчитывал, что Пейпер не сможет отделаться от нас молчанием. Так оно и вышло. Спустя четыре дня он зашел в бильярдную, заглянул в каморку Андрея и спросил:
– Кто он, тот русский?
Андрей сказал, что не уполномочен отвечать на такой вопрос.
– Быть может, вам известно, как он намерен распорядиться моей тайной?
– Я знаю одно, – пояснил Андрей, – он не станет делиться тайной с вашими соотечественниками.
– Вы уверены в этом? – тревожно поинтересовался Пейпер.
– Да.
– А мне можно повидать его?
– Безусловно.
– И познакомите меня с ним вы?
– Да!
– Я буду благодарен. Чем скорее это произойдет, тем лучше.
Зверь сам бежал на охотника.
Андрей не опасался, что Пейпер выкинет какой-нибудь неожиданный номер.
Он относился к числу людей, не обладающих искусством управлять своим лицом.
Лицо выдавало его мысли. И тем не менее, обдумывая план встречи с Пейпером, мы ориентировались не только на благополучный исход.
Что мог предпринять Пейпер? Он мог, рассуждали мы, привлечь верных друзей, заманить Андрея и меня к себе и расправиться с нами. А с нашей смертью умерла бы и опасность разоблачения, нависшая над головой Пейпера.
Рассуждая так, мы решили обезопасить себя: сорвали две назначенные встречи и вошли в дом Пейпера лишь тогда, когда были уверены, что он один. Конечно, он мог поступить иначе: принять нас, а уже после этого подать сигнал. Мы учли и это. Мой паренек и паренек из группы Андрея вели наблюдение за домом и должны были предупредить нас в случае опасности.
Но все идет нормально. Мы познакомились, сидим, беседуем, курим.
Понимает ли Пейпер, что повлечет за собой наша осведомленность?
Догадывается ли он, кто скрывается под личиной переводчика управы и маркера бильярдной из казино?
Думаю, что да. Пейпер производит хорошее впечатление.
– Ваше счастье, что тайной овладели мы, а не гестаповцы, – сказал я.
Пейпер усмехнулся, задвигался на стуле.
– Когда лев вырывает из когтей тигра жертву, то ей от этого не легче, – проговорил он.
– Вы хотите сказать, – заметил Андрей, – что вам безразлично, кому бы ни проболтался обер-фельдфебель.
– Боже сохрани! – запротестовал Пейпер. – Я сказал это для того, чтобы образнее выразить свое положение. Только для этого.
– Хорошо, – сказал я. – Не будем придираться к слову. Вы сказали в начале беседы, что версия о покушении на родственника гестаповца несостоятельна?
– Да. Эту версию придумал я. Я обманул обер-фельдфебеля. Правда, тогда он не думал еще стать обер-фельдфебелем. Я не мог сказать ему правду… И разве я похож на убийцу?
Я и Андрей переглянулись.
– А нам вы можете сказать правду? – спросил я.
Пейпер развел руками. Смешно говорить об этом. Нам известно, что Пейпер не тот, за кого себя выдает, так почему бы нам не знать и того, что побудило его начать вторую жизнь?
– В прошлую войну, – начал Пейпер, – тот, кто сейчас носит фамилию Гитлера, был награжден "железным крестом". И вот из-за этой истории с крестом я тоже попал в историю.
Пейпер стал подробно рассказывать, и, если верить ему, дело обстояло так. В прошлую мировую войну Гитлер служил под командой офицера-еврея Гутмана. Часть их действовала на Западном фронте. Как-то ночью подразделение Гутмана, продвигаясь вперед, захватило небольшой лесок, который по непонятным причинам без всякого сопротивления оставили французы. Гутман сообразил: если он быстро не предупредит своих артиллеристов, то они, рассчитывая, что в леске французы, обработают участок и накроют своих.
Телефонная связь с тылом отсутствовала. Надо было посылать курьера И курьера с довольно резвыми ногами. Оставались считанные минуты. Гутман остановил свой выбор на Гитлере. И предупредил его, что если он успеет добежать до открытия артогня, то ему обеспечен "железный крест". Гитлер знал цену креста и бросился выполнять приказание. Он успел вовремя. Артиллерийский налет был предупрежден. Гутман представил его к награде. Дивизионное же начальство запротестовало. Оно считало, и считало правильно, что бег, даже рекордно скоростной, по своей территории еще не может служить основанием для получения боевого ордена.
Гутман оказался человеком упорным. Он сам добрался до начальства и доказал, что слово, данное офицером, должно выполняться. Гитлер получил орден. Получил благодаря стараниям офицера-еврея. Получил за резвый бег по собственной территории.
Прошло время, и ефрейтор стал фюрером.
Живых свидетелей «подвига» будущего фюрера уцелело десятка полтора. С одним из них Пейпер изредка встречался, с другими переписывался, о жизни третьих знал по слухам. В тридцать пятом году один из сослуживцев Пейпера, бывший ротный писарь, как-то забрел к нему на кружку пива и поделился своими опасениями. Выходило так, что уцелевшие свидетели «подвига» фюрера начали постепенно кончать расчеты с жизнью при довольно странных обстоятельствах.
Так, один из них бесследно исчез, не оставив ничего о себе. Он поехал к брату, но до него не добрался и домой не вернулся; второй попал под автомобиль, хотя шел по тротуару; третий, работавший арматурщиком, свалился с восьмиэтажной высоты и превратился в мешок с костями; четвертого обнаружили рядом с женой на койке, отравленного газом; пятого вытащили из канализационной сети. И все это после того, как бывшие фронтовики на одну из демонстраций вынесли плакат, на котором босоногий фюрер гнался за убегающим крестом.
Ротный писарь, человек более осведомленный, был уверен и уверял Пейпера, будто Гитлер отдал приказ отыскать во что бы то ни стало свидетелей его «подвига» и прикончить их.
Пейпер, тогда еще Шпрингер, долго смеялся над своим товарищем: "У страха глаза велики! Нельзя так преувеличивать. Нельзя делать из мухи слона". А ровно через неделю после этого разговора бывший ротный писарь, часто хваставшийся тем, что под диктовку Гутмана печатал представление к награде на нынешнего фюрера, был жестоко избит возле своего дома какими-то мордастыми молодчиками. Не приходя в сознание, он отдал богу душу.
Шпрингер задумался. Да и как не задуматься! Живет человек один раз.
Зачем же рисковать? И вот тогда ему попался на глаза юркий человечишка, предложивший свои услуги. Шпрингер перестал существовать. Появился Пейпер.
Он бежал в Австрию, где и застала его вторая мировая война.
Пейпер умолк и после внушительной паузы продолжал:
– Впоследствии я понял, что поступил правильно. Гестаповцы искали меня, допрашивали моих родственников и знакомых. Я никогда не был спокоен. Жил с сознанием, что в любую минуту могу быть разоблачен, уничтожен. Вы же понимаете: если воробья нарядить в перья сокола, он после этого маскарада не станет храбрее и не перестанет бояться ястреба.
Комнату заливал мрак. Мы уже не могли разглядеть лица друг друга. Я слышал, как часто и неровно дышит Пейпер.
– Мое благополучие теперь зависит от вас, – произнес он.
– А наше от вас, – усмехнулся Андрей.
Пейпер подумал немного.
– Пожалуй, да. А что вы, собственно, хотите от меня?
– Мы надеемся стать друзьями, – ответил я. – Мы рассчитываем на вашу помощь.
– Понимаю, понимаю, – отозвался Пейпер. – Я слышал, что у профессионалов-разведчиков это именуется вербовкой на компрометирующих материалах.
– Если вы не согласны, – заявил я, – сочтем разговор оконченным.
Считайте, что все это вам приснилось.
Когда я и Андрей покинули дом Пейпера, Андрей сказал:
– Получилось недурно, хотя вполне свободно можно было гробануться.
– То есть?
– Ну представь, что у Пейпера оказался бы другой характер.
Мы сняли с наблюдательных постов своих ребят и разошлись в разных направлениях Дома я застал что-то вроде скандала. Хозяйка плакала. Она называла своего супруга непутевым идолом, призывала на его голову всяческие ужасы. Мне не хотелось быть свидетелем семейной ссоры, я прошел в свою комнату и лег. И тут услышал такое, отчего к горлу подступила тошнота. Дело в том, что позавчера в обед на столе появился нашпигованный и отлично зажаренный кролик. Где его зацапал Трофим Герасимович, одному богу известно.
И жаркое, сготовленное Трофимом Герасимовичем, удалось на славу. Втроем мы сели за стол, и после наших совместных усилий от кролика остались одни косточки. Мы хвалили инициативу хозяина, хвалили кролика, а что я слышу сейчас? Оказывается, мы съели не кролика, а того самого черного кота, который вероломно расправился с украденной печенкой.
Да, это правда. Хозяйка нашла голову, концы лап с когтями, пушистый хвост. Все это Трофим Герасимович припрятал в сарае. И он молчит.
Я постарался поскорее заснуть. Я серьезно опасался, что мой желудок, хотя и с опозданием, выразит протест.
13. Ошибка доктора
За два дня до Нового года, в среду, мне и Андрею вновь предстояло встретиться на квартире Аристократа.
Когда я вошел в приемную, часы показывали без четверти три. Андрея еще не было. Наперсток объявила:
– У доктора клиент. – И шепотком добавила: – Карл Фридрихович очень вас ждал. Он так взволнован.
Что могло взволновать доктора? Уж не нагрянула ли какая-нибудь беда? В последнее время неудачи так и подстерегают нас.
За несколько минут до ухода последнего клиента пожаловал Андрей. Мы некоторое время пробыли вдвоем в приемной, и он успел сунуть мне в руку аккуратно сложенную бумажку.
– Молодчага Пейпер. Это его, об авиации. Здорово, я тебе скажу. Решетов пальчики оближет.
Я взял бумажку.
– Ты что, не хочешь сам идти к Геннадию?
Андрей признался, что не имеет особого желания.
– Ну что ж, выручу друга.
Я спрятал бумажку в карман и стал просматривать газеты.
Не успел последний клиент переступить порог парадной двери, как в приемную вбежал Карл Фридрихович Франкенберг.
– Здравствуйте, здравствуйте, – приветствовал он нас, пожимая руки. – Заходите. Тут одно неотложное дело. Прощу за мной.
Наперсток была права. Карл Фридрихович выглядел взволнованным, взбудораженным.
Он подвел нас к книжному шкафу, протянул вперед руку и спросил:
– Видите?
Я и Андрей кивнули.
– Что это такое?
– По всем данным, – портативная пишущая машинка в твердом футляре, – ответил я шутливо.
– А почему внутри у нее что-то тикает? – подала голос из-за спины Карла Фридриховича Наперсток.
– Как это тикает? – удивился Андрей.
– А так, послушайте сами! – посоветовала Наперсток.
– Это ваша? – спросил я доктора.
Тот отрицательно покачал головой и сказал, что машинку эту принес и оставил здесь человек, которого мы зовем Дункелем.
Я сделал шаг, подошел к шкафу, взял футляр за ручку и приподнял. Он весил по крайней мере килограммов восемь-девять. Ухо, приложенное к самой стенке футляра, уловило едва слышное тиканье.
– Поставь на место! – сказал Андрей.
Я опустил машинку на пол, хотел открыть застежку, но она была заперта и не поддалась. Голубенькая кнопочка, ясно видимая ниже замочной щелки, привлекла мое внимание. Должно быть, с ее помощью освобождался затвор, но инстинкт самосохранения предостерег меня от эксперимента. А вдруг…
– Вы говорите, что это оставил Дункель? Как это произошло? – спросил я.
– Сейчас об этом говорить не время, – прервал меня Андрей. – Там внутри работает часовой механизм. У вас есть погреб? – спросил он доктора.
– Да, во дворе, под сараем.
– Проводи меня туда, – обратился Андрей к Наперстку, взял машинку и вышел за девушкой.
Я последовал за ними.
У входа в погреб Андрей скомандовал:
– Ступайте обратно в дом. Я сам.
Побледневшая Женя тихо произнесла:
– Как же так… один.
Я ничего не ответил. Мы прошли на застекленную веранду, где уже стоял в накинутом на плечи пальто Кард Фридрихович. Он не задал нам ни единого вопроса я лишь взглянул почему-то на часы.
В глубоком молчании, устремив напряженные взгляды в черный провал погреба, мы застыли на месте. Слова были не нужны. Да и какие слова способны занять в такую минуту человека!
Трудно представить себе состояние, охватившее каждого из нас. Мы не были объяты страхом. О себе, по крайней мере, я не думал, как не думали и Карл Фридрихович, и Наперсток. Мы думали об Андрее и торопили время.
Торопили мыслью, торопили учащенным биением сердца.
Миновала, кажется, вечность, прежде чем Андрей выбрался из погреба. В руке у него была все та же машинка. Не видя нас, он поставил ее на дорожку, вынул платок и старательно вытер лицо.
– Теперь не страшно, пусть стоит, пригодится еще, – сказал он нам уже в доме. – Эта кнопочка выключает механизм.
Все облегченно вздохнули. Теперь можно было спокойно сесть за стол и дать волю словам.
– Рассказывайте, – потребовал у доктора Андрей.
– Видит бог, – начал Карл Фридрихович, – я был уверен, что тот, кого вы зовете Дункелем, не узнал меня при встрече. Я ошибся. Он узнал. Более того, моя скромная персона заинтересовала его. Он возымел намерение повидаться и побеседовать со мной. И лучшим свидетельством этого может служить данный презент.
– Но как это произошло? Где были вы?
– Я? – переспросил Карл Фридрихович.
– Минутку! – вмешался Андрей. – А что, если нам начать все с того, с чего началось, чтобы не возвращаться.
Никто не возразил. Слово получила Наперсток. Она рассказала, что впустила Дункеля в приемную, и он занял очередь третьим, после одного русского и Пейпера. Согласно правилам, новых пациентов полагается регистрировать. Женя спросила у новичка его имя, отчество и фамилию, чтобы сделать запись в книге. Дункель отнесся к этой формальности без восторга и осведомился: "Это обязательно?" Наперсток ответила, что учет больных ведется не ради любопытства, а по приказу коменданта города. Тогда Дункель назвал себя Помазиным Кириллом Спиридоновичем. Пока она записывала в книгу сведения и ходила докладывать Карлу Фридриховичу, Дункель завел разговор с Пейпером и говорил с ним по-немецки.
– Вот и все, – подвела итог Наперсток. Она оперлась локтями о стол, положила подбородок на ладошки и уставилась любопытным взглядом на заговорившего доктора.
– Я, честно говоря, поначалу растерялся, – признался Карл Фридрихович.
– Во-первых, я был уверен, что он не узнал меня, а во-вторых, никак не ожидал его визита Явиться в дом, да еще вот с этой штучкой в футляре – довольно смелое предприятие. И главное, с места в карьер заявил, "Мне очень знакомо ваше лицо. Не кажется ли вам, что мы где-то виделись?" Мобилизовав весь запас храбрости, я внимательно и довольно пристально всмотрелся в его лицо и ответил неопределенно: "Вполне возможно Я старый врач, с большой практикой и приличным стажем работы в разных городах и больницах. Через мои руки прошли, слава богу, десятки тысяч больных. Разве всех запомнишь?" Помазин поинтересовался, в каких городах мне приходилось работать. Я перечислил. Назвал и хутор Михайловский. Он на это никак не реагировал, но подчеркнул еще раз, что мое лицо кажется ему очень и очень знакомым. "Вполне возможно, мы виделись где-либо", – заметил я и спросил, в свою очередь, какие недуги привели его ко мне. Оказалось, что его тревожат частые тупые боли в области сердца и левого легкого и острая ломота в левом предплечье.
Без моей просьбы он разделся до пояса, и я увидел знакомые следы огнестрельного ранения и перелома. Безусловно, он делал это умышленно, с расчетом, надеялся услышать мое признание: "А… теперь я все вспомнил! Вы – тот самый!" Но я твердо держался прежней линии и ничем не проявлял интереса к следам ранения. А после осмотра сказал ему, что необходимо сделать рентгеновский снимок. Надо проверить и легкое, и сердце. Рентгеноустановка имеется только в немецком госпитале. Я туда вхож и могу получить разрешение на снимок. Но я должен быть твердо уверен, что господин Помазин не подведет меня и придет в назначенный день. Вместе мы отправимся в госпиталь. Я действовал так, чтобы выгадать запас времени и согласовать свои поступки с вашими интересами. Помазин согласился и обещал прийти в девять утра в понедельник. На этом мы распрощались. Он зашагал к выходу, затем остановился и сказал: "Знаете что, доктор… С вашего разрешения, я оставлю машинку у вас до понедельника. Не возражаете? Неохота тащиться с нею домой. Да и вы будете уверены, что в понедельник я непременно явлюсь". Я пожал плечами и не возразил. "Это же не сундук, а машинка! Пусть себе стоит". А потом Женюрка услышала это тиканье. Протирала пол и услышала.
– Да. На этот раз элементарное чувство осторожности изменило Дункелю, – заметил Андрей. – Он сделал необдуманный шаг и проиграл его. Значит, он назвал себя Помазиным?
Наперсток подтвердила: да, Помазиным Кириллом Спиридоновичем.
– Как вы находите, – поинтересовался Карл Фридрихович, – я вел себя правильно?
– Ничего другого в вашем положении и придумать нельзя, – ответил Андрей.
– И в отношении понедельника тоже? – вновь спросил доктор.
– Конечно, – сказал Андрей. – Но теперь о понедельнике не следует и думать. Если бы Наперсток не услышала тиканья, то сегодня ровно в десять ночи дом взлетел бы в воздух. Взрывчатка заложена сильная. Часовой механизм поставлен совершенный.
– Значит, в понедельник он не придет? – разочарованно констатировала Наперсток.
– Да, – заметил я. – В этом не стоит сомневаться. – И тут мне в голову пришла мысль: – Товарищи! Бредовая идея!
Взгляды всех скрестились на мне.
– А вы знаете, что Помазин может явиться в понедельник?
Некоторое время длилась пауза.
– Вы серьезно? – полюбопытствовал доктор.
– Вполне.
– Ну-ну… Выкладывай! – заторопил Андрей.
Я изложил свою мысль. Конечно, если бы дом взлетел на воздух, Помазин бы сюда не явился. Но дом не взлетит ни сегодня, ни завтра. Вообще не взлетит. Что подумает Помазин? Он подумает, что в часовом механизме оказался какой-то дефект и мина не сработала. Я бы на его месте именно так и подумал.
А коль скоро так, мину надо выносить из дому и изобретать другой ход.
– Вы рассуждаете разумно, – сделал мне комплимент доктор.
– А ведь ты прав, чертушка, – сказал Андрей. – Будь я на месте Помазина, я бы тоже приперся за чемоданом.
Все заерзали на стульях. Моя мысль заинтересовала друзей. Начали высказывать разные соображения и в конце концов пришли к решению. В воскресенье я и Андрей явимся к доктору и останемся у него на ночь. Все, что мы знаем о Дункеле, обязывает нас быть осторожными и действовать безошибочно. Если мой расчет верен, если Дункель-Помазин пожалует в понедельник к девяти утра, мы его встретим во всеоружии.
Потом Карл Фридрихович и Наперсток общими усилиями попытались по нашей просьбе воспроизвести внешний облик Помазина. Получалось, что мужчина он пожилой, лет сорока пяти – сорока шести, среднего роста, широкоплечий, широкогрудый, кряжистый, физически натренированный, темный шатен с удлиненным, овальным лицом и тонкими губами. Портрет Помазина очень походил на портрет Дункеля.
Весь остаток дня я не мог освободиться от мысли: почему Дункель решил расправиться с доктором Франкенбергом? Я выдумывал и подыскивал различные варианты ответов на этот вопрос, но они звучали неубедительно. Для меня было непонятно, чем руководствовался в своих действиях Дункель. В самом деле: какие причины, какие основания толкали его на убийство Карла Фридриховича? Я рассуждал логично и здраво. До войны Дункель являлся немецким агентом. В тридцать девятом году попал в сложный переплет, едва не оказался в наших руках и спасся лишь чудом: доктор Заплатин укрыл его в своем доме и вылечил.
Об этом знал друг Заплатина Франкенберг. Если сейчас Дункель живет в Энске, то уж, конечно, по желанию своих прежних хозяев. И, следовательно, действует по их указке.
Но почему он должен платить черной неблагодарностью своим благодетелям, и в частности доктору Франкенбергу? Какую опасность представляет для него Карл Фридрихович? Естественно было бы ждать от Дункеля благодарности. Тем более, что Карл Фридрихович должен выглядеть в глазах Дункеля, как и он сам, человеком, питающим симпатии к оккупантам. А вместо этого вопреки логике и здравому смыслу Дункель вносит в дом доктора адский заряд. Непонятно! Да и роль Франкенберга в его истории слишком незначительна. Иное дело Заплатин.
Тот держал его у себя длительное время, лечил. Стоп! Если Дункель решил расправиться с Франкенбергом, который, собственно, и не врачевал его, то почему оставил в покое доктора Заплатина? Я вспомнил о самоубийстве.
Вспомнил, что Карл Фридрихович был удивлен и находил поступок своего лучшего друга по меньшей мере странным. Заплатин, большой жизнелюб, прибегнул вдруг к помощи яда. И тут я впервые подумал, что доктор Заплатин мог покончить расчеты с жизнью не по собственному желанию.
За этими невеселыми мыслями застал меня звонок бургомистра: "Зайдите ко мне!" Когда я вошел в кабинет, господин Купейкин приподнялся с кресла и немного церемонно вручил мне конверт.
– Можете идти, – сказал он.
За порогом я торопливо вскрыл конверт. Внутри оказался пригласительный билет, отпечатанный на плотной глянцевой бумаге. Господин Купейкин выражал желание встретить новый, тысяча девятьсот сорок третий год в моем обществе.
Когда я вошел в приемную, часы показывали без четверти три. Андрея еще не было. Наперсток объявила:
– У доктора клиент. – И шепотком добавила: – Карл Фридрихович очень вас ждал. Он так взволнован.
Что могло взволновать доктора? Уж не нагрянула ли какая-нибудь беда? В последнее время неудачи так и подстерегают нас.
За несколько минут до ухода последнего клиента пожаловал Андрей. Мы некоторое время пробыли вдвоем в приемной, и он успел сунуть мне в руку аккуратно сложенную бумажку.
– Молодчага Пейпер. Это его, об авиации. Здорово, я тебе скажу. Решетов пальчики оближет.
Я взял бумажку.
– Ты что, не хочешь сам идти к Геннадию?
Андрей признался, что не имеет особого желания.
– Ну что ж, выручу друга.
Я спрятал бумажку в карман и стал просматривать газеты.
Не успел последний клиент переступить порог парадной двери, как в приемную вбежал Карл Фридрихович Франкенберг.
– Здравствуйте, здравствуйте, – приветствовал он нас, пожимая руки. – Заходите. Тут одно неотложное дело. Прощу за мной.
Наперсток была права. Карл Фридрихович выглядел взволнованным, взбудораженным.
Он подвел нас к книжному шкафу, протянул вперед руку и спросил:
– Видите?
Я и Андрей кивнули.
– Что это такое?
– По всем данным, – портативная пишущая машинка в твердом футляре, – ответил я шутливо.
– А почему внутри у нее что-то тикает? – подала голос из-за спины Карла Фридриховича Наперсток.
– Как это тикает? – удивился Андрей.
– А так, послушайте сами! – посоветовала Наперсток.
– Это ваша? – спросил я доктора.
Тот отрицательно покачал головой и сказал, что машинку эту принес и оставил здесь человек, которого мы зовем Дункелем.
Я сделал шаг, подошел к шкафу, взял футляр за ручку и приподнял. Он весил по крайней мере килограммов восемь-девять. Ухо, приложенное к самой стенке футляра, уловило едва слышное тиканье.
– Поставь на место! – сказал Андрей.
Я опустил машинку на пол, хотел открыть застежку, но она была заперта и не поддалась. Голубенькая кнопочка, ясно видимая ниже замочной щелки, привлекла мое внимание. Должно быть, с ее помощью освобождался затвор, но инстинкт самосохранения предостерег меня от эксперимента. А вдруг…
– Вы говорите, что это оставил Дункель? Как это произошло? – спросил я.
– Сейчас об этом говорить не время, – прервал меня Андрей. – Там внутри работает часовой механизм. У вас есть погреб? – спросил он доктора.
– Да, во дворе, под сараем.
– Проводи меня туда, – обратился Андрей к Наперстку, взял машинку и вышел за девушкой.
Я последовал за ними.
У входа в погреб Андрей скомандовал:
– Ступайте обратно в дом. Я сам.
Побледневшая Женя тихо произнесла:
– Как же так… один.
Я ничего не ответил. Мы прошли на застекленную веранду, где уже стоял в накинутом на плечи пальто Кард Фридрихович. Он не задал нам ни единого вопроса я лишь взглянул почему-то на часы.
В глубоком молчании, устремив напряженные взгляды в черный провал погреба, мы застыли на месте. Слова были не нужны. Да и какие слова способны занять в такую минуту человека!
Трудно представить себе состояние, охватившее каждого из нас. Мы не были объяты страхом. О себе, по крайней мере, я не думал, как не думали и Карл Фридрихович, и Наперсток. Мы думали об Андрее и торопили время.
Торопили мыслью, торопили учащенным биением сердца.
Миновала, кажется, вечность, прежде чем Андрей выбрался из погреба. В руке у него была все та же машинка. Не видя нас, он поставил ее на дорожку, вынул платок и старательно вытер лицо.
– Теперь не страшно, пусть стоит, пригодится еще, – сказал он нам уже в доме. – Эта кнопочка выключает механизм.
Все облегченно вздохнули. Теперь можно было спокойно сесть за стол и дать волю словам.
– Рассказывайте, – потребовал у доктора Андрей.
– Видит бог, – начал Карл Фридрихович, – я был уверен, что тот, кого вы зовете Дункелем, не узнал меня при встрече. Я ошибся. Он узнал. Более того, моя скромная персона заинтересовала его. Он возымел намерение повидаться и побеседовать со мной. И лучшим свидетельством этого может служить данный презент.
– Но как это произошло? Где были вы?
– Я? – переспросил Карл Фридрихович.
– Минутку! – вмешался Андрей. – А что, если нам начать все с того, с чего началось, чтобы не возвращаться.
Никто не возразил. Слово получила Наперсток. Она рассказала, что впустила Дункеля в приемную, и он занял очередь третьим, после одного русского и Пейпера. Согласно правилам, новых пациентов полагается регистрировать. Женя спросила у новичка его имя, отчество и фамилию, чтобы сделать запись в книге. Дункель отнесся к этой формальности без восторга и осведомился: "Это обязательно?" Наперсток ответила, что учет больных ведется не ради любопытства, а по приказу коменданта города. Тогда Дункель назвал себя Помазиным Кириллом Спиридоновичем. Пока она записывала в книгу сведения и ходила докладывать Карлу Фридриховичу, Дункель завел разговор с Пейпером и говорил с ним по-немецки.
– Вот и все, – подвела итог Наперсток. Она оперлась локтями о стол, положила подбородок на ладошки и уставилась любопытным взглядом на заговорившего доктора.
– Я, честно говоря, поначалу растерялся, – признался Карл Фридрихович.
– Во-первых, я был уверен, что он не узнал меня, а во-вторых, никак не ожидал его визита Явиться в дом, да еще вот с этой штучкой в футляре – довольно смелое предприятие. И главное, с места в карьер заявил, "Мне очень знакомо ваше лицо. Не кажется ли вам, что мы где-то виделись?" Мобилизовав весь запас храбрости, я внимательно и довольно пристально всмотрелся в его лицо и ответил неопределенно: "Вполне возможно Я старый врач, с большой практикой и приличным стажем работы в разных городах и больницах. Через мои руки прошли, слава богу, десятки тысяч больных. Разве всех запомнишь?" Помазин поинтересовался, в каких городах мне приходилось работать. Я перечислил. Назвал и хутор Михайловский. Он на это никак не реагировал, но подчеркнул еще раз, что мое лицо кажется ему очень и очень знакомым. "Вполне возможно, мы виделись где-либо", – заметил я и спросил, в свою очередь, какие недуги привели его ко мне. Оказалось, что его тревожат частые тупые боли в области сердца и левого легкого и острая ломота в левом предплечье.
Без моей просьбы он разделся до пояса, и я увидел знакомые следы огнестрельного ранения и перелома. Безусловно, он делал это умышленно, с расчетом, надеялся услышать мое признание: "А… теперь я все вспомнил! Вы – тот самый!" Но я твердо держался прежней линии и ничем не проявлял интереса к следам ранения. А после осмотра сказал ему, что необходимо сделать рентгеновский снимок. Надо проверить и легкое, и сердце. Рентгеноустановка имеется только в немецком госпитале. Я туда вхож и могу получить разрешение на снимок. Но я должен быть твердо уверен, что господин Помазин не подведет меня и придет в назначенный день. Вместе мы отправимся в госпиталь. Я действовал так, чтобы выгадать запас времени и согласовать свои поступки с вашими интересами. Помазин согласился и обещал прийти в девять утра в понедельник. На этом мы распрощались. Он зашагал к выходу, затем остановился и сказал: "Знаете что, доктор… С вашего разрешения, я оставлю машинку у вас до понедельника. Не возражаете? Неохота тащиться с нею домой. Да и вы будете уверены, что в понедельник я непременно явлюсь". Я пожал плечами и не возразил. "Это же не сундук, а машинка! Пусть себе стоит". А потом Женюрка услышала это тиканье. Протирала пол и услышала.
– Да. На этот раз элементарное чувство осторожности изменило Дункелю, – заметил Андрей. – Он сделал необдуманный шаг и проиграл его. Значит, он назвал себя Помазиным?
Наперсток подтвердила: да, Помазиным Кириллом Спиридоновичем.
– Как вы находите, – поинтересовался Карл Фридрихович, – я вел себя правильно?
– Ничего другого в вашем положении и придумать нельзя, – ответил Андрей.
– И в отношении понедельника тоже? – вновь спросил доктор.
– Конечно, – сказал Андрей. – Но теперь о понедельнике не следует и думать. Если бы Наперсток не услышала тиканья, то сегодня ровно в десять ночи дом взлетел бы в воздух. Взрывчатка заложена сильная. Часовой механизм поставлен совершенный.
– Значит, в понедельник он не придет? – разочарованно констатировала Наперсток.
– Да, – заметил я. – В этом не стоит сомневаться. – И тут мне в голову пришла мысль: – Товарищи! Бредовая идея!
Взгляды всех скрестились на мне.
– А вы знаете, что Помазин может явиться в понедельник?
Некоторое время длилась пауза.
– Вы серьезно? – полюбопытствовал доктор.
– Вполне.
– Ну-ну… Выкладывай! – заторопил Андрей.
Я изложил свою мысль. Конечно, если бы дом взлетел на воздух, Помазин бы сюда не явился. Но дом не взлетит ни сегодня, ни завтра. Вообще не взлетит. Что подумает Помазин? Он подумает, что в часовом механизме оказался какой-то дефект и мина не сработала. Я бы на его месте именно так и подумал.
А коль скоро так, мину надо выносить из дому и изобретать другой ход.
– Вы рассуждаете разумно, – сделал мне комплимент доктор.
– А ведь ты прав, чертушка, – сказал Андрей. – Будь я на месте Помазина, я бы тоже приперся за чемоданом.
Все заерзали на стульях. Моя мысль заинтересовала друзей. Начали высказывать разные соображения и в конце концов пришли к решению. В воскресенье я и Андрей явимся к доктору и останемся у него на ночь. Все, что мы знаем о Дункеле, обязывает нас быть осторожными и действовать безошибочно. Если мой расчет верен, если Дункель-Помазин пожалует в понедельник к девяти утра, мы его встретим во всеоружии.
Потом Карл Фридрихович и Наперсток общими усилиями попытались по нашей просьбе воспроизвести внешний облик Помазина. Получалось, что мужчина он пожилой, лет сорока пяти – сорока шести, среднего роста, широкоплечий, широкогрудый, кряжистый, физически натренированный, темный шатен с удлиненным, овальным лицом и тонкими губами. Портрет Помазина очень походил на портрет Дункеля.
Весь остаток дня я не мог освободиться от мысли: почему Дункель решил расправиться с доктором Франкенбергом? Я выдумывал и подыскивал различные варианты ответов на этот вопрос, но они звучали неубедительно. Для меня было непонятно, чем руководствовался в своих действиях Дункель. В самом деле: какие причины, какие основания толкали его на убийство Карла Фридриховича? Я рассуждал логично и здраво. До войны Дункель являлся немецким агентом. В тридцать девятом году попал в сложный переплет, едва не оказался в наших руках и спасся лишь чудом: доктор Заплатин укрыл его в своем доме и вылечил.
Об этом знал друг Заплатина Франкенберг. Если сейчас Дункель живет в Энске, то уж, конечно, по желанию своих прежних хозяев. И, следовательно, действует по их указке.
Но почему он должен платить черной неблагодарностью своим благодетелям, и в частности доктору Франкенбергу? Какую опасность представляет для него Карл Фридрихович? Естественно было бы ждать от Дункеля благодарности. Тем более, что Карл Фридрихович должен выглядеть в глазах Дункеля, как и он сам, человеком, питающим симпатии к оккупантам. А вместо этого вопреки логике и здравому смыслу Дункель вносит в дом доктора адский заряд. Непонятно! Да и роль Франкенберга в его истории слишком незначительна. Иное дело Заплатин.
Тот держал его у себя длительное время, лечил. Стоп! Если Дункель решил расправиться с Франкенбергом, который, собственно, и не врачевал его, то почему оставил в покое доктора Заплатина? Я вспомнил о самоубийстве.
Вспомнил, что Карл Фридрихович был удивлен и находил поступок своего лучшего друга по меньшей мере странным. Заплатин, большой жизнелюб, прибегнул вдруг к помощи яда. И тут я впервые подумал, что доктор Заплатин мог покончить расчеты с жизнью не по собственному желанию.
За этими невеселыми мыслями застал меня звонок бургомистра: "Зайдите ко мне!" Когда я вошел в кабинет, господин Купейкин приподнялся с кресла и немного церемонно вручил мне конверт.
– Можете идти, – сказал он.
За порогом я торопливо вскрыл конверт. Внутри оказался пригласительный билет, отпечатанный на плотной глянцевой бумаге. Господин Купейкин выражал желание встретить новый, тысяча девятьсот сорок третий год в моем обществе.
14. Заседание горкома
В четверг, накануне Нового года, когда я шел на занятия в управу, меня догнал на площади Костя. Мы поздоровались, закурили и зашагали рядом. Ему надо было сообщить мне последние новости. Из лесу пришел Демьян и вместе с ним комиссар партизанского отряда Русаков. В шесть вечера состоится заседание бюро, на котором я должен присутствовать.
Мы пересекли площадь, исполосованную крест-накрест гусеницами танков и самоходок, и расстались.
Утро стояло ясное, солнечное, морозное. Ртутный столбик большого, известного всем горожанам градусника, каким-то чудом уцелевшего на фасаде полуразрушенного здания аптеки, опустился до цифры двадцать четыре.
Оккупанты готовились к встрече Нового года. В местной газете какой-то развязный писака, укрывавшийся под псевдонимом Доброжелатель, заверял граждан города, что в самое ближайшее время в каждой семье на завтрак будут натуральные сосиски. У казино пестрела огромная, в рост человека, ярко размалеванная афиша. Она обещала господам офицерам рейха много интересных номеров в новогодней программе. У солдатского клуба болталась афиша поскромнее: она гарантировала немецким солдатам праздничный подарок фюрера Кинотеатр был закрыт. Объявление гласило, что картины сегодня и завтра демонстрируются "нур фюр ди вермахт" – только для военнослужащих. Готовились к празднику офицеры гарнизона, чиновники оккупационной администрации, эсэсовцы, гестаповцы.
То, что в Сталинградском котле истекали кровью сто тысяч их земляков, оккупантов не волновало. Они старались в разговоре не касаться этой щекотливой темы.
Приподнятое настроение царило и в управе. Бургомистр по просьбе сотрудников разрешил встретить Новый год в помещении управы. Занятия сегодня кончались на два часа раньше – я едва управился со своими делами. А дела заключались в обработке на немецком языке пространных новогодних поздравлений. Писал их лично Купейкин. Адресовались они начальнику гарнизона и трем комендантам: полевой, местной и хозяйственной комендатур. Бургомистр был настолько озабочен результатами своего творчества, что поминутно звонил мне и спрашивал: "Хорошо ли выражена мысль, не добавить ли эпитетов, весомых слов и красок?" Один раз он даже заглянул в мою комнату и одобрительно улыбнулся.
Мы пересекли площадь, исполосованную крест-накрест гусеницами танков и самоходок, и расстались.
Утро стояло ясное, солнечное, морозное. Ртутный столбик большого, известного всем горожанам градусника, каким-то чудом уцелевшего на фасаде полуразрушенного здания аптеки, опустился до цифры двадцать четыре.
Оккупанты готовились к встрече Нового года. В местной газете какой-то развязный писака, укрывавшийся под псевдонимом Доброжелатель, заверял граждан города, что в самое ближайшее время в каждой семье на завтрак будут натуральные сосиски. У казино пестрела огромная, в рост человека, ярко размалеванная афиша. Она обещала господам офицерам рейха много интересных номеров в новогодней программе. У солдатского клуба болталась афиша поскромнее: она гарантировала немецким солдатам праздничный подарок фюрера Кинотеатр был закрыт. Объявление гласило, что картины сегодня и завтра демонстрируются "нур фюр ди вермахт" – только для военнослужащих. Готовились к празднику офицеры гарнизона, чиновники оккупационной администрации, эсэсовцы, гестаповцы.
То, что в Сталинградском котле истекали кровью сто тысяч их земляков, оккупантов не волновало. Они старались в разговоре не касаться этой щекотливой темы.
Приподнятое настроение царило и в управе. Бургомистр по просьбе сотрудников разрешил встретить Новый год в помещении управы. Занятия сегодня кончались на два часа раньше – я едва управился со своими делами. А дела заключались в обработке на немецком языке пространных новогодних поздравлений. Писал их лично Купейкин. Адресовались они начальнику гарнизона и трем комендантам: полевой, местной и хозяйственной комендатур. Бургомистр был настолько озабочен результатами своего творчества, что поминутно звонил мне и спрашивал: "Хорошо ли выражена мысль, не добавить ли эпитетов, весомых слов и красок?" Один раз он даже заглянул в мою комнату и одобрительно улыбнулся.