Страница:
Коркин усмехнулся. Скажите пожалуйста, проблема! Об этом господин начальник гестапо пусть не беспокоится.
А можно ли надеяться, что Коркин будет честно служить Германии и ставить в известность гестапо обо всем, на что обратят его внимание?
Конечно. Если бы дело обстояло иначе, разве он согласился бы ехать в Энск? Это же все равно, что совать голову в пасть крокодила. Нет-нет. Все будет хорошо, и господин Штурмбаннфюрер останется доволен.
– Пусть назовет адреса своих лучших знакомых, – предложил начальник гестапо.
Коркин назвал двенадцать адресов. Запомнить все я не мог, но некоторые постарался.
Допрос закончился вербовкой. Земельбауэр назначил Коркину первое свидание на Старопочтовой улице, дом восемь, в среду, в пять вечера.
Когда Коркина вывели, Штурмбаннфюрер спросил меня:
– Ваше мнение: можно ему верить?
– Вполне, – заверил я.
– Но до поры до времени?
– Почему?
– Скользкий он какой-то… Слишком угодливый.
– Возможно, – неопределенно заметил я и спросил: – Мне можно идти?
– Вы торопитесь?
– Да. Ждет работа, и чувствую себя неважно. Голова болит.
– Не смею задерживать. Надеюсь, что разговор, который произошел здесь, умрет в вашей памяти.
– Вне сомнений.
Я выбрался на свет божий, облегченно вздохнул и торопливо зашагал к дому Аристократа. Было уже две минуты второго, время приема истекло, но ради такого случая приходилось нарушать правила.
Дверь, как всегда, открыла Наперсток И едва я переступил порог, как она точно обухом ударила меня по голове:
– Пропал Карл Фридрихович.
Я выдержал паузу и спросил:
– Что значит "пропал"?
– Пропал. Вчера в десять пришла машина. Легковая. Я пустила шофера в дом. Он сказал, что приехал от Пейпера за доктором. Пейперу плохо. Карл Фридрихович быстро собрался. Взял кое-что Я проводила его до машины. Он открыл дверцу, сел на заднее сиденье и сказал: "А, старые знакомые!" Ему ответил мужской голос: "Да-да, доктор. Это я и надоумил господина Пейпера поехать за вами". Машина тронулась, и больше Карла Фридриховича я не видела.
Новость была страшной, невероятной Я молчал. До меня, кажется, еще не дошел смысл услышанного.
– Знаете что? – продолжала Наперсток. – Голос человека, который разговаривал с доктором в машине, показался мне знакомым. Я уже слышала его.
Это Помазин.
Помазин-Дункель.
У меня зашлось дыхание.
– Уверена?
– Да-да-да! Делайте со мной, что хотите, но это он.
– Шофер русский?
– Да!
– Марку машины не запомнила?
– По-моему, это наша машина. Русская. Кажется, «эмка». Но точно не скажу. Если бы я…
– Да, милая. К сожалению, мы все недостаточно дальновидны.
– Почему я говорю, что «эмка»? Ведь отец мой – шофер.
– Понимаю.
Я задумался. Неужели это Дункель-Помазин? Неужели он воспользовался Пейпером? А что же, вполне возможно! Надо немедленно проверить. Как? Только через Андрея. Повидать его и поставить в известность. И повидать немедленно.
Но это не все. Необходимо решить вопрос с Наперстком. Пропал ли доктор, жив ли он или погиб, украден ли Дункелем или арестован гестапо – все равно оставлять Наперстка в доме нельзя. Каждую минуту может нагрянуть новая беда С Дункелем и гестапо шутки плохи. Но что предпринять? Где, куда, у кого спрятать девушку?
Озадаченный, я прошелся по комнатам, ища решения вопроса. Как-то странно выглядел дом без Карла Фридриховича. Неужели я больше не встречу эту благородную и возвышенную душу? Больно и горько стало на сердце от недоброго предчувствия.
– Что же делать? – спросила Наперсток.
Решение пришло невзначай: убежище – "Костин погреб". Другого выхода нет. И сегодня же, иначе можно потерять и Наперстка, и связь с Большой землей.
– Улицу Щорса знаешь?
Наперсток покачала головой: нет, она не знает.
Я взял со стола доктора листок бумаги и набросал схему.
– Смотри. Это ваша улица, дом доктора. Это – бывшая Щорса. Сейчас она Кладбищенская. В квартале один домик. Номер шестьдесят девять. Запомнить нетрудно: туда, сюда и обратно. Между четырьмя и пятью часами, но не позднее пяти, ты должна быть там. Скажешь, что прислал Цыган.
– А кому сказать?
– Кто встретит в доме.
– Это совсем?
– Да. Забери лишь то, без чего не обойтись.
– А рация?
– Неси сюда.
В этот день я сделал очень рискованный шаг. Вынужден был его сделать.
Никто не знал, что готовит нам грядущий час. И чтобы не проклинать себя в будущем, я поступил так, как подсказывал в эту минуту разум.
Я вынул портативную рацию из футляра, завернул в тряпку, потом в газету и обвязал тоненьким шнурочком.
Наперстку приказал бросить футляр в печь. И еще сказал: если кто-либо до ее ухода попробует проникнуть в дом, пусть она выйдет черным ходом и через соседний двор выберется на параллельную улицу.
Я взял сверток и отправился. И куда бы вы думали?
В бильярдную при казино. Я никогда там не был, но знал все со слов Андрея.
На мое счастье, бильярдная была пуста: ни единой души. Я пересек гулкий зал, добрался до второй, внутренней двери и на всякий случай постучал.
– Можно. Входите, – послышался голос Андрея.
Я вошел. Андрей сидел у окошка, налаживал наклейку на конец кия. Увидев меня, он встал, глаза его безмолвно спрашивали: "Ты зачем сюда?" Комнатушка была вся как на ладони, и мне не надо было спрашивать, один Андрей или нет. Я сказал:
– Исчез Аристократ.
– Что? – переспросил Андрей. Он был озадачен так же, как и я.
Я повторил, сел на жесткий топчан, покрытый грубошерстным одеялом, и рассказал все, что случилось сегодня.
– Ерунда! – проговорил Андрей.
– Что ерунда?
– Пейпер здесь ни при чем. Вчера он пришел в девять вечера и ушел около двенадцати. Все время играл. И сообщение письменное мне передал. Это дело рук Дункеля. Вот же паразит! А как же с Наперстком?
Я рассказал.
– Молодец, правильно. Но почему так поздно, почему не сейчас?
– Я должен предупредить Костю или его сестру.
– Так. А тебе надо быть в управе?
– Совершенно верно.
– Я сам предупрежу. Иди. А это что? – спросил он, заметив сверток в моей руке.
– Рация.
– Сумасшедший, – тихо проговорил Андрей.
– Другого выхода нет. – Я протянул сверток другу: – Спрячь пока!
А можно ли надеяться, что Коркин будет честно служить Германии и ставить в известность гестапо обо всем, на что обратят его внимание?
Конечно. Если бы дело обстояло иначе, разве он согласился бы ехать в Энск? Это же все равно, что совать голову в пасть крокодила. Нет-нет. Все будет хорошо, и господин Штурмбаннфюрер останется доволен.
– Пусть назовет адреса своих лучших знакомых, – предложил начальник гестапо.
Коркин назвал двенадцать адресов. Запомнить все я не мог, но некоторые постарался.
Допрос закончился вербовкой. Земельбауэр назначил Коркину первое свидание на Старопочтовой улице, дом восемь, в среду, в пять вечера.
Когда Коркина вывели, Штурмбаннфюрер спросил меня:
– Ваше мнение: можно ему верить?
– Вполне, – заверил я.
– Но до поры до времени?
– Почему?
– Скользкий он какой-то… Слишком угодливый.
– Возможно, – неопределенно заметил я и спросил: – Мне можно идти?
– Вы торопитесь?
– Да. Ждет работа, и чувствую себя неважно. Голова болит.
– Не смею задерживать. Надеюсь, что разговор, который произошел здесь, умрет в вашей памяти.
– Вне сомнений.
Я выбрался на свет божий, облегченно вздохнул и торопливо зашагал к дому Аристократа. Было уже две минуты второго, время приема истекло, но ради такого случая приходилось нарушать правила.
Дверь, как всегда, открыла Наперсток И едва я переступил порог, как она точно обухом ударила меня по голове:
– Пропал Карл Фридрихович.
Я выдержал паузу и спросил:
– Что значит "пропал"?
– Пропал. Вчера в десять пришла машина. Легковая. Я пустила шофера в дом. Он сказал, что приехал от Пейпера за доктором. Пейперу плохо. Карл Фридрихович быстро собрался. Взял кое-что Я проводила его до машины. Он открыл дверцу, сел на заднее сиденье и сказал: "А, старые знакомые!" Ему ответил мужской голос: "Да-да, доктор. Это я и надоумил господина Пейпера поехать за вами". Машина тронулась, и больше Карла Фридриховича я не видела.
Новость была страшной, невероятной Я молчал. До меня, кажется, еще не дошел смысл услышанного.
– Знаете что? – продолжала Наперсток. – Голос человека, который разговаривал с доктором в машине, показался мне знакомым. Я уже слышала его.
Это Помазин.
Помазин-Дункель.
У меня зашлось дыхание.
– Уверена?
– Да-да-да! Делайте со мной, что хотите, но это он.
– Шофер русский?
– Да!
– Марку машины не запомнила?
– По-моему, это наша машина. Русская. Кажется, «эмка». Но точно не скажу. Если бы я…
– Да, милая. К сожалению, мы все недостаточно дальновидны.
– Почему я говорю, что «эмка»? Ведь отец мой – шофер.
– Понимаю.
Я задумался. Неужели это Дункель-Помазин? Неужели он воспользовался Пейпером? А что же, вполне возможно! Надо немедленно проверить. Как? Только через Андрея. Повидать его и поставить в известность. И повидать немедленно.
Но это не все. Необходимо решить вопрос с Наперстком. Пропал ли доктор, жив ли он или погиб, украден ли Дункелем или арестован гестапо – все равно оставлять Наперстка в доме нельзя. Каждую минуту может нагрянуть новая беда С Дункелем и гестапо шутки плохи. Но что предпринять? Где, куда, у кого спрятать девушку?
Озадаченный, я прошелся по комнатам, ища решения вопроса. Как-то странно выглядел дом без Карла Фридриховича. Неужели я больше не встречу эту благородную и возвышенную душу? Больно и горько стало на сердце от недоброго предчувствия.
– Что же делать? – спросила Наперсток.
Решение пришло невзначай: убежище – "Костин погреб". Другого выхода нет. И сегодня же, иначе можно потерять и Наперстка, и связь с Большой землей.
– Улицу Щорса знаешь?
Наперсток покачала головой: нет, она не знает.
Я взял со стола доктора листок бумаги и набросал схему.
– Смотри. Это ваша улица, дом доктора. Это – бывшая Щорса. Сейчас она Кладбищенская. В квартале один домик. Номер шестьдесят девять. Запомнить нетрудно: туда, сюда и обратно. Между четырьмя и пятью часами, но не позднее пяти, ты должна быть там. Скажешь, что прислал Цыган.
– А кому сказать?
– Кто встретит в доме.
– Это совсем?
– Да. Забери лишь то, без чего не обойтись.
– А рация?
– Неси сюда.
В этот день я сделал очень рискованный шаг. Вынужден был его сделать.
Никто не знал, что готовит нам грядущий час. И чтобы не проклинать себя в будущем, я поступил так, как подсказывал в эту минуту разум.
Я вынул портативную рацию из футляра, завернул в тряпку, потом в газету и обвязал тоненьким шнурочком.
Наперстку приказал бросить футляр в печь. И еще сказал: если кто-либо до ее ухода попробует проникнуть в дом, пусть она выйдет черным ходом и через соседний двор выберется на параллельную улицу.
Я взял сверток и отправился. И куда бы вы думали?
В бильярдную при казино. Я никогда там не был, но знал все со слов Андрея.
На мое счастье, бильярдная была пуста: ни единой души. Я пересек гулкий зал, добрался до второй, внутренней двери и на всякий случай постучал.
– Можно. Входите, – послышался голос Андрея.
Я вошел. Андрей сидел у окошка, налаживал наклейку на конец кия. Увидев меня, он встал, глаза его безмолвно спрашивали: "Ты зачем сюда?" Комнатушка была вся как на ладони, и мне не надо было спрашивать, один Андрей или нет. Я сказал:
– Исчез Аристократ.
– Что? – переспросил Андрей. Он был озадачен так же, как и я.
Я повторил, сел на жесткий топчан, покрытый грубошерстным одеялом, и рассказал все, что случилось сегодня.
– Ерунда! – проговорил Андрей.
– Что ерунда?
– Пейпер здесь ни при чем. Вчера он пришел в девять вечера и ушел около двенадцати. Все время играл. И сообщение письменное мне передал. Это дело рук Дункеля. Вот же паразит! А как же с Наперстком?
Я рассказал.
– Молодец, правильно. Но почему так поздно, почему не сейчас?
– Я должен предупредить Костю или его сестру.
– Так. А тебе надо быть в управе?
– Совершенно верно.
– Я сам предупрежу. Иди. А это что? – спросил он, заметив сверток в моей руке.
– Рация.
– Сумасшедший, – тихо проговорил Андрей.
– Другого выхода нет. – Я протянул сверток другу: – Спрячь пока!
18. Доктора нет
– Ваши расчеты строились на песке, – заметил Демьян и прикурил свою самокрутку от самокрутки Андрея. – Дункель и не собирался снова идти к доктору за машинкой. У него свой план. Возможно, он заранее договорился с Пейпером, подстроил вызов Аристократа.
– Исключено! – твердо ответил Андрей и пояснил: – Тот вечер Пейпер провел в бильярдной. Кроме того, исчезновение доктора для Пейпера такая же загадка, как и для нас.
– Вы ему верите? – поинтересовался Демьян.
– Вполне. А что?
– Ничего. Очень хорошо, когда человек верит другому и не боится признаться в этом.
Последовало длительное молчание. Демьян способен был не только делать ОВ – очередное втирание, но и честно одобрять то, что считал правильным.
Андрей хмурился и без нужды дул на свою цигарку.
Наперсток стояла, опершись плечом о дверной косяк. Все это время она пребывала в состоянии какой-то тупой летаргии. Несчастье, постигшее нас, особенно остро коснулось ее отзывчивого сердца.
Да, Карла Фридриховича нам больше никогда не увидеть. Тяжко, но факт. И никто из нас – ни Демьян, ни Андрей, ни я, ни Наперсток – не ведает, какой срок жизни каждому определила судьба. Так всегда во время войны, особенно в подполье. Как хорошо начался новый год: сгорел состав с горючим, взлетел на воздух городской радиовещательный узел, разорвался на части со своими двумя приспешниками начальник местной полиции Пухов, укоротилась жизнь предателя Коркина, которого через меня допрашивал и вербовал штурмбаннфюрер Земельбауэр. Достигла Коркина рука Клеща – Трофима Герасимовича Пароконного.
Это успех. Это удача. А вот Карла Фридриховича мы потеряли. По чьей же вине?
Даже ответить трудно на этот вопрос.
– Может статься, с доктором уже расправились, – заметил Демьян.
Наперсток всхлипнула и с дрожью в голосе произнесла:
– У меня, как и у всех, одна жизнь. Но ради Карла Фридриховича я бы рассталась с ней без колебаний. Какой человек!
Девушку никто не поддержал.
– А что сейчас в его доме? – осведомился Демьян.
Я сказал. Лишь позавчера там начались работы по переоборудованию. Вся обстановка, медицинское оборудование и инструменты вывезены управой. В доме доктора разместится городской радиоузел, лишившийся в новогоднюю ночь своего помещения.
– Я смотрю так, – рассудил Демьян. – Если бы доктора забрало гестапо, то наверняка дом заняли бы на следующий же день. А ведь прошло столько времени.
– Тут ясно. Это дело рук Дункеля, – сказал Андрей.
– Так ищите же его, – повысил голос Демьян. – Пусть все ищут. Дайте задание Угрюмому, Челноку, Клещу, Косте. Всем старшим групп. С Солдатом я переговорю сам.
Я счел нужным сказать, что уже предпринял кое-какие шаги – просмотрел списки управы, но фамилию Помазина не обнаружил.
Демьян фыркнул:
– Зачем же быть наивным? Зачем ориентироваться на фамилию? Каждого человека характеризует множество мелочей, мельчайших черт. Эти черты могут его выдать. Походка, взгляд, голос, манера курить, смеяться. Ведь говорил же кто-то, что Дункель имеет привычку с поводом и без него ковырять в зубах?
Да, говорил!
– Его знают в лицо Пейпер и Наперсток, – вставил я.
– Наперсток не в счет, – решительно отверг Демьян. – На нее и ориентироваться не следует.
Девушка опустила голову. Час назад она решительно высказывалась, что будет ежедневно бродить по городу, пока не натолкнется на Дункеля-Помазина.
Она была твердо уверена, что обязательно натолкнется.
– И никакого самоуправства, – предупредил Демьян. – Умереть никогда не поздно. Это первое, чему мы научились. А Дункеля найти во что бы то ни стало. И взять живым. Мертвый он нам не нужен. И сюда его, сюда, к нам. Тут мы с ним поговорим.
Он сказал "к нам, сюда", имея в виду убежище, вернее, "Костин погреб", где укрывался сейчас, кроме Наперстка, и сам Демьян. Из лесу ему удалось перебраться в город еще до Нового года. Обстановка требовала сближения руководства с основными силами подполья.
История "Костиного погреба" довольно интересна. До войны на улице Щорса в глубине усадьбы, окруженной тополями и березами, стоял большой четырехкомнатный рубленный из медно-красных сосновых бревен дом, принадлежавший «династии» Гришиных. В нем когда-то жили прадеды и деды Кости, а в последнее время – отец с матерью, сам Костя, его сестра и старший брат Кости с женой.
Улица Щорса, теперь переименованная в Кладбищенскую, одним концом упиралась в кладбище, а другим – в тупик. Справа от усадьбы начиналась территория завода «Текстильмаш», а слева и позади размещались казармы, гараж, служебные помещения и двадцатиметровая вышка городской пожарной команды.
Дом Гришиных был единственным частным строением в большом квартале.
В июле сорок первого года позади усадьбы Гришиных, сразу же за их забором, пожарники оборудовали бомбоубежище. Оно имело не зависимые друг от друга вход и выход, две комнаты и полутораметровое железобетонное перекрытие вровень с землей. В убежище намечал обосноваться городской штаб ПВХО.
Наметки остались наметками. При первом налете вражеской авиации на энский узел и город от завода и строений пожарной команды остались лишь развалины. Начатое бомбами довершил огонь. На убежище рухнула стена трехэтажного дома и пожарная каланча. Убежище завалило, и настолько основательно, что о расчистке нечего было и думать. Да и надобность в нем миновала, началась эвакуация города.
Крепко пострадал и дом «династии» Гришиных. Его перекосило взрывной волной, двери и окна высадило. Жить в нем стало рискованно, того и гляди рухнет. Тогда дружная рабочая семья Гришиных сообща растаскала дом по бревнам, рассортировала их, отобрала уцелевшие и сложила из них однокомнатную избенку с небольшими сенями.
Избенка предназначалась Косте и его сестре Аленке. Родные знали, что они остаются в городе.
А потом отец Кости, мастер завода «Текстильмаш», подал интересную идею.
Оказывается, новую избу и заваленное бомбоубежище разделяют каких-нибудь десять-двенадцать метров. Что если сделать подземный ход?
Идея увлекла всех. Быстро принялись за дело. Через восемь суток ход был прорыт и замаскирован. Под избой оборудовали погребок. От него прорыли лаз прямо в убежище.
Работали ночами. Землю ведрами выносили наружу, во двор пожарной команды, и высыпали в свежие воронки, которых здесь была уйма.
Летом мы проникали в убежище через его «законные» выходы, которые, конечно, отыскали изнутри, расчистили и укрыли от посторонних взглядов. Мы не опасались навести на свой след врагов. Территория завода и пожарной команды представляла собой оазис запустения. Завалы из груд бетона и кирпича, искореженных железных балок, скрюченного металла и битого стекла, густо поросшие сорняком и колючкой, не могли служить местом прогулок. А зимой – иное дело. Зимой лежал снег, и каждый шаг оставлял ясный, приметный издали след. Приходилось проникать в погреб через избу Кости.
Погреб имел две смежные, обшитые тесом комнаты, по восьми квадратных метров каждая. Их разделяла железобетонная стена с толстенной дверью. В одной из этих комнат мы и сидели сейчас.
– Еще раз говорю, – напомнил Демьян, – что Дункеля надо брать живым.
Думаю, что вашего Запасного это порадует. Кстати, как насчет оберштурмбаннфюрера? Нашли?
Я развел руками: нам, русским, расспрашивать немцев об эсэсовце Андреасе было по меньшей мере глупо. Даже с Купейкиным или Воскобойниковым нельзя было заводить разговор на эту тему. Никто из нас не смог бы ответить в случае нужды, чем заинтересовала нас персона Андреаса. Да и вообще – откуда мы узнали о его существовании? Все надежды возлагались на Пейпера и на случай.
Мои объяснения удовлетворили Демьяна.
Андрей встал и спросил:
– Я могу идти?
Демьян кивнул.
Вслед за Андреем вышла и Наперсток. Вышла, чтобы не мешать нам. Она понимала, что я и Демьян должны остаться вдвоем. У нас свои дела.
Собственно, дела еще не было. Но мы готовились к нему. Ждали Костю, он должен был появиться с минуты на минуту.
Демьян выложил на опрокинутый ящик, который служил столом, какие-то заметки и вооружился карандашом. Сразу сосредоточившись, он что-то подчеркивал, делал какие-то пометки. Его прямые сухие волосы свисали на лоб и глаза. Я наблюдал за ним. Ему, конечно, тяжелее, чем любому из нас. Ой как трудно жить на нелегалке, по документам собственного изготовления, именуемым «липой». Но ведь Демьян не только жил и укрывался. Он бродил по городу, заходил в дома, встречался с людьми, проводил заседания бюро. Нужно было быть не только осторожным, но и безумно смелым. Ведь на каждом шагу его ожидала опасность. На каждом!
Сейчас мне очень хотелось заговорить с Демьяном на эту тему и предостеречь его. Но я знал, наверняка знал, что не найду отклика в его душе. Демьян был честен, смел, но очень сух. Он считал, что делает лишь то, что от него требуется, и никакого героизма в этом не видел. И подвиги других расценивал как обычное, само собой разумеющееся дело. Мы советские люди, рассуждал он, коммунисты. Иначе мы и не можем себя вести, иначе мы не имеем права поступать.
И вообще Демьян не любил откровенностей и сердечных излияний. Быть может, это его недостаток, быть может – достоинство. Судить не берусь. Но упрекнуть его в чем-либо другом я не мог.
Пришел Костя. Свежие снежинки таяли в его волосах, прозрачные капельки стекали на лоб. Он улыбался, улыбался радостно, торжествующе.
"Значит, все в порядке", – заключил я.
Демьян оторвался от бумажек:
– Ну как?
– Узнал.
Костя надул щеки, с шумом выпустил воздух, прошел к стене, сел на кирпичи, сложенные столбиком.
Я посмотрел на Демьяна. Мне хотелось спросить его: "Что вы на это скажете? Я же заверял, что Костя перестанет быть Костей, если не сделает того, что ему поручили".
Демьян пошевелил подвижными ноздрями, собрал бумажки, отложил в сторону и попросил:
– Ну, рассказывайте.
– А что рассказывать? Узнал. Через Фролова. Потом сам сходил и посмотрел.
– Фролов служит в полиции? – поинтересовался Демьян.
– Да, у нас. Он ведает квартирными делами. До войны в коммунхозе промышлял. Сволочь порядочная.
– Ну и что же? – продолжал подбираться к главному Демьян.
– Восточная улица, восемьдесят два. Двухэтажный дом. Деревянный. С подвалом, вернее, полуподвал. Часовой. С улицы не подобраться. И со двора ничего не выйдет. Ворота и калитка исправные. Сейчас телефон подводят. А вот со двора по соседству – думаю, выйдет.
– Поджечь? – спросил Демьян.
– Ну да.
– Да, это самое лучшее. Как вы считаете? – обратился Демьян ко мне.
Я не возражал. Дело в том, что из информации Пейпера мы узнали, будто представитель СД вывез из разных городов, оккупированных немцами и лежащих восточнее Энска, какие-то архивы. Думали вначале, что эти архивы пойдут на запад, но они осели в Энске. Немцы занялись их изучением. Нашли укромное местечко и стали рыться в бумагах. Где они укрылись – никто не знал, в том числе и Пейпер. А вот Костя сегодня выяснил.
– Народу в доме целая орава, – сказал он. – В окна видно.
Большая земля уже знала об архивах и предложила уничтожить их. Как? Это уже наше дело.
– Кому поручим? – спросил Демьян.
– Я начал, я и кончу, – ответил Костя, нахмурив брови.
– А если вам поможет Цыган? – осведомился Демьян. – Вдвоем сподручнее.
– Не всегда. Ну что ж, вдвоем так вдвоем. Только по моему плану.
Я не возражал.
– Договорились. Приступайте к делу немедленно. Архивы есть архивы. В руках врага это находка. Жечь их, когда немцы разберутся во всем, не имеет смысла.
– Понятно, – заметил Костя.
Итак, мне предстоит выполнить операцию вместе с Костей. Это и удобно и в то же время сложно. Сложно потому, что Костя очень своеобразен по характеру. В свои девятнадцать лет он необычно самостоятелен. И неизвестно, откуда эта самостоятельность: воспитана ли в семье или приобретена работой в подполье. В войну он вошел прямо со школьной скамьи. Отец его говорил, что таких, как его сын, в городе хоть пруд пруди, а толку от них никакого. Отец ошибался. Теперь это можно сказать точно. Если бы в Энске отыскались еще три-четыре хлопца таких, как Костя, было бы чудесно, сила нашего подполья увеличилась бы намного.
Город он знал как свои пять пальцев. В нем провел детство, юность.
Разводил голубей, удил рыбу, играл в «белых» и «красных», лазил в чужие сады за яблоками и грушами, имел друзей и недругов. Своенравный, избалованный хорошей жизнью, достатком в доме, Костя привык спорить, дерзить, пререкаться. Он любил командовать над сверстниками, огрызался отцу и матери, ни во что ставил старшего брата.
Когда оккупанты приблизились к Энску, Костя пошел в военкомат и сказал, что останется в городе. Отговорить его было трудно. И военкому, и родителям.
Все равно он поступит по-своему. Костя остался, а с ним, для присмотра, осталась его сестра Аленка. Ее мы нарочно не вовлекали ни в какую работу.
Она сидела дома, шила, готовила еду, топила печь.
Немцы пришли, и Костя словно вырос. Будто возмужал лет на десять. Я диву давался такому огромному приливу энергии. Полная отдача большому, светлому и опасному делу захватила его целиком.
Его завербовали в полицаи. Толковый, способный, грамотный, он через месяц стал дежурным по караулам. Полиция охраняла управу, казначейство, магазины, редакцию газеты и типографию, радиоузел, лесной склад и дома наиболее видных ставленников оккупантов.
Костя мотался ночи напролет по городу, проверял посты и в то же время обделывал свои подпольные дела. Он работал под моим началом. Задания принимал охотно. Я не помню случая, чтобы он возразил: "Это не просто сделать" – или: "Это невозможно сделать". Но у него было всегда свое мнение, свой взгляд на вещи. Он прекрасно понимал, что к одной и той же цели можно идти разными путями, и шел своим, особым и часто неожиданным для нас путем.
Если ему навязывали чужое мнение, ссылаясь на опыт или знания старших, он отвечал: "Вы лучше понимаете, так сами и выполняйте!" Так Костя однажды сказал и мне.
У него было отличное чутье, хладнокровие, колоссальная выдержка.
Смелый, дерзко-отчаянный, он был жаден к опасностям, действовал рискованно.
Не кто иной, как Костя, в свое время посмел ночью явиться на квартиру Демьяна, «арестовать» его, провести чуть ли не через весь город, укрыть в своем погребе, а затем передать партизанам.
Именно он в первые дни оккупации среди бела дня на главной улице города ухитрился швырнуть гранату в проходившую штабную машину. Сам уцелел, а шестерых фашистов уложил наповал.
А ликвидация начальника полиции Пухова? Когда начальник полиции выехал на вокзал, на пожар, по пути в машину сел Костя. Ему надо было якобы добраться до типографии и проверить часовых. В машине он поставил мину на боевой взвод и опустил на заднее сиденье. Не доезжая казино, Костя вышел, а «майбах» помчался дальше. Через две-три сотни метров внутри машины грохнул взрыв – и все полетело к чертям. Но ни одна живая душа не могла сказать, что видела, как кто-то садился в машину и покидал ее. А мертвые не разговаривают.
Это лишь несколько эпизодов из боевой работы Кости. А сколько их на его счету?!
Своими делами Костя убедил меня, что подвиги совершаются не рассудком, а порывами сердца, чувствами. Да, такому парню, как Костя, сам черт не брат.
И архивам, конечно, не уцелеть.
– Ну что ж, действуйте. Благословляю, – заключил Демьян.
Я встал и спросил Костю:
– Восточная, восемьдесят два?
– Точно. Бывшая Калининская.
– Хотите лично посмотреть? – спросил Демьян.
– Имею такую привычку.
– Это неплохо.
Я покинул "Костин погреб" и направился на Восточную улицу.
Через десять минут передо мной уже возвышался двухэтажный дом. Все, как описал Костя. С улицы часовой – подобраться нельзя, он не подпустит и на сотню шагов. А надо сделать все тихо и, главное, выбраться живыми. Демьян правильно заметил, что умирать мы сразу научились, будто всю жизнь только этим и занимались. Но умереть никогда не поздно. Заглянул я и в соседний двор. Кто в нем обитает? На этот вопрос у Кости, видимо, ответ готов.
Я шел по улице, думал, прикидывал и вдруг увидел впереди мужчину и женщину. Немцев. Оба в шинелях, он с погонами, она без них. Это были начальник гестапо штурмбаннфюрер Земельбауэр и Гизела. Та самая Гизела, которую я видел на встрече Нового года.
Я уступил им дорогу и приветствовал наклоном головы. Гестаповец, конечно, узнал меня, а что касается ее – не скажу. Мне пришлось напомнить, что мы уже знакомы.
– Ах да, верно, – заметила она спокойно, и глаза ее не выдали, приятно или неприятно было мое напоминание.
Больше она не произнесла ни слова.
Земельбауэр тоже, видимо, не склонен был вступать в беседу. Задав пару стандартных вопросов, он пожелал мне счастливого пути.
"Кто же она, эта зеленоглазая фея? – думал я, удаляясь от них. – Каким ветром занесло ее в Энск? Где она обитает и что делает? Куда девался полковник Килиан? Почему она не с ним, а с гестаповцем?" И другая мысль пришла мне в голову:
"Если завтра или послезавтра тут запылает огонь, какие ассоциации вызовет он у Гизелы и Земельбауэра? Не вспомнят ли они господина переводчика из управы? Могут вспомнить. Значит, с операцией надо повременить. Немного повременить".
В сумерках я прошел мимо знакомого дома Карла Фридриховича. Из замаскированных окон сквозь тоненькие щелки просачивался свет. Явственно доносился стук молотков и визг пилы.
Да, дом цел. Стоит он полвека и бог весть сколько еще простоит и сколько перепадет на его долю хозяев. А доктора нет. Нет Карла Фридриховича – и не будет. И никто его не заменит.
– Исключено! – твердо ответил Андрей и пояснил: – Тот вечер Пейпер провел в бильярдной. Кроме того, исчезновение доктора для Пейпера такая же загадка, как и для нас.
– Вы ему верите? – поинтересовался Демьян.
– Вполне. А что?
– Ничего. Очень хорошо, когда человек верит другому и не боится признаться в этом.
Последовало длительное молчание. Демьян способен был не только делать ОВ – очередное втирание, но и честно одобрять то, что считал правильным.
Андрей хмурился и без нужды дул на свою цигарку.
Наперсток стояла, опершись плечом о дверной косяк. Все это время она пребывала в состоянии какой-то тупой летаргии. Несчастье, постигшее нас, особенно остро коснулось ее отзывчивого сердца.
Да, Карла Фридриховича нам больше никогда не увидеть. Тяжко, но факт. И никто из нас – ни Демьян, ни Андрей, ни я, ни Наперсток – не ведает, какой срок жизни каждому определила судьба. Так всегда во время войны, особенно в подполье. Как хорошо начался новый год: сгорел состав с горючим, взлетел на воздух городской радиовещательный узел, разорвался на части со своими двумя приспешниками начальник местной полиции Пухов, укоротилась жизнь предателя Коркина, которого через меня допрашивал и вербовал штурмбаннфюрер Земельбауэр. Достигла Коркина рука Клеща – Трофима Герасимовича Пароконного.
Это успех. Это удача. А вот Карла Фридриховича мы потеряли. По чьей же вине?
Даже ответить трудно на этот вопрос.
– Может статься, с доктором уже расправились, – заметил Демьян.
Наперсток всхлипнула и с дрожью в голосе произнесла:
– У меня, как и у всех, одна жизнь. Но ради Карла Фридриховича я бы рассталась с ней без колебаний. Какой человек!
Девушку никто не поддержал.
– А что сейчас в его доме? – осведомился Демьян.
Я сказал. Лишь позавчера там начались работы по переоборудованию. Вся обстановка, медицинское оборудование и инструменты вывезены управой. В доме доктора разместится городской радиоузел, лишившийся в новогоднюю ночь своего помещения.
– Я смотрю так, – рассудил Демьян. – Если бы доктора забрало гестапо, то наверняка дом заняли бы на следующий же день. А ведь прошло столько времени.
– Тут ясно. Это дело рук Дункеля, – сказал Андрей.
– Так ищите же его, – повысил голос Демьян. – Пусть все ищут. Дайте задание Угрюмому, Челноку, Клещу, Косте. Всем старшим групп. С Солдатом я переговорю сам.
Я счел нужным сказать, что уже предпринял кое-какие шаги – просмотрел списки управы, но фамилию Помазина не обнаружил.
Демьян фыркнул:
– Зачем же быть наивным? Зачем ориентироваться на фамилию? Каждого человека характеризует множество мелочей, мельчайших черт. Эти черты могут его выдать. Походка, взгляд, голос, манера курить, смеяться. Ведь говорил же кто-то, что Дункель имеет привычку с поводом и без него ковырять в зубах?
Да, говорил!
– Его знают в лицо Пейпер и Наперсток, – вставил я.
– Наперсток не в счет, – решительно отверг Демьян. – На нее и ориентироваться не следует.
Девушка опустила голову. Час назад она решительно высказывалась, что будет ежедневно бродить по городу, пока не натолкнется на Дункеля-Помазина.
Она была твердо уверена, что обязательно натолкнется.
– И никакого самоуправства, – предупредил Демьян. – Умереть никогда не поздно. Это первое, чему мы научились. А Дункеля найти во что бы то ни стало. И взять живым. Мертвый он нам не нужен. И сюда его, сюда, к нам. Тут мы с ним поговорим.
Он сказал "к нам, сюда", имея в виду убежище, вернее, "Костин погреб", где укрывался сейчас, кроме Наперстка, и сам Демьян. Из лесу ему удалось перебраться в город еще до Нового года. Обстановка требовала сближения руководства с основными силами подполья.
История "Костиного погреба" довольно интересна. До войны на улице Щорса в глубине усадьбы, окруженной тополями и березами, стоял большой четырехкомнатный рубленный из медно-красных сосновых бревен дом, принадлежавший «династии» Гришиных. В нем когда-то жили прадеды и деды Кости, а в последнее время – отец с матерью, сам Костя, его сестра и старший брат Кости с женой.
Улица Щорса, теперь переименованная в Кладбищенскую, одним концом упиралась в кладбище, а другим – в тупик. Справа от усадьбы начиналась территория завода «Текстильмаш», а слева и позади размещались казармы, гараж, служебные помещения и двадцатиметровая вышка городской пожарной команды.
Дом Гришиных был единственным частным строением в большом квартале.
В июле сорок первого года позади усадьбы Гришиных, сразу же за их забором, пожарники оборудовали бомбоубежище. Оно имело не зависимые друг от друга вход и выход, две комнаты и полутораметровое железобетонное перекрытие вровень с землей. В убежище намечал обосноваться городской штаб ПВХО.
Наметки остались наметками. При первом налете вражеской авиации на энский узел и город от завода и строений пожарной команды остались лишь развалины. Начатое бомбами довершил огонь. На убежище рухнула стена трехэтажного дома и пожарная каланча. Убежище завалило, и настолько основательно, что о расчистке нечего было и думать. Да и надобность в нем миновала, началась эвакуация города.
Крепко пострадал и дом «династии» Гришиных. Его перекосило взрывной волной, двери и окна высадило. Жить в нем стало рискованно, того и гляди рухнет. Тогда дружная рабочая семья Гришиных сообща растаскала дом по бревнам, рассортировала их, отобрала уцелевшие и сложила из них однокомнатную избенку с небольшими сенями.
Избенка предназначалась Косте и его сестре Аленке. Родные знали, что они остаются в городе.
А потом отец Кости, мастер завода «Текстильмаш», подал интересную идею.
Оказывается, новую избу и заваленное бомбоубежище разделяют каких-нибудь десять-двенадцать метров. Что если сделать подземный ход?
Идея увлекла всех. Быстро принялись за дело. Через восемь суток ход был прорыт и замаскирован. Под избой оборудовали погребок. От него прорыли лаз прямо в убежище.
Работали ночами. Землю ведрами выносили наружу, во двор пожарной команды, и высыпали в свежие воронки, которых здесь была уйма.
Летом мы проникали в убежище через его «законные» выходы, которые, конечно, отыскали изнутри, расчистили и укрыли от посторонних взглядов. Мы не опасались навести на свой след врагов. Территория завода и пожарной команды представляла собой оазис запустения. Завалы из груд бетона и кирпича, искореженных железных балок, скрюченного металла и битого стекла, густо поросшие сорняком и колючкой, не могли служить местом прогулок. А зимой – иное дело. Зимой лежал снег, и каждый шаг оставлял ясный, приметный издали след. Приходилось проникать в погреб через избу Кости.
Погреб имел две смежные, обшитые тесом комнаты, по восьми квадратных метров каждая. Их разделяла железобетонная стена с толстенной дверью. В одной из этих комнат мы и сидели сейчас.
– Еще раз говорю, – напомнил Демьян, – что Дункеля надо брать живым.
Думаю, что вашего Запасного это порадует. Кстати, как насчет оберштурмбаннфюрера? Нашли?
Я развел руками: нам, русским, расспрашивать немцев об эсэсовце Андреасе было по меньшей мере глупо. Даже с Купейкиным или Воскобойниковым нельзя было заводить разговор на эту тему. Никто из нас не смог бы ответить в случае нужды, чем заинтересовала нас персона Андреаса. Да и вообще – откуда мы узнали о его существовании? Все надежды возлагались на Пейпера и на случай.
Мои объяснения удовлетворили Демьяна.
Андрей встал и спросил:
– Я могу идти?
Демьян кивнул.
Вслед за Андреем вышла и Наперсток. Вышла, чтобы не мешать нам. Она понимала, что я и Демьян должны остаться вдвоем. У нас свои дела.
Собственно, дела еще не было. Но мы готовились к нему. Ждали Костю, он должен был появиться с минуты на минуту.
Демьян выложил на опрокинутый ящик, который служил столом, какие-то заметки и вооружился карандашом. Сразу сосредоточившись, он что-то подчеркивал, делал какие-то пометки. Его прямые сухие волосы свисали на лоб и глаза. Я наблюдал за ним. Ему, конечно, тяжелее, чем любому из нас. Ой как трудно жить на нелегалке, по документам собственного изготовления, именуемым «липой». Но ведь Демьян не только жил и укрывался. Он бродил по городу, заходил в дома, встречался с людьми, проводил заседания бюро. Нужно было быть не только осторожным, но и безумно смелым. Ведь на каждом шагу его ожидала опасность. На каждом!
Сейчас мне очень хотелось заговорить с Демьяном на эту тему и предостеречь его. Но я знал, наверняка знал, что не найду отклика в его душе. Демьян был честен, смел, но очень сух. Он считал, что делает лишь то, что от него требуется, и никакого героизма в этом не видел. И подвиги других расценивал как обычное, само собой разумеющееся дело. Мы советские люди, рассуждал он, коммунисты. Иначе мы и не можем себя вести, иначе мы не имеем права поступать.
И вообще Демьян не любил откровенностей и сердечных излияний. Быть может, это его недостаток, быть может – достоинство. Судить не берусь. Но упрекнуть его в чем-либо другом я не мог.
Пришел Костя. Свежие снежинки таяли в его волосах, прозрачные капельки стекали на лоб. Он улыбался, улыбался радостно, торжествующе.
"Значит, все в порядке", – заключил я.
Демьян оторвался от бумажек:
– Ну как?
– Узнал.
Костя надул щеки, с шумом выпустил воздух, прошел к стене, сел на кирпичи, сложенные столбиком.
Я посмотрел на Демьяна. Мне хотелось спросить его: "Что вы на это скажете? Я же заверял, что Костя перестанет быть Костей, если не сделает того, что ему поручили".
Демьян пошевелил подвижными ноздрями, собрал бумажки, отложил в сторону и попросил:
– Ну, рассказывайте.
– А что рассказывать? Узнал. Через Фролова. Потом сам сходил и посмотрел.
– Фролов служит в полиции? – поинтересовался Демьян.
– Да, у нас. Он ведает квартирными делами. До войны в коммунхозе промышлял. Сволочь порядочная.
– Ну и что же? – продолжал подбираться к главному Демьян.
– Восточная улица, восемьдесят два. Двухэтажный дом. Деревянный. С подвалом, вернее, полуподвал. Часовой. С улицы не подобраться. И со двора ничего не выйдет. Ворота и калитка исправные. Сейчас телефон подводят. А вот со двора по соседству – думаю, выйдет.
– Поджечь? – спросил Демьян.
– Ну да.
– Да, это самое лучшее. Как вы считаете? – обратился Демьян ко мне.
Я не возражал. Дело в том, что из информации Пейпера мы узнали, будто представитель СД вывез из разных городов, оккупированных немцами и лежащих восточнее Энска, какие-то архивы. Думали вначале, что эти архивы пойдут на запад, но они осели в Энске. Немцы занялись их изучением. Нашли укромное местечко и стали рыться в бумагах. Где они укрылись – никто не знал, в том числе и Пейпер. А вот Костя сегодня выяснил.
– Народу в доме целая орава, – сказал он. – В окна видно.
Большая земля уже знала об архивах и предложила уничтожить их. Как? Это уже наше дело.
– Кому поручим? – спросил Демьян.
– Я начал, я и кончу, – ответил Костя, нахмурив брови.
– А если вам поможет Цыган? – осведомился Демьян. – Вдвоем сподручнее.
– Не всегда. Ну что ж, вдвоем так вдвоем. Только по моему плану.
Я не возражал.
– Договорились. Приступайте к делу немедленно. Архивы есть архивы. В руках врага это находка. Жечь их, когда немцы разберутся во всем, не имеет смысла.
– Понятно, – заметил Костя.
Итак, мне предстоит выполнить операцию вместе с Костей. Это и удобно и в то же время сложно. Сложно потому, что Костя очень своеобразен по характеру. В свои девятнадцать лет он необычно самостоятелен. И неизвестно, откуда эта самостоятельность: воспитана ли в семье или приобретена работой в подполье. В войну он вошел прямо со школьной скамьи. Отец его говорил, что таких, как его сын, в городе хоть пруд пруди, а толку от них никакого. Отец ошибался. Теперь это можно сказать точно. Если бы в Энске отыскались еще три-четыре хлопца таких, как Костя, было бы чудесно, сила нашего подполья увеличилась бы намного.
Город он знал как свои пять пальцев. В нем провел детство, юность.
Разводил голубей, удил рыбу, играл в «белых» и «красных», лазил в чужие сады за яблоками и грушами, имел друзей и недругов. Своенравный, избалованный хорошей жизнью, достатком в доме, Костя привык спорить, дерзить, пререкаться. Он любил командовать над сверстниками, огрызался отцу и матери, ни во что ставил старшего брата.
Когда оккупанты приблизились к Энску, Костя пошел в военкомат и сказал, что останется в городе. Отговорить его было трудно. И военкому, и родителям.
Все равно он поступит по-своему. Костя остался, а с ним, для присмотра, осталась его сестра Аленка. Ее мы нарочно не вовлекали ни в какую работу.
Она сидела дома, шила, готовила еду, топила печь.
Немцы пришли, и Костя словно вырос. Будто возмужал лет на десять. Я диву давался такому огромному приливу энергии. Полная отдача большому, светлому и опасному делу захватила его целиком.
Его завербовали в полицаи. Толковый, способный, грамотный, он через месяц стал дежурным по караулам. Полиция охраняла управу, казначейство, магазины, редакцию газеты и типографию, радиоузел, лесной склад и дома наиболее видных ставленников оккупантов.
Костя мотался ночи напролет по городу, проверял посты и в то же время обделывал свои подпольные дела. Он работал под моим началом. Задания принимал охотно. Я не помню случая, чтобы он возразил: "Это не просто сделать" – или: "Это невозможно сделать". Но у него было всегда свое мнение, свой взгляд на вещи. Он прекрасно понимал, что к одной и той же цели можно идти разными путями, и шел своим, особым и часто неожиданным для нас путем.
Если ему навязывали чужое мнение, ссылаясь на опыт или знания старших, он отвечал: "Вы лучше понимаете, так сами и выполняйте!" Так Костя однажды сказал и мне.
У него было отличное чутье, хладнокровие, колоссальная выдержка.
Смелый, дерзко-отчаянный, он был жаден к опасностям, действовал рискованно.
Не кто иной, как Костя, в свое время посмел ночью явиться на квартиру Демьяна, «арестовать» его, провести чуть ли не через весь город, укрыть в своем погребе, а затем передать партизанам.
Именно он в первые дни оккупации среди бела дня на главной улице города ухитрился швырнуть гранату в проходившую штабную машину. Сам уцелел, а шестерых фашистов уложил наповал.
А ликвидация начальника полиции Пухова? Когда начальник полиции выехал на вокзал, на пожар, по пути в машину сел Костя. Ему надо было якобы добраться до типографии и проверить часовых. В машине он поставил мину на боевой взвод и опустил на заднее сиденье. Не доезжая казино, Костя вышел, а «майбах» помчался дальше. Через две-три сотни метров внутри машины грохнул взрыв – и все полетело к чертям. Но ни одна живая душа не могла сказать, что видела, как кто-то садился в машину и покидал ее. А мертвые не разговаривают.
Это лишь несколько эпизодов из боевой работы Кости. А сколько их на его счету?!
Своими делами Костя убедил меня, что подвиги совершаются не рассудком, а порывами сердца, чувствами. Да, такому парню, как Костя, сам черт не брат.
И архивам, конечно, не уцелеть.
– Ну что ж, действуйте. Благословляю, – заключил Демьян.
Я встал и спросил Костю:
– Восточная, восемьдесят два?
– Точно. Бывшая Калининская.
– Хотите лично посмотреть? – спросил Демьян.
– Имею такую привычку.
– Это неплохо.
Я покинул "Костин погреб" и направился на Восточную улицу.
Через десять минут передо мной уже возвышался двухэтажный дом. Все, как описал Костя. С улицы часовой – подобраться нельзя, он не подпустит и на сотню шагов. А надо сделать все тихо и, главное, выбраться живыми. Демьян правильно заметил, что умирать мы сразу научились, будто всю жизнь только этим и занимались. Но умереть никогда не поздно. Заглянул я и в соседний двор. Кто в нем обитает? На этот вопрос у Кости, видимо, ответ готов.
Я шел по улице, думал, прикидывал и вдруг увидел впереди мужчину и женщину. Немцев. Оба в шинелях, он с погонами, она без них. Это были начальник гестапо штурмбаннфюрер Земельбауэр и Гизела. Та самая Гизела, которую я видел на встрече Нового года.
Я уступил им дорогу и приветствовал наклоном головы. Гестаповец, конечно, узнал меня, а что касается ее – не скажу. Мне пришлось напомнить, что мы уже знакомы.
– Ах да, верно, – заметила она спокойно, и глаза ее не выдали, приятно или неприятно было мое напоминание.
Больше она не произнесла ни слова.
Земельбауэр тоже, видимо, не склонен был вступать в беседу. Задав пару стандартных вопросов, он пожелал мне счастливого пути.
"Кто же она, эта зеленоглазая фея? – думал я, удаляясь от них. – Каким ветром занесло ее в Энск? Где она обитает и что делает? Куда девался полковник Килиан? Почему она не с ним, а с гестаповцем?" И другая мысль пришла мне в голову:
"Если завтра или послезавтра тут запылает огонь, какие ассоциации вызовет он у Гизелы и Земельбауэра? Не вспомнят ли они господина переводчика из управы? Могут вспомнить. Значит, с операцией надо повременить. Немного повременить".
В сумерках я прошел мимо знакомого дома Карла Фридриховича. Из замаскированных окон сквозь тоненькие щелки просачивался свет. Явственно доносился стук молотков и визг пилы.
Да, дом цел. Стоит он полвека и бог весть сколько еще простоит и сколько перепадет на его долю хозяев. А доктора нет. Нет Карла Фридриховича – и не будет. И никто его не заменит.
19. Наши будни
Немного волнуясь, я вторично переступил порог гестапо.
Опять меня пригласил к себе штурмбаннфюрер СС Земельбауэр. Но теперь дочь бургомистра ничем не болела. Я это знал точно, и мне это не нравилось.
Не нравилось это и самой Валентине Серафимовне. Эта немыслимая дура всерьез, видимо, решила, что я хочу отбить у нее кусок хлеба и сам набиваюсь в переводчики гестапо. Не нравилось это и бургомистру господину Купейкину.
Сегодня он уже не дал мне свой горбатый «штейр». Я пришел пешком.
По обе стороны длинного коридора шли нумерованные двери, обитые войлоком и дерматином. За дверями шла своя особая, страшная, недоступная постороннему взгляду жизнь.
Когда я вошел в кабинет начальника гестапо, он стоял у окна и, поддерживая одной рукой локоть другой, курил.
На нем не было мундира. Узкоплечий, в тонком шерстяном свитере, с подтяжками поверх него, он походил на карлика. Сейчас было особенно заметно, насколько одно плечо штурмбаннфюрера ниже другого.
– Ну вот мы и опять встретились, – провозгласил он вместо приветствия и направился к вешалке, где красовался его мундир с регалиями и шевронами эсэсовца. Он всунул свое костлявое кривоплечее тело в жесткий и твердый, как футляр, мундир и стал похож на манекен.
– Чем могу служить, господин штурмбаннфюрер? – осведомился я.
Опять меня пригласил к себе штурмбаннфюрер СС Земельбауэр. Но теперь дочь бургомистра ничем не болела. Я это знал точно, и мне это не нравилось.
Не нравилось это и самой Валентине Серафимовне. Эта немыслимая дура всерьез, видимо, решила, что я хочу отбить у нее кусок хлеба и сам набиваюсь в переводчики гестапо. Не нравилось это и бургомистру господину Купейкину.
Сегодня он уже не дал мне свой горбатый «штейр». Я пришел пешком.
По обе стороны длинного коридора шли нумерованные двери, обитые войлоком и дерматином. За дверями шла своя особая, страшная, недоступная постороннему взгляду жизнь.
Когда я вошел в кабинет начальника гестапо, он стоял у окна и, поддерживая одной рукой локоть другой, курил.
На нем не было мундира. Узкоплечий, в тонком шерстяном свитере, с подтяжками поверх него, он походил на карлика. Сейчас было особенно заметно, насколько одно плечо штурмбаннфюрера ниже другого.
– Ну вот мы и опять встретились, – провозгласил он вместо приветствия и направился к вешалке, где красовался его мундир с регалиями и шевронами эсэсовца. Он всунул свое костлявое кривоплечее тело в жесткий и твердый, как футляр, мундир и стал похож на манекен.
– Чем могу служить, господин штурмбаннфюрер? – осведомился я.