– Спокойно. Не сразу. Садитесь. Курите! – Он водворился на свое место – за стол, заваленный газетами, бумагами, папками, посмотрел на меня, прищурив один глаз, и продолжал: – А знаете, что я вам скажу? Она припомнила вас.
   – Кто "она"?
   – Та молодая дама, с которой вы меня встретили.
   – Ах эта, как ее… – Я хотел, чтобы гестаповец назвал ее фамилию.
   – Вот-вот, именно она. Вы угадали, – проговорил он. – Красивая особа, ничего не скажешь. Высший класс. Все на своем месте. Все буквально. Даже язык, что редко бывает у дам. Признаюсь, ее прелести действуют на меня неотразимо. Но всему мешает маленькое "но".
   Неужто между ним и Гизелой может что-то быть? Неужели этот косоплечий ублюдок всерьез рассчитывает, что такая женщина откроет ему свои объятия? А собственно, почему я интересуюсь этим? Какое мне дело?
   Я неопределенно пожал плечами и внезапно спросил:
   – Выходит, Гизела припомнила меня? Я так вас понял?
   – Ну конечно. Вы же встречались на вечере у бургомистра.
   – Да, правильно. А что понимать под вашим "но"?
   Интимное вдохновение покинуло гестаповца. Он поднял малюсенький, коротенький, как мой мизинец, указательный палец и сказал:
   – Никаких вопросов. Со мной любопытным делать нечего. Нихт зихер.
   Небезопасно.
   Гестаповец указал этим на дистанцию, разделяющую нас. Я ругнул себя в душе за любопытство. Язык надо постоянно держать на привязи.
   Дверь открылась. Вошел голенастый гауптштурмфюрер и коротко доложил:
   – В городе листовки.
   Земельбауэр побагровел:
   – Что? Опять непокорство? Опять смеют подавать голос?
   – Так точно.
   – Много?
   – Тут сказано: десять тысяч.
   – Постоянный тираж. С ума сойти. Перевод сделан?
   – Никак нет, только что принесли. Но кажется, речь идет о Сталинградской крепости.
   – Ну-ка, дайте сюда! – Он взял листок, который прошел через руки Челнока, его пропагандистов и Демьяна, протянул мне: – Ну-ка… о чем тут?
   Я знал наизусть "о чем тут". Речь шла о разгроме трехсоттридцатитысячной немецкой армии под Сталинградом. Второго февраля она капитулировала во главе с фельдмаршалом Паулюсом Армия продолжает наступление. Бои идут под Воронежем, на Дону, на Северном Кавказе, под Ленинградом, в районе Демянска и в районе Ржева.
   Я с удовольствием перевел это на немецкий язык.
   – Блеф? Бахвальство! – воскликнул штурмбаннфюрер.
   Прозвучало это неубедительно – и для меня и для гауптштурмфюрера. Хотя официальная печать и радио фашистов еще не уведомили мир и свой народ о катастрофе, эхо сталинградских событий докатилось уже до Энска. Узнали о них и немецкие солдаты. Узнали и о том, что, вопреки заверениям министра имперской авиации Геринга, будто ни одна бомба не упадет на Германию, с весны прошлого года бомбы падали, и падали густо.
   – Облава! – грозно приказал негрозный по виду штурмбаннфюрер. – Немедленно! Свяжитесь с майором Гильдмайстером от моего имени. Возьмите у него людей – взвод, роту, батальон! Прочистите район железнодорожного узла.
   И западную окраину. У всех подучетных – обыски. Все вверх дном. Действуйте!
   – Яволь! – щелкнул каблуками гауптштурмфюрер и вышел.
   Взбудораженный начальник гестапо вышел из-за стола и затопал своими дегенеративными ножками по кабинету. Он плюнул несколько раз на пол – привычка не из тех, которыми можно гордиться.
   Немного успокоившись, он взглянул на часы и сказал:
   – Сейчас мы поговорим с одной дрянью. Ваш земляк. Актер. В прошлом, правда. В зависимости от того, как он поведет себя, решится вопрос, где ему умирать – здесь или дома, в постели.
   Я поинтересовался:
   – Смею спросить, в чем он повинен?
   Штурмбаннфюрер не делал из этого тайны. Тем более что я, как переводчик, должен был в какой-то мере войти в курс дела. Актер имеет дочь.
   Не родную, а приемную Этакую молодую и, скажем прямо, роскошную девку.
   Имеется ее фото, когда ей минуло девятнадцать лет. Люба. Любовь. Она вскружила голову ротенфюреру СС Райнеке. И видимо, основательно вскружила, если такой служака, как Райнеке, прошедший огни и воды, стал волочиться за этой шлюхой. Он стал наведываться к ней на дом. Болван! Иначе нельзя его назвать. Забыл хорошее правило, рекомендованное покойным обергруппенфюрером Рейнгардом Гейдрихом. Правило гласило: "Немец! Покидая любой русский дом, не забудь поджечь его!" А Райнеке забыл. И поплатился. Его нашли мертвым. И где бы вы думали? В трех кварталах от дома актера.
   "И ты болван, – отметил я. – Поздно хватился".
   Памятная история с эсэсовцем Райнеке имела годичную давность. Никакого отношения к смерти Райнеке актер не имел. На эсэсовца точили зубы и я, и Костя, но Трофим Герасимович опередил нас.
   – Давно это было? – на всякий случай полюбопытствовал я.
   Штурмбаннфюрер сел за стол, покопался в ворохе бумаг и ответил, что в феврале минувшего года. Давненько. Но все дело в том, что у Райнеке, как у всякого порядочного немца, есть брат. Председатель военно-полевого суда. И его страшно интересует, кто мог поднять руку на его брата. Вот лежит его письмо. Надо же ответить.
   – А этот актер замешан в убийстве? – спросил я.
   Начальник гестапо засмеялся. Очень сомнительно. Как ему доложили, актер – дряхлый старик, развалина. Одной ногой стоит в могиле, а Райнеке… Его надо было видеть. У Райнеке размер шеи, бицепса и ступни – сорок четыре сантиметра. Это что-нибудь да значит. Юберменш! Он мог раздавить этого актеришку одним ногтем. Но старик, может, выболтает кое-что, если его припугнуть. Он может знать знакомых этой своей девки, а среди них, возможно, отыщется и тот, кто осмелился поднять руку на представителя германских вооруженных сил.
   – Понимаете? – осведомился Штурмбаннфюрер.
   Я кивнул.
   Задребезжал телефон. Земельбауэр снял трубку и отрывисто бросил в нее:
   – Да, пусть войдет. – Он отодвинул телефонный аппарат и сказал: – Пожаловал.
   Через минуту дверь открылась и впустила высокого, страшно худого старика лет шестидесяти. В одной руке он держал толстую бамбуковую палку, испещренную выжженными рисунками, а в другой – не по сезону холодную и очень поношенную фетровую шляпу. Одежда его была не в блестящем состоянии.
   Согбенный страданиями, голодом и холодом, он имел жалкий вид. На костистом, породистом лице его тихо и печально тлели огромные, но уже помутневшие глаза. Радость давно не касалась их.
   – Прозрачный старикан, – заметил гестаповец. – Как это у вас поется: были когда-то и мы рысаками? Что ж, приступим. Переводите и записывайте.
   Фамилия?
   – Полонский, – глухо произнес старик и счел нужным продолжить: – Полонский Всеволод Юрьевич. Шестьдесят девять лет. Русский. Из дворян. В прошлом актер.
   – Спасибо, – осторожно, как бы про себя, проговорил я.
   Тихий, усталый взгляд его глаз ненадолго задержался на мне.
   Стоять на ногах ему было трудно. Указав пальцем на стул у печи, он спросил:
   – Я имею право сесть?
   – Есть стулья, сев на которые однажды, уже больше не встанешь. Это его не пугает? – сострил штурмбаннфюрер. И я подумал, что юмор у него довольно мрачный.
   Нет, Полонского это не пугало.
   – Сила привычки, – заметил он своим глухим голосом. – Смерть уже много времени открыто бродит вокруг. Хотя, разумеется, всему бывает предел.
   – Болтун! – констатировал начальник гестапо и разрешил Полонскому сесть. А когда тот водворился на стул, предупредил: – У вас, как у любого смертного двуногого, двести сорок восемь костей. Я переломаю каждую из них, если вы не будете правдиво отвечать на мои вопросы.
   – Я никогда и никому не лгал. И я не боюсь. Пугать меня не надо.
   Штурмбаннфюрер фыркнул от неожиданности:
   – Но вы свободно можете умереть. Кости есть кости.
   – Человек умирает раз и навсегда. Вы, не знаю вашего чина, тоже не бессмертны. Вы тоже можете однажды не проснуться.
   Крысиные глазки гестаповца заискрились подленьким смешком.
   – Вы юродивый? Что это за философия? Вы сектант? Или вы хотите получить по физиономии?
   Старик Полонский, я уже понял, бесспорно, относился к числу тех русских людей, которые все могут выдержать и не опустить головы. И я знал их. Вот так, видно, держали себя перед врагом Прохор, Прокоп, Урал, Крайний, Аристократ.
   На короткое мгновение в его старческих, помутневших глазах мелькнул суровый, неумолимый огонек. Мелькнул и исчез. Он лишь сдвинул свои седые клочкастые брови и спросил:
   – Бить по лицу старика? Это что, рекомендовано уставом цивилизованной германской армии, несущей на своих знаменах так называемый новый порядок?
   Этого и я не ожидал.
   Начальник гестапо опешил. Кровь схлынула с его морщинистого лица. Он встал, сжал кулачки, разжал их, сел, откинулся на высокую спинку стула и дико захохотал.
   – Однако вы смелы, черт вас подери!
   – Когда пройдешь через многое, то угрозы воспринимаются не совсем так, как некоторые рассчитывают.
   – Принципиальный старикан. Но ближе к делу! Ответьте мне: вам фамилия Райнеке о чем-нибудь говорит?
   – К сожалению, да. Бандит с большой дороги.
   – Что? – разинул рот штурмбаннфюрер.
   – А вы считаете его красой германских вооруженных сил? Что ж… мы расходимся во взглядах.
   – Довольно болтать! – ударил кулачком по столу Земельбауэр. – Зачем Райнеке приходил в ваш дом?
   – Мне думается, что об этом лучше всего спросить его самого.
   – Думается, думается… Я могу сделать так, что вам вообще нечем станет думать.
   – Я его, этого Райнеке, не приглашал.
   – Но на вашей шее сидит девка, которая…
   – Моя шея, – шевельнул головой Полонский, – тонка для того, чтобы на ней кто-либо сидел.
   – Для петли неважно, какая она у вас: тонкая или толстая. Тонкая даже лучше. Райнеке завлекала в дом ваша девка.
   – Ложь! – сказал Полонский. – Она боялась его.
   Штурмбаннфюрер решил выложить свой последний козырь и спросил:
   – Вам известно, что убитый ротенфюрер Райнеке подобран вблизи вашего дома?
   – Неужто! – выпрямился старик и осенил себя крестом. – Вот уж кому я не пожелаю царствия небесного.
   Земельбауэр опять откинулся на спинку стула и застыл, покусывая нижнюю губу. Этот немощный, бессильный старик говорил все, что хотел.
   – Он идиот, – пробормотал штурмбаннфюрер после долгой паузы. – Его можно жарить на угольях, а он будет в ладоши хлопать. Попадались мне такие.
   Или он не понимает, куда попал? Что с ним делать? Позвольте!.. Скажите ему, что я прикажу сейчас приволочь его шлюху. Эту Любу. С нее и надо было начинать. И скажите, что уж ей-то придется заговорить так, как нам хочется.
   Я перевел.
   Полонский горько усмехнулся, одарил меня укоризненным взглядом и произнес:
   – Скажите своему шефу, что за моей дочерью ему надо будет съездить в Германию. Она там. Давно. Полгода. Если только еще жива.
   Сострадание к старику сжало мое горло.
   – Кончайте! – взвизгнул гестаповец. – Переведите ему протокол. Пусть подпишет.
   – Не стоит, я сам прочту, – сказал вдруг на чистом немецком языке Полонский. – Я сам умею. Я бывал в Германии. Дрезден, Мюнхен, Кельн, Лейпциг, Франкфурт. Я пел. Мне аплодировали!
   – А что же вы ломались? – взорвался Земельбауэр.
   – Меня не спрашивали. И потом, я бы все равно отвечал только по-русски.
   Когда затихли звуки его шагов, штурмбаннфюрер вскочил, прошелся по комнате, плюнул с остервенением.
   – Ну, знаете ли! Если бы он не перекрестился…
   Что было бы, он не договорил. Вспомнил о моем присутствии, подумал и произнес уже спокойно:
   – Вы тоже свободны.
   С облегченным сердцем я покинул гестапо.
   На дворе стоял последний зимний месяц, но снег еще звонко поскрипывал под ногами.
   Свернув за угол, я увидел бредущего Полонского. Он, как слепой, ощупывал палкой дорогу и медленно и осторожно ставил ноги. Около витрины, на которой обычно вывешивалась местная газета, он остановился. Но не затем, чтобы прочесть ее, а чтобы передохнуть.
   Мне захотелось пожать руку этому смелому человеку. Я подошел к нему вплотную и тихо сказал:
   – Я горжусь вами. Разрешите? – протянул я руку.
   Старик взглянул на меня и сейчас же отвернулся. И в глазах его была не ненависть, даже не отвращение, а скорее всего брезгливость.
   Рука моя упала. Что-то обожгло сердце, точно огнем. Вжав голову в плечи и стараясь не смотреть в лица прохожих, я быстро зашагал своей дорогой.
   Вечером я встретился с Костей и передал ему для Наперстка радиограмму за подписью Перебежчика. В ней было сказано:

   "В ночь с восьмого на девятое вывозятся для выброски на нашу территорию завербованные мною и обученные гауптманом Штульдреером «агенты» абвера: Чекунов Василий Тарасович, кличка Кипарис, Огарков Петр Данилович, кличка Реванш, и Криволапое Александр Федорович, кличка Проходящий. Общий пароль: "Дело идет к весне". Приземление намечено на отрезке желпути Плавск-Чернь между часом и двумя ночи. Желательно встретить".

   А Костя передал радиограмму, адресованную Андрею:

   "Первое: Освобождение Солдата от руководства группой и ваше назначение одобряем.


   Второе: Поздравляем Перебежчика, Цыгана, Костю, Усатого и Наперстка с награждением орденом Отечественной войны второй степени. Аристократ награжден посмертно.


   Третье: Розыск оберштурмбаннфюрера Себастьяна Андреаса прекратите. Он был Is Энске в декабре прошлого года пролетом и сейчас находится в Берлине. О выезде его в Энск уведомим".





20. Архив приказал долго жить


   Неспроста я согласился идти с Костей на операцию. Это было необходимо мне как разведчику, как участнику боевого подполья. Демьян сказал мне однажды: "Чтобы эффективно командовать людьми, надо не только знать, что они делают, но и уметь это делать самому". Правильная мысль.
   План налета на дом с архивами вызревал долго. Все это время объект находился в фокусе нашего внимания Мы тщательно готовились, стараясь не упустить ни одной детали, которая могла бы потом помешать нам. И вот подошел срок. Он пал на семнадцатое февраля. Эх, если бы у меня осталась хоть одна из тех замечательных «зажигалок»! Как бы это облегчило нашу работу… Но, увы, последние я отдал под Новый год Трофиму Герасимовичу. В нашем распоряжении был только бензин – три фляги бензина. Бензин, конечно, тоже горит, но это не то… Далеко не то.
   Погода изменилась. Температура поднялась почти до нуля. Дороги развезло, точно весной.
   Вечером, без нескольких минут одиннадцать, я выбрался на Административную улицу – параллельную Восточной. Засел в развалинах четырехэтажного жилого дома, разрушенного бомбой. Здесь мы договорились встретиться с Костей.
   Город спал. С неба сыпались снег и дождь. Было сыро, слякотно и холодно.
   В одиннадцать Костя не пришел – подобного с ним никогда не случалось. Я высунул голову, В провале улицы маячила беленькая точка. Иногда она становилась ярче, потом меркла и наконец исчезла. Кто-то курил. Возможно, Костя. Напрягая до боли зрение, я всматривался в темноту. Послышалось шлепанье сапог. Звуки приближались. По тротуару, в каких-нибудь десяти шагах от меня, прошли люди. Я услышал немецкую речь. Патруль!
   Не успели затихнуть шаги, как рядом со мной возник Костя. Будто из-под земли выскочил.
   – Видели? – тихо спросил он. – Четыре эсэсовские морды сразу. Чуть не напоролся, пришлось дать задний ход. А погодка, а? Заляпаемся как черти.
   В этом был весь Костя. Идя на трудное, опасное, связанное с риском для жизни дело, он мог говорить самое обыденное. Неужели важно: забрызгаемся мы или нет?
   – Хлопцы где? – спросил я.
   – На постах. Все в порядке.
   Речь шла о двух ребятах из группы Кости. Они должны были дежурить неподалеку от дома и в случае опасности предупредить нас.
   Костя присел на корточки у моих ног и полез за пазуху.
   – Спички достал, – сказал он. – Непочатую коробку. На службе спер.
   Спички составляли на оккупированной территории острый дефицит. Мы пользовались зажигалками.
   – Пошли! – предложил я.
   Мы выбрались на узенький тротуар. Осмотрелись. Ни души. С восточной окраины города доносились какие-то непонятные звуки. Будто бросали с машины на землю полосовое железо. Идти по улице было рискованно, да и не входило в наши планы. Маршрут пролегал дворами. Мы свернули в калитку, миновали один двор, второй, третий, попали в четвертый. Он был не огорожен: забор ушел на топку. Дом стоял на пустыре. Вслед за Костей я обогнул его и наткнулся на кирпичную стену. Ее не обойдешь: она срослась с соседним домом. Пришлось взобраться на нее и идти по гребню. Стена вывела нас на сарай, крытый черепицей. Тут мы поползли на четвереньках, хватаясь за черепицу руками. Вот и край. Отсюда виден тот самый двор, который позволял нам подойти к цели.
   Просматривался также кусок Восточной улицы и часть двора, где стоял дом с архивами. Нам надо было спуститься, и спуститься бесшумно. Но как это сделать? Ни лестницы, ни столба рядом. Пришлось прыгать.
   Уже на земле я примерился к высоте сарая. До крыши рука моя не дотягивалась. А ведь на обратном пути придется снова взбираться наверх. И у меня мелькнула мысль, которой я поделился с Костей: он станет мне на плечи, влезет на крышу и подаст руку. Потом с его помощью поднимусь я.
   Костя согласно кивнул, поправил поясной ремень, засунул за него полы шинели и снова зашагал впереди меня.
   Спокойствию Кости я всегда завидовал. Он отправлялся на боевое дело, словно на службу. Каждое движение его было обдумано, выверено, рассчитано.
   Он делал лишь то, что надо было делать. Вот и сейчас. На пути стояла старая, без двух колес, армейская телега. Я обошел бы ее с левой стороны: так было удобнее. Но Костя предпочел обойти справа. Для этого надо было продираться через колючие кусты, кажется, крыжовника. И только позже я понял его маневр: с левой стороны телега была хорошо видна с улицы и нас могли заметить.
   Вот и последнее препятствие – дом, стоящий вплотную к двухэтажному, где хранятся архивы. Как хорошо, что и он, подобно сараю, покрыт черепицей, а не железом.
   Одним своим скатом крыша выходила на улицу, вторым – во двор, к нам.
   Нас интересовал именно этот край.
   Со слов Кости я знал, что в доме живут две семьи. Люди смирные, опасаться их нечего. Но следует все же соблюдать осторожность. Шум могут услышать не только жильцы, но и часовой на улице.
   Не шуметь… Легко сказать! Надо взобраться на крышу и пройти по ней из конца в конец. Костя взял стоявшую у стены длинную доску и подставил ее вместо лестницы. Нажал – держится. Пополз по ней и кое-как достиг крыши.
   Настал мой черед. Первый метр удалось одолеть без шума. Но на втором меня постигло несчастье – под доской лопнула черепица. Я замер, обхватил доску руками и ногами: нужно же так! С минуту мы оба вслушивались. Тихо. Звук никого не потревожил. Тогда Костя подал мне руку, и я взобрался на крышу.
   Мы доползли до стены желанного дома и залегли передохнуть. Над нашими головами, чуть-чуть наискось, виднелось узкое, с полметра, застекленное окно. Мы смотрели на него и обдумывали свой последний шаг.
   Скажу прямо: в эти минуты мне не хватало душевного спокойствия. Того спокойствия, которое всегда сопутствует в делах. Почему? Непонятно. Все шло гладко. Мы благополучно добрались до цели. Сидим, отдыхаем. Я уверен в Косте, он – во мне. У нас одни и те же мысли. И все-таки… Все-таки мне было почему-то не по себе. Чего-то я опасался.
   Отдышались. Пора приступать. Костя приподнялся, оглядел стену. Мы заранее решили выдрать из пазов между бревнами паклю, залить пазы бензином и поджечь. Я провел рукой по бревнам: темные, крепкие, как медь. Такие не сразу загорятся, да и загорятся ли?
   Костя между тем спустился почти до края крыши, задрал голову и начал показывать мне что-то знаками. Я не понял. Он поманил меня к себе.
   – Станьте вот здесь, – прошептал он. – Я на плечи вам… Попытаюсь достать до окна.
   – Ты рехнулся!
   До окна с самой удобной для меня точки минимум четыре метра. Кроме того, окно расположено не перпендикулярно к нам, а наискосок. Если я примощусь на краю крыши, черепица может не выдержать, и мы оба сорвемся вниз.
   – Никуда мы не сорвемся, – проговорил Костя. Он уже сердился. – Что вы за человек? Неужели трудно? Я же дело предлагаю.
   Крыша была неудобным местом для спора. Быть может, действительно не сорвемся?
   Была не была. Я спустился до самого края крыши и занял место Кости.
   Выпрямился во весь рост и ухватился руками за стену.
   – Давай!
   Костя, как партерный гимнаст, стал на мое левое колено и взгромоздился мне на плечи. В ногах моих появилась дрожь. Я прижался лицом и грудью к холодным бревнам.
   – Достаешь? – прошипел я.
   Молчание.
   – Слышишь, дурень?
   Тишина.
   – Ну, что ты там? – теряя терпение, спросил я.
   – Минутку… Держитесь крепче.
   Я не успел ни сообразить, ни как следует закрепиться, лишь ощутил страшный нажим на плечи и толчок, от которого повалился на крышу. Придя в себя, я быстро перевернулся на бок и обмер: Костя висел. Руками он держался за что-то невидимое под самым окном, а ногами сучил, стараясь найти опору. У меня засосало под ложечкой. Ненормальный… Он же свернет себе шею! И главное, ему ничем нельзя помочь. Нас разделяют добрые три метра, которые не преодолеешь, даже вытянув руки.
   Я лежал безмолвный, скованный, таращил глаза, а он висел и изворачивался, как ящерица.
   И вдруг Костя затих. За что-то зацепился. Да, нашел какую-то щель, или углубление, или выступ. У меня отлегло от сердца.
   События, разумеется, протекали быстрее, нежели я их описываю. Все исчислялось секундами. Короче говоря, Костя вдруг подал мне… что бы вы думали? Стекло? Как бы не так. Он подал мне целиком раму. Поражало не то, что он сделал это мастерски очень ловко, а то, что ему вообще удалось это сделать… Произошло что-то непостижимое.
   Сейчас он торчал боком в оконном проеме и шептал требовательно:
   – Флягу!
   Одна фляга с бензином была у меня, две – у него.
   Я отцепил ее с карабинчика на поясе, встал, занял поудобнее позицию, примерился:
   – Лови!
   Фляга взметнулась вверх, упала вниз и едва угодила мне в руки. И так три раза подряд. На лбу у меня вы ступил пот. Какое-то проклятие! Чертовское невезение!
   – Из вас не получится жонглер, – пошутил Костя.
   Нашел время шутить! А меня разрывала злоба: фляга никак не летела туда, куда я направлял ее. Наконец Костя изловчился и схватил жестянку.
   – Спускайтесь на землю, – прошептал Костя.
   – А ты?
   – Не буду же я здесь ночевать!
   Что правда – то правда. Значит, он полетит вниз. И хорошо, если не переломает ноги. Надо хоть как-нибудь самортизировать его падение. Ведь умеют же это делать цирковые акробаты!
   Я спрыгнул. Даже не упал. В это время вверху чиркнула спичка, Костя поджигал паклю. Потом горящий комок исчез внутри дома, Костя опять повис на руках, раскачался и, вопреки закону земного притяжения, оказался не внизу возле меня, а на крыше.
   Огонь внутри дома скакнул, как хищник, пламя взвилось и осветило пустое окно. Все понимают, и вряд ли надо объяснять, что если дерево облить чистосортным бензином, то уж оно, конечно, горит как следует.
   Костя прыгнул в мои объятия. Я не рассчитал свои возможности и упал. Он упал на меня. Мы быстро вскочили, разгоряченные, взбудораженные.
   – А теперь – ходу!
   Мы направились уже изведанным маршрутом. Надо было бежать, бежать что есть духу. Неосторожность требовала спокойствия, и мы шли, правда быстрее, чем прежде. Все хорошо. Бричка… Кустарник… Сарай под черепицей…
   Кирпичный забор… Знакомый дом… Сейчас будет тротуар.
   – Вер да? Кто идет? Хальт! – раздался хриплый окрик.
   Он на секунду пригвоздил нас к месту. Только на секунду. Мы отпрянули назад, бросились в узкую щель между двумя домами и замерли не дыша. На улице, в том месте, где выкрикнул патруль, топали сапоги, звякали автоматы, раздавались ругательства. Нас искали.
   Можно было, конечно, выйти и предъявить свои документы. В чем дело? Кто мы такие? Дежурный полиции по караулам и старший переводчик управы.
   Пожалуйста!
   Но это – бредовая мысль. Трудно объяснить, каким образом наше присутствие здесь совпало с пожаром.
   Уйти. Незаметно уйти – единственное спасение. Мы воспользовались запасным вариантом, стали пробираться дворами, пока не достигли развалин.
   Здесь постояли около минуты, вслушиваясь в ночь. Раздался разбойничий свист, но не близко, а так шагах в трехстах, на Административной.
   – Это мои ребята, – шепнул Костя.
   Я не отнес это к успокаивающим сообщениям. Надо было выбраться на улицу, пересекающую и Восточную и Административную. И побыстрее. Немцы, если что-то учуяли, не уйдут. Они вызовут подмогу и перевернут все вверх дном. А учуять не трудно: пожар скажет сам за себя.
   Где-то (где – определить сразу было трудно) затарахтел мотоцикл, и автоматная очередь прошила тишину. Стреляли на Восточной. Возможно, часовой у горящего дома поднял тревогу.
   – Держите, – тихо произнес Костя, и ребристая граната тяжестью легла на мою ладонь.
   Правильно. Молодчина Костя! Граната – верное дело. Выручит в трудную минуту.
   – Выскочим все же на Административную, – предложил я. – Добежим до переулка – и в гору… до соснового бора, а там попробуем вниз, к реке.
   Костя не возражал.
   Тихо ступая, мы покинули развалины, вышли на улицу, быстро зашагали к переулку и вдруг за спиной опять услышали:
   – Хальт!
   Теперь беги! Теперь скачи!
   Сзади раздался дружный топот, затрещал автомат и хлопнула винтовка. Нас заметили. Немцы стреляли по видимым целям. Вся надежда на ноги и удачу.