Брянцев Георгий Михайлович. По тонкому льду

   В ожиданий торжественной минуты гости раскладывали еду по своим тарелкам. Купейкин разливал вино. Когда подошла очередь Гизелы, он достал из буфета отдельную бутылку и сказал тихо, но торжественно:
   – Только для вас. Сухое. "Корво ди Саллапарута", из Сицилии.
   Гизела мило улыбнулась, кивнула и, подняв наполненный золотистым напитком бокал до уровня глаз, посмотрела на свет.
   Мы наблюдали за каждым ее движением.
   Майор Гильдмайстер взглянул на свои часы и поднялся с бокалом в руке.
   – Ауф! Встать! – крикнул штурмбаннфюрер Земельбауэр и, выбросив руку вперед, пролаял: – Хайль Гитлер!
   Ответили все, не особенно дружно.
   – Ч-ч… – прошипел бургомистр, и взгляды гостей скрестились на коменданте.
   Майор поздравил присутствующих с Новым годом. Мы поднесли к губам бокалы, и в эту минуту задребезжал телефон, стоявший в углу на маленьком столике. Секретарь управы вскочил с места, опрокинув стул, и схватил трубку.
   Просили коменданта.
   Майор Гильдмайстер спокойно допил вино и не торопясь направился к телефону.
   Все замерли. В столовой водворилась тишина. Но за этой обманчивой тишиной что-то скрывалось. Она таила какую-то угрозу.
   – Так… Понимаю… Правильно… Поезжайте… Я буду здесь, – произнес комендант, положил трубку и задумался.
   – Что-нибудь серьезное? – поинтересовался штурмбаннфюрер, сощурив свои крысиные глазки.
   – Как сказать, – неопределенно заметил комендант. – От этого мы никогда не гарантированы. Горит состав с бензином на станции.
   У меня сильно сжалось сердце. Горячая волна радости подступила к горлу.
   Трофим Герасимович выполнил новогоднее задание.
   – Дверь на балкон открывается? – спросил комендант.
   – Да, конечно, – ответил бургомистр.
   – Выключите свет!
   Начальник полиции, ближе всех сидевший к выключателю, быстро исполнил команду, и комната погрузилась во мрак.
   Бургомистр завозился у двери. Загремела заслонка, щелкнул ключ в замке, затрещала бумага, которой были заклеены щели. Наконец дверь открылась, и вместе со струями холодного воздуха в комнату хлынули вопли сирены и всполошенные выкрики паровозных гудков. Комендант, гестаповец, начальник полиции, я и бургомистр вышли на балкон и закрыли за собой дверь.
   Метель угомонилась. Втихомолку падая легонький снежок. Мороз крепчал и сразу охватил нас в свои объятия.
   В западной части города полыхало пламя. Огонь отражался в низко плывущих облаках.
   – С воздуха? – спросил начальник гестапо. – Но я не слышал зениток.
   – Диверсия, – сказал комендант.
   – Хм… – Штурмбаннфюрер поежился и обратился к начальнику полиции: – Господин Пухов! Поезжайте, посмотрите сами.
   – Там мои люди, – заметил комендант.
   – Ничего, поезжайте, – повторил штурмбаннфюрер.
   – Слушаюсь, – произнес Пухов и, странно втянув голову в плечи, быстро юркнул с балкона.
   Я перегнулся через перила и стал смотреть вниз на цепочку автомобилей, выстроившихся у фасада. Спортивный «хорьх» с откидным верхом – майора Гильдмайстера; горбатый допотопный «штейр» – начальника госпиталя доктора Шумана; большой, приземистый, залепленный белыми пятнами «оппель-адмирал» – начальника гестапо. А на «мерседесе», видно, приехали полковник Килиан и его спутница. Шоферы стояли кучкой, глядели на зарево и о чем-то болтали. В темноте, точно светлячки, мигали горящие сигареты.
   Из ворот, расположенных под балконом, часто почихивая, выкатил полицейский «майбах». Чуть ли не на ходу в него вскочили двое.
   – Пойдемте, – предложил комендант, и мы вернулись в дом.
   Ужин возобновился. Тосты следовали за тостами. Полковник Килиан предложил выпить за доблестную германскую армию, бургомистр – за новый порядок на земле, вводимый железной рукой фюрера. Штурмбаннфюрер Земельбауэр поднял тост за тех русских, которые глубоко верят в Гитлера и помогают немецкой администрации на оккупированной территории.
   Хмель, подобно огненному току, растекался по моим венам. Голова чуть кружилась, но мысль работала по-прежнему четко, я прекрасно понимал происходящее, пил, ел, разговаривал, слушал.
   Шуман рассказывал анекдоты. Он знал их массу. В бестактной форме, не стесняясь женщин, он выкладывал самые пересоленные и переперченные.
   Бесстыдство этого пошляка со вставной челюстью превышало всякую меру.
   Килиан, Гильдмайстер и Земельбауэр косились на него, но молчали. Гизела, казалось, не слышала доктора и оживленно переговаривалась то с одним, то с другим гостем.
   Я изредка останавливал свой взгляд на ней. Происходило это бессознательно, независимо от меня, как биение сердца. Гизела обладала какой-то притягательной силой. Она держала себя в высшей степени скромно, без кокетства, без игры. У нее был низкий, глубокий, грудной, воркующий голос, и в этом я видел какое-то неотразимое очарование. До меня долетали обрывки фраз, брошенных Гизелой.
   – Там угощали нас страшным напитком. Забыла, как называется. Он отдает цитварным семенем.
   "Где там? – гадал я. – Кто же, в конце концов, она?" – Где вы жили в Афинах?
   – Сначала в отеле "Король Георг", потом в "Великобритании".
   "Так, – ответил я, – значит, она была в Греции".
   Гизела хотела добавить что-то, но ее перебил этот пошляк доктор Шуман.
   Он начал рассказывать анекдот о вскрытии трупа, причем с такими подробностями, от которых, скажем прямо, наш аппетит не мог улучшиться.
   Хозяйка подала национальное баварское блюдо – ливерные клецки. Я понял, что это блюдо – дань штурмбаннфюреру. Он оценил внимание к своей особе, встал, подошел к Валентине Серафимовне и поцеловал ей руку. Та просияла.
   Дружно принялись за клецки.
   Все, кроме Гизелы и коменданта, были под хмельком. Осмелела даже застенчивая жена бургомистра. Муж упрекал ее в том, что она допустила ошибку и не пригласила какого-то актера с гитарой. Она громко возражала:
   – Ни за что! Не терплю артистов! Это неполноценные люди. У них нет своего языка, своих мыслей.
   Ей начал возражать секретарь управы Воскобойников, но в это время внимание всех привлек неожиданно вошедший в столовую лейтенант из городской комендатуры, тот самый, с помощью которого я сделал головокружительную «карьеру». Снег на его фуражке, воротнике и плечах шинели еще не успел растаять.
   Майор Гильдмайстер извинился перед дамой, поднялся и твердой походкой направился к лейтенанту. Он обнял своего подчиненного за талию и вывел в коридор.
   Через несколько минут они оба вернулись. На лейтенанте уже не было фуражки и шинели. Он занял место уехавшего начальника полиции, но, увидев меня, поменялся местом с Воскобойниковым и оказался со мной рядом.
   Мы чокнулись, поздравили друг друга и выпили по бокалу.
   Я спросил лейтенанта:
   – Почему так поздно?
   Он объяснил, что попал сюда совершенно случайно, и на ухо добавил:
   – В машину начальника полиции кто-то бросил гранату. Возле казино. Убит он, шофер и референт.
   "Так, все ясно, – с удовлетворением отметил я. – Костя задание выполнил. Только ни он, ни кто-либо другой гранату не бросал. Костя уложил в багажнике «майбаха» магнитную мину, и она сработала".
   То, о чем лейтенант сообщил мне шепотом, комендант рассказал всем.
   Начальника госпиталя передернуло.
   – Черт знает что! Состав с горючим. Начальник полиции. Эти аттракционы мне не нравятся!
   – Да, – протянул полковник Килиан. – Не совсем удачная прелюдия к Новому году. Я был на передовой, там, знаете, спокойнее.
   Штурмбаннфюрер побагровел, стукнул своим детским кулачком по столу и сказал:
   – Ничего! Я доберусь до них.
   В голосе его я не почувствовал особой уверенности.
   Бургомистр, основательно «окосевший», пытался заверить гостей, что и он со своей стороны примет все возможные меры. Он начал было перечислять, какие именно, но поперхнулся Слова у него вылетали с надрывным кашлем и крошками от кулебяки. Гизела сделала брезгливую мину и немного отодвинулась.
   Мне в голову лезла сумасбродная мысль: "А что, если выпить за упокой души Пухова?" Мысль поистине сумасбродная.
   Валентине Серафимовне очень хотелось завести патефон и потанцевать, но майор Гильдмайстер решительно запротестовал: пора разъезжаться.
   Все встали из-за стола. Полковник Килиан загремел стулом и едва удержался на ногах.
   Начали прощаться. Когда я второй раз за эту ночь ощутил в своей руке теплую руку Гизелы, меня охватило чувство какой-то неловкости. Природу этой неловкости я еще не понимал.
   В передней штурмбаннфюрер сказал мне:
   – Я довезу вас на своем "оппеле".
   – Благодарю, – ответил я.
   – Где вы живете?
   Я рассказал.
   Знаки внимания со стороны начальника гестапо начинали тревожить меня. Я предпочел бы добираться домой пешком.
   Мы вышли на улицу. Машины коменданта и полковника Килиана уже отъехали.
   Шофер «оппеля» прогревал мотор, и плотный газ клубился у глушителя.
   Когда Земельбауэр взялся за ручку дверцы, в центре города грохнул взрыв. Затем застрекотал короткой очередью автомат, и опять наступила тишина.
   – Вы слышали? – как бы не веря себе, спросил гестаповец.
   – Да, слышал, – подтвердил я.
   Я мог сказать больше. Я мог сказать, что взлетело в воздух помещение радиоузла и радиостудии и что для этого понадобилось шестнадцать килограммов взрывчатки, а главное – смелость и отвага ребят из группы Андрея, которых гауптман Штульдреер считает верными людьми абвера.
   – Где же это? – нюхая носом воздух, поинтересовался Земельбауэр.
   – Трудно сказать. Где-то в центре.
   – Поехали, – предложил он и сплюнул.
   Мы уселись рядом, и «оппель» неслышно тронулся с места.

16. Геннадий нервничает

   Домой я попал в четыре часа утра. Хозяин не спал. Он сидел за столом, макал в воду черствый, проржавевший сухарь и грыз его.
   – Ну как? – спросил я, раздеваясь.
   Трофим Герасимович аккуратно смел на широкую шершавую ладонь крошки и ловко бросил их в рот. Потом подмигнул мне:
   – Видать по всему, все в порядке. Полыхало, куда там! Сработали твои зажигалочки.
   Трофим Герасимович намекал насчет моего участия в поджоге состава Это я снабдил его зажигалками, последними из моего личного запаса.
   Когда рассказывал Трофим Герасимович, казалось, будто сложную диверсию совершить было легко и просто Он передал всю историю за две минуты, и при этом самыми обычными словами – "подошли, заложили, ушли". На самом же деле это была труднейшая операция, потребовавшая недюжинной смелости и находчивости. Железнодорожные пути и составы охранялись усиленными нарядами солдат и полицаев. И хотя Трофим Герасимович улыбался и равнодушно махал рукой, я чувствовал еще не улегшееся в нем волнение. Новогодняя ночь заложила новые морщины на его лице. Он не спал, ждал меня: хотел поделиться своей радостью. И только когда я выслушал его, он забрался под теплый бок супруги и, сраженный усталостью, мгновенно уснул.
   Я последовал его примеру Мне для отдыха едва-едва хватило времени в эту новогоднюю ночь: предстояла встреча с Геннадием и Наперстком.
   Спал я немного, но крепко. Мне снилась молодая немка Гизела. Снилась в какой-то необычной обстановке, как это часто бывает во сне. Мы шли с ней на лыжах. Шли глухим хвойным лесом, а по нашим стопам следовал штурмбаннфюрер СС Земельбауэр. Потом мы очутились в зрительном зале неизвестного мне кинотеатра, смотрели фильм, и Гизела все время сжимала мою руку. А когда мы вышли из театра, на дворе стояло лето – солнцепек, духота. Мы пили лимонад и не могли напиться. Он был теплым, не утолял жажды. Проснувшись, я первым долгом подошел к жбану и выпил целый ковш воды. Хозяин спал, и его мощный храп сотрясал стены дома. Часы показывали восемь с небольшим.
   Я быстро оделся и вышел. Глазам моим открылось изумительно белое сияние снега. Он был всюду: на земле, на крышах, на заборах, на верхушках телеграфных столбов и на проводах. Стоял чудесный морозный день, первый день нового, сорок третьего года. В небо над вокзалом медленно тянулись столбы дыма, заволакивая чистые облака. Состав продолжал гореть, а виновник пожара в это время крепко спал.
   По пустынным улицам дремавшего города вяло бродили патрули. Сегодня их было необычно много. Оно и понятно.
   Прежде чем я добрался до дома Геннадия, мне пришлось трижды предъявлять документы. По количеству патрулей, по безлюдью на улицах нетрудно было догадаться, что в городе происходят облавы.
   К Геннадию должен был заглянуть и Андрей. Так условились мы после заседания. Дневная встреча нас не пугала. Я являлся сотрудником управы, а Андрей вербовщиком абвера. На худой конец встречу у Солдата он мог оправдать намерением привлечь нас к сотрудничеству с абвером.
   Геннадия я застал за бритьем. Он сидел у окна перед небольшим куском зеркала от разбитого прожектора, неторопливо мылил щеки и старательно выбривал. Лицо его, заметно припухшее, с мешками под глазами, убедительно свидетельствовало о том, что Новый год он встретил не без шнапса.
   На мое приветствие он едва ответил. Я думал, что Геннадий поинтересуется вчерашним балом у бургомистра, но он не задал никаких вопросов и вообще не проявлял желания разговаривать Молча добрился, подошел к рукомойнику и стал полоскаться. В это время подал голос его наследник. Он спал на диване между подушками и начал орать так, будто с него снимали кожу.
   Геннадий прервал умывание, наскоро вытерся, взял своего питомца на руки и неловко пестуя, принялся успокаивать.
   Я смотрел на Геннадия и думал. Дети есть дети. И этого пацана он должен любить. Но почему он ни разу не вспомнил и не заговорил о Наташе – своей единственной дочери? Неужели она не оставила никакого следа в его душе? Мне неудобно было начинать с ним разговор на эту тему, но очень хотелось. А я Наташу и мальца Мишу часто видел во сне.
   Ввалился с мороза Андрей, озябший, покрытый инеем.
   – Привет. С Новым годом, – бросил он деловито. – Сегодня ночью две мои группы выбрасывают в партизанскую зону. Одну – в район Борисова, другую – под Смоленск. Знаете, что кокнули Пухова?
   Я кивнул. Геннадий промолчал.
   – А что, радиоузел взлетел на воздух? – опять спросил Андрей.
   Я снова кивнул. Геннадий расхаживал по комнате и, легонько постукивая ребенка по мягкому месту, что-то мурлыкал. Он никак не реагировал и на мое сообщение о том, что Трофим Герасимович с напарником подожгли состав с горючим.
   Андрей внимательно поглядел на Безродного, вынул из кармана смятую сигарету, расправил ее и закурил.
   – У меня только что был гауптман Штульдреер, – проговорил он и, достав из кармана клочок бумаги, протянул мне. – Это координаты моих хлопцев. С завтрашнего дня их можно слушать. Уведоми Решетова!
   На моем лице застыл вопрос. Что значит «уведомить»? Это значит – зашифровать телеграмму. А шифр-то у Солдата!
   Андрей внес ясность и сказал Геннадию:
   – Шифр передай Дим-Димычу.
   – И не подумаю, – усмехнулся тот и поддал сильного шлепка сыну.
   Андрей нахмурился.
   – Да-да, – подтвердил Геннадий. – И не подумаю. Или тебе, или никому.
   Ни о каком Дим-Димыче не может быть и речи.
   – А если Демьян… – начал было Андрей.
   Вспыливший мгновенно Геннадий резко оборвал его:
   – Плевать я хотел на твоего Демьяна! Я подчиняюсь горкому, а не ему.
   Тоже мне умник нашелся. Командовать мастер. Подумаешь, пуп земли русской.
   Пусть сидит в лесной норе и занимается своими делами. И нечего совать нос куда не следует.
   Андрей улыбнулся и спокойно вставил в паузу:
   – Быть может, ты сам скажешь об этом Демьяну?
   Слова эти больно задели Геннадия.
   – Предоставляю эту возможность тебе. Лижи ему задницу!
   Мне очень хотелось, чтобы Андрей встал, подошел к Геннадию и дал ему по физиономии. Ему это сделать было совсем не трудно при его росте и силе. Но он только побледнел. Побледнел и сказал:
   – Демьян умеет командовать, ты прав. Тут он мастер, а ты и в подмастерья к нему не годишься.
   Геннадий подошел к кровати, швырнул в нее своего сына и, энергично жестикулируя, вновь стал выплескивать свою злость:
   – Ни черта он не умеет, твой Демьян. Только корчит из себя. В подполье провал за провалом. Сам виноват, а на других хочет свалить. Ищи ему предателя! Xa! Сам пусть ищет!
   Андрей тяжело опустил руку на стол и встал.
   – Хватит! Не будем ослами. Давай шифр!
   Геннадий хотел что-то сказать, глотнул воздух и молча вышел в другую комнату. Вернулся оттуда со спичечным коробком в руке.
   – Здесь все.
   Андрей неторопливо проверил и передал коробок мне.
   – У тебя будет, – проговорил он.
   Геннадий посмотрел на нас и глухо, сдерживая злобу, произнес:
   – Ладно. Проваливайте. Без вас тошно.
   Андрей кивком указал мне на дверь. За порогом он сказал:
   – Составь две телеграммы Решетову. В одной укажи, что по инициативе Демьяна горком развенчал Геннадия. Во второй сообщи о новогодних ударах.
   Добро?
   – Ладно.
   – Я виделся с Пейпером, – продолжал Андрей. – Да, он беседовал в приемной доктора с Помазиным.
   – Это очень важно, – заметил я.
   – Во всяком случае, этого типа сейчас знают в лицо трое наших.
   Посмотрим, что даст нам понедельник.
   Мы расстались. Поскольку Новый год выпал на пятницу, а в пятницу у доктора был приемный день, я имел все основания заглянуть к нему. Там никаких новостей не было. Небольшая новость заключалась в радиограмме за подписью Решетова. Я расшифровал ее дома. Она гласила:

   "Днями в Энске должен появиться оберштурмбаннфюрер СС Себастьян Андреас. Примите все меры, чтобы узнать, с кем из горожан он будет иметь встречи".

   Я постарался запомнить имя эсэсовца и сжег бумажку.

17. Сюрпризы

   – Ради бога, зайдите сегодня! – Эту фразу я услышал в десяти шагах от управы, когда заворачивал за угол. Оглядываться не следовало, слова были брошены мимоходом, чтобы не вызвать подозрения у посторонних. Но я оглянулся, встревоженный: от меня удалялась Наперсток. На ней был платок, старомодная, сильно поношенная плюшевая кацавейка и несуразные, с перекошенными задниками валенки. Как ни в чем не бывало твердыми маленькими шажками она переходила дорогу.
   "Ради бога, зайдите сегодня", – повторил я мысленно. И тотчас почувствовал смутное беспокойство. Еще ни разу Наперсток не назначала внеочередную явку таким способом. Ни разу не звучал так тревожно и просительно ее голос.
   Что случилось? Прошла ровно неделя, как я и Андрей были в доме Аристократа, видели его и Наперстка. Мы пришли в воскресенье вечером и ушли в понедельник: ждали Дункеля-Помазина. Но он не явился за своей машинкой.
   По-видимому, планы его менялись, и нам следовало это учесть, принять меры предосторожности, временно прекратить посещение Аристократа. И вдруг сигнал!
   Смутное беспокойство рождало различные предположения, одно страшнее другого. Я досадовал на Наперстка: она могла сказать еще несколько слов и объяснить, что произошло. А теперь мне приходится ломать голову и мучиться.
   Работа валилась из рук. Я писал какие-то бумажки, не вникая в них, не понимая сути. В голове билась одна мысль: "Надо идти! Надо идти к Аристократу. Скорее!" Сегодня понедельник. Карл Фридрихович принимает с десяти до тринадцати.
   Пора! Но как вырваться из управы? Что придумать? Кажется, все испробовано, и нового ничего не изобрести. Беспокойство нарастало, вызывало физическую боль: у меня адски ломило виски.
   Что же предпринять?
   Раздался звонок: вызывал к себе бургомистр. Сейчас отпрошусь. Скажу, что беспокоит печень, не могу работать.
   Увы, бургомистр предупредил мое намерение.
   – Только что звонил штурмбаннфюрер Земельбау-эр, – сказал он. – Вызывает вас к себе. Сейчас. Моя машина стоит у подъезда. Поезжайте!
   Сердце мое сжалось от неприятного предчувствия:
   – А что такое?
   Господин Купейкин беспомощно развел руками.
   Я поклонился и вышел. Еще сюрприз! Зачем я понадобился начальнику гестапо? Не связано ли это с сигналом Наперстка?
   По пути к зданию гестапо я передумал бог знает что. И конечно, в голову лезло самое худшее. А что, если Дункель уже знает, что доктор – наш человек?
   Что, если он следил за домом доктора? Быть может, доктора арестовали!
   – Подождать? – осведомился шофер, когда машина остановилась у подъезда.
   – Нет! – ответил я. И в голосе моем было столько отчаяния, что самому сделалось страшно.
   Я переступал этот роковой порог в первый и, возможно, в последний раз.
   Все допустимо. Сколько патриотов нашло свой удел в этих страшных стенах, и уж, конечно, никто из них не предполагал найти здесь конец. Я тоже не предполагал. Но кто гарантирован?
   Я поднимался по крутым ступенькам бывшего здания горкома партии, стараясь взять себя в руки и подготовиться к неведомому.
   Штурмбаннфюрер СС не встал при моем появлении, а лишь откинулся на спинку стула. Спинка была выше его головы. Этот убогий человечишка с птичьей головой, косоплечий, обрадовал меня: он любезно протянул через стол свою мягкую, детскую руку и, когда я пожал ее, предложил сесть. Потом пододвинул пачку сигарет, зажигалку. Я с удовольствием закурил.
   Затянулся раз-другой, и биение сердца пришло в норму. Тревогу как рукой сняло.
   Штурмбаннфюрера окружали кипы газет, сводок, папок, докладных записок, пачки раскрытых сигарет, огромный сейф, начатая бутылка вина, раскладной диван с подушкой и одеялом, несколько охотничьих ружей.
   – Не ожидали? – осведомился гестаповец.
   Я признался, что не ожидал.
   Он улыбнулся, показав свои желтые лошадиные зубы.
   – Я же обещал запомнить вас.
   "Провалился бы ты со своей памятью в преисподнюю", – едва не сорвалось с моих губ проклятье.
   Штурмбаннфюрер поинтересовался, как я живу, как идут дела в управе, как отнесся к моему вызову господин бургомистр.
   Я отвечал и думал: "Неужели за этим он вызвал меня? Нет-нет. Что-то другое. Но что?" Тревога вновь начинала подтачивать сердце. Кажется, рано я успокоился.
   Гестаповец слушал мои ответы, скалил зубы в улыбке, для которой не было никакого повода, и, откидывая голову с крохотным остреньким подбородком, пускал к потолку дым аккуратными маленькими колечками.
   Продержав меня минут десять в томительной неизвестности и раздумье, он сказал на своем тягучем диалекте баварца:
   – Сегодня вы мне нужны, господин Сухоруков.
   – К вашим услугам, – выразил я готовность.
   – Валентина Серафимовна заболела Она часто болеет. Женщина. А мне сегодня надо допросить одного типа. Это займет полчаса. От силы час, – и он нажал кнопку звонка.
   Вошедшему эсэсовцу начальник гестапо сказал одно слово:
   – Коркина!
   Эсэсовец щелкнул каблуками и удалился.
   Всех подпольщиков я знал по фамилиям. Коркина среди них не было. А быть может, кто-нибудь из ребят нарочно назвал себя так, чтобы сбить гестаповцев со следа?
   Ввели совершенно незнакомого мне, полного, с одутловатым лицом мужчину лет тридцати пяти. По его физиономии гуляла какая-то идиотская улыбка. Он подобострастно поклонился штурмбаннфюреру, потом мне, и я сразу проникся к нему отвращением. Не ненавистью, а именно отвращением, граничащим с брезгливостью.
   Земельбауэр указал пальцем на высокий табурет в углу, и Коркин без слов понял, что надо сесть. Он еще раз поклонился, сказал: «Благодарю» – и водрузился на табурет.
   Штурмбаннфюрер подал мне несколько листков, схваченных скрепкой.
   Это был акт, в котором сообщалось, что Коркина «сняли» с поезда недалеко от Энска прошедшей ночью. При нем нашли несколько килограммов сливочного масла, два куска свиного сала, махорку в пачках, спички, соль, сухари.
   Он ничего не скрывал. Да, он коммунист. Точнее, кандидат в члены партии. Вступил в позапрошлом году. Втянули. Долго беседовали с ним, уговаривали и обрабатывали. Кроме того, он партизан. Как стал партизаном?
   Очень просто. В сорок первом году при эвакуации поезд, в котором он ехал, угодил под бомбежку. Спасались кто как мог. Коркин бежал, добрел до деревни Ушкино и поселился в доме вдовы Твердохлебовой. Что делал? Все! Копал картошку, молотил цепом рожь, рубил солому, собирал колосья и, кроме всего прочего, ездил по нарядам старосты в лес за дровами. Вот там-то, в лесу, в декабре прошлого года его и зацапали партизаны. Зацапали – и тут же допросили с пристрастием. Поверили, но к себе не повели. Приказали сидеть в деревне Ушкино и следить за движением немецких войск по большаку. А движения никакого не было. Двенадцатого декабря пришел человек от партизан и сказал:
   "Мотай-ка, брат Коркин, в Энск и попытайся там устроиться. Биография у тебя чистая. Сойдешь за спекулянта. Кое-что из продуктов мы тебе дадим". Вот и все.
   Я прочел протокольную запись и вернул Земельбауэру.
   – Узнайте, кем Коркин был до войны, – поинтересовался он.
   Я задал вопрос. Оказалось, что до войны он проживал в Энске. Был вахтером на заводе, пожарным инспектором, нарядчиком, Десятником на строительстве железнодорожного клуба, заведующим материальным складом и перед самой войной – кассиром горторговской базы.
   Далее вопросы следовали один за другим, и Коркин отвечал на них без запинки. Есть ли у него знакомые в Энске? А как же! И не один, а куча.
   Конечно, часть из них удрала, попала в армию, но кое-кто и уцелел, В этом он уверен.
   А где остановится Коркин, если его отпустят?