– Кстати, Константин Федорович, – обратился я к Плавскому, – завтра вы сможете возвратиться в Москву.
   Я встретился с недоуменным и разочарованным взглядом больших и мягких, точно бархат, глаз.
   – Вы сделали все, что могли, и даже намного больше. Все ваши расходы я оплачу.
   – Да разве дело в этом! – махнул рукой Плавский. – Но вы уверены, что я вам не понадоблюсь?
   – Дело не в том, понадобитесь вы или нет, – объяснил я мягко. – Дальше рискованно и опасно пользоваться вашими услугами.
   – Вы полагаете… – начал он.
   Я угадал его мысли:
   – Полагаю. Суздальский мог вас заметить?
   – Да, пожалуй, – признался Плавский. – Он в конспирации имеет больше опыта и сноровки.
   – То-то и оно, – заметил я. – Если даже не заметил, то может заметить.
   Зачем же рисковать?
   – Я понимаю… Вы правы, – согласился Плавский. – Все надо предвидеть.
   – А теперь посидите здесь, – предупредил я друзей. – Вернусь скоро.
   Моя беседа с местными чекистами несколько затянулась, но через час я, Плавский и Дим-Димыч были уже на Медниковской улице и осматривали дом, в котором жил Суздальский. Он оказался удобным, стоял один во дворе.
   Потом мы бродили по набережной вдвоем с Димой: Плавский отправился на разведку в ресторан «Волга».
   Сигнал от него поступил довольно скоро.
   – Ужинает! – сообщил Плавский. – Сидит за столом в компании двух моряков в форме.
   – Места свободные есть? – осведомился Дим-Димыч.
   – Ни одного.
   У входа в ресторан, прямо у дверей, околачивались три типа под приличным хмельком. Они выворачивали свои карманы и что-то подсчитывали.
   Видимо, определяли финансовые возможности. Я легонько раздвинул их плечом, и мы вошли внутрь.
   У стойки мне и Дим-Димычу подали по кружке пива и по паре раков.
   Да, это был он, пропадавший и ускользавший. Он старательно прожевывал пищу и разглядывал своих со седей по столику. Мы пили пиво, закусывали раками и разглядывали Суздальского-Кравцова.
   Времени оказалось достаточно не только для того, чтобы расправиться с раками и пивом, но еще и для того, чтобы накрепко зафиксировать в зрительной памяти облик человека с небольшой родинкой на левой щеке.
   Расплатившись, мы вышли и встретили на Радищевском бульваре терпеливо поджидавшего нас Плавского.
   По дороге я сказал:
   – Предсказывать дальнейший ход событий я не берусь, но сдается мне, что карьера Суздальского подходит к своему финалу.
   – Пора, – кивнул головой Дим-Димыч.
   В полночь мы проводили Плавского на московский поезд.



28 сентября 1939 г


(четверг)


   Погода резко переменилась. Похолодало. С Волги задул напористый, по-осеннему неприятный ветер. Он налетал порывами, озоровал, выметая остатки ушедшего лета.
   У меня побаливала голова. Всю ночь в комнате между обоями и стеной надоедливо шуршала мышь. Поначалу я запустил наугад, по слуху, ботинок и, кажется, угодил в Диму. Потом я спустил с кровати ноги и затопал ими по полу. Мышь на несколько секунд умолкла, а потом вновь начала возню. Лишь под утро я немного уснул.
   А Дим-Димыч выспался преотлично.
   Утром мы опять наслаждались топленым молоком я заедали его хрустящим хлебом. Затем отправились в город.
   Сейчас мы стояли на набережной у моста, на самом ветру, в некотором отдалении друг от друга и исподволь наблюдали, как наш подопечный совершает свою предобеденную прогулку. Наблюдали за ним не одни мы. Суздальский возбуждал во мне еще больший интерес, чем прежде. И для этого были причины.
   Вчера я разговаривал по телефону с Тулой. Вернее, продолжил начатый разговор. Никак не удавалось узнать о содержимом оставленного Суздальским чемоданчика. Дежурный железнодорожной милиции оказался не в курсе дела и попросил позвонить на другой день самому начальнику отделения. То, что сообщил начальник, огорошило нас с Димой.
   Оказывается, чемодан в течение трех суток преспокойно лежал на полке.
   Сообразительный (теперь это очевидно) начальник отделения не разрешил до поры до времени интересоваться его содержимым. Считал, что оснований для этого не было. Какой-то инженер Плавский подозревает кого-то в убийстве своей жены, сам преследует этого «кого-то», путает сюда органы безопасности.
   Вообще – дело темное. Подождать надо. И он распорядился ждать.
   На четвертые сутки в полдень явился гражданин, предъявил квитанцию и паспорт на имя Суздальского Вадима Сергеевича и потребовал «свой» чемодан.
   Фотокарточка на паспорте была копией с оригинала, то есть владельца паспорта. Но внешне новый Суздальский нисколько не походил на прежнего – ни по лицу, ни по росту, ни по возрасту. Помимо всего прочего, он оказался горбатым.
   С чемоданом новый Суздальский отправился на службу, в проектную контору, где он занимал должность чертежника, и, поскольку обеденный перерыв закончился, приступил к работе.
   Вечером Суздальский доехал трамваем домой, прошел в свою комнату и закрылся.
   Жил он одиноко в коммунальной квартире.
   Через полчаса сильный взрыв потряс дом. Потух свет, посыпалась штукатурка, вылетели стекла. Взрыв произошел в комнате Суздальского. Его нашли разорванным на части. От чемодана осталась четвертушка ручки. Обыском, произведенным в комнате, удалось обнаружить телеграмму из Москвы, спрятанную в кармане летнего пальто. Она гласила: «Все переслал. Можешь получить.
   Валентин».
   – Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – заметил Дима, когда мы шли опять к ресторану, где оставили подопечного. У нас он спровадил на тот свет Брусенцову, в Благовещенске кокнул Рождественского, а в Туле подорвал Суздальского. Смотри, и тут еще сделает покойника!
   – Все возможно. Все возможно, – ответил я.
   Начальник милиции из Тулы сообщил мне еще одну любопытную подробность.
   Оказывается, Суздальский появился в Туле всего полтора месяца назад. До этого он жил в Москве и работал, как я понял, в тресте канализации. И Брусенцова прежде работала в Москве И Рождественский.
   – Кто поручил этому подлецу приводить в исполнение приговоры? – спросил Дима.
   – Очевидно, тот, кто их выносил.
   – А быть может, он сам и судья и палач?
   – Тоже возможно.
   Мы прошли мимо ресторана. В окно был виден Кравцов (фамилия Суздальский уже отпадает), рассчитывавшийся с официантом. Он, должно быть, дал ему на чай, потому что официант поклонился и изобразил на лице улыбку.
   Через минуту Кравцов вышел, огляделся и уже хотел перейти улицу, когда к нему привязались трое подвыпивших мужчин, кажется, те самые, что толкались у входа в день нашего приезда. Они или просили у него закурить, или навязывались в компанию – издали понять было трудно. Один взял Кравцова под руку, но тот резко оттолкнул его. Поднялся шум. Выскочил швейцар, раздался свисток, стали сбегаться прохожие.
   Инцидент закончился появлением милиционера и проверкой документов.
   Целый и невредимый, Кравцов поспешно покинул шумное место и зашагал на свою Медниковскую улицу.
   От милиционера мы узнали вечером, что Кравцов значится как Вадим Данилович Филин.
   Ночью я разговаривал по телефону с Кочергиным. Доложил итоги и свои соображения. Он их одобрил. Попросил его затребовать из Тулы телеграмму от Валентина на имя Суздальского.
   Остаток ночи мы спали. Мышь меня не беспокоила. Дим-Димыч высказал предположение, что у мыши, возможно, выходной день.
   Утром, следуя примеру Филина, мы посетили калининскую баню и чудно попарились. Посвежевшие и помолодевшие, отправились с визитом к хозяину дома на Медниковской.
   О хозяине мы успели узнать все, что следовало. Ни его прошлое, ни настоящее, ни его род занятий, ни поведение – ровным счетом ничто не вызывало сомнений или подозрений. Приводам не подвергался, не арестовывался, под судом не был, в белой армии не служил, в бандах не участвовал, права голоса не лишался, женат один раз, алиментов не платит.
   – Более чистого человека трудно себе представить, – сказал Дим-Димыч.
   Собственно, это и позволило нам пойти на известный риск и заглянуть к нему.
   Но идеального, в полном значении этого слова, человека найти трудно. У хозяина дома по Медниковской был порок. Он пил. Пил запоем. Запой длился дней десять – двенадцать. Наступала депрессия. Месяц, другой, иногда и третий бедняга крепился, но стоило споткнуться на одну ногу – и следовал рецидив.
   Вот мы и у дома на Медниковской.
   Дворовая калитка болталась на одной петле под порывами ветра и жалобно поскрипывала.
   Я толкнул первую дверь. Она подалась. Без стука мы прошли через вторую.
   В просторной комнате, с выходящими на улицу окнами, мы увидели хозяина.
   Пухлый, бледный мужчина полулежал-полусидел на диване с яркой, цветистой обивкой, опершись спиной на большую подушку. Голова его, затылок и часть лица были обложены крупными капустными листьями. Возле дивана стояла табуретка, на ней медный таз, наполовину наполненный водой, а рядом фарфоровая чашка в проволочной оплетке с какой-то жидкостью ядовитого цвета.
   Воздух был пропитан валерьянкой и еще чем-то едким, неприятным, не поддающимся определению.
   «Запашок – хоть святых выноси», – отметил я и любезно приветствовал хозяина, назвав его по имени и отчеству.
   Глаза его удивленно и оторопело уставились на меня. Чересчур удивленно и чересчур оторопело.
   – Кх… кх… Откуда вы меня знаете? – вопросил он отсыревшим голосом.
   – Не подумайте, что из энциклопедии, – невозмутимо ответил Дим-Димыч, подошел бесцеремонно к окну и открыл форточку.
   Хозяин неожиданно улыбнулся и покачал головой. Затем он решительно содрал с себя капустные листья и швырнул их в медный таз.
   Нашим взорам открылось опухшее лицо с обвисшей, как у индюка, кожей на шее, довольно внушительный голый бугристый череп.
   Хозяин встал, проворно заправил нательную рубаху в брюки, застегнул их, сунул босые ноги в домашние войлочные туфли.
   – Прошу садиться, – проговорил он. – Чем могу быть полезен?
   «Слава богу, – подумал я. – Не пьян. Вышел из штопора».
   Мы отрекомендовались работниками паспортного отдела и изложили суть дела. До нас дошли сведения, что в доме долгое время живет непрописанный человек.
   – Ну что за народ эти соседи! – возмутился хозяин. – В чужом глазу соринку подмечают, а в своем бревно не видят. Как же это так – долго? Пять суток жил человек. Ну и что?
   – Говорите, жил? А где он сейчас? – осведомился я.
   – Уехал. Вчера уехал.
   – Неожиданно? – решил уточнить Дим-Димыч.
   – Почему неожиданно? Я знал, когда он уедет. Он сказал об этом в день приезда.
   – Это ваш родственник? – спросил я.
   – Какой там родственник! Второй раз в жизни встретились. Познакомились год с лишним назад. В Иркутск я ездил. Дочка у меня там. Замужняя… На обратном пути в вагоне познакомились. Сами небось ездили, знаете.
   Разговорились. Слово за слово. Картишки, выпивка. Вместе до Москвы-матушки.
   Я из отпуска, он в отпуск из Благовещенска. Инженер. Серьезный такой. Цену деньгам знает. В питье умерен. Адрес взял. Интересно, говорит. Когда-нибудь загляну в Калинин. Вот и заглянул. Деньги предлагал. Я отказался. Все-таки одарил меня. Вот эту штучку пожаловал, – и хозяин показал нам очень тонкий металлический портсигар с вырезанными на нем тремя буквами: «Р.В.С.».
   – Вроде как «Реввоенсовет», – объяснил хозяин.
   Это было все, чем отметил здесь свое пребывание Филин.
   – А как его зовут? – спросил Дим-Димыч.
   – Валентином. Полностью: Валентин Серафимович Рождественский.
   Меня будто что-то обожгло. Рождественский Валентин Серафимович. Ведь это тот самый, которого Филин в свое время собственными руками отправил в бессрочную командировку на тот свет.
   – Вы уверены, что его фамилия Рождественский? – спросил я.
   – Господи! Что же я, безглазый, что ли? Паспорт его в руках держал. Он просил: «Пропишите!» А стоит ли? На пять суток-то? Волокита одна.
   Дим-Димыч разглядывал буквы на портсигаре. Переглянулись. Поняли друг друга. В словах не было нужды. Мы встали, предупредили хозяина о соблюдении паспортного режима и распрощались.
   Половицы захлюпали под нашими ногами, когда мы шли к выходу. Пожилая женщина, видимо жена хозяина, с подобранным подолом старательно смывала грязь с наслеженных ступенек крыльца.
   – Ожидал ты что-либо подобное? – спросил Дима уже на улице.
   – Что угодно, но не это, – признался я.



24 октября 1939 г


(вторник)


   Сегодня московские чекисты получили санкцию прокурора на арест Филина-Рождественского. Понадобился почти месяц, чтобы собрать о нем необходимые сведения.
   Под фамилией Филин он был прописан в Москве и жил на юго-западной окраине, в Арсенальном переулке, а документами Рождественского пользовался при выездах из столицы. По возрасту он оказался старше, чем мы предполагали.
   Ему стукнуло сорок два года.
   Филин нигде не служил и занимался частной медицинской практикой как фельдшер. Часть клиентуры принимал у себя, часть обслуживал у больных на дому: делал лечебные массажи, внутривенные вливания, ставил банки, пиявки.
   Его хорошо знали завсегдатаи Сандуновских бань, где он раз в неделю делал массажи.
   Жил холостяком, увлекался музыкой, дома играл на виолончели. Никаких сборищ в квартире не устраивал и у хозяев пользовался репутацией спокойного и солидного жильца.
   Получив санкцию прокурора на арест Филина, капитан Решетов – работник центрального аппарата НКГБ – провел узкое совещание, на которое вызвал меня.
   О капитане Решетове я много слышал, но увидел его впервые лишь сегодня.
   Имя его в кругах чекистов было овеяно романтикой. Он отчаянно дрался в рядах Интернациональной бригады в Испании. О его храбрости рас сказывали легенды.
   Внешне он был хмур, суров, говорил спокойно и умел заставить себя слушать.
   Все участники совещания, в том числе и я, ловили каждое его слово.
   Когда все было оговорено, Решетов помял кисть своей левой раненой руки, кровь в которую, как я понял, поступала не совсем нормально, и сказал, ни к кому персонально не обращаясь:
   – Ждать больше нельзя, а надо бы. Ой, как надо бы… Трудно поверить, что Филин над собой никого не имеет. Невероятно!
   В десять вечера старший лейтенант Аванесов, лейтенант Гусев и я сели в машину и отправились на операцию.
   Задача наша состояла в том, чтобы застать Филина врасплох. Известно, что преступнику достаточно нескольких секунд, чтобы уничтожить неопровержимые улики и приготовиться к самообороне.
   В комнате Филина, двумя окнами выходящей во двор, горел неяркий свет.
   Но разглядеть, что происходило внутри, было нельзя: плотные шторы, закрывавшие окна, оставляли лишь узкие щели. Сквозь одну из них мы увидели стену, сквозь вторую – угол платяного шкафа.
   Расположение комнат в доме было заранее изучено. Через ход со двора и коридор можно пройти прямо к Филину, а с улицы – только минуя две хозяйские комнаты. Лейтенант Гусев остался на улице, а я и Аванесов поднялись на ступеньки крыльца.
   Дверь, как и следовало ожидать, была заперта. Мой спутник достал что-то из кармана и бесшумно вставил в замочную скважину. Два осторожных поворота кисти руки – и створка подалась. Мы оказались в совершенно темном коридоре, замерли, прислушались. Я включил карманный фонарик. Все правильно: левая дверь ведет в кухню, правая – к Филину. Интересно, заперта она или нет? Если заперта, придется прибегать к содействию хозяина. Но прежде надо проверить, не производя никакого шума. Аванесов протянул уже руку к двери, как за нею послышались шаги, шум переставленного стула, опять шаги и скрип задвинутого ящика. Мы, точно по команде, попятились, и я погасил фонарик.
   Дверь открылась, и в рамке света показался Филин. На нем была военная форма со шпалой на петлицах. Держа пистолет на изготовку, мы надвинулись на него, и Аванесов негромко скомандовал:
   – Спокойно! Поднимите руки! Так.
   Тесня Филина, мы заставили его вернуться в комнату.
   Я прикрыл дверь, спрятал пистолет и стал обшаривать карманы Филина. В них оказался пистолет «браунинг», большой складной нож, два кожаных бумажника – один с документами, другой с деньгами – и разная мелочь.
   – Можете опустить руки, – разрешил Аванесов. – Садитесь и отдыхайте.
   Филин опустился на стул. Лицо его оставалось совершенно спокойным и ничего не выражало: ни страха, ни растерянности, ни волнения. Он сидел между дверью и единственным столом, на котором горела настольная лампа, освещавшая комнату.
   – Пригласите хозяина и лейтенанта, – приказал мне Аванесов.
   Я направился к двери, открыл ее, шагнул через порог и, повинуясь какой-то неожиданной мысли, оглянулся. В этот момент Филин сделал прыжок к столу. Я тоже прыгнул, взмахнул рукой и угодил ему в челюсть. Без звука он рухнул на пол и на мгновение потерял сознание.
   Аванесов, стоявший к нему вполоборота и рассматривавший бумажник, удивленно взглянул на меня, потом на лежавшего Филина.
   – Что, собственно, он хотел сделать?
   – По-моему, разбить лампу, – ответил я.
   – Лампу? Зачем? – Аванесов подошел к выключателю на стене и щелкнул им.
   Загорелся верхний свет. – Нет, тут что-то другое.
   Филин легонько простонал, зашевелился. Аванесов наклонился над ним, помог подняться.
   – Мы же с вами договорились отдыхать, а вы нарушаете порядок. Не годится, гражданин Филин. Сидите спокойно!
   Филин снова устроился на стуле и стал ощупывать рукой ушибленное место.
   Он молчал и только косился на меня.
   Теперь, кажется, можно было спокойно идти за лейтенантом Гусевым и хозяином дома.
   Когда я вернулся в сопровождении понятых, Аванесов кивком головы подозвал меня и показал обнаруженный им на столе железнодорожный билет на двадцать восьмое октября. Плацкартный билет от Москвы до хутора Михайловского.
   «Так вот зачем Филин бросился к столу! – сообразил я. – Пытался уничтожить билет. Не удалось!» Вместе с Гусевым мы начали обыск квартиры. Он занял у нас добрую половину ночи, но ничего существенного и интересного, с нашей точки зрения, не обнаружили. В три часа 25 октября Филина привели на первый допрос.



25 октября 1939 г


(среда)


   Допрашивал капитан Решетов. Я вел протокол. То, что Филин совершенно не запирался и сразу стал давать, как выражаемся мы, признательные показания, ни для кого неожиданностью не было.
   Улики опровергнуть было невозможно. Перед ним стоял выбор: или полное и чистосердечное признание, или ложь. В первом случае он мог рассчитывать на снисхождение, во втором – нет. Он, как и большинство преступников, избрал первое. Филин хотел жить. Он рассказывал все.
   В тридцать четвертом году его завербовала германская разведывательная служба. Это произошло в Гомеле, где он работал фельдшером в одной из городских больниц. До тридцать шестого года никаких поручений не выполнял, ни с кем из представителей вражеской разведки не встречался. В начале тридцать шестого года на гомельском вокзале он неожиданно столкнулся с человеком, который его в свое время завербовал. Человек этот снабдил Филина крупной суммой денег, предложил бросить работу и перебраться в Москву. Филин так и поступил. И вновь бездействовал долгое время. В апреле следующего года его, опять-таки нежданно-негаданно, в Москве, в районе Покровки, взял под руку какой-то человек, и Филин, повернувшись, узнал своего патрона. Они побродили по Садовому кольцу, побеседовали. Филин опять получил деньги и несколько дней спустя выехал в Благовещенск. Ему предстояло найти Рождественского и прикончить его. Филин выполнил поручение и едва избежал правосудия. Затем было дано задание познакомиться с Брусенцовой, увлечь ее куда-либо за город и тоже прикончить. Брусенцова что-то почуяла и сама покинула Москву. Не без труда Филин отыскал ее. А совсем недавно подошел черед Суздальского.
   Каждый из этих троих, в свое время и при различных обстоятельствах, стал агентом германской разведки, выполнял ее задания, а потом по причинам, Филину неизвестным, начал уклоняться от встреч с шефом.
   У них не хватало смелости поддерживать дальнейшую связь с вражеской разведкой, но и недоставало мужества пойти в органы безопасности и обо всем рассказать. Но они могли в конце концов обрести это мужество. Это и пугало шефа.
   Была, конечно, возможность покончить с любым из троих в Москве. Но шеф и слушать не хотел об этом. Только не в Москве!
   Когда шеф узнал, что Филин умертвил Брусенцову тем же способом, что и Рождественского, он был разгневан. Поэтому убийство Суздальского пришлось осуществить способом, предложенным самим шефом. Он же снабдил Филина и чемоданом, в который был вмонтирован взрывной заряд.
   Существует еще один человек, над которым нависла угроза расправы Предрешен даже вопрос о том, как его ликвидировать Филин должен столкнуть этого человека с электропоезда между Москвой и Малаховкой. Нужна только команда шефа, а тот медлит – должно быть, проверяет своего агента.
   Никаких других поручений Филин не выполнял. Его роль сводилась к уничтожению агентуры, которая или уже «выдохлась» и не могла больше приносить пользы, или попала под подозрение органов контрразведки, или же, наконец, не хотела дальше сотрудничать с шефом.
   – Я уничтожал врагов ваших, – неожиданно и вполне серьезно заявил Филин. – Те, с кем я расправился, уже утратили право быть среди вас и считать себя равноправными гражданами. Пусть это не смягчает моей вины, но это так. Я устранял тех, до кого не дотянулись ваши руки. Устранял – и получал за это хорошие деньги. А вот за благовещенских чекистов – того, которого я убил, и того, что ранил, – я готов класть свою голову на плаху.
   Но я вынужден был так поступить. Я очень не хотел сидеть в тюрьме из-за подлеца Рождественского. А он такой же подлец, как и Суздальский, как и Брусенцова.
   Я и Аванесов переглянулись. С такой, довольно оригинальной философией мы встречались впервые.
   Решетов продолжал допрос. Дело дошло до Калинина. Филин рассказал: шеф однажды намекнул ему, что было бы неплохо подыскать «спокойную крышу» невдалеке от Москвы, на случай «нужды».
   Возвращаясь из Благовещенска, в поезде Филин познакомился с человеком из Калинина и решил навестить его. Город и дом ему понравились, но конкретного разговора с хозяином он не вел. Считал, что еще рановато.
   Осведомленность Филина о своем шефе была весьма ограниченна. Ни разу с момента вербовки шеф не назначал ему заранее свиданий. Появлялся всегда в такой момент, когда Филин его не ожидал. Никаких письменных донесений не требовал; снабжая деньгами, расписок не брал. О том, где он живет, какова его фамилия, чем занимается, – Филин не имеет ни малейшего понятия.
   – Опишите его внешность, – потребовал Решетов.
   Филин сделал это охотно. Шеф – мужчина лет сорока пяти. По виду, во всяком случае, не старше. Темный шатен. Кто он по национальности – сказать трудно. Роста скорее невысокого, чем среднего. Коренаст, широк в плечах и груди. Ходит крупными шагами. Идти с ним в ногу трудно. Походка вразвалку, но это не очень заметно. Полнотой не страдает и производит впечатление человека физически тренированного.
   – Когда вы впервые с ним встретились, он как-нибудь назвал себя? – спросил Решетов.
   Филин повел бровями, усмехнулся:
   – Понятно, назвал. Но я не придал этому никакого значения. Ему надо же было что-то сказать.
   – Можете припомнить, как он назвал себя? – допытывался Решетов.
   – А я и не забывал. Он представился как Дункель. Возможно, это кличка.
   Я вздрогнул и уронил ручку. Уронил – и оставил на протоколе большую кляксу. Пришлось прибегнуть к помощи пресс-папье.
   Решетов пристально посмотрел на меня и продолжал допрос. А я пододвинул протокол Аванесову, сказал, что мне надо на минуту выйти, и покинул кабинет.
   В коридоре я стал у стены и сильно потер виски. «Что же такое?
   Дункель… Дункель… Одного этого слова оказалось вполне достаточно, чтобы вывести меня из равновесия. Дункель! Это имя назвал и Витковский. Значит, шеф Филина являлся и шефом Витковского? Неужели совпадение? Нелепое совпадение, которое час-то путает все карты. Быть не может… Портрет Дункеля, обрисованный Филиным, не отличается от того, который в свое время нарисовал Витковский. Конечно же: невысок, коренаст, крепок, походка вразвалку. Все совпадает Речь идет об одном человеке. И совпадает не только внешний вид, но и другое. Стиль, если здесь это слово применимо. И тот и этот Дункель никогда заранее не назначают встреч и появляются неожиданно для своих подшефных».
   Я нервно прошелся по коридору. Потом заглянул к дежурному и набрал номер телефона Решетова.
   – Товарищ капитан! – произнес я в трубку. – Вы помните из наших докладных дело Кошелькова, Глухаревского, Витковского?
   – Помню, – тихо ответил Решетов.
   – Там тоже шла речь о Дункеле.
   – Помню и это.
   – Тогда прошу извинить Я думал…
   В трубке послышались отбойные гудки.
   Я тотчас же вернулся в кабинет и снова взялся за протокол.
   Без меня Аванесов уже сделал новую запись. Филин рассказал, что подметил у Дункеля одну довольно странную привычку. Еще при первой встрече с ним в Гомеле (а встреча происходила в больничном саду) ему показалось, что Дункель только что вышел из-за стола после сытной еды. В ходе беседы он несколько раз доставал из бокового кармана пиджака зубочистку и принимался ковырять в зубах. При этом он все время причмокивал и продувал зубы.