Брянцев Георгий Михайлович. По тонкому льду

   – Она не совпадает с точкой зрения Хоботова. Я склонен полагать, что здесь или внезапная естественная смерть, или самоубийство.
   – Хм… Сомнительно, – возразил Геннадий. – И в том, и в другом случае партнеру, сопровождавшему покойную, не имело никакого смысла скрываться.
   – Пожалуй, да, – вынужден был я согласиться с резонным доводом.
   Геннадий громко откашлялся, встал со стула, прошелся по комнате и нравоучительно заметил:
   – Вообще, товарищ лейтенант, никогда не надо ничего усложнять и преувеличивать… – Он умолк на мгновение и, посмотрев в замерзшее окно, добавил: – От нас требуется объяснить необъяснимое, так вы, кажется, считаете? Что ж… мы попытаемся это сделать.
   В его тоне мне почудилась уверенность, будто следствие напало по меньшей мере на горячий след преступника. Настроение мгновенно улучшилось.
   Появление Геннадия и наш короткий разговор послужили для меня бодрящей разрядкой.
   – Первым долгом я хочу прочитать все сам, – сказал он между тем и занял за столом место, которое я предупредительно освободил.
   Геннадий только раскрыл папку, как дверь без шума открылась и в кабинет вошел шофер райотделения. Не зная Безродного, но видя в нем старшего по званию, он испросил у него разрешения обратиться ко мне и сказал, что приехал за мной от доктора Хоботова.
   Я перевел взгляд на Геннадия.
   – Вместе поедем, – сказал он без колебаний и начал одеваться…
   В тылах большого больничного двора, в мрачном каменном помещении с низким потолком и влажными стенами, мы нашли Хоботова и Брагина.
   Доктор, облаченный в клеенчатый фартук, сидел на табуретке. Рядом стоял Дим-Димыч. Оба они курили.
   Посреди комнаты на высоком железном тонконогом столе, прикрытая не совсем чистой бязевой простыней, лежала та, которая неожиданно покончила расчеты с жизнью в доме на Старолужской улице. Видны были только ее свисающие распущенные волосы и ступни с пожелтевшими пятками.
   Кроме нее, на голых топчанах вдоль стены лежали еще три ничем не прикрытых трупа.
   Я представил Хоботову Безродного. Доктор поклонился, но руки не подал – она была в резиновой перчатке.
   Неистребимый, всюду проникающий сладко-удушливый запах разложения человеческих тел мгновенно вошел в меня и тугим комком застрял в носоглотке.
   – Закурите, так лучше будет! – заметив мое состояние, посоветовал Хоботов и показал на пачку папирос, лежавшую на подоконнике.
   – Вы уже в курсе дела? – спросил он Безродного.
   – Примерно.
   – Отлично! Сейчас мы выясним, ошибся я или нет. Прошу сюда!
   Доктор подошел к тумбочке, на которой стояла большая стеклянная банка с широким горлом, наполненная водой, и в ней плавало что-то.
   – Так вот… – вновь заговорил Хоботов. – Что эта милая особа к моменту смерти была в состоянии сильного опьянения – установленный факт. Не так ли, товарищ Брагин?
   – Да-да… – подтвердил Дим-Димыч немного возбужденным, как мне показалось, голосом.
   – Что ее умертвили, – продолжал Хоботов, – тоже факт. А сейчас мы попытаемся получить ответ на главный вопрос: как ее умертвили? Что это, по-вашему? – Доктор ткнул пальцем в горловину банки, освещенной яркой двухсотсвечовой электрической лампой.
   Я приблизился к тумбочке, наклонился и увидел плавающий синевато-красный ком.
   – Сердце!
   – Отлично! – подтвердил Хоботов. – Хорошее, молодое, совершенно здоровое и уже никому не нужное сердце. Оно-то, надеюсь я, и сослужит нам последнюю службу. Теперь внимание! Сейчас я вскрою сердце в воде, а вы наблюдайте. Это очень важно и, главное, неповторимо. Если вверх побегут пузырьки, шарики воздуха, – я окажусь прав в своем предположении.
   Смотрите!..
   Я отвел назад руку с дымящейся папиросой и стал ждать. Напряжение я подметил и во взглядах Безродного и Брагина.
   Доктор просунул, не без усилий, свою левую руку в банку, захватил крепко сердце, а правой сильным надрезом полоснул его чуть не надвое. И тут же кверху цепочкой устремились один за другим прозрачные воздушные шарики…
   – Вот-вот! – воскликнул Дим-Димыч.
   – Прекрасно видно, – добавил Безродный.
   – Фу! – облегченно и шумно вздохнул доктор. – Что и требовалось доказать. Задача решена. Ответ найден.
   Он бросил на тумбочку нож, отряхнул с рук воду и начал стаскивать перчатки.
   – Теперь я могу сказать точно, что покойной, когда она после выпитого была в полуобморочном состоянии, при помощи обычного шприца и очень тонкой иглы пустили в просвет вены несколько кубиков обычного воздуха. И все. Этого более чем достаточно для мгновенной смерти. Сердце не терпит воздуха.
   Произошла эм-бо-ли-я. Слышали?
   Мы переглянулись, Для нас это медицинское слово было внове.
   – Это отнюдь не изобретение, – пояснил Хоботов. – Старо как мир.
   – А как вы догадались? – заинтересовался Дим-Димыч. – Что вас натолкнуло на первоначальную мысль?
   Доктор пригласил нас к высокому столу, извлек из кармана свою лупу, подал ее Дим-Димычу и сказал:
   – Смотрите сюда. Внимательно, – он указал на локтевой изгиб покойницы.
   – Что видите?
   – Малюсенькую, едва приметную точку, – ответил мой друг.
   – Вот-вот. Скоро она совсем исчезнет. Тут и вошла игла. Если бы я появился на свет божий не пятьдесят семь лет назад, если бы мне не довелось повидать на своем веку такие и им подобные штучки, я бы тоже не заметил точки.
   Он задернул простыню, подошел к крану с водой и стал тщательно намыливать руки…
   Полчаса спустя, проводив Хоботова на станцию, я и Дим-Димыч направились в райотделение. В коридоре мы увидели взволнованных свидетелей.
   На ходу я сказал другу:
   – Безродный уверен. Это меня радует. Мозги у него все-таки есть.
   – Боюсь, что у него их больше в костях, нежели в голове, – отпарировал Дим-Димыч.
   Мы прошли в кабинет, где Безродный сосредоточенно изучал материалы дела.
   – Свидетели давно уже здесь, – напомнил я.
   Геннадий оторвался от бумаг и сказал:
   – Точнее, обвиняемые, а не свидетели.
   Я и Дим-Димыч переглянулись. Такое заключение нас несколько озадачило.
   Оно было неожиданным и, пожалуй, смелым.
   Спустя несколько минут я впустил в кабинет костлявое и нескладное существо с решительным, если не наглым, выражением лица.
   – Я Кулькова, – представилось оно. – Олимпиада Гавриловна.
   – Садитесь! – сказал Безродный.
   Кулькова села не сразу, она попросила разрешения снять пальто и прошла к стенной вешалке в углу.
   Это была плоская спереди и сзади женщина, высокого роста, с несоразмерно тонкими ногами, оканчивавшимися удивительно большими ступнями.
   Ноги ее жалко болтались в полах короткого платья, из-под которого торчал конец нижней юбки. Чулки с вывернутыми швами напомнили мне крученые ножки гостиного столика. Удлиненную, расширяющуюся книзу голову украшала редкая растительность, сквозь которую просвечивала белая кожа. На одной щеке, у ноздри, и под ухом красовались две крупные и совершенно черные бородавки.
   Наконец она села и положила руки на стол.
   – Вам предоставляется возможность сказать всю правду, – начал Геннадий с холодным и глубоким презрением в глазах. – Если вы этой возможностью не воспользуетесь сейчас, больше уже никогда ее не получите.
   – Вы это о чем? – осведомилась Кулькова.
   Геннадий нахмурил брови.
   – Не валяйте дурака! Мы люди русские и обязаны понимать друг друга.
   Кулькова часто-часто заморгала глазами.
   – Поняли? – спросил ее Геннадий.
   Она решительно тряхнула своей лошадиной головой.
   – Вы должны говорить только правду, – напомнил Геннадий.
   – Я и говорю правду… только правду.
   – Пока вы ничего не говорите. На первом допросе вы заявили следующее, я привожу дословно ваши показания: «Убедившись, что дверь комнаты заперта изнутри и на мой стук никто не отзывается, я перепугалась и побежала звать участкового уполномоченного милиции». Так?
   – Сущая правда. Так и было.
   – В котором часу это произошло?
   – Совсем рано.
   – Точнее.
   – Ну, совсем рано… Часов, однако, в семь.
   – А что заставило вас чуть свет стучать в дверь ваших квартирантов?
   – Кошка, – последовал ответ.
   – Что? – блеснул глазами Геннадий.
   – Кошка. Моя кошка.
   Я, честно говоря, начал сомневаться в умственных способностях свидетельницы.
   – При чем здесь кошка? – сдерживая раздражение, громко произнес Геннадий.
   – При всем, – ответила Кулькова. – Она с вечера осталась в комнате, а потом размяукалась так, что у меня мурашки по спине забегали. Я потрогала дверь и крикнула: «Кошку выпустите! Нагадит она». А никто не отозвался. Я начала стучать, а квартиранты не подают голоса. Я перепужалась: обокрали, думаю, мене ночные гости, сами утекли, а кошку заперли! И подалась за участковым. Ну, потом дверь долой и увидели ее, сердешную. Лежит себе одна, а его и след простыл…
   – А кто же мог изнутри запереть дверь? – попытался уточнить Геннадий.
   – Никто изнутри не запирал. Я так думала поначалу, Это ее хлюст запер дверь снаружи на ключ…
   – И вы не слышали, когда он ушел?
   Кулькова опять тряхнула головой.
   – Вот что, гражданка Кулькова, – растягивая слова, проговорил Геннадий.
   – Не стройте из себя казанскую сироту. Бесполезно… Мы вас хорошо знаем. Вы сектантка-вербовщица. В тридцать первом году по заданию «хлыстов» сожгли семь гектаров пшеницы на. Кубани. В том же году утопили в реке Челбас двух новорожденных близнецов и были приговорены к пяти годам заключения. Вы преступница! И если думаете, что мы верим в ваше перерождение, то глубоко ошибаетесь. Выбирайте: или опять тюрьма, или душу наизнанку! Эта особа закрыла глаза не без вашей помощи. Это так же точно, как и то, что сейчас день. Выкладывайте все начистоту!..
   Кулькова вытаращенными глазами уставилась на Безродного. Язык отказался повиноваться ей. Она молчала, застыв в каком-то оцепенении, видимо, переваривая длинную фразу.
   Дим-Димыч, исполнявший обязанности секретаря, записал вопрос и ждал ответа.
   Кулькова продолжала молчать и смотрела почти не мигая глазами.
   Прошла минута, две. Дим-Димыч нацарапал на листке бумаги несколько слов и подсунул мне.
   Я прочел: «Через женщину продолжается человеческая жизнь. И через эту тоже. Представляешь?» – Ну?! – нетерпеливо крикнул Геннадий. – Я вызвал вас не для того, чтобы любоваться вашей красотой. Отвечайте! Как звали убитую? Где сейчас скрывается ее попутчик? Фамилия его? Нам все это известно, но мы ждем подтверждения от вас.
   Я содрогнулся.
   Это был ненужный, дешевый прием, ставящий следствие в нелепое положение. Умный свидетель мог бы ответить: если вам все известно, так зачем же спрашивать? Но Кулькова умом не блистала. Она в отчаянии замахала руками и заголосила:
   – Да что же такое творится?.. Что вы от меня хотите? Никакая я не злодейка… Что было, то было и прошло, а тут чиста я, как росинка. Не знаю я никого и рук не прикладывала… Что хотите, то и делайте.
   Геннадий пристукнул кулаком по столу:
   – Не морочьте мне голову! Я хочу знать фамилии ваших ночных гостей…
   Одного хотения, увы, было недостаточно. Кулькова не знала своих гостей.
   Она божилась, крестилась, клялась и под конец разревелась. И хотя весь облик Кульковой вызывал во мне глухую и все возраставшую антипатию, я был глубоко убежден, что она и в самом деле непричастна к преступлению.
   Дим-Димыч вторично подсунул мне клочок бумаги, и я прочел: «Стрельба из пушки по воробьям. Она ни при чем».
   Мы потратили на разговор с ней два с лишним часа и к допросу, снятому сотрудником угрозыска, не прибавили ни одной подробности, если не считать эпизода с кошкой.
   Вслед за Кульковой вызвали шофера Мигалкина. Это был очень смышленый молодой человек, отлично понимавший, что его короткая, но трудная биография обязывает его быть особенно разборчивым в выборе средств к достижению своей цели. А жизненная цель его предельно ясна. Он изложил ее доходчиво и кратко.
   Сейчас он шофер второго класса, а к концу года получит первый. Через год попытается поступить в институт, хочет стать инженером-автомобилистом, возможно – конструктором. И только. Ни больше ни меньше. Что отец его эмигрант, враг советского строя – он не скрывал и не намерен скрывать. Они расстались навсегда. Подобно отцу, он мог стать чиновником, или коммерсантом, или переводчиком у японцев. Японским языком он владеет почти так же, как русским. Он мог, наконец, остаться на той стороне. Хотя в Россию его никто не приглашал, но и из Харбина не выгоняли. Он уехал по собственной воле и считает, что это был первый действительно верный шаг в его самостоятельной жизни. Был ли отец против его отъезда? Нет! Больше того, именно отец первый подал ему эту мысль. Он сказал: «Ты, Серафим, русский, родился в России, должен жить и умереть там». За эти слова ему превеликое спасибо. Сам отец не собирается возвращаться на родину. У него свои счеты с Советской властью. До революции он был видным чиновником, состоятельным человеком, имел трехэтажный дом в Воронеже, прекрасную дачу в Ялте, приличный счет в банке. В шестнадцатом году он перебрался в Москву, купил скромный домик из девяти комнат с чудесным садом и, главное, автомобиль.
   Автомобиль французской марки, о котором мечтал долгие годы. И все это через год вылетело в трубу. А тут еще политические разногласия… Помирить кадетов и большевиков было невозможно, а старик был активным членом партии кадетов.
   Вот так… Значит, с отцом у Мигалкина дороги разошлись…
   Если следствие хочет знать, почему он остановился на профессии шофера, ответить нетрудно: еще мальчишкой тянулся к ней, любил ее и не думал ни о чем другом.
   Знает ли он о том, что школа в Харбине, которую он окончил, готовила диверсантов и террористов? Точно не знает. Ходили слухи. Но ему лично никто и никогда никаких предложений не делал.
   По делу, которое интересует следствие, готов сообщить все без утайки.
   Да, он действительно подвез на своей трехтонке со станции в город в ночь с двенадцатого на тринадцатое февраля двух пассажиров: мужчину и женщину Нет, сам он не набивался. Наоборот, они напросились. Встретился с ними на перроне часа три спустя после прохода поезда возле багажного склада, где получал четыре ящика с запасными частями.
   Мужчина спросил его, где можно остановиться приезжим Мигалкин ответил, что гостиницы в городе нет, приезжие устраиваются кто как может, но он знает одну квартирную хозяйку, у которой раньше жил. Речь шла о Кульковой. Мужчина согласился – на том и порешили. Перед чем как отправиться в путь, мужчина обратился со вторым вопросом: не слышал ли Мигалкин о ветвраче Проскурякове, жителе города? Мигалкин не знал Проскурякова.
   О Кульковой он может сказать, что это особа жадная и сварливая. Живет на доходы от двух коров и квартиры, которую сдает приезжим. В прошлом она совершила какие-то преступления, о которых рассказывает очень туманно и без особого желания. Кулькова – женщина со странностями. Супружеской жизни не признает, но очень любит детей. Совершенно не употребляет в пищу мяса, однако пристрастна к спиртным напиткам.
   Знала ли Кулькова мужчину и женщину, что приехали ночью в город? Нет, не знала. В этом Мигалкин уверен.
   Может ли он описать внешность незнакомца? Конечно! Он хорошо разглядел его. Это мужчина лет тридцати пяти, выше среднего роста, с запоминающимся, открытым, энергичным, гладко выбритым лицом и большим лбом. Недурен собой.
   На таких обычно обращают внимание.
   Вот все, что рассказал Мигалкин. И это было уже известно по материалам допроса уголовного розыска.
   Геннадий попытался для большего воздействия повысить голос, но Мигалкин спокойно и вежливо предупредил его:
   – Можно говорить тише. У меня отличный слух.
   В конце допроса Геннадий снова применил, как и в разговоре с Кульковой, провокационный ход.
   – Мы располагаем данными, что вы не случайно встретились с попутчиками на станции, а ездили встречать их.
   Мигалкин опять-таки очень вежливо и резонно ответил:
   – Если об одном и том же Двое говорят по-разному, то кто-то из них лжет и пытается ввести следствие в заблуждение. В ваших силах проверить как мои показания, так и данные, о которых вы упомянули. И тот, кто лжет, получит удовольствие познакомиться со статьей, о которой вы предупредили меня перед допросом…
   Нет-нет… Мигалкин был парень очень смышленый, рассудительный, и Геннадий, мне думается, понял это.
   Когда мы остались одни, а это произошло около одиннадцати ночи, Безродный сказал:
   – Надо во что бы то ни стало расколоть эту контру.
   – Кого конкретно вы имеете в виду? – счел нужным уточнить я.
   – Обоих, – угрюмо ответил Безродный.
   – Вы уверены, что они контрреволюционеры?
   – Я убежден, что они соучастники преступления. Налицо сговор.
   – Так вы убедите и нас в этом, товарищ старший лейтенант! – попросил Дим-Димыч.
   – Постараюсь, – ядовито заметил Безродный и посмотрел на стенные часы.
   – Теперь отдыхать. Завтра с утра вы, товарищ Трапезников, загляните в берлогу Кульковой и побеседуйте с жильцами. А вы… – Он повернулся к Брагину.
   – Я хочу предложить… – неосторожно прервал его Дим-Димыч, но Геннадий не дал ему высказаться.
   – Вы будете делать то, что прикажу я. Договоритесь в больнице, чтобы труп убитой положили в ледник и сохранили. Это раз. Сходите в автохозяйство, где работает Мигалкин, и возьмите на него характеристику. Это два.
   Установите, живет ли в городе ветврач Проскуряков, и соберите сведения о нем. Это три. Договоритесь с уголовным розыском, чтобы размножили фото убитой Это четыре. Пока все. Ясно?
   – Предельно, товарищ старший лейтенант! – ответил Дим-Димыч.

15 февраля 1939 г


(среда)

   Утром каждый занимался своим делом. Дим-Димыч отправился в больницу.
   Безродный опять вызвал на допрос Кулькову, а я пошел на Старолужскую улицу.
   Какое-то чувство подсказывало мне, что я понапрасну трачу время.
   Стоило только переступить порог входной двери, как весь дом ожил и зашевелился, словно встревоженный муравейник. По коридорам зашлепали босые ноги, зашаркали башмаки, началось многоголосое шушуканье.
   Я постоял некоторое время, осваиваясь с полумраком, и постучал в первую дверь налево.
   Меня встретила улыбающаяся женщина. С ее разрешения я вошел в комнату, сел на расшатанный стул и повел беседу. За стеной в коридоре все время улавливались какие-то подозрительные шорохи. Они меня нервировали. Я шагнул к двери, толкнул ее: прилипнув к косяку, стояла курносая девчонка лет двенадцати.
   – Ты что здесь торчишь? – строго спросил я.
   Она прыснула, прикрыла рот рукой и убежала…
   Я обошел шесть квартир и покинул злополучный дом уже под вечер, усталый и голодный.
   Предчувствие мое оправдалось. Ничего интересного беседы не дали. О Кульковой говорили всякие небылицы, но к делу это не имело никакого отношения.
   Наконец дом на Старолужской улице остался далеко позади, и я вернулся в районное отделение.
   Дим-Димыч все поручения Безродного выполнил. Автохозяйство дало Мигалкину блестящую характеристику.
   Ветврач Проскуряков Никодим Сергеевич действительно жил в городе, но совсем недавно, месяц назад, умер.
   Доложить результаты Безродному сразу не удалось. Запершись в кабинете, он что-то печатал на пишущей машинке.
   Пользуясь передышкой, мы – я, Дим-Димыч и Каменщиков – сели в дежурной комнате и стали обмениваться мнениями. Для меня было ясно, что следствие зашло в тупик. Руководство управления допустило ошибку, согласившись с доводами Каменщикова и приняв это дело в свое производство. Пока я не видел под ним никакой политической подоплеки.
   Вот если бы к убийству имели непосредственное отношение Мигалкин и Кулькова, тогда можно было бы что-то предполагать, подозревать. А сейчас вся эта таинственная история оборачивалась самым банальным образом. По-видимому, муж решил избавиться от своей благоверной – мало ли причин к этому, – завез ее в глубокую провинцию и тут совершил свой злодейский замысел. Правда, он почему-то прибег к такому необычному способу, как эмболия, но тут уж дело вкуса. Кому что нравится!
   Я высказал свое мнение Каменщикову и Дим-Димычу и добавил, что было бы правильно немедля возвратить все материалы уголовному розыску.
   Каменщиков запротестовал. Он, как и Безродный, придерживался точки зрения, что и Кулькова, и Мигалкин причастны к убийству, и был против возвращения материалов органам милиции.
   Дим-Димыч согласился с Каменщиковым в той части, что материалы не следует возвращать милиции, по крайней мере до той поры, пока не станет окончательно ясно, что налицо чисто уголовное преступление. А относительно причастности к убийству Кульковой и Мигалкина мнение его не расходилось с моим.
   – Мы должны, – сказал Дим-Димыч, – наметить себе минимум и осуществить его. Этим минимумом я считаю опознание убитой и установление личности ее спутника. Только тогда нам, возможно, удастся определить, с чем мы столкнулись: с уголовным или политическим преступлением. А сейчас мы топчемся на месте.
   Младший лейтенант Каменщиков кивнул головой:
   – Полностью согласен с вами, товарищ Брагин. Что же предпринять, чтобы выполнить этот минимум?
   – Подумать надо, – ответил Дим-Димыч. – Задача слагается из двух частей: из опознания убитой и установления личности живого. Я бы на вашем месте мобилизовал сейчас все возможности и попытался выяснить: покинул город этот таинственный субъект или скрывается здесь? Можно это проделать?
   Безусловно. Давайте рассуждать так: предположим, незнакомец покинул город тотчас после убийства. До станции, кажется, семьдесят километров?
   Каменщиков снова кивнул.
   – Он мог рискнуть добраться пешком, но едва ли, – продолжал Дим-Димыч.
   – Скорее всего, воспользовался попутной машиной. Если так, то он облегчил не только свой путь, но и Нашу задачу. Выяснить, чьи машины за эти двое суток ходили в сторону вокзала, не такая уж сложная задача. Наконец, его могли видеть на станции Ведь говорит же Мигалкин, что у незнакомца запоминающаяся физиономия. Он покупал билет. Он ходил по перрону в ожидании поезда.
   Возможно, заглянул в буфет. Пассажиров на вашей станции не густо, и новый человек легко запоминается.
   Мысль Дим-Димыча мне понравилась, и я попытался развить ее:
   – А если он направил свои стопы не на станцию, а в другую сторону, то все равно прибег к машине.
   – Конечно! – согласился Каменщиков.
   Мы с увлечением принялись обсуждать новый вариант, и в это время вошел Безродный со стопкой бумаг под мышкой.
   Он выслушал поочередно меня и Дим-Димыча и сказал:
   – Я предлагаю арестовать Мигалкина.
   Мы остолбенели от неожиданности.
   – Предложение по меньшей мере неостроумное, – не сдержался Дим-Димыч.
   – Об этом разрешите думать мне, – ответил Геннадий.
   – Думайте, сколько вам угодно, товарищ старший лейтенант, – не остался в долгу Дим-Димыч, – но разрешите и мне иметь собственное мнение.
   – Разрешаю, – съязвил Геннадий. – Только не носитесь со своим мнением, как с писаной торбой. На вас напала куриная слепота. Именно слепота!
   Кулькова призналась и дала показания, что была предупреждена Мигалкиным о появлении ночных гостей.
   Лицо у меня, кажется, вытянулось. Раскрыл глаза пошире, чем обычно, и Дим-Димыч. Ни он, ни я, конечно, не могли и предполагать такого поворота дела.
   – Что вы скажете теперь? – обратился к Дим-Димычу Геннадий.
   – Ничего, – коротко изрек тот. – Прежде всего я посмею испросить вашего разрешения и ознакомиться с показаниями Кульковой.
   – Пожалуйста! – с усмешкой ответил Геннадий, подал Дим-Димычу протокол, а сам достал портсигар и закурил.
   Да, действительно, в протоколе черным по белому было записано, что Мигалкин, прежде чем отправиться на вокзал, зашел на квартиру к Кульковой и предупредил, что привезет двух гостей: мужчину и женщину. И все. Но, кажется, достаточно и этого. Значит, Мигалкин не тот парень, за которого я и Дим-Димыч его приняли. Значит, правы Безродный и Каменщиков.
   – Кулькова тверда в своих показаниях? – спросил Дим-Димыч.
   – Как это понять? – задал встречный вопрос Геннадий.
   Дим-Димыч подумал, подыскал более мягкую формулировку и спросил:
   – Не колеблется?
   – Это не наше дело. Что записано пером, того не вырубишь топором.
   Дим-Димыч пожал плечами:
   – Не находите ли вы целесообразным, прежде чем арестовать Мигалкина, сделать ему очную ставку с Кульковой?
   – Не исключаю, – заявил Геннадий. – Очная ставка неизбежна.
   – Тогда следует допросить Кулькову еще раз, – пояснил свою мысль Дим-Димыч.
   Геннадий вскинул брови и насторожился:
   – Зачем?
   – Чтобы уточнить ряд деталей, без которых очная ставка может превратиться в пшик…
   – Именно?
   – Следствие должно точно знать, в какое время суток зашел Мигалкин к Кульковой, кто может подтвердить его визит, иначе на очной ставке Мигалкин положит Кулькову на обе лопатки. А этого в протоколе нет.
   Безродный задумался.
   – Во всяком случае, – заговорил он наконец, ни к кому конкретно не обращаясь, – эти подробности можно уточнить в процессе самой очной ставки.
   Тут вмешался я:
   – Рискованно…
   – Вот именно! – присоединил свой голос Дим-Димыч. – И к тому же тактически неправильно и, если хотите, неграмотно. Прежде чем допрашивать подозреваемых на очной ставке, мы сами должны знать, что ответит на этот вопрос Кулькова. Это же очень важно.