Страница:
такие тяжелые и толстые, что их ни обо что нельзя расколотить, и подали кому
бифштекс в виде подметки с сальным картофелем, кому половину костлявого
цыпленка, бутылки пива. В это время "Игнат" уже лез в открытое море.
Лучший момент для бифштекса с пивом трудно выбрать. Корму (а
кают-компания на корме) стало медленно, плавно и мягко поднимать, затем
медленно и еще более плавно опускать куда-то очень глубоко.
Первым взяло гражданина соседа. Он остановился над своим бифштексом на
полдороге, когда на тарелке лежал еще порядочный кусок. И видно было, что
бифштекс ему разонравился. Затем его лицо из румяного превратилось в
прозрачно-зеленое, покрытое мелким потом.
Нежным голосом он произнес:
- Дайте нарзану...
Буфетчик с равнодушно-наглыми глазками брякнул перед ним бутылки. Но
гражданин пить не стал, а поднялся и начал уходить. Его косо понесло по
ковровой дорожке.
- Качает! - весело сказал чей-то тенор в коридоре.
Благообразная нянька, укачивавшая ребенка в Феодосии, превратилась в
море в старуху с серым лицом, а ребенка вдруг плюхнула как куль на диван.
Мерно... вверх... подпирает грудобрюшную преграду... вниз...
"Черт меня дернул спрашивать бифштекс..."
Кают-компания опустела. В коридоре, где грудой до стеклянного потолка
лежали чемоданы, синеющая дама на мягком диванчике говорила сквозь зубы
своей спутнице:
- Ох... Говорила я, что нужно поездом в Симферополь...
"И на какого черта я брал билет второго класса, все равно на палубе
придется сидеть". Весь мир был полон запахом бифштекса, и тот ощутительно
ворочался в желудке. Организм требовал третьего класса, т. е. палубы.
Там уже был полный разгар. Старуха армянка со стоном ползла по полу к
борту. Три гражданина и очень много гражданок висели на перилах, как пустые
костюмы, головы их мотались.
Помощник капитана, розовый, упитанный и свежий, как огурчик, шел в
синей форме и белых туфлях вдоль борта и всех утешал:
- Ничего, ничего... Дань морю.
Волна шла (издали из Феодосии море казалось ровненьким, с маленькой
рябью) мощная, крупная, черная, величиной с хорошую футбольную площадку,
порою с растрепанным седоватым гребнем, медленно переваливалась,
подкатывалась под "Игната", и нос его лез... ле-ез... ох... вверх... вниз.
Садился вечер. Мимо плыл Карадаг. Сердитый и чернеющий в тумане, где-то
за ним растворялся во мгле плоский Коктебель. Прощай. Прощай.
Пробовал смотреть в небо - плохо. На горы - еще хуже. О волне - нечего
и говорить...
Когда я отошел от борта, резко полегчало. Я тотчас лег на палубе и стал
засыпать... Горы еще мерещились в сизом дыму.
Но до чего же она хороша!
Ночью, близ самого рассвета, в черноте один дрожащий огонь превращается
в два, в три, а три огня - в семь, - но уже не огней, а драгоценных
камней...
В кают-компании дают полный свет.
- Ялта.
Вот она мерцает уже многоярусно в иллюминаторе.
Еще легчает, еще. Огни в иллюминаторе пропадают. Мы у подножия их.
Начинается суета, тени на диване оживают, появляются чемоданы. Вдруг утихает
мерное ворчание в утробе "Игната", слышен грохот цепей. И сразу же качает.
Конечно - Ялта!
Ялта и хороша, Ялта и отвратительна, и эти свойства в ней постоянно
перемешиваются. Сразу же надо зверски торговаться. Ялта - город-курорт: на
приезжих, т.е., я хочу сказать, прибывающих одиночным порядком, смотрят как
на доходный улов.
По спящей еще черной в ночи набережной носильщик привел куда-то, что
показалось похожим на дворцовые террасы. Смутно белеет камень, парапеты,
кипарисы, купы подстриженной зелени, луна догорает над волнорезом сзади, а
впереди дворец, - черт возьми!
Наверное, привел в самую дорогую гостиницу. Так и оказалось: конечно,
самая дорогая. Номера в два рубля "все заняты". Есть в три рубля.
- А почему электричество не горит?
- Курорт-с!
- Ну, ладно, все равно.
В окнах гостиницы ярусами Ялта. Светлеет. По горам цепляются облака, и
льется воздух. Нигде и никогда таким воздухом, как в Ялте, не дышал. Не
может не поправиться человек на таком воздухе. Он сладкий, холодный, пахнет
цветами, если глубже вздохнуть - ощущаешь, как он входит струей. Нет лучше
воздуха, чем в Ялте!
---------
Наутро Ялта встала умытая дождем. На набережной суета больше, чем на
Тверской: магазинчики налеплены один рядом с другим, все это настежь, все
громоздится и кричит, завалено татарскими тюбетейками, персиками и
черешнями, мундштуками и сетчатым бельем, футбольными мячами и винными
бутылками, духами и подтяжками, пирожными. Торгуют греки, татары, русские,
евреи. Все втридорога, все "по-курортному", и на все спрос. Мимо блещущих
витрин непрерывным потоком белые брюки, белые юбки, желтые башмаки, ноги в
чулках и без чулок, в белых туфельках.
Хуже, чем купанья в Ялте, ничего не может быть, т.е. я говорю о купании
в самой Ялте, у набережной.
Представьте себе развороченную крупнобулыжную московскую мостовую. Это
пляж. Само собой понятно, что он покрыт обрывками газетной бумаги. Не менее
понятно, что во имя курортного целомудрия (черт бы его взял, и кому это
нужно!) налеплены деревянные, вымазанные жиденькой краской загородки,
которые ничего ни от кого не скрывают, и, понятное дело, нет вершка, куда
можно было бы плюнуть, не попав в чужие брюки или голый живот. А плюнуть
очень надо, в особенности туберкулезному, а туберкулезных в Ялте не
занимать. Поэтому пляж в Ялте и заплеван.
Само собою разумеется, что при входе на пляж сколочена скворешница с
кассовой дырой, и в этой скворешнице сидит унылое существо женского пола и
цепко отбирает гривенники с одиночных граждан и пятаки с членов
профессионального союза. Диалог в скворешной дыре после купанья:
- Скажите, пожалуйста, вы вот тут собираете пятаки, а вам известно, что
на вашем пляже купаться невозможно совершенно.
- Хи-хи-хи.
- Нет, вы не хихикайте. Ведь у вас же пляж заплеван, а в Ялту ездят
туберкулезные.
- Что же мы можем поделать!
- Плевательницы поставить, надписи на столбах повесить, сторожа на пляж
пустить, который бы бумажки убирал.
И вот в Ялте вечер. Иду все выше по укатанным узким улицам и смотрю. И
с каждым шагом вверх все больше разворачивается море, и на нем как игрушка с
косым парусом застыла шлюпка. Ялта позади с резными белыми Домами, с
остроконечными кипарисами. Все больше зелени кругом. Здесь дачи по дороге в
Ливадию уже целиком прячутся в зеленой стене, выглядывают то крышей, то
белыми балконами. Когда спадает жара, по укатанному шоссе я попадаю в парки.
Они громадны, чисты, полны очарования. Море теперь далеко у ног внизу,
совершенно синее, ровное, как в чашу налито, а на краю чаши, далеко, далеко,
- лежит туман.
Здесь среди вылощенных аллей, среди дорожек, проходящих между стен
розовых цветников, приютился раскидистый и низкий, шоколадно-штучный дворец
Александра III, а выше него, невдалеке, на громадной площадке белый дворец
Николая II.
Резчайшим пятном над колоннами на большом полотнище лицо Рыкова. На
площадках, усыпанных тонким гравием, группами и в одиночку, с футбольными
мячами и без них, расхаживают крестьяне, которые живут в царских комнатах. В
обоих дворцах их около 200 человек.
Все это туберкулезные, присланные на поправку из самых отдаленных
волостей Союза. Все они одеты одинаково - в белые шапочки, в белые куртки и
штаны.
И в этот вечерний, вольный, тихий час сидят на мраморных скамейках,
дышат воздухом и смотрят на два моря - парковое зеленое, гигантскими
уступами - сколько хватит глаз - падающее на море морское, которое теперь
уже в предвечерней мгле совершенно ровное, как стекло.
В небольшом отдалении, за дворцовой церковью, с которой снят крест, за
колоколами, висящими низко в прорезанной белой стене (на одном из колоколов
выбита на меди голова Александра II с бакенбардами и крутым носом. Голова
эта очень мрачно смотрит), вылощенный свитский дом, а у свитского дома
звучит гармоника и сидят отдыхающие больные.
---------
Когда приходишь из Ливадии в Ялту, уже глубокий вечер, густой и синий.
И вся Ялта сверху до подножия гор залита огнями, и все эти огни дрожат. На
набережной сияние. Сплошной поток, отдыхающий, курортный.
В ресторанчике-поплавке скрипки играют вальс из "Фауста". Скрипкам
аккомпанирует море, набегая на сваи поплавка, и от этого вальс звучит
особенно радостно. Во всех кондитерских, во всех стеклянно-прозрачных
лавчонках жадно пьют холодные ледяные напитки и горячий чай.
Ночь разворачивается над Ялтой яркая. Ноги ноют от усталости, но спать
не хочется. Хочется смотреть на высокий зеленый огонь над волнорезом и на
громадную багровую луну, выходящую из моря. От нее через Черное море к
набережной протягивается изломанный широкий золотой столб.
В верхней Аутке, изрезанной кривыми узенькими уличками, вздирающимися в
самое небо, среди татарских лавчонок и белых скученных дач, каменная
беловатая ограда, калитка и чистенький двор, усыпанный гравием. Посреди
буйно разросшегося сада дом с мезонином идеальной чистоты, и на двери этого
дома маленькая медная дощечка: "А.П. Чехов".
Благодаря этой дощечке, когда звонишь, кажется, что он дома и сейчас
выйдет. Но выходит средних лет дама, очень вежливая и приветливая. Это -
Марья Павловна Чехова, его сестра. Дом стал музеем, и его можно осматривать.
Как странно здесь.
В этот день Марья Павловна уже показывала дом группе экскурсантов,
устала, и нас водила по дому какая-то другая пожилая женщина. Неудобно
показалось спросить, кто она такая. Она очень хорошо знает быт чеховской
семьи. Видимо, долго жила в ней.
В столовой стол, накрытый белой скатертью, мягкий диван, пианино.
Портреты Чехова. Их два. На одном - он девяностых годов, - живой, со
смешливыми глазами. "Таким приехал сюда". На другом - в сети морщин. Картина
- печальная женщина, и рука ее не кончена. Рисовал брат Чехова.
- Вот здесь сидел Лев Николаевич Толстой, когда приезжал к Антону
Павловичу в гости. Но кроме него сидели многие: Бунин и Вересаев, Куприн,
Шаляпин, и Художественного театра актеры приезжали к нему репетировать.
В кабинете у Чехова много фотографий. Они прикрыты кисеей. Тут
Станиславский и Шаляпин, Комиссаржевская и др.
Какое-то расписное деревянное блюдо, купленное Чеховым на ярмарке на
Украине. Блюдо, за которое над Чеховым все домашние смеялись, - вещь никому
не нужная.
С карточки на стене глядит один из братьев Чехова, задумчиво возвел
взор к небу. Подпись: "И у журавлей, поди, бывают семейные неприятности...
Кра..."
Верхние стекла в трехстворчатом окне цветные; от этого в комнате мягкий
и странный свет. В нише, за письменным столом, белоснежный диван, над
диваном картина Левитана. Зелень и речка - русская природа, густое масло.
Грусть и тишина.
И сам Левитан рядом.
При выходе из ниши письменный стол. На нем в скупом немецком порядке
карандаши и перья, докторский молоток и почтовые пакеты, которые Чехов не
успел уже вскрыть. Они пришли в мае 1904 г., и в мае он уехал за границу
умирать.
- В особенности донимали Антона Павловича начинающие писатели. Приедет,
читает, а потом спрашивает: "Ну, как вы находите, Антон Павлович?"
А тот был очень деликатный, совестился сказать, что - ерунда. Язык у
него не поворачивался. И всем говорил: "Да ничего, хорошо... Работайте!" Не
то что Шаляпин, тот прямо так и бухал каждому: "Никакого у вас голоса нет, и
артистом вы быть не можете!"
В спальне на столике порошок фенацетина - не успел его принять Чехов, -
и его рукой написано "phenal"... - и слово оборвано.
Здесь свечи под зеленым колпаком, и стоит толстый красный шкаф - мать
подарила Чехову. Его в семье назвали насмешливо "наш многоуважаемый шкаф", а
потом он стал "многоуважаемый" в "Вишневом саду".
Если придется ехать на автомобиле из Ялты в Севастополь, да сохранит
вас небо от каких-либо машин, кроме машин Крымкурсо. Я пожелал сэкономить
два рубля - и "сэкономил". Обратился в какую-то артель шоферов. У Крымкурсо
место до Севастополя стоит 10 руб., а у этих 8.
Бойкая личность в конторе артели, личность лысая и европейски вежливая,
в грязнейшей сорочке, сказала, что в машине поедет пять человек. Когда утром
на другой день подали эту машину - я ахнул. Сказать, какой это фирмы машина,
не может ни один специалист, ибо в ней не было двух частей с одной и той же
фабрики, ибо все были с разных. Правое колесо было "мерседеса" (переднее),
два задних были "пеуса", мотор фордовский, кузов черт знает какой! Вероятно,
просто русский. Вместо резиновых камер - какая-то рвань.
Все это громыхало, свистело, и передние колеса ехали не просто вперед,
а "разъезжались", как пьяные.
И протестовать поздно, и протестовать бесполезно. Можно на
севастопольский поезд опоздать, другую машину искать негде.
Шофер нагло, упорно и мрачно улыбается и уверяет, что это лучшая машина
в Крыму по своей быстроходности. Кроме того, поехали, конечно, не пять, а 11
человек: 8 пассажиров с багажом и три шофера - двое действующих и третий -
бойкое существо в синей блузе, кажется, "автор" этой "первой по
быстроходности машины", в полном смысле слова "интернациональной". И мы
понеслись.
В Гаспре "первая по быстроходности машина", конечно, сломалась, и все
пассажиры этому, конечно, обрадовались.
Заключенный в трубу, бежит холоднейший ключ. Пили из него жадно,
лежали, как ящерицы на солнце. Зелени - океан; уступы, скалы...
Шина лопнула в Мисхоре.
Вторая - в Алупке, облитой солнцем. Опять страшно радовались. Навстречу
пролетали лакированные машины Крымкурсо с закутанными в шарфы нэпманскими
дамами.
Но только не в шарфах и автомобилях нужно проходить этот путь, а
пешком. Тогда только можно оценить красу Южного берега.
Под вечер, обожженные, пыльные, пьяные от воздуха, катили в беленький
раскидистый Севастополь и тут ощутили тоску: "Вот из Крыма нужно уезжать".
Автобандиты отвязали вещи. Угол на одном чемодане был вскрыт, как
ножом, и красивым углом был вырван клок из пледа. Все-таки при этой
дьявольской езде машина "лизнула" крылом одну из мажар.
Лихие ездоки полюбовались "а свою работу и уехали с веселыми гудками, а
мы вечером из усеянного звездами Севастополя, в теплый и ароматный вечер, с
тоской и сожалением уехали в Москву.
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
На ст. Бобринская Юго-Зап. есть
кооперативный ларек. Кого бы ни посадили
в него работать, обязательно через два
месяца растрата и суд.
Из письма рабкора.
Гражданин Талдыкин сидел в кругу приятелей и слушал. Гражданина
Талдыкина лицо сияло, приятели чокались с Талдыкиным.
- Поздравляем тебя, Талдыкин. Покажи себя в должности заведующего
ларьком.
Через два месяца гр. Талдыкин сидел на скамье подсудимых и, тихо рыдая,
слушал речь члена коллегии защитников, стоящего сзади него, с пальцами,
заложенными в проймы жилета.
- Товарищи судьи! - завывал член коллегии. - Прежде чем говорить о том,
растратил ли мой подзащитный 840 р. 15 коп. золотом, зададим себе вопрос -
существовали ли эти 840 р. 15 коп. золотом вообще на свете? Внимательное
рассмотрение шнуровой книги э 15 показывает, что этих денег нет.
Спрашивается, что ж тогда растратил гр. Талдыкин? Ничего он не тратил, ибо
каждому здравомыслящему человеку понятно, что нельзя растратить того, чего
нет! С другой стороны, шнуровая книга э 16 показывает, что 840 р. 15 к.
золотом существуют, но раз так, раз они налицо, значит, и растраты нет!..
Судьи, совершенно ошеломленные, слушали защитника, и с них капал пот.
А с Талдыкина слезы.
Судья стоял и читал:
- "...но принимая во внимание... условным в течение трех лет".
Слезы высыхали на лице Талдыкина.
Члены правления ТПО сидели и говорили:
- Вот свинья Талдыкин! Нужно другого назначить.
Видно, Бинтову придется поработать в ларьке. Бинтов, получай
назначение.
Гр. Бинтов сидел на скамье подсудимых и слушал защитника.
А защитник пел:
- Я утверждаю, что, во-первых, этих 950 р. 23 к. вовсе не существует;
во-вторых, доказываю, что мой подзащитный Бинтов их не брал; а в-третьих,
что он их в целости вернул!
- "...принимая во внимание, - мрачно говорил судья и покачивал головой
по адресу Бинтова, - считать условным".
В ТПО:
- К чертям этого Бинтова, назначим Персика.
Персик стоял и, прижимая шапку к животу, говорил последнее слово:
- Я больше никогда не буду, граждане судьи...
За Персиком сел Шумихин, за Шумихиным - Козлодоев.
В ТПО сидели и говорили:
- Довольно. Назначить ударную тройку в составе 15 товарищей для
расследования, что это за такой пакостный ларек! Кого ни посадишь, через два
месяца - нарсуд! Так продолжаться не может. На кого ни посмотришь - светлая
личность, хороший честный гражданин, а как сядет за прилавок, моментально
мордой в грязь. Ударная тройка, поезжай!
Ударная тройка села и поехала.
Результаты расследования нам еще неизвестны.
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
В нашем Саратовском Доме труда и
просвещения (клуб железнодорожников)
происходят безобразия при постановке
кино. С наступлением темноты хулиганы
на балконе выражаются разными словами,
плюют на головы в партер, картины рваные,
а кроме того, механик почему-то иногда
пускает их кверху ногами.
Рабкор
Яков Иванович Стригун со своей супругой променяли два кровных пятака на
право посмотреть чудную картину "Тайна склепа" - американскую трюковую, с
участием любимицы публики.
- Садись, Манечка, - бормотал Стригун, пробираясь с супругой в 20-й
ряд.
Манечка села, и в зале свет погас. Затем с балкона кто-то плюнул,
целясь Манечке на шляпу, но промахнулся и попал на колени.
- Не сметь плевать! Хулиганы, - вскричал Стригун, как петух.
- Молчи, выжига, - ответила ему басом тьма с балкона.
- Я жаловаться буду! - крикнул Стригун, размахивая кулаками в темноте и
неясно соображая, кому и на кого он будет жаловаться.
- Если не замолчишь, плюну тебе, мне твоя лысина отчетливо видна,
отсвечивает, - пригрозила тьма.
Стригун накрылся шапкой и прекратил войну.
На экране что-то мигнуло, раскололось надвое, пошел темными полосами
дождь, а затем выскочили огненные и неизвестно на каком языке слова. Они
мгновенно скрылись, а вместо них появился человек в цилиндре и быстро
побежал, как муха по потолку, вверх ногами. Крышей вниз появился дом, и
откуда-то из потолка выросла пальма. Затем приехал вверх колесами
автомобиль, с него, как мешок с овсом, свалился головою вниз толстяк и обнял
даму.
Дружный топот потряс зал.
- Механик, перевернись! - кричала тьма
Яркий свет залил зал, потом стемнело и на экран вышел задом верблюд, с
него задом слез человек и задом же помчался куда-то вдаль. В зале
засвистали.
- Задом пустил механик картину! - кричали на балконе.
На экране вдруг лопнуло, как шарообразная молния, и затем под тихий
вальс на экране выросла вошь величиной с теленка.
- Вот мерзость, - сказала в ужасе Манечка, - и к чему она в склепе, не
пойму?
К первой вши прибавилось 7 новых, и они с унылыми мордами, шевеля
лапками, понесли гроб. Рояль играл мазурку Венявского. В гробу лежал
человек, как две капли воды похожий на Стригуна. Манечка охнула и
перекрестилась, Стригун побледнел. Выскочила огненная надпись:
"Вот что ждет тебя, железнодорожник, если ты не будешь ходить в баню и
стричься!"
- И бриться! - завыл балкон, - скинь вшу с экрана! Вшей вчера видали,
даешь "Тайну склепа"!
Музыка заиграла полечку. Выскочили слова "Чаплин женился!" и опять
исчезли. Вместо них показались на потолке ноги в белых гетрах. Потом все
исчезло с экрана. Несколько мгновений сеялись какие-то темные пятна, затем и
они пропали. Вышла маленького роста личность в куцем пиджаке и объявила!
- Сеанс отменяется, так как у механика перегорели угли.
Зал приветствовал его соловьиным свистом, и публика, давя друг друга,
кинулась к кассе.
Возле нее еще долго бушевала толпа, получая обратно свои пятаки.
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
- А вот угле-ей... углеееееей!..
- Вот чертова глотка.
- ...глей... глей!!.
- Который час?
- Половина девятого, чтоб ему издохнуть.
- Это значит, я с шести не сплю. Они навеки в отдушине поселились. Как
шесть часов, отец семейства летит и орет как сумасшедший, а потом дети.
Знаешь, что я придумала? Ты в них камнем швырни. Прицелься хорошенько, и
попадешь.
- Ну да. Прямо в студию, а потом за стекло два месяца служить.
- Да, пожалуй. Дрянные птицы. И почему в Москве такая масса ворон...
Вон за границей голуби... В Италии ..
- Голуби тоже сволочь порядочная. Ах, черт возьми! Погляди-ка...
- Боже мой! Не понимаю, как ты ухитряешься рвать?
- Да помилуй! При чем здесь я? Ведь он сверху донизу лопнул. Вот тебе
твой ГУМ универсальный!
- Он такой же мой, как и твой. Сто миллионов носки на один день. Лучше
бы я ромовой бабки купила. На зеленые.
- Ничего, я булавочкой заколю. Вот и незаметно. Осторожнее, ради
бога!..
- Ты знаешь, Сема говорит, что это не примус, а оптамус.
- Ну и что?
- Говорит, обязательно взорвет. Потому, что он шведский.
- Чепуху какую-то твой Сема говорит.
- Нет, не чепуху. Вчера в шестнадцатой квартире у комсомолки вся юбка
обгорела. Бабы говорят, что это ее бог наказал за то, что она в комсомол
записалась.
- Бабы, конечно... они понимают...
- Нет, ты не смейся. Представь себе, только что она записалась, как -
трах! - украли у нее новенькие лаковые туфли. Комсомолкина мамаша побежала к
гадалке. Гадалка пошептала, пошептала и говорит: взяла их, говорит, женщина,
небольшого росту, замужняя, на щеке у ей родинка...
- Постой, постой...
- Вот то-то ж. Ты слушай. То-то я удивляюсь, как ни прохожу, все
комсомолкина мамаша на мою щеку смотрит. Наконец, потеряла я терпение и
спрашиваю: что это вы на меня смотрите, товарищ? А она отвечает: так-с,
ничего. Проходите, куда шли. Только довольно нам это странно. Образованная
дама, а между тем родинка. Я засмеялась и говорю: ничего не понимаю! А она:
ничего-с, ничего-с, проходите. Видали мы блондинок!
- Ах, дрянь!
- Да ты не сердись. Прилетает комсомолка и говорит мамаше: дура ты, у
ей муж по 12-му разряду, друг Воздушного Флота, захочет, так он ее туфлями
обсыпет всю. Видала чулки телесного цвета? И надоели вы мне, говорит,
мамаша, с вашими гадалками и иконами! И собиралась иконы вынести. Я,
говорит, их на Воздушный Флот пожертвую. Что тут с мамашей сделалось!
Выскочила она и закатила скандал на весь двор. Я, кричит, не посмотрю, что
она комсомолка, а прокляну ее до седьмого колена! А тебе, орет, желаю, чтоб
ты со своего Воздушного Флота мордой об землю брякнулась!
Баб слетелось видимо-невидимо, и выходит, наконец, комендант и говорит:
вы немного полегче, Анна Тимофеевна, а то за такие слова, знаете ли... Что
касается вашей дочери, то она заслуживает полного уважения со стороны всего
пролетариата нашего номера за борьбу с капиталом Маркса при помощи
Воздушного Флота. А вы, Анна Тимофеевна, извините меня, но вы скандалистка,
вам надо валерьянкины капли пить! А та как взбеленилась и коменданту: пей
сам, если тебе самогонка надоела!
Ну тут уж комендант рассвирепел: я, говорит, тебя, паршивая баба, в 24
часа выселю из дома, так что ты у меня как на аэроплане вылетишь, к свиньям!
И ногами начал топать. Топал, топал, и вдруг прибегает Манька и кричит: Анна
Тимофеевна, туфли нашлись!
Оказывается, никакая не блондинка, а это Сысоич, мамашин любовник, снес
их самогонщице, а Манька...
- Да! Да! Войдите! В чем дело, товарищ?
- Деньги за энергию пожалуйте, 35 лимонов.
- Однако! Пять, десять...
- Это что. В следующем месяце 100 будет. МОГЭС по банкноту берет.
Банкнот в гору. И коммунальная энергия за ним. До свиданьи-ус. Виноват-с.
Вы к духовному сословию не принадлежите?
- Помилуйте! Кажется, видите... брюки...
- Хе-хе. Это я для порядку. Контора запрашивает для списков. Так я
против вас напишу - трудящий элемент.
- Вот именно. Честь имею...
Отцвели уж давно-о-о хризантемы в саду-у!
- Точить ножжжи-ножницы!..
Но любовь все живет в моем сердце больном!
- Брось ты ему пять лимонов, чтоб он заткнулся.
- А за ним шарманка ползет...
- Ну, я полетел... Опаздываю... Приду в пять или в восемь!..
- Молочка не потребуется?.. Дорогие братцы, сестрички, подайте калеке
убогому... Клубника. Нобель замечательная... Булочки - свежие французские...
Папиросы "Красная звезда". Спич-ки... Обратите внимание, граждане, на
бифштекс в виде подметки с сальным картофелем, кому половину костлявого
цыпленка, бутылки пива. В это время "Игнат" уже лез в открытое море.
Лучший момент для бифштекса с пивом трудно выбрать. Корму (а
кают-компания на корме) стало медленно, плавно и мягко поднимать, затем
медленно и еще более плавно опускать куда-то очень глубоко.
Первым взяло гражданина соседа. Он остановился над своим бифштексом на
полдороге, когда на тарелке лежал еще порядочный кусок. И видно было, что
бифштекс ему разонравился. Затем его лицо из румяного превратилось в
прозрачно-зеленое, покрытое мелким потом.
Нежным голосом он произнес:
- Дайте нарзану...
Буфетчик с равнодушно-наглыми глазками брякнул перед ним бутылки. Но
гражданин пить не стал, а поднялся и начал уходить. Его косо понесло по
ковровой дорожке.
- Качает! - весело сказал чей-то тенор в коридоре.
Благообразная нянька, укачивавшая ребенка в Феодосии, превратилась в
море в старуху с серым лицом, а ребенка вдруг плюхнула как куль на диван.
Мерно... вверх... подпирает грудобрюшную преграду... вниз...
"Черт меня дернул спрашивать бифштекс..."
Кают-компания опустела. В коридоре, где грудой до стеклянного потолка
лежали чемоданы, синеющая дама на мягком диванчике говорила сквозь зубы
своей спутнице:
- Ох... Говорила я, что нужно поездом в Симферополь...
"И на какого черта я брал билет второго класса, все равно на палубе
придется сидеть". Весь мир был полон запахом бифштекса, и тот ощутительно
ворочался в желудке. Организм требовал третьего класса, т. е. палубы.
Там уже был полный разгар. Старуха армянка со стоном ползла по полу к
борту. Три гражданина и очень много гражданок висели на перилах, как пустые
костюмы, головы их мотались.
Помощник капитана, розовый, упитанный и свежий, как огурчик, шел в
синей форме и белых туфлях вдоль борта и всех утешал:
- Ничего, ничего... Дань морю.
Волна шла (издали из Феодосии море казалось ровненьким, с маленькой
рябью) мощная, крупная, черная, величиной с хорошую футбольную площадку,
порою с растрепанным седоватым гребнем, медленно переваливалась,
подкатывалась под "Игната", и нос его лез... ле-ез... ох... вверх... вниз.
Садился вечер. Мимо плыл Карадаг. Сердитый и чернеющий в тумане, где-то
за ним растворялся во мгле плоский Коктебель. Прощай. Прощай.
Пробовал смотреть в небо - плохо. На горы - еще хуже. О волне - нечего
и говорить...
Когда я отошел от борта, резко полегчало. Я тотчас лег на палубе и стал
засыпать... Горы еще мерещились в сизом дыму.
Но до чего же она хороша!
Ночью, близ самого рассвета, в черноте один дрожащий огонь превращается
в два, в три, а три огня - в семь, - но уже не огней, а драгоценных
камней...
В кают-компании дают полный свет.
- Ялта.
Вот она мерцает уже многоярусно в иллюминаторе.
Еще легчает, еще. Огни в иллюминаторе пропадают. Мы у подножия их.
Начинается суета, тени на диване оживают, появляются чемоданы. Вдруг утихает
мерное ворчание в утробе "Игната", слышен грохот цепей. И сразу же качает.
Конечно - Ялта!
Ялта и хороша, Ялта и отвратительна, и эти свойства в ней постоянно
перемешиваются. Сразу же надо зверски торговаться. Ялта - город-курорт: на
приезжих, т.е., я хочу сказать, прибывающих одиночным порядком, смотрят как
на доходный улов.
По спящей еще черной в ночи набережной носильщик привел куда-то, что
показалось похожим на дворцовые террасы. Смутно белеет камень, парапеты,
кипарисы, купы подстриженной зелени, луна догорает над волнорезом сзади, а
впереди дворец, - черт возьми!
Наверное, привел в самую дорогую гостиницу. Так и оказалось: конечно,
самая дорогая. Номера в два рубля "все заняты". Есть в три рубля.
- А почему электричество не горит?
- Курорт-с!
- Ну, ладно, все равно.
В окнах гостиницы ярусами Ялта. Светлеет. По горам цепляются облака, и
льется воздух. Нигде и никогда таким воздухом, как в Ялте, не дышал. Не
может не поправиться человек на таком воздухе. Он сладкий, холодный, пахнет
цветами, если глубже вздохнуть - ощущаешь, как он входит струей. Нет лучше
воздуха, чем в Ялте!
---------
Наутро Ялта встала умытая дождем. На набережной суета больше, чем на
Тверской: магазинчики налеплены один рядом с другим, все это настежь, все
громоздится и кричит, завалено татарскими тюбетейками, персиками и
черешнями, мундштуками и сетчатым бельем, футбольными мячами и винными
бутылками, духами и подтяжками, пирожными. Торгуют греки, татары, русские,
евреи. Все втридорога, все "по-курортному", и на все спрос. Мимо блещущих
витрин непрерывным потоком белые брюки, белые юбки, желтые башмаки, ноги в
чулках и без чулок, в белых туфельках.
Хуже, чем купанья в Ялте, ничего не может быть, т.е. я говорю о купании
в самой Ялте, у набережной.
Представьте себе развороченную крупнобулыжную московскую мостовую. Это
пляж. Само собой понятно, что он покрыт обрывками газетной бумаги. Не менее
понятно, что во имя курортного целомудрия (черт бы его взял, и кому это
нужно!) налеплены деревянные, вымазанные жиденькой краской загородки,
которые ничего ни от кого не скрывают, и, понятное дело, нет вершка, куда
можно было бы плюнуть, не попав в чужие брюки или голый живот. А плюнуть
очень надо, в особенности туберкулезному, а туберкулезных в Ялте не
занимать. Поэтому пляж в Ялте и заплеван.
Само собою разумеется, что при входе на пляж сколочена скворешница с
кассовой дырой, и в этой скворешнице сидит унылое существо женского пола и
цепко отбирает гривенники с одиночных граждан и пятаки с членов
профессионального союза. Диалог в скворешной дыре после купанья:
- Скажите, пожалуйста, вы вот тут собираете пятаки, а вам известно, что
на вашем пляже купаться невозможно совершенно.
- Хи-хи-хи.
- Нет, вы не хихикайте. Ведь у вас же пляж заплеван, а в Ялту ездят
туберкулезные.
- Что же мы можем поделать!
- Плевательницы поставить, надписи на столбах повесить, сторожа на пляж
пустить, который бы бумажки убирал.
И вот в Ялте вечер. Иду все выше по укатанным узким улицам и смотрю. И
с каждым шагом вверх все больше разворачивается море, и на нем как игрушка с
косым парусом застыла шлюпка. Ялта позади с резными белыми Домами, с
остроконечными кипарисами. Все больше зелени кругом. Здесь дачи по дороге в
Ливадию уже целиком прячутся в зеленой стене, выглядывают то крышей, то
белыми балконами. Когда спадает жара, по укатанному шоссе я попадаю в парки.
Они громадны, чисты, полны очарования. Море теперь далеко у ног внизу,
совершенно синее, ровное, как в чашу налито, а на краю чаши, далеко, далеко,
- лежит туман.
Здесь среди вылощенных аллей, среди дорожек, проходящих между стен
розовых цветников, приютился раскидистый и низкий, шоколадно-штучный дворец
Александра III, а выше него, невдалеке, на громадной площадке белый дворец
Николая II.
Резчайшим пятном над колоннами на большом полотнище лицо Рыкова. На
площадках, усыпанных тонким гравием, группами и в одиночку, с футбольными
мячами и без них, расхаживают крестьяне, которые живут в царских комнатах. В
обоих дворцах их около 200 человек.
Все это туберкулезные, присланные на поправку из самых отдаленных
волостей Союза. Все они одеты одинаково - в белые шапочки, в белые куртки и
штаны.
И в этот вечерний, вольный, тихий час сидят на мраморных скамейках,
дышат воздухом и смотрят на два моря - парковое зеленое, гигантскими
уступами - сколько хватит глаз - падающее на море морское, которое теперь
уже в предвечерней мгле совершенно ровное, как стекло.
В небольшом отдалении, за дворцовой церковью, с которой снят крест, за
колоколами, висящими низко в прорезанной белой стене (на одном из колоколов
выбита на меди голова Александра II с бакенбардами и крутым носом. Голова
эта очень мрачно смотрит), вылощенный свитский дом, а у свитского дома
звучит гармоника и сидят отдыхающие больные.
---------
Когда приходишь из Ливадии в Ялту, уже глубокий вечер, густой и синий.
И вся Ялта сверху до подножия гор залита огнями, и все эти огни дрожат. На
набережной сияние. Сплошной поток, отдыхающий, курортный.
В ресторанчике-поплавке скрипки играют вальс из "Фауста". Скрипкам
аккомпанирует море, набегая на сваи поплавка, и от этого вальс звучит
особенно радостно. Во всех кондитерских, во всех стеклянно-прозрачных
лавчонках жадно пьют холодные ледяные напитки и горячий чай.
Ночь разворачивается над Ялтой яркая. Ноги ноют от усталости, но спать
не хочется. Хочется смотреть на высокий зеленый огонь над волнорезом и на
громадную багровую луну, выходящую из моря. От нее через Черное море к
набережной протягивается изломанный широкий золотой столб.
В верхней Аутке, изрезанной кривыми узенькими уличками, вздирающимися в
самое небо, среди татарских лавчонок и белых скученных дач, каменная
беловатая ограда, калитка и чистенький двор, усыпанный гравием. Посреди
буйно разросшегося сада дом с мезонином идеальной чистоты, и на двери этого
дома маленькая медная дощечка: "А.П. Чехов".
Благодаря этой дощечке, когда звонишь, кажется, что он дома и сейчас
выйдет. Но выходит средних лет дама, очень вежливая и приветливая. Это -
Марья Павловна Чехова, его сестра. Дом стал музеем, и его можно осматривать.
Как странно здесь.
В этот день Марья Павловна уже показывала дом группе экскурсантов,
устала, и нас водила по дому какая-то другая пожилая женщина. Неудобно
показалось спросить, кто она такая. Она очень хорошо знает быт чеховской
семьи. Видимо, долго жила в ней.
В столовой стол, накрытый белой скатертью, мягкий диван, пианино.
Портреты Чехова. Их два. На одном - он девяностых годов, - живой, со
смешливыми глазами. "Таким приехал сюда". На другом - в сети морщин. Картина
- печальная женщина, и рука ее не кончена. Рисовал брат Чехова.
- Вот здесь сидел Лев Николаевич Толстой, когда приезжал к Антону
Павловичу в гости. Но кроме него сидели многие: Бунин и Вересаев, Куприн,
Шаляпин, и Художественного театра актеры приезжали к нему репетировать.
В кабинете у Чехова много фотографий. Они прикрыты кисеей. Тут
Станиславский и Шаляпин, Комиссаржевская и др.
Какое-то расписное деревянное блюдо, купленное Чеховым на ярмарке на
Украине. Блюдо, за которое над Чеховым все домашние смеялись, - вещь никому
не нужная.
С карточки на стене глядит один из братьев Чехова, задумчиво возвел
взор к небу. Подпись: "И у журавлей, поди, бывают семейные неприятности...
Кра..."
Верхние стекла в трехстворчатом окне цветные; от этого в комнате мягкий
и странный свет. В нише, за письменным столом, белоснежный диван, над
диваном картина Левитана. Зелень и речка - русская природа, густое масло.
Грусть и тишина.
И сам Левитан рядом.
При выходе из ниши письменный стол. На нем в скупом немецком порядке
карандаши и перья, докторский молоток и почтовые пакеты, которые Чехов не
успел уже вскрыть. Они пришли в мае 1904 г., и в мае он уехал за границу
умирать.
- В особенности донимали Антона Павловича начинающие писатели. Приедет,
читает, а потом спрашивает: "Ну, как вы находите, Антон Павлович?"
А тот был очень деликатный, совестился сказать, что - ерунда. Язык у
него не поворачивался. И всем говорил: "Да ничего, хорошо... Работайте!" Не
то что Шаляпин, тот прямо так и бухал каждому: "Никакого у вас голоса нет, и
артистом вы быть не можете!"
В спальне на столике порошок фенацетина - не успел его принять Чехов, -
и его рукой написано "phenal"... - и слово оборвано.
Здесь свечи под зеленым колпаком, и стоит толстый красный шкаф - мать
подарила Чехову. Его в семье назвали насмешливо "наш многоуважаемый шкаф", а
потом он стал "многоуважаемый" в "Вишневом саду".
Если придется ехать на автомобиле из Ялты в Севастополь, да сохранит
вас небо от каких-либо машин, кроме машин Крымкурсо. Я пожелал сэкономить
два рубля - и "сэкономил". Обратился в какую-то артель шоферов. У Крымкурсо
место до Севастополя стоит 10 руб., а у этих 8.
Бойкая личность в конторе артели, личность лысая и европейски вежливая,
в грязнейшей сорочке, сказала, что в машине поедет пять человек. Когда утром
на другой день подали эту машину - я ахнул. Сказать, какой это фирмы машина,
не может ни один специалист, ибо в ней не было двух частей с одной и той же
фабрики, ибо все были с разных. Правое колесо было "мерседеса" (переднее),
два задних были "пеуса", мотор фордовский, кузов черт знает какой! Вероятно,
просто русский. Вместо резиновых камер - какая-то рвань.
Все это громыхало, свистело, и передние колеса ехали не просто вперед,
а "разъезжались", как пьяные.
И протестовать поздно, и протестовать бесполезно. Можно на
севастопольский поезд опоздать, другую машину искать негде.
Шофер нагло, упорно и мрачно улыбается и уверяет, что это лучшая машина
в Крыму по своей быстроходности. Кроме того, поехали, конечно, не пять, а 11
человек: 8 пассажиров с багажом и три шофера - двое действующих и третий -
бойкое существо в синей блузе, кажется, "автор" этой "первой по
быстроходности машины", в полном смысле слова "интернациональной". И мы
понеслись.
В Гаспре "первая по быстроходности машина", конечно, сломалась, и все
пассажиры этому, конечно, обрадовались.
Заключенный в трубу, бежит холоднейший ключ. Пили из него жадно,
лежали, как ящерицы на солнце. Зелени - океан; уступы, скалы...
Шина лопнула в Мисхоре.
Вторая - в Алупке, облитой солнцем. Опять страшно радовались. Навстречу
пролетали лакированные машины Крымкурсо с закутанными в шарфы нэпманскими
дамами.
Но только не в шарфах и автомобилях нужно проходить этот путь, а
пешком. Тогда только можно оценить красу Южного берега.
Под вечер, обожженные, пыльные, пьяные от воздуха, катили в беленький
раскидистый Севастополь и тут ощутили тоску: "Вот из Крыма нужно уезжать".
Автобандиты отвязали вещи. Угол на одном чемодане был вскрыт, как
ножом, и красивым углом был вырван клок из пледа. Все-таки при этой
дьявольской езде машина "лизнула" крылом одну из мажар.
Лихие ездоки полюбовались "а свою работу и уехали с веселыми гудками, а
мы вечером из усеянного звездами Севастополя, в теплый и ароматный вечер, с
тоской и сожалением уехали в Москву.
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
На ст. Бобринская Юго-Зап. есть
кооперативный ларек. Кого бы ни посадили
в него работать, обязательно через два
месяца растрата и суд.
Из письма рабкора.
Гражданин Талдыкин сидел в кругу приятелей и слушал. Гражданина
Талдыкина лицо сияло, приятели чокались с Талдыкиным.
- Поздравляем тебя, Талдыкин. Покажи себя в должности заведующего
ларьком.
Через два месяца гр. Талдыкин сидел на скамье подсудимых и, тихо рыдая,
слушал речь члена коллегии защитников, стоящего сзади него, с пальцами,
заложенными в проймы жилета.
- Товарищи судьи! - завывал член коллегии. - Прежде чем говорить о том,
растратил ли мой подзащитный 840 р. 15 коп. золотом, зададим себе вопрос -
существовали ли эти 840 р. 15 коп. золотом вообще на свете? Внимательное
рассмотрение шнуровой книги э 15 показывает, что этих денег нет.
Спрашивается, что ж тогда растратил гр. Талдыкин? Ничего он не тратил, ибо
каждому здравомыслящему человеку понятно, что нельзя растратить того, чего
нет! С другой стороны, шнуровая книга э 16 показывает, что 840 р. 15 к.
золотом существуют, но раз так, раз они налицо, значит, и растраты нет!..
Судьи, совершенно ошеломленные, слушали защитника, и с них капал пот.
А с Талдыкина слезы.
Судья стоял и читал:
- "...но принимая во внимание... условным в течение трех лет".
Слезы высыхали на лице Талдыкина.
Члены правления ТПО сидели и говорили:
- Вот свинья Талдыкин! Нужно другого назначить.
Видно, Бинтову придется поработать в ларьке. Бинтов, получай
назначение.
Гр. Бинтов сидел на скамье подсудимых и слушал защитника.
А защитник пел:
- Я утверждаю, что, во-первых, этих 950 р. 23 к. вовсе не существует;
во-вторых, доказываю, что мой подзащитный Бинтов их не брал; а в-третьих,
что он их в целости вернул!
- "...принимая во внимание, - мрачно говорил судья и покачивал головой
по адресу Бинтова, - считать условным".
В ТПО:
- К чертям этого Бинтова, назначим Персика.
Персик стоял и, прижимая шапку к животу, говорил последнее слово:
- Я больше никогда не буду, граждане судьи...
За Персиком сел Шумихин, за Шумихиным - Козлодоев.
В ТПО сидели и говорили:
- Довольно. Назначить ударную тройку в составе 15 товарищей для
расследования, что это за такой пакостный ларек! Кого ни посадишь, через два
месяца - нарсуд! Так продолжаться не может. На кого ни посмотришь - светлая
личность, хороший честный гражданин, а как сядет за прилавок, моментально
мордой в грязь. Ударная тройка, поезжай!
Ударная тройка села и поехала.
Результаты расследования нам еще неизвестны.
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
В нашем Саратовском Доме труда и
просвещения (клуб железнодорожников)
происходят безобразия при постановке
кино. С наступлением темноты хулиганы
на балконе выражаются разными словами,
плюют на головы в партер, картины рваные,
а кроме того, механик почему-то иногда
пускает их кверху ногами.
Рабкор
Яков Иванович Стригун со своей супругой променяли два кровных пятака на
право посмотреть чудную картину "Тайна склепа" - американскую трюковую, с
участием любимицы публики.
- Садись, Манечка, - бормотал Стригун, пробираясь с супругой в 20-й
ряд.
Манечка села, и в зале свет погас. Затем с балкона кто-то плюнул,
целясь Манечке на шляпу, но промахнулся и попал на колени.
- Не сметь плевать! Хулиганы, - вскричал Стригун, как петух.
- Молчи, выжига, - ответила ему басом тьма с балкона.
- Я жаловаться буду! - крикнул Стригун, размахивая кулаками в темноте и
неясно соображая, кому и на кого он будет жаловаться.
- Если не замолчишь, плюну тебе, мне твоя лысина отчетливо видна,
отсвечивает, - пригрозила тьма.
Стригун накрылся шапкой и прекратил войну.
На экране что-то мигнуло, раскололось надвое, пошел темными полосами
дождь, а затем выскочили огненные и неизвестно на каком языке слова. Они
мгновенно скрылись, а вместо них появился человек в цилиндре и быстро
побежал, как муха по потолку, вверх ногами. Крышей вниз появился дом, и
откуда-то из потолка выросла пальма. Затем приехал вверх колесами
автомобиль, с него, как мешок с овсом, свалился головою вниз толстяк и обнял
даму.
Дружный топот потряс зал.
- Механик, перевернись! - кричала тьма
Яркий свет залил зал, потом стемнело и на экран вышел задом верблюд, с
него задом слез человек и задом же помчался куда-то вдаль. В зале
засвистали.
- Задом пустил механик картину! - кричали на балконе.
На экране вдруг лопнуло, как шарообразная молния, и затем под тихий
вальс на экране выросла вошь величиной с теленка.
- Вот мерзость, - сказала в ужасе Манечка, - и к чему она в склепе, не
пойму?
К первой вши прибавилось 7 новых, и они с унылыми мордами, шевеля
лапками, понесли гроб. Рояль играл мазурку Венявского. В гробу лежал
человек, как две капли воды похожий на Стригуна. Манечка охнула и
перекрестилась, Стригун побледнел. Выскочила огненная надпись:
"Вот что ждет тебя, железнодорожник, если ты не будешь ходить в баню и
стричься!"
- И бриться! - завыл балкон, - скинь вшу с экрана! Вшей вчера видали,
даешь "Тайну склепа"!
Музыка заиграла полечку. Выскочили слова "Чаплин женился!" и опять
исчезли. Вместо них показались на потолке ноги в белых гетрах. Потом все
исчезло с экрана. Несколько мгновений сеялись какие-то темные пятна, затем и
они пропали. Вышла маленького роста личность в куцем пиджаке и объявила!
- Сеанс отменяется, так как у механика перегорели угли.
Зал приветствовал его соловьиным свистом, и публика, давя друг друга,
кинулась к кассе.
Возле нее еще долго бушевала толпа, получая обратно свои пятаки.
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
- А вот угле-ей... углеееееей!..
- Вот чертова глотка.
- ...глей... глей!!.
- Который час?
- Половина девятого, чтоб ему издохнуть.
- Это значит, я с шести не сплю. Они навеки в отдушине поселились. Как
шесть часов, отец семейства летит и орет как сумасшедший, а потом дети.
Знаешь, что я придумала? Ты в них камнем швырни. Прицелься хорошенько, и
попадешь.
- Ну да. Прямо в студию, а потом за стекло два месяца служить.
- Да, пожалуй. Дрянные птицы. И почему в Москве такая масса ворон...
Вон за границей голуби... В Италии ..
- Голуби тоже сволочь порядочная. Ах, черт возьми! Погляди-ка...
- Боже мой! Не понимаю, как ты ухитряешься рвать?
- Да помилуй! При чем здесь я? Ведь он сверху донизу лопнул. Вот тебе
твой ГУМ универсальный!
- Он такой же мой, как и твой. Сто миллионов носки на один день. Лучше
бы я ромовой бабки купила. На зеленые.
- Ничего, я булавочкой заколю. Вот и незаметно. Осторожнее, ради
бога!..
- Ты знаешь, Сема говорит, что это не примус, а оптамус.
- Ну и что?
- Говорит, обязательно взорвет. Потому, что он шведский.
- Чепуху какую-то твой Сема говорит.
- Нет, не чепуху. Вчера в шестнадцатой квартире у комсомолки вся юбка
обгорела. Бабы говорят, что это ее бог наказал за то, что она в комсомол
записалась.
- Бабы, конечно... они понимают...
- Нет, ты не смейся. Представь себе, только что она записалась, как -
трах! - украли у нее новенькие лаковые туфли. Комсомолкина мамаша побежала к
гадалке. Гадалка пошептала, пошептала и говорит: взяла их, говорит, женщина,
небольшого росту, замужняя, на щеке у ей родинка...
- Постой, постой...
- Вот то-то ж. Ты слушай. То-то я удивляюсь, как ни прохожу, все
комсомолкина мамаша на мою щеку смотрит. Наконец, потеряла я терпение и
спрашиваю: что это вы на меня смотрите, товарищ? А она отвечает: так-с,
ничего. Проходите, куда шли. Только довольно нам это странно. Образованная
дама, а между тем родинка. Я засмеялась и говорю: ничего не понимаю! А она:
ничего-с, ничего-с, проходите. Видали мы блондинок!
- Ах, дрянь!
- Да ты не сердись. Прилетает комсомолка и говорит мамаше: дура ты, у
ей муж по 12-му разряду, друг Воздушного Флота, захочет, так он ее туфлями
обсыпет всю. Видала чулки телесного цвета? И надоели вы мне, говорит,
мамаша, с вашими гадалками и иконами! И собиралась иконы вынести. Я,
говорит, их на Воздушный Флот пожертвую. Что тут с мамашей сделалось!
Выскочила она и закатила скандал на весь двор. Я, кричит, не посмотрю, что
она комсомолка, а прокляну ее до седьмого колена! А тебе, орет, желаю, чтоб
ты со своего Воздушного Флота мордой об землю брякнулась!
Баб слетелось видимо-невидимо, и выходит, наконец, комендант и говорит:
вы немного полегче, Анна Тимофеевна, а то за такие слова, знаете ли... Что
касается вашей дочери, то она заслуживает полного уважения со стороны всего
пролетариата нашего номера за борьбу с капиталом Маркса при помощи
Воздушного Флота. А вы, Анна Тимофеевна, извините меня, но вы скандалистка,
вам надо валерьянкины капли пить! А та как взбеленилась и коменданту: пей
сам, если тебе самогонка надоела!
Ну тут уж комендант рассвирепел: я, говорит, тебя, паршивая баба, в 24
часа выселю из дома, так что ты у меня как на аэроплане вылетишь, к свиньям!
И ногами начал топать. Топал, топал, и вдруг прибегает Манька и кричит: Анна
Тимофеевна, туфли нашлись!
Оказывается, никакая не блондинка, а это Сысоич, мамашин любовник, снес
их самогонщице, а Манька...
- Да! Да! Войдите! В чем дело, товарищ?
- Деньги за энергию пожалуйте, 35 лимонов.
- Однако! Пять, десять...
- Это что. В следующем месяце 100 будет. МОГЭС по банкноту берет.
Банкнот в гору. И коммунальная энергия за ним. До свиданьи-ус. Виноват-с.
Вы к духовному сословию не принадлежите?
- Помилуйте! Кажется, видите... брюки...
- Хе-хе. Это я для порядку. Контора запрашивает для списков. Так я
против вас напишу - трудящий элемент.
- Вот именно. Честь имею...
Отцвели уж давно-о-о хризантемы в саду-у!
- Точить ножжжи-ножницы!..
Но любовь все живет в моем сердце больном!
- Брось ты ему пять лимонов, чтоб он заткнулся.
- А за ним шарманка ползет...
- Ну, я полетел... Опаздываю... Приду в пять или в восемь!..
- Молочка не потребуется?.. Дорогие братцы, сестрички, подайте калеке
убогому... Клубника. Нобель замечательная... Булочки - свежие французские...
Папиросы "Красная звезда". Спич-ки... Обратите внимание, граждане, на