Страница:
В полумраке же квадраты и шашечные клетки показательных орошаемых
участков, темны и неясны очертания у цветников, окаймляющих павильоны рядом
белых астр. Пахнут по-вечернему цветы табака.
По дорожкам народ группами стремится к Туркестанскому павильону, входит
в него толпами. Внутри блестит причудливая деревянная резьба, свет волной.
Снаружи он расписан пестро, ярко, необыкновенно.
И тотчас возле него начинает приветливо пахнуть шашлыком.
Там, где беседка под самым берегом, память угасшего отжившего века
Екатерины - Павла - Александра, на грани, где зеленым морем надвигается
Нескучный сад с огнями электрическими, резкими, новыми, вдоль берега кипят
гигантские самовары, бродят тюбетейки, чалмы.
За туркестанским хитрым, расписным домом библейская какая-то арба.
Колеса-гиганты, гигантские шляпки гвоздей, гигантские оглобли. Арба. Потом
по берегу, вдоль дороги, под деревьями навесы деревянные и низкие настилы,
крытые восточными коврами. Манит сюда запах шашлыка москвичей, и белые
московские барышни, ребята, мужчины в европейских пиджаках, поджав ноги в
остроносых ботинках, с расплывшимися улыбками на лицах, сидят на пестрых
толстых тканях. Пьют из каких-то безруких чашек. Стоят перетянутые в талию,
тускло блестящие восточные сосуды.
В печах под навесами бушует красное пламя, висят на перекладинах
бараньи освежевшие туши. Мечутся фартухи. Мелькают черные головы.
Раскаленный уголь в извитую громоздкую трубку, и черный неизвестный
восточный гражданин республики курит.
- Кто вы такие? Откуда? Национальность?
- Узбеки. Мы.
Что ж. Узбеки так узбеки. К узбеку в кассу сыпят 50-ти и сторублевые
бумажки.
- Четыре порции. Шашлык.
Пельмени ворчат у печей. Жаром веет. Хруст и говор. Едят маслящиеся
пельмени, едят какой-то витой белый хлеб, волокут шашлык на тарелках.
Мимо навесов по дороге непрерывно идут и идут в Нескучный сад. Оттуда
доносится то глухо, то ясными взрывами музыка.
ДВИЖЕНИЕ
По дорожкам, то утрамбованным, то зыбким и рыхлым, снуют и снуют, идут
вперед к туркестанцам, идут назад к выходам. По дороге еще буфет и тоже
темно, Тоже еще не дали свету. Но и там звенят ложечки и стаканы.
Круглое, светящееся переграждает путь. Павильон Нарпита. В кольцевой
галерее снаружи, конечно, едят и пьют и подает "услужающий" в какой-то
диковинной фуражке с красным ярлыком. Внутри, в стеклянном граненом
павильоне, чинно и чисто. Диаграммы, масляными красками вдоль всей верхней
части стены картины будущего общественного питания. Общественные кухни с
наилучшим техническим оборудованием. Общественные столовые.
Посредине сервирован стол. Так чисто, на красивой посуде будут есть,
когда процветет "Narpit".
Выставка теперь живет до 12 часов ночи. Но за два, за три часа по
пескам, в суете, по пространству с уездный город, и вот ноги больше не хотят
ходить.
На выставку надо ездить много раз пять, шесть, чтобы успеть хоть
сколько-нибудь добросовестно осмотреть, что-нибудь запомнить, всюду
побывать.
На выход! На выход! Домой!
И вот у выходов долгий, скучный, тяжелый фокус. Отсюда в город трамвай
идет полный, до отказа. Тучи ждут. Когда в него попадешь?
Вот мелькнула надежда. Стоит черный автомобиль с продолговатыми
лавками.
- Берете публику?
- Нет. Это машина Горбанка.
Но вот спасительный красный ящик. Неуклюж, как слон, облуплен, тяжел,
грузен.
- До Страстного?
- 75 рублей.
Скорее садиться. Места занимают вмиг.
О боже! Кишки вытрясет!
Последним на ходу вскакивает некто с портфелем. Физиономия настолько
озабоченная, портфель настолько внушительный, взгляды настолько
сосредоточенные, что сразу видно - не простой смертный, а выставочный. Так и
есть.
- Вот я организую автобусное движение. На хороших машинах.
- Очень бы хорошо было. А то, знаете ли, пропадешь.
- Еще бы... Ведь это не машина, а...
Но не успел организатор сказать, что именно. Тряхнуло так, что язык
вскочил между зубами.
Так и надо. Скорее организовывай.
И загудело, и замотало, и начало качать по набережной к храму Христа.
- Только бы живым выйти!
ЧЕРЕЗ ДВЕ НЕДЕЛИ
Две недели я не был на выставке, и за эти две недели резко изменился
деревянный город.
Он окрасился, покрылся цветными пятнами. Затем исчезли последние леса у
павильонов, исчез мусор. Почва под сентябрьским солнцем высохла,
утрамбовалась, и идти теперь легко.
Потом город запыхтел, и застучал, и заиграл. Посетителей стало все
больше, и в праздничные дни начинается толчея. Впечатление такое, что всех
вливающихся за турникеты охватывает какое-то радостное возбуждение. Крики
газетчиков, звуки оркестров, толпа, краски - все это поднимает настроение.
Как грибы выросли киоски - пивные, папиросные, винные, фруктовые, молочные.
И надо сказать, что они очень облегчают осмотр и хождение. За несколько
часов ходьбы под теплым солнцем хочется пить.
НАДИЯ НА БОГА И ПОЖАРНЫЙ ТЕЛЕГРАФ
Зычный пожарный трубный сигнал. Белый павильон, испещренный лозунгами.
"Центральный пожарный отдел".
Громадные белые торсы поддерживают серые шланги. Кто делал?
Резинотрест.
Дальше брезентовые костюмы на манекенах, каски, упряжь, насосы.
Диаграммы, рисунки, плакаты, картины.
Смысл: деревню надо отстоять. Деревню надо учить не только бороться с
пожарами, но и их предупреждать. Во всю стену огнеупорная стена из
"соломита" - прессованной соломы. Работа Стройноторга.
Над соломитом громадное полотно: без всяких футуристических ухищрений
реально написана картина - горит деревня. Мечутся лошади, полыхает пламя, и
женщины простоволосые простирают руки к небу. Старуха с иконой.
Подпись: "Кому разум не помог, молитва не поможет".
Харьков выставил литографии. На одной украинец спокойный и веселый у
беленькой хаты. Он потому спокойный, что он меры против пожара принимал.
А рядом нищий оборванный у пепелища. "Я не вживав заходив проти пожеж.
Жив на одчай и покладав надию на бога - й пожежа довела мене до
вбожества".
Красные блестящие коробки пожарных телеграфов, сложные телефоны,
сигнализация, модели, показывающие, как проложить трубы от печек, чтобы они
были безопасны, ценные огнетушители "Богатыря" и "Рекорда", водоподъемник
системы "Шенелис.", всевозможные виды керосиновых ламп и лозунги, лозунги
и диаграммы.
Голос руководителя:
- Этим концом ударяете об землю и затем направляете струю куда
угодно...
КАК СБЕРЕЧЬ СВОИ ЛЕСА
В Дом крестьянина - большой двухэтажный дом - вовлекла толпа
экскурсантов.
Женщина с красной повязкой на рукаве шла впереди и объясняла:
- Сейчас, товарищи, мы с вами пройдем в Дом крестьянина, где вы прежде
всего увидите уголок нашего Владимира Ильича...
В Доме такая суета, что разбегаются глаза, и смутно запоминаются лишь
портреты Ленина, Калинина и еще какие-то картинки.
Стучат, идут вверх, вниз. И вдруг - дверь, и, оказывается, внутри
театр. Сцена без занавеса. У избушки баба в платочке, целый конклав умных
клинобородых мужиков в картузах и сапогах и один глупый, мочальный и
курносый, в лаптях. Он, извольте видеть, без всякого понятия свел целый
участок леса.
- Товарищи! Мыслимое ли это дело? А? - восклицает умный, украшенный
картузом, обращаясь к публике, - прав он или не прав? Если не прав,
поднимите руки.
Публика с удовольствием созерцает дурака, вырубившего участок, но, не
будучи еще приучена к соборному действу, рук не поднимает.
- Выходит, стало быть, прав? Пущай вырубает? Здорово! - волнуется
картуз на сцене, - товарищи, кто за то, что он не прав, прошу поднять руки!
Руки поднимаются у всех.
- Это так! - удовлетворен обладатель цивилизованного головного убора, -
присудим мы его назвать дураком!
И дурак с позором уходит, а умные начинают хором петь куплеты.
Заливается гармония.
Надо, надо нам учиться,
Как сберечь свои леса,
Чтоб потом не очутиться
Без избы и колеса!
Ходят, выходят, спешно распаковывают какую-то посуду. Вероятно, для
крестьянской столовки. И опять валит навстречу толпа, и опять женский голос:
- ...и увидите уголок Владимира...
КАРАМЕЛЬ, ТАБАК И ПИВО
От Дома крестьянина до берегу реки больше вглубь, в зелень, к
Нескучному саду. Неузнаваемое место. По-прежнему вековые деревья и тени,
гладь пруда, но в зелени белые, цветные причудливые здания. И почти изо всех
пыхтенье, стрекотание, стук машин.
Вон он Моссельпром. Грибом каким-то. Под шапкой надпись "Ресторан".
И со входа сразу охватывает сладкий запах карамели. Белые колпаки,
снежные халаты. Мнут карамельную массу, машина режет карамельные конуса. На
плитах тазы с начинкой. Барышни-зрительницы висят на загородке - симпатичный
павильон! 2-я Государственная кондитерская фабрика имени П.А. Бабаева,
бывшие знаменитые "Абрикосов и сыновья".
На стенах - диаграммы государственного дрожжевого э 1 завода
Моссельпром.
В банках и ампулах сепарированные дрожжи, сусло, солод ячменный и
овсяной, культуры дрожжей.
Диаграммы производительности 1-ой Государственной макаронной фабрики
все того же вездесущего Моссельпрома.
В январе 1923 года макаронных изделий - 7042 пуда, в мае - 10870 пудов.
В следующем отделении запах табаку убивает карамель. Халаты на
работницах синие. "Дукат". По-иностранному тоже написано: "Doukat". Машины
режут, набивают, клеют гильзы. Выставка разноцветных коробок, и среди них
уже появились "Привет с выставки".
Дальше приютился славный фруктовый, бывш. Калинкин, ныне Первый завод
фруктовых вод.
В карбонизаторе при 5 атмосферах углекислота насыщает воду. Фильтры
Chamberland'a.
Разлив пива. Машина брызжет, моет бутылки, мелькают изумительного
проворства руки работниц в тяжелых перчатках. Вертится барабан разливной
машины, и пенистое золотистое пиво Моссельпрома лезет в бутылки.
За стойкой тут же посетители его покупают и пьют кружками.
Показательная выставка бутылок - что выпускает бывш. Калинкин теперь?
Все. По-прежнему сифоны с содовой и сельтерской, по-прежнему разноцветные
бутылки со всевозможными водами. И приятны ярлыки: "На чистом сахаре".
ОПЯТЬ ТАБАК, ПОТОМ ШЕЛКА, А ПОТОМ УСТАЛОСТЬ
Здесь что? Павильон Табакотреста.
Здесь б. Асмолов, а теперь Донская государственная фабрика в
Ростове-на-Дону. Тоже режут машины табак, набивают папиросы. Здесь торгуют
специальными расписными острогранными коробками по сотне только что
изготовленных папирос.
Растут зеленые лапчатые табаки - тыккульк, дюбек, тютюн. Стоят модели
огневых сушильных сараев, висят цапки, шнуры, иглы. Пестрят лозунги:
"Мотыженье в пору - даст обилие сбору", "Вершки и пасынок оборвешь, лучший
лист соберешь".
Идет заведующий и говорит о том, насколько сократилась площадь
плантаций в России и какие усилия употребляются, чтобы поощрить
табаководство на Кубани, в Крыму, на Кавказе.
Гильз на рынке мало, и теперь в России не выделывают табаку, а только
готовые папиросы.
Недалеко от павильона, где работает Асмолов, павильон с гигантским
плакатом "Махорка". Плакат кричит крестьянину: "Сей махорку - это выгодно".
Довольно табаку! Дальше!
И вот павильон текстильный. ВСНХ. Здесь прекрасно. Во-первых, он внешне
хорош. Два корпуса, соединенных воздушной галереей-балконом с точеной
балюстрадой. Зелень обступила текстильное царство. Внутри же бесконечная в
двух этажах гамма красок, бесконечные волны шелков, полотен, шевиотов,
ситцу, сукон.
Начинается с Петроградского гос. пенькового треста, "The Petrograd
State Hemp Trust", выставившего канаты, и мешки, и веревки, и диаграммы, а
дальше непрерывным рядом драпированных гостиных идут вязниковские льняные
фабрики, опять пеньковые тресты, Гаврило-Ямская мануфактура с бельевыми и
простынными полотнами и десятки трестов: шелкотрест, хлопчатобумажный трест,
Иваново-Вознесенский текстильный... камвольный, Мострикоб...
Московский текстильный институт, со своими шелковичными червями,
которые тут же непрерывно жуют, жуют груды зеленых листьев...
После осмотра текстильного треста ноги больше не носят. Назад, к
Москве-реке, к лавочкам, отдыхать, курить, смотреть, но не "осматривать"...
В один раз не осмотришь все равно и десятой доли. Поэтому - назад.
Мясохладобойни, скороморозилки Наркомтруда - потом павильон НКПСа - потом
(сияющий паровоз вылезает прямо в цветник) Мосполиграф - потом...
К набережной - смотреть закат.
КООПЕРАЦИЯ! КООПЕРАЦИЯ! НЕУДАЧНИК ЯПОНЕЦ
А он прекрасен - закат. Вдали догорают золотые луковицы Христа
Спасителя, на Москва-реке лежат зыбкие , полосы, а в городе-выставке уже
вспыхивают бледные электрические шары.
Толпа густо стоит перед балконом павильона Центросоюза, обращенным на
реку. Цветные пестрые ширмы на балконе, а под ними три фигурки. Агитационный
кооперативный Петрушка.
За прилавком круглый купец в жилетке объегоривает мужика. В толпе
взмывает смех. И действительно, мужик замечательный. От картуза до котомки
за спиной. Какое-то особенное специфически мужицкое лицо. Сделана фигурка
замечательно. И голос у мужика неподражаемый. Классный мужик.
- Фирма существует 2000 лет, - рассыпается купец.
- Батюшки! - изумляется мужик.
Он машет деревянными руками, и трясет бородой, и призывает господа
бога, и получает от жулика купца крохотный сверток товара за миллиард.
Но является длинноносый Петрушка-кооператор, в зеленом колпаке, и вмиг
разоблачает штуки толстосума, и тут же устраивает кооперативную лавку и
заваливает мужика товаром. Побежденный купец валится набок, а Петрушка
танцует с мужиком дикий радостный танец, и оба поют победную песнь своими
козлиными голосами:
Кооперация! Кооперация,
Даешь профит ты нации!..
- Товарищи, - вопит мужик, обращаясь к толпе, - заключим союз и вступим
все в Центросоюз.
У пристани Доброфлота - сотни зрителей. Алюминиевая птица -
гидроаэроплан "RRDae" - в черных гигантских калошах стоит у берега. Полет
над выставкой - один червонец с пассажира. В толпе - разговоры, уже
описанные незабвенным Иваном Феодоровичем Горбуновым.
- "Юнкерс" шибче "Фоккера"!
- Ошибаетесь, мадам, "Фоккер" шибче.
- Удивляюсь, откуда вы все это знаете?
- Будьте покойны. Нам все это очень хорошо известно, потому мы в
Петровском парке живем.
- Но ведь вы сами не летаете?
- Нам не к чему. Сел на 6-й номер - и в городе.
- Трусите?
- Червонца жалко.
- Идут. Смотри, японцы идут! Летать будут!
Три японца, маленькие, солидные, сухие, хорошо одетые, в роговых очках.
Публика встречает их сочувственным гулом за счет японской катастрофы.
Двое влезли благополучно и нырнули в кабину, третий сорвался с
лестнички и, в полосатых брюках, и в клетчатом пальто, и в широких ботинках,
- сел в воду с плеском и грохотом.
В первый раз в жизни был свидетелем молчания московской толпы. Никто
даже не хихикнул.
- Не везет японцам в последнее время...
Через минуту гидроплан стремительно проходит по воде, подымая бурный
пенный вал, а через две - он уже уходит гудящим жуком над Нескучным садом.
- Улетели три червончика, - говорит красноармеец.
БОИ ЗА ТРАКТОР ВЛАДИМИРСКИЕ РОЖЕЧНИКИ
Вечер. Весь город унизан огнями Всюду белые ослепительные точки и
кляксы света, а вдали начинают вертеться в темной вечерней зелени цветные
рекламные колеса и звезды.
В театре три электрических солнца заливают сцену. На сцене стол,
покрытый красным сукном, зеленый огромный ковер и зелень в кадках. За столом
президиум - в пиджаках, куртках и пальтишках. Оказывается, идет диспут.
"Трактор и электрификация в сельском хозяйстве".
Все лавки заняты. Особенно густо сидят.
Наступает жгучий момент диспута.
Выступал профессор-агроном и доказывал, что нам в настоящий момент
трактор не нужен, что при нашем обнищании он ляжет тяжелым бременем на
крестьянина. Возражать скептику и защищать его записалось 50 человек,
несмотря на то что диспут длится уже долго.
За конторкой появляется возбужденный оратор. В солдатской шинелишке и
картузе.
- Дорогие товарищи! Тут мы слышали разные слова - "электрификация",
"машинизация", "механизация" и тому подобное и так далее. Что должны
означать эти слова? Эти слова должны обозначать не что иное, товарищи, что
нам нужны в деревне электричество и машины. (Голоса в публике: "Правильно!")
Профессор говорит, что нам, мол, трактор не нужен. Что это обозначает,
товарищи? Это означает, товарищи, что профессор наш спит. Он нас на старое
хочет повернуть, а мы старого не хотим. Мы голые и босые победили наших
врагов, а теперь, когда мы хотим строить, нам говорят ученые - не надо?
Ковыряй, стало быть, землю лопатой? Не будет этого, товарищи. ("Браво!
Правильно!")
Появляются сапоги-бутылки из Смоленской губернии и сладким тенором
спрашивают, какой может быть трактор, когда шпагат стоит 14 рублей золотом?
Профессор в складной речи говорит, что он ничего... Что он только
против фантазий, взывает к учету, к благоразумию, строгому расчету, требует
заграничного кредита, и в конце концов начинает говорить стихами.
Появляется куцая куртка и советует профессору, ежели ему не нравится в
России, которая желает иметь тракторы, удалиться в какое-нибудь другое
место, например в Париж.
После этого расстроенный профессор накрывается панамой с цветной лентой
и со словами:
- Не понимаю, почему меня называют мракобесом? - удаляется в тьму.
Оратор из Наркомзема разбивает положения профессора, ссылается на
канадских эмигрантов и зовет к электрификации, к трактору, к машине.
Прения прекращаются.
И в заключительном слове председатель страстно говорит о фантазерах и
утверждает, что народ, претворивший не одну уже фантазию в действительность,
в последние 5 изумительных лет не остановится перед последней фантазией о
машине. И добьется.
- А он не фантазер?
И рукой невольно указывает туда, где в сумеречном цветнике на щите
стоит огромный Ленин.
Кончен диспут. Валит еще гуще народ в театр. А на сцене, став
полукругом, десять клинобородых владимирских рожечников высвистывают на
длинных деревянных самодельных дудках старинные русские песни. То стонут, то
заливаются дудки, и невольно встают перед глазами туманные поля, избы с
лучинами, тихие заводи, сосновые суровые леса. И на душе не то печаль от
этих дудок, не то какая-то неясная надежда. Обрывают дудки, обрывается
мечта. И ясно гудит в последний раз гидроплан, садясь на реку, и гроздьями,
букетами горят" огни, и машут крыльями рекламы. Слышен из Нескучного медный
марш.
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
12 декабря ремонтный рабочий
Верейцовской ветки Западных тов. Баяшко,
будучи болен ногами и зная, что у его
больного соседа находится прибывший из
Уборок фельдшер гр. К., попросил
осмотреть и его, но фельдшер не осмотрел
т. Баяшко, а сказал, что его ноги надо
поотрубить, и уехал, не оказав никакой
помощи.
Минус
Вошел, тесемки на халате завязал и крикнул:
- По очереди!
В первую очередь попал гражданин с палкой. Прыгал, как воробей, поджав
одну ногу.
- Что, брат, прикрутило?
- Батюшка фельдшер! - запел гражданин.
- Спускай штаны. Ба-ба-ба...
- Батюшка, не пугай!
- Пугать нам нечего. Мы не для того приставлены. Приставлены мы лечить
вас, сукиных сынов, на транспорте. Гангрена коленного сустава с поражением
центральной нервной системы.
- Батюшка!!
- Я сорок лет батюшка. Надевай штаны.
- Батюшка, что ж с ногой-то будет?
- Ничего особенного. Следующий! Отгниет по колено - и шабаш.
- Бат...
- Что ты расквакался: "батюшка, батюшка". Какой я тебе батюшка? Капли
тебе выпишу. Когда нога отвалится, приходи. Я тебе удостоверение напишу.
Соцстрах будет тебе за ногу платить. Тебе еще выгоднее. А тебе что?
- Не вижу, красавец, ничего не вижу. Как вечером - дверей не найду.
- Ты, между прочим, не крестись, старушка. Тут тебе не церковь. Трахома
у тебя, бабушка. С катарактой первой степени по статье А.
- Красавчик ты наш!
- Я сорок лет красавчик. Глаза вытекут, будешь знать.
- Краса!!
- Капли выпишу. Когда совсем ни черта видеть не будут, приходи. Бумажку
напишу. Соцстрах тебе за каждый глаз по червю будет платить. Тут не реви,
старушка, в соцстрахе реветь будешь. А вам что?
- У мальчишки морда осыпалась, гражданин лекпом.
- Ага. Так. Давай его сюда. Ты не реви. Тебя женить пора, а ты ревешь.
Эге-ге-ге.
- Гражданин лекпом. Не терзайте материнское сердце!
-Я не касаюсь вашего сердца. Ваше сердце при вас и останется. Водяной
рак щеки у вашего потомка.
- Господи, что ж теперь будет?
- Гм... Известно что: прободение щеки, и вся физиономия набок.
Помучается с месяц - и крышка. Вы тогда приходите, я вам бумажку напишу. А
вам что?
- На лестницу не могу взойти. Задыхаюсь.
- У вас порок пятого клапана.
- Это что ж такое значит?
- Дыра в сердце.
- Ловко!
- Лучше трудно.
- Завещание-то написать успею?
- Ежели бегом добежите.
- Мерси, несусь.
- Неситесь. Всего лучшего. Следующий! Больше нету! Ну, и ладно.
Отзвонил - и с колокольни долой!
С натуры
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
В Доме Союзов, в Колонном зале - гроб
с телом Ильича. Круглые сутки - день и
ночь - на площади огромные толпы людей,
которые, строясь в ряды, бесконечными
лентами, теряющимися в соседних улицах и
переулках, вливаются в Колонный зал.
Это рабочая Москва идет поклониться
праху великого Ильича.
Стрела на огненных часах дрогнула и стала на пяти. Потом неуклонно
пошла дальше, потому что часы никогда не останавливаются. Как всегда, с пяти
начали садиться на Москву сумерки. Мороз лютый. На площадь к белому дому
стал входить эскадрон.
- Эй, эгей, со стрелки, со стрелки!
Стрелочник вертелся на перекрестке со своей вечной штангой в руках, в
боярской шубе, с серебряными усами. Трамваи со скрежетом ломились в толпу.
Машины зажгли фонари и выли.
- Эй, берегись!!
Эскадрон вошел с хрустом. Шлемы были наглухо застегнуты, а лошади одеты
инеем. В морозном дыму завертелись огни, трамвайные стекла. На линии из
земли родилась мгновенно черная очередь. Люди бежали, бежали в разные концы,
но увидели всадников, поняли, что сейчас пустят. Раз, два, три... сто,
тысяча!..
- Со стрелки-то уйдите!
- Трамвай!! берегись! Машина стрелой - берегись!
- К порядочку, товарищи, к порядочку. Эй, куда?
- Братики, Христа ради, поставьте в очередь проститься. Проститься!
- Опоздала, тетка. Тет-ка! Ку-да-а?
- В очередь! В очередь!
- Батюшки, по Дмитровке-то хвост ушел!
- Куда ж деться-то мне, головушке горькой? Сквозь землю, што ль,
провалиться?
Запрыгал салоп, заметался, а кони милицейские гигантские так и лезут.
Куда ж бедной бабе деваться. Провались, баба... Кепи красные, кони танцуют.
Змеей, тысячей звеньев идет хвост к Параскеве Пятнице, молчит, но идет,
идет! Ах, быстро попадем!
- Голубчики, никого не пущайте без очереди!
- Порядочек, граждане.
- Все помрем...
- Думай мозгом, что говоришь. Ты помер, скажем, к примеру, какая
разница. Какая разница, ответь мне, гражданин?
- Не обижайте!
- Не обижаю, а внушить хочу. Помер великий человек, поэтому помолчи.
Помолчи минутку, сообрази в голове происшедшее.
- Куды?! Эгей-й!! Эй! Эй!
- Рота, стой!!
Ближе, ближе, ближе... Хруст, хруст. Стоп. Хруст... Хруст... Стоп...
Двери. Голубчики родные, река течет!
- По три в ряд, товарищи.
- Вверх! Вверх!
- Огней, огней-то! Караулы каменные вдоль стен. Стены белые, на стенах
огни кустами. Родилась на стрелке Охотного река и течет, попирая красный
ковер.
- Тише, ты. Тш...
- Шапки сняли, идут? Нет, не идут, не идут. Это не идут, братишки, а
плывет река в миллион.
На ковре ложится снег.
И в море белого света протекает река.
Лежит в гробу на красном постаменте человек. Он желт восковой
желтизной, а бугры лба его лысой головы круты. Он молчит, но лицо его мудро,
важно и спокойно. Он мертвый. Серый пиджак на нем, на сером красное пятно -
орден Знамени. Знамена на стенах белого зала в шашку - черные, красные,
черные, красные. Гигантский орден - сияющая розетка в кустах огня, а в
середине ее лежит на постаменте обреченный смертью на вечное молчание
человек.
Как словом своим на слова и дела подвинул бессмертные шлемы караулов,
так теперь убил своим молчанием караулы и реку идущих на последнее прощание
людей.
Молчит караул, приставив винтовки к ноге, и молча течет река.
Все ясно. К этому гробу будут ходить четыре дня по лютому морозу в
Москве, а потом в течение веков по дальним караванным дорогам желтых пустынь
участков, темны и неясны очертания у цветников, окаймляющих павильоны рядом
белых астр. Пахнут по-вечернему цветы табака.
По дорожкам народ группами стремится к Туркестанскому павильону, входит
в него толпами. Внутри блестит причудливая деревянная резьба, свет волной.
Снаружи он расписан пестро, ярко, необыкновенно.
И тотчас возле него начинает приветливо пахнуть шашлыком.
Там, где беседка под самым берегом, память угасшего отжившего века
Екатерины - Павла - Александра, на грани, где зеленым морем надвигается
Нескучный сад с огнями электрическими, резкими, новыми, вдоль берега кипят
гигантские самовары, бродят тюбетейки, чалмы.
За туркестанским хитрым, расписным домом библейская какая-то арба.
Колеса-гиганты, гигантские шляпки гвоздей, гигантские оглобли. Арба. Потом
по берегу, вдоль дороги, под деревьями навесы деревянные и низкие настилы,
крытые восточными коврами. Манит сюда запах шашлыка москвичей, и белые
московские барышни, ребята, мужчины в европейских пиджаках, поджав ноги в
остроносых ботинках, с расплывшимися улыбками на лицах, сидят на пестрых
толстых тканях. Пьют из каких-то безруких чашек. Стоят перетянутые в талию,
тускло блестящие восточные сосуды.
В печах под навесами бушует красное пламя, висят на перекладинах
бараньи освежевшие туши. Мечутся фартухи. Мелькают черные головы.
Раскаленный уголь в извитую громоздкую трубку, и черный неизвестный
восточный гражданин республики курит.
- Кто вы такие? Откуда? Национальность?
- Узбеки. Мы.
Что ж. Узбеки так узбеки. К узбеку в кассу сыпят 50-ти и сторублевые
бумажки.
- Четыре порции. Шашлык.
Пельмени ворчат у печей. Жаром веет. Хруст и говор. Едят маслящиеся
пельмени, едят какой-то витой белый хлеб, волокут шашлык на тарелках.
Мимо навесов по дороге непрерывно идут и идут в Нескучный сад. Оттуда
доносится то глухо, то ясными взрывами музыка.
ДВИЖЕНИЕ
По дорожкам, то утрамбованным, то зыбким и рыхлым, снуют и снуют, идут
вперед к туркестанцам, идут назад к выходам. По дороге еще буфет и тоже
темно, Тоже еще не дали свету. Но и там звенят ложечки и стаканы.
Круглое, светящееся переграждает путь. Павильон Нарпита. В кольцевой
галерее снаружи, конечно, едят и пьют и подает "услужающий" в какой-то
диковинной фуражке с красным ярлыком. Внутри, в стеклянном граненом
павильоне, чинно и чисто. Диаграммы, масляными красками вдоль всей верхней
части стены картины будущего общественного питания. Общественные кухни с
наилучшим техническим оборудованием. Общественные столовые.
Посредине сервирован стол. Так чисто, на красивой посуде будут есть,
когда процветет "Narpit".
Выставка теперь живет до 12 часов ночи. Но за два, за три часа по
пескам, в суете, по пространству с уездный город, и вот ноги больше не хотят
ходить.
На выставку надо ездить много раз пять, шесть, чтобы успеть хоть
сколько-нибудь добросовестно осмотреть, что-нибудь запомнить, всюду
побывать.
На выход! На выход! Домой!
И вот у выходов долгий, скучный, тяжелый фокус. Отсюда в город трамвай
идет полный, до отказа. Тучи ждут. Когда в него попадешь?
Вот мелькнула надежда. Стоит черный автомобиль с продолговатыми
лавками.
- Берете публику?
- Нет. Это машина Горбанка.
Но вот спасительный красный ящик. Неуклюж, как слон, облуплен, тяжел,
грузен.
- До Страстного?
- 75 рублей.
Скорее садиться. Места занимают вмиг.
О боже! Кишки вытрясет!
Последним на ходу вскакивает некто с портфелем. Физиономия настолько
озабоченная, портфель настолько внушительный, взгляды настолько
сосредоточенные, что сразу видно - не простой смертный, а выставочный. Так и
есть.
- Вот я организую автобусное движение. На хороших машинах.
- Очень бы хорошо было. А то, знаете ли, пропадешь.
- Еще бы... Ведь это не машина, а...
Но не успел организатор сказать, что именно. Тряхнуло так, что язык
вскочил между зубами.
Так и надо. Скорее организовывай.
И загудело, и замотало, и начало качать по набережной к храму Христа.
- Только бы живым выйти!
ЧЕРЕЗ ДВЕ НЕДЕЛИ
Две недели я не был на выставке, и за эти две недели резко изменился
деревянный город.
Он окрасился, покрылся цветными пятнами. Затем исчезли последние леса у
павильонов, исчез мусор. Почва под сентябрьским солнцем высохла,
утрамбовалась, и идти теперь легко.
Потом город запыхтел, и застучал, и заиграл. Посетителей стало все
больше, и в праздничные дни начинается толчея. Впечатление такое, что всех
вливающихся за турникеты охватывает какое-то радостное возбуждение. Крики
газетчиков, звуки оркестров, толпа, краски - все это поднимает настроение.
Как грибы выросли киоски - пивные, папиросные, винные, фруктовые, молочные.
И надо сказать, что они очень облегчают осмотр и хождение. За несколько
часов ходьбы под теплым солнцем хочется пить.
НАДИЯ НА БОГА И ПОЖАРНЫЙ ТЕЛЕГРАФ
Зычный пожарный трубный сигнал. Белый павильон, испещренный лозунгами.
"Центральный пожарный отдел".
Громадные белые торсы поддерживают серые шланги. Кто делал?
Резинотрест.
Дальше брезентовые костюмы на манекенах, каски, упряжь, насосы.
Диаграммы, рисунки, плакаты, картины.
Смысл: деревню надо отстоять. Деревню надо учить не только бороться с
пожарами, но и их предупреждать. Во всю стену огнеупорная стена из
"соломита" - прессованной соломы. Работа Стройноторга.
Над соломитом громадное полотно: без всяких футуристических ухищрений
реально написана картина - горит деревня. Мечутся лошади, полыхает пламя, и
женщины простоволосые простирают руки к небу. Старуха с иконой.
Подпись: "Кому разум не помог, молитва не поможет".
Харьков выставил литографии. На одной украинец спокойный и веселый у
беленькой хаты. Он потому спокойный, что он меры против пожара принимал.
А рядом нищий оборванный у пепелища. "Я не вживав заходив проти пожеж.
Жив на одчай и покладав надию на бога - й пожежа довела мене до
вбожества".
Красные блестящие коробки пожарных телеграфов, сложные телефоны,
сигнализация, модели, показывающие, как проложить трубы от печек, чтобы они
были безопасны, ценные огнетушители "Богатыря" и "Рекорда", водоподъемник
системы "Шенелис.", всевозможные виды керосиновых ламп и лозунги, лозунги
и диаграммы.
Голос руководителя:
- Этим концом ударяете об землю и затем направляете струю куда
угодно...
КАК СБЕРЕЧЬ СВОИ ЛЕСА
В Дом крестьянина - большой двухэтажный дом - вовлекла толпа
экскурсантов.
Женщина с красной повязкой на рукаве шла впереди и объясняла:
- Сейчас, товарищи, мы с вами пройдем в Дом крестьянина, где вы прежде
всего увидите уголок нашего Владимира Ильича...
В Доме такая суета, что разбегаются глаза, и смутно запоминаются лишь
портреты Ленина, Калинина и еще какие-то картинки.
Стучат, идут вверх, вниз. И вдруг - дверь, и, оказывается, внутри
театр. Сцена без занавеса. У избушки баба в платочке, целый конклав умных
клинобородых мужиков в картузах и сапогах и один глупый, мочальный и
курносый, в лаптях. Он, извольте видеть, без всякого понятия свел целый
участок леса.
- Товарищи! Мыслимое ли это дело? А? - восклицает умный, украшенный
картузом, обращаясь к публике, - прав он или не прав? Если не прав,
поднимите руки.
Публика с удовольствием созерцает дурака, вырубившего участок, но, не
будучи еще приучена к соборному действу, рук не поднимает.
- Выходит, стало быть, прав? Пущай вырубает? Здорово! - волнуется
картуз на сцене, - товарищи, кто за то, что он не прав, прошу поднять руки!
Руки поднимаются у всех.
- Это так! - удовлетворен обладатель цивилизованного головного убора, -
присудим мы его назвать дураком!
И дурак с позором уходит, а умные начинают хором петь куплеты.
Заливается гармония.
Надо, надо нам учиться,
Как сберечь свои леса,
Чтоб потом не очутиться
Без избы и колеса!
Ходят, выходят, спешно распаковывают какую-то посуду. Вероятно, для
крестьянской столовки. И опять валит навстречу толпа, и опять женский голос:
- ...и увидите уголок Владимира...
КАРАМЕЛЬ, ТАБАК И ПИВО
От Дома крестьянина до берегу реки больше вглубь, в зелень, к
Нескучному саду. Неузнаваемое место. По-прежнему вековые деревья и тени,
гладь пруда, но в зелени белые, цветные причудливые здания. И почти изо всех
пыхтенье, стрекотание, стук машин.
Вон он Моссельпром. Грибом каким-то. Под шапкой надпись "Ресторан".
И со входа сразу охватывает сладкий запах карамели. Белые колпаки,
снежные халаты. Мнут карамельную массу, машина режет карамельные конуса. На
плитах тазы с начинкой. Барышни-зрительницы висят на загородке - симпатичный
павильон! 2-я Государственная кондитерская фабрика имени П.А. Бабаева,
бывшие знаменитые "Абрикосов и сыновья".
На стенах - диаграммы государственного дрожжевого э 1 завода
Моссельпром.
В банках и ампулах сепарированные дрожжи, сусло, солод ячменный и
овсяной, культуры дрожжей.
Диаграммы производительности 1-ой Государственной макаронной фабрики
все того же вездесущего Моссельпрома.
В январе 1923 года макаронных изделий - 7042 пуда, в мае - 10870 пудов.
В следующем отделении запах табаку убивает карамель. Халаты на
работницах синие. "Дукат". По-иностранному тоже написано: "Doukat". Машины
режут, набивают, клеют гильзы. Выставка разноцветных коробок, и среди них
уже появились "Привет с выставки".
Дальше приютился славный фруктовый, бывш. Калинкин, ныне Первый завод
фруктовых вод.
В карбонизаторе при 5 атмосферах углекислота насыщает воду. Фильтры
Chamberland'a.
Разлив пива. Машина брызжет, моет бутылки, мелькают изумительного
проворства руки работниц в тяжелых перчатках. Вертится барабан разливной
машины, и пенистое золотистое пиво Моссельпрома лезет в бутылки.
За стойкой тут же посетители его покупают и пьют кружками.
Показательная выставка бутылок - что выпускает бывш. Калинкин теперь?
Все. По-прежнему сифоны с содовой и сельтерской, по-прежнему разноцветные
бутылки со всевозможными водами. И приятны ярлыки: "На чистом сахаре".
ОПЯТЬ ТАБАК, ПОТОМ ШЕЛКА, А ПОТОМ УСТАЛОСТЬ
Здесь что? Павильон Табакотреста.
Здесь б. Асмолов, а теперь Донская государственная фабрика в
Ростове-на-Дону. Тоже режут машины табак, набивают папиросы. Здесь торгуют
специальными расписными острогранными коробками по сотне только что
изготовленных папирос.
Растут зеленые лапчатые табаки - тыккульк, дюбек, тютюн. Стоят модели
огневых сушильных сараев, висят цапки, шнуры, иглы. Пестрят лозунги:
"Мотыженье в пору - даст обилие сбору", "Вершки и пасынок оборвешь, лучший
лист соберешь".
Идет заведующий и говорит о том, насколько сократилась площадь
плантаций в России и какие усилия употребляются, чтобы поощрить
табаководство на Кубани, в Крыму, на Кавказе.
Гильз на рынке мало, и теперь в России не выделывают табаку, а только
готовые папиросы.
Недалеко от павильона, где работает Асмолов, павильон с гигантским
плакатом "Махорка". Плакат кричит крестьянину: "Сей махорку - это выгодно".
Довольно табаку! Дальше!
И вот павильон текстильный. ВСНХ. Здесь прекрасно. Во-первых, он внешне
хорош. Два корпуса, соединенных воздушной галереей-балконом с точеной
балюстрадой. Зелень обступила текстильное царство. Внутри же бесконечная в
двух этажах гамма красок, бесконечные волны шелков, полотен, шевиотов,
ситцу, сукон.
Начинается с Петроградского гос. пенькового треста, "The Petrograd
State Hemp Trust", выставившего канаты, и мешки, и веревки, и диаграммы, а
дальше непрерывным рядом драпированных гостиных идут вязниковские льняные
фабрики, опять пеньковые тресты, Гаврило-Ямская мануфактура с бельевыми и
простынными полотнами и десятки трестов: шелкотрест, хлопчатобумажный трест,
Иваново-Вознесенский текстильный... камвольный, Мострикоб...
Московский текстильный институт, со своими шелковичными червями,
которые тут же непрерывно жуют, жуют груды зеленых листьев...
После осмотра текстильного треста ноги больше не носят. Назад, к
Москве-реке, к лавочкам, отдыхать, курить, смотреть, но не "осматривать"...
В один раз не осмотришь все равно и десятой доли. Поэтому - назад.
Мясохладобойни, скороморозилки Наркомтруда - потом павильон НКПСа - потом
(сияющий паровоз вылезает прямо в цветник) Мосполиграф - потом...
К набережной - смотреть закат.
КООПЕРАЦИЯ! КООПЕРАЦИЯ! НЕУДАЧНИК ЯПОНЕЦ
А он прекрасен - закат. Вдали догорают золотые луковицы Христа
Спасителя, на Москва-реке лежат зыбкие , полосы, а в городе-выставке уже
вспыхивают бледные электрические шары.
Толпа густо стоит перед балконом павильона Центросоюза, обращенным на
реку. Цветные пестрые ширмы на балконе, а под ними три фигурки. Агитационный
кооперативный Петрушка.
За прилавком круглый купец в жилетке объегоривает мужика. В толпе
взмывает смех. И действительно, мужик замечательный. От картуза до котомки
за спиной. Какое-то особенное специфически мужицкое лицо. Сделана фигурка
замечательно. И голос у мужика неподражаемый. Классный мужик.
- Фирма существует 2000 лет, - рассыпается купец.
- Батюшки! - изумляется мужик.
Он машет деревянными руками, и трясет бородой, и призывает господа
бога, и получает от жулика купца крохотный сверток товара за миллиард.
Но является длинноносый Петрушка-кооператор, в зеленом колпаке, и вмиг
разоблачает штуки толстосума, и тут же устраивает кооперативную лавку и
заваливает мужика товаром. Побежденный купец валится набок, а Петрушка
танцует с мужиком дикий радостный танец, и оба поют победную песнь своими
козлиными голосами:
Кооперация! Кооперация,
Даешь профит ты нации!..
- Товарищи, - вопит мужик, обращаясь к толпе, - заключим союз и вступим
все в Центросоюз.
У пристани Доброфлота - сотни зрителей. Алюминиевая птица -
гидроаэроплан "RRDae" - в черных гигантских калошах стоит у берега. Полет
над выставкой - один червонец с пассажира. В толпе - разговоры, уже
описанные незабвенным Иваном Феодоровичем Горбуновым.
- "Юнкерс" шибче "Фоккера"!
- Ошибаетесь, мадам, "Фоккер" шибче.
- Удивляюсь, откуда вы все это знаете?
- Будьте покойны. Нам все это очень хорошо известно, потому мы в
Петровском парке живем.
- Но ведь вы сами не летаете?
- Нам не к чему. Сел на 6-й номер - и в городе.
- Трусите?
- Червонца жалко.
- Идут. Смотри, японцы идут! Летать будут!
Три японца, маленькие, солидные, сухие, хорошо одетые, в роговых очках.
Публика встречает их сочувственным гулом за счет японской катастрофы.
Двое влезли благополучно и нырнули в кабину, третий сорвался с
лестнички и, в полосатых брюках, и в клетчатом пальто, и в широких ботинках,
- сел в воду с плеском и грохотом.
В первый раз в жизни был свидетелем молчания московской толпы. Никто
даже не хихикнул.
- Не везет японцам в последнее время...
Через минуту гидроплан стремительно проходит по воде, подымая бурный
пенный вал, а через две - он уже уходит гудящим жуком над Нескучным садом.
- Улетели три червончика, - говорит красноармеец.
БОИ ЗА ТРАКТОР ВЛАДИМИРСКИЕ РОЖЕЧНИКИ
Вечер. Весь город унизан огнями Всюду белые ослепительные точки и
кляксы света, а вдали начинают вертеться в темной вечерней зелени цветные
рекламные колеса и звезды.
В театре три электрических солнца заливают сцену. На сцене стол,
покрытый красным сукном, зеленый огромный ковер и зелень в кадках. За столом
президиум - в пиджаках, куртках и пальтишках. Оказывается, идет диспут.
"Трактор и электрификация в сельском хозяйстве".
Все лавки заняты. Особенно густо сидят.
Наступает жгучий момент диспута.
Выступал профессор-агроном и доказывал, что нам в настоящий момент
трактор не нужен, что при нашем обнищании он ляжет тяжелым бременем на
крестьянина. Возражать скептику и защищать его записалось 50 человек,
несмотря на то что диспут длится уже долго.
За конторкой появляется возбужденный оратор. В солдатской шинелишке и
картузе.
- Дорогие товарищи! Тут мы слышали разные слова - "электрификация",
"машинизация", "механизация" и тому подобное и так далее. Что должны
означать эти слова? Эти слова должны обозначать не что иное, товарищи, что
нам нужны в деревне электричество и машины. (Голоса в публике: "Правильно!")
Профессор говорит, что нам, мол, трактор не нужен. Что это обозначает,
товарищи? Это означает, товарищи, что профессор наш спит. Он нас на старое
хочет повернуть, а мы старого не хотим. Мы голые и босые победили наших
врагов, а теперь, когда мы хотим строить, нам говорят ученые - не надо?
Ковыряй, стало быть, землю лопатой? Не будет этого, товарищи. ("Браво!
Правильно!")
Появляются сапоги-бутылки из Смоленской губернии и сладким тенором
спрашивают, какой может быть трактор, когда шпагат стоит 14 рублей золотом?
Профессор в складной речи говорит, что он ничего... Что он только
против фантазий, взывает к учету, к благоразумию, строгому расчету, требует
заграничного кредита, и в конце концов начинает говорить стихами.
Появляется куцая куртка и советует профессору, ежели ему не нравится в
России, которая желает иметь тракторы, удалиться в какое-нибудь другое
место, например в Париж.
После этого расстроенный профессор накрывается панамой с цветной лентой
и со словами:
- Не понимаю, почему меня называют мракобесом? - удаляется в тьму.
Оратор из Наркомзема разбивает положения профессора, ссылается на
канадских эмигрантов и зовет к электрификации, к трактору, к машине.
Прения прекращаются.
И в заключительном слове председатель страстно говорит о фантазерах и
утверждает, что народ, претворивший не одну уже фантазию в действительность,
в последние 5 изумительных лет не остановится перед последней фантазией о
машине. И добьется.
- А он не фантазер?
И рукой невольно указывает туда, где в сумеречном цветнике на щите
стоит огромный Ленин.
Кончен диспут. Валит еще гуще народ в театр. А на сцене, став
полукругом, десять клинобородых владимирских рожечников высвистывают на
длинных деревянных самодельных дудках старинные русские песни. То стонут, то
заливаются дудки, и невольно встают перед глазами туманные поля, избы с
лучинами, тихие заводи, сосновые суровые леса. И на душе не то печаль от
этих дудок, не то какая-то неясная надежда. Обрывают дудки, обрывается
мечта. И ясно гудит в последний раз гидроплан, садясь на реку, и гроздьями,
букетами горят" огни, и машут крыльями рекламы. Слышен из Нескучного медный
марш.
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
12 декабря ремонтный рабочий
Верейцовской ветки Западных тов. Баяшко,
будучи болен ногами и зная, что у его
больного соседа находится прибывший из
Уборок фельдшер гр. К., попросил
осмотреть и его, но фельдшер не осмотрел
т. Баяшко, а сказал, что его ноги надо
поотрубить, и уехал, не оказав никакой
помощи.
Минус
Вошел, тесемки на халате завязал и крикнул:
- По очереди!
В первую очередь попал гражданин с палкой. Прыгал, как воробей, поджав
одну ногу.
- Что, брат, прикрутило?
- Батюшка фельдшер! - запел гражданин.
- Спускай штаны. Ба-ба-ба...
- Батюшка, не пугай!
- Пугать нам нечего. Мы не для того приставлены. Приставлены мы лечить
вас, сукиных сынов, на транспорте. Гангрена коленного сустава с поражением
центральной нервной системы.
- Батюшка!!
- Я сорок лет батюшка. Надевай штаны.
- Батюшка, что ж с ногой-то будет?
- Ничего особенного. Следующий! Отгниет по колено - и шабаш.
- Бат...
- Что ты расквакался: "батюшка, батюшка". Какой я тебе батюшка? Капли
тебе выпишу. Когда нога отвалится, приходи. Я тебе удостоверение напишу.
Соцстрах будет тебе за ногу платить. Тебе еще выгоднее. А тебе что?
- Не вижу, красавец, ничего не вижу. Как вечером - дверей не найду.
- Ты, между прочим, не крестись, старушка. Тут тебе не церковь. Трахома
у тебя, бабушка. С катарактой первой степени по статье А.
- Красавчик ты наш!
- Я сорок лет красавчик. Глаза вытекут, будешь знать.
- Краса!!
- Капли выпишу. Когда совсем ни черта видеть не будут, приходи. Бумажку
напишу. Соцстрах тебе за каждый глаз по червю будет платить. Тут не реви,
старушка, в соцстрахе реветь будешь. А вам что?
- У мальчишки морда осыпалась, гражданин лекпом.
- Ага. Так. Давай его сюда. Ты не реви. Тебя женить пора, а ты ревешь.
Эге-ге-ге.
- Гражданин лекпом. Не терзайте материнское сердце!
-Я не касаюсь вашего сердца. Ваше сердце при вас и останется. Водяной
рак щеки у вашего потомка.
- Господи, что ж теперь будет?
- Гм... Известно что: прободение щеки, и вся физиономия набок.
Помучается с месяц - и крышка. Вы тогда приходите, я вам бумажку напишу. А
вам что?
- На лестницу не могу взойти. Задыхаюсь.
- У вас порок пятого клапана.
- Это что ж такое значит?
- Дыра в сердце.
- Ловко!
- Лучше трудно.
- Завещание-то написать успею?
- Ежели бегом добежите.
- Мерси, несусь.
- Неситесь. Всего лучшего. Следующий! Больше нету! Ну, и ладно.
Отзвонил - и с колокольни долой!
С натуры
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
В Доме Союзов, в Колонном зале - гроб
с телом Ильича. Круглые сутки - день и
ночь - на площади огромные толпы людей,
которые, строясь в ряды, бесконечными
лентами, теряющимися в соседних улицах и
переулках, вливаются в Колонный зал.
Это рабочая Москва идет поклониться
праху великого Ильича.
Стрела на огненных часах дрогнула и стала на пяти. Потом неуклонно
пошла дальше, потому что часы никогда не останавливаются. Как всегда, с пяти
начали садиться на Москву сумерки. Мороз лютый. На площадь к белому дому
стал входить эскадрон.
- Эй, эгей, со стрелки, со стрелки!
Стрелочник вертелся на перекрестке со своей вечной штангой в руках, в
боярской шубе, с серебряными усами. Трамваи со скрежетом ломились в толпу.
Машины зажгли фонари и выли.
- Эй, берегись!!
Эскадрон вошел с хрустом. Шлемы были наглухо застегнуты, а лошади одеты
инеем. В морозном дыму завертелись огни, трамвайные стекла. На линии из
земли родилась мгновенно черная очередь. Люди бежали, бежали в разные концы,
но увидели всадников, поняли, что сейчас пустят. Раз, два, три... сто,
тысяча!..
- Со стрелки-то уйдите!
- Трамвай!! берегись! Машина стрелой - берегись!
- К порядочку, товарищи, к порядочку. Эй, куда?
- Братики, Христа ради, поставьте в очередь проститься. Проститься!
- Опоздала, тетка. Тет-ка! Ку-да-а?
- В очередь! В очередь!
- Батюшки, по Дмитровке-то хвост ушел!
- Куда ж деться-то мне, головушке горькой? Сквозь землю, што ль,
провалиться?
Запрыгал салоп, заметался, а кони милицейские гигантские так и лезут.
Куда ж бедной бабе деваться. Провались, баба... Кепи красные, кони танцуют.
Змеей, тысячей звеньев идет хвост к Параскеве Пятнице, молчит, но идет,
идет! Ах, быстро попадем!
- Голубчики, никого не пущайте без очереди!
- Порядочек, граждане.
- Все помрем...
- Думай мозгом, что говоришь. Ты помер, скажем, к примеру, какая
разница. Какая разница, ответь мне, гражданин?
- Не обижайте!
- Не обижаю, а внушить хочу. Помер великий человек, поэтому помолчи.
Помолчи минутку, сообрази в голове происшедшее.
- Куды?! Эгей-й!! Эй! Эй!
- Рота, стой!!
Ближе, ближе, ближе... Хруст, хруст. Стоп. Хруст... Хруст... Стоп...
Двери. Голубчики родные, река течет!
- По три в ряд, товарищи.
- Вверх! Вверх!
- Огней, огней-то! Караулы каменные вдоль стен. Стены белые, на стенах
огни кустами. Родилась на стрелке Охотного река и течет, попирая красный
ковер.
- Тише, ты. Тш...
- Шапки сняли, идут? Нет, не идут, не идут. Это не идут, братишки, а
плывет река в миллион.
На ковре ложится снег.
И в море белого света протекает река.
Лежит в гробу на красном постаменте человек. Он желт восковой
желтизной, а бугры лба его лысой головы круты. Он молчит, но лицо его мудро,
важно и спокойно. Он мертвый. Серый пиджак на нем, на сером красное пятно -
орден Знамени. Знамена на стенах белого зала в шашку - черные, красные,
черные, красные. Гигантский орден - сияющая розетка в кустах огня, а в
середине ее лежит на постаменте обреченный смертью на вечное молчание
человек.
Как словом своим на слова и дела подвинул бессмертные шлемы караулов,
так теперь убил своим молчанием караулы и реку идущих на последнее прощание
людей.
Молчит караул, приставив винтовки к ноге, и молча течет река.
Все ясно. К этому гробу будут ходить четыре дня по лютому морозу в
Москве, а потом в течение веков по дальним караванным дорогам желтых пустынь