Страница:
стрелочник, брось. Она что, француженка, кокотка-то твоя?
- Какая же она француженка?! - закричал стрелочник, у которого все
перевернулось вверх дном в голове. - Что вы, смеетесь? Марья она. Шляпку?..
Что вы такое говорите - шляпку! Она не знает, на какое место эту шляпку
надевать. Она щи мне готовит!
- Щи и я тебе могу приготовить, но это не значит, что я тебе жена.
- Помилуйте, да ведь она в одной комнате со мной живет.
- Я с тобой тоже в одной комнате могу жить, но это не доказательство.
- Помилуйте, вы мужчина...
- Это мне и без тестя известно, - сказало начальство.
У стрелочника позеленело в глазах. Он полез в карман и вынул газету.
- Вот, извольте видеть, "Гудок", - сказал он.
- Какой гудок? - спросило начальство.
- Газетка.
- Мне, друг, некогда сейчас газетки читать. Я их вечером обычно читаю,
- сказало начальство, - ты говори короче, что тебе надо, юный красавец?
- Вот написано в "Гудке"... разъяснение, что фактическим, мол, женам,
которые проживают вместе с мужем и на его иждивении, выдаются бесплатные
билеты... которые... наравне...
- Дружок, - мягко перебило начальство, - ты находишься в заблуждении.
Ты, может быть, думаешь, что "Гулок" для меня закон. Голубчик, "Гудок" - не
закон, это - газета для чтения, больше ничего. А в законе ничего насчет
балерин не говорится.
- Так, стало быть, мне не будет билета? - спросил стрелочник.
- Не будет, голубчик, - ответило начальство.
Помолчали.
- До свидания, - сказал стрелочник.
- Прощай и раскайся в своем поведении! - крикнуло ему начальство вслед.
А "Гудок"-то все-таки закон, и стрелочник билет все-таки получит.
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
УЛИЦА
Жужжит "Аннушка", звонит, трещит, качается. По Кремлевской набережной
летит к храму Христа.
Хорошо у храма. Какой основательный кус воздуха навис над Москвой-рекой
от белых стен до отвратительных бездымных четырех труб, торчащих из
Замоскворечья.
За храмом, там, где некогда величественно восседал тяжелый Александр
III в сапогах гармоникой, теперь только пустой постамент. Грузный комод, на
котором ничего нет и ничего, по-видимому, не предвидится. И над постаментом
воздушный столб до самого синего неба.
Гуляй - не хочу.
Зимой массивные ступени, ведущие от памятника, исчезали под снегом,
обледеневали. Мальчишки - "Ява" рассыпная!" - скатывались со снежной горы на
салазках и в пробегавшую "Аннушку" швыряли комьями. А летом плиты у храма,
ступени у пьедестала пусты. Молчат две фигуры, спускаются к трамвайной
линии. У одной за плечами зеленый горб на ремнях. В горбе - паек. Зимой
пол-Москвы с горбами ходило. Горбы за собой на салазках таскали. А теперь -
довольно. Пайков гражданских нет. Получай миллионы - вали в магазин.
У другой - нет горба. Одет хорошо. Белый крахмал, штаны в полоску. А на
голове выгоревший в грозе и буре бархатный околыш. На околыше - золотой
знак. Не то молот и лопата, не то серп и грабли - во всяком случае, не серп
и молот. Красный спец. Служит не то в ХМУ, не то в ЦУСе. Удачно служит, не
нуждается. Каждый день ходит на Тверскую в гигантский магазин Эм-пе-о (в
легендарные времена назывался Елисеев) и тычет пальцем в стекло, за которым
лежат сокровища:
- Э... э... два фунта...
Приказчик в белом фартуке:
- Слуш...с-с...
И чирк ножом, но не от того куска, в который спец тыкал, что посвежее,
а от того, что рядом, где подозрительнее.
- В кассу прошу...
Чек. Барышня бумажку на свет. Не ходят без этого бумажки никак. Кто бы
в руки ни взял, первым долгом через нее на солнце. А что на ней искать надо,
никто в Москве не ведает. Касса хлопнула, прогремела и съела десять спецовых
миллионов. Сдачи: две бумажки по сту.
Одна настоящая, с водяными знаками, другая, тоже с водяными знаками, -
фальшивая.
В Эм-пе-о - елисеевских зеркальных стеклах - все новые покупатели. Три
фунта. Пять фунтов. Икра черная лоснится в банках. Сиги копченые. Пирамиды
яблок, апельсинов. К окну какой-то самоистязатель носом прилип, выкатил
глаза на люстры-гроздья, на апельсины. Головой крутит. Проспал с 18 по 22
год!
А мимо, по избитым торцам, - велосипедист за велосипедистом. Мотоциклы.
Авто. Свистят, каркают, как из пулеметов стреляют. На "автоконьяке" ездят. В
автомобиль его нальешь, пустишь - за автомобилем сизо-голубой удушливый дым
столбом.
Летят общипанные, ободранные, развинченные машины. То с портфелями
едут, то в шлемах краснозвездных, а то вдруг подпрыгнет на кожаных подушках
дама в палантине, в стомиллионной шляпе с Кузнецкого. А рядом, конечно,
выгоревший околыш. Нувориш. Нэпман.
Иногда мелькнет бесшумная, сияющая лаком машина. В ней джентльмен
иностранного фасона. АРА.
Извозчики то вереницей, то в одиночку. Дыхание бури их не коснулось.
Они такие, как были в 1822 г., и такие, как будут в 2022, если к тому
времени не вымрут лошади. С теми, кто торгуется, наглы, с "лимонными" людьми
- угодливы:
- Вас возил, господин!
Обыкновенная совпублика - пестрая, многоликая масса, что носит у
московских кондукторш название: граждане (ударение на втором слоге), - ездит
в трамваях.
Бог их знает, откуда они берутся, кто их чинит, но их становится все
больше и больше. На 14 маршрутах уже скрежещет в Москве. Большею частью - ни
стать, ни сесть, ни лечь. Бывает, впрочем, и просторно. Вон "Аннушка"
заворачивает под часы у Пречистенских ворот. Внутри кондуктор, кондукторша и
трое пассажиров. Трое ожидающих сперва машинально становятся в хвост. Но
вдруг хвост рассыпался. Лица становятся озабоченными. Локтями начинают
толкать друг друга. Один хватается за левую ручку, другой одновременно за
правую. Не входят, а "лезут". Штурмуют пустой вагон. Зачем? Что такое?
Явление это уже изучено. Атавизм. Память о тех временах, когда не стояли, а
висели. Когда ездили мешки с людьми. Теперь подите повисните! Попробуйте с
пятипудовым мешком у Ярославского вокзала сунуться в вагон.
- Граждане, нельзя с вещами.
- Да что вы... маленький узелочек...
- Гражданин! Нельзя!!! Как вы понятия не имеете!!
Звонок. Стоп. Выметайтесь.
И:
- Граждане, получайте билеты. Граждане, продвигайтесь вперед.
Граждане продвигаются, граждане получают. Во что попало одеты граждане.
Блузы, рубахи, френчи, пиджаки. Больше всего френчей - омерзительного
наряда, оставшегося на память о войне. Кепки, фуражки. Куртки кожаные. На
ногах большей частью подозрительная стоптанная рвань с кривыми каблуками. Но
попадается уже лак. Советские сокращенные барышни в белых туфлях.
Катит пестрый маскарад в трамвае.
На трамвайных остановках гвалт, гомон. Чревовещательные сиплые альты
поют:
- Сиводнишняя "Известия-а"... Патриарха Тихххх-аа-ана... Эсеры...
"Накану-у-не"... Из Бирлина только што па-а-алучена...
Несется трамвай среди говора, гомона, гудков. В Центр.
Летит мимо Московской улицы. Вывеска на вывеске. В аршин. В сажень.
Свежая краска бьет в глаза. И чего-чего на них нет. Все есть, кроме твердых
знаков и ятей. Цупвоз. Цустран. Моссельпром. Отгадывание мыслей.
Мосдревотдел. Виноторг. Старо-Рыковский трактир. Воскрес трактир, но твердый
знак потерял. Трактир "Спорт". Театр трудящихся. Правильно. Кто трудится,
тому надо отдохнуть в театре. Производство "сандаль". Вероятно, сандалий.
Обувь дамская, детская и "мальчиковая". Врывсельпромгвиу. Униторг, Мосторг и
Главлесторг. Центробумтрест.
И в пестром месиве слов, букв на черном фоне белая фигура - скелет руки
к небу тянет. Помоги! Г о л о д. В терновом венце, в обрамлении косм,
смертными тенями покрытое лицо девочки и выгоревшие в голодной пытке глаза.
На фотографиях распухшие дети, скелеты взрослых, обтянутые кожей, валяются
на земле. Всмотришься, п р е д с т а в и ш ь себе и день в глазах посереет.
Впрочем, кто все время ел, тому непонятно. Бегут нувориши мимо стен, не
оглядываются...
До поздней ночи улица шумит. Мальчишки - красные купцы - торгуют. К
двум ползут стрелки на огненных круглых часах, а Тверская все дышит,
ворочается, выкрикивает. Взвизгивают скрипки в кафе "Куку". Но все тише,
реже. Гаснут окна в переулках... Спит Москва после пестрого будня перед
красным праздником...
...Ночью спец, укладываясь, Неизвестному Богу молится:
- Ну что тебе стоит? Пошли назавтра ливень. С градом. Ведь идет же
где-то град в два фунта. Хоть в полтора.
И мечтает:
- Вот выйдут, вот плакатики вынесут, а сверху как ахнет...
И дождик идет, и порядочный. Из перержавевших водосточных труб хлещет.
Но идет-то он в несуразное, никому не нужное время - ночью. А наутро на небе
ни пылинки!
И баба бабе у ворот говорит:
- На небе-то, видно, за большевиков стоят...
- Видно, так, милая...
В десять по Тверской прокатывается оглушительный марш. Мимо ослепших
витрин, мимо стен, покрытых вылинявшими пятнами красных флагов, в новых
гимнастерках с красными, синими, оранжевыми клапанами на груди, с красными
шевронами, в шлемах, один к одному, под лязг тарелок, под рев труб рота за
ротой идет красная пехота.
С двухцветными эскадронными значками - разномастная кавалерия на рысях.
Броневики лезут.
Вечером на бульварах толчея. Александр Сергеевич Пушкин, наклонив
голову, внимательно смотрит на гудящий у его ног Тверской бульвар. О чем он
думает - никому не известно... Ночью транспаранты горят. Звезды...
...И опять засыпает Москва. На огненных часах три. В тишине по всей
Москве каждую четверть часа разносится таинственный нежный перезвон со
старой башни, у подножия которой, не угасая всю ночь, горит лампа и стоит
бессонный часовой. Каждую четверть часа несется с кремлевских стен перезвон.
И спит перед новым буднем улица в невиданном, неслыханном красноторговом
Китай-городе.
Москва в начале 1922-го года
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Для того, кто видел Москву всего каких-нибудь полгода назад, теперь она
неузнаваема, настолько резко успела изменить ее новая экономическая политика
(нэпо, по сокращению, уже получившему права гражданства у москвичей).
Началось это постепенно... понемногу... То тут, то там стали
отваливаться деревянные щиты, и из-под них глянули на свет после долгого
перерыва запыленные и тусклые магазинные витрины. В глубине запущенных
помещений загорелись лампочки, и при свете их зашевелилась жизнь: стали
приколачивать, прибивать, чинить, распаковывать ящики и коробки с товарами.
Вымытые витрины засияли. Вспыхнули сильные круглые лампы над выставками или
узкие ослепительные трубки по бокам окон.
Трудно понять, из каких таинственных недр обнищавшая Москва ухитрилась
извлечь товар, но она достала его и щедрой рукой вытряхнула за зеркальные
витрины и разложила на полках.
Зашевелились Кузнецкий, Петровка, Неглинный, Лубянка, Мясницкая,
Тверская, Арбат. Магазины стали расти как грибы, окропленные живым дождем
нэпо... Государственные, кооперативные, артельные, частные... За
кондитерскими, которые первые повсюду загорелись огнями, пошли
галантерейные, гастрономические, писчебумажные, шляпные, парикмахерские,
книжные, технические и, наконец, огромные универсальные.
На оголенные стены цветной волной полезли вывески, с каждым днем новые,
с каждым днем все больших размеров. Кое-где они сделаны на скорую руку,
иногда просто написаны на полотне, но рядом с ними появились постоянные, по
новому правописанию, с яркими аршинными буквами. И прибиты они огромными,
прочными костылями.
Надолго, значит.
И старые погнувшиеся и облупленные железные листы среди них как будто
подтягиваются и оживают, хилые твердые знаки так странно режут глаз.
Дальше больше, шире... Не узнать Москвы. Москва торгует... На Кузнецком
целый день кипит на обледеневших тротуарах толчея пешеходов, извозчики едут
вереницей и автомобили летят, хрипят сигналы.
За сотенными цельными стеклами буйная гамма ярких красок: улыбаются
раскрашенными ликами фигурки-игрушки артелей кустарей. Выше, в бывшем
магазине Шанкса, из огромных витрин тучей глядят дамские шляпы, чулки,
ботинки, меха. Это один из универсальных магазинов. Моск. потр. общ. Оно
открыло восемь таких магазинов по всей Москве.
На Петровке в сумеречные часы дня из окон на черные от народа тротуары
льется непрерывный электрический свет. Блестят окна конфексионов. Сотни
флаконов с лучшими заграничными духами граненых, молочно-белых, желтых,
разных причудливых форм и фасонов. Волны материй, груды галстухов, кружева,
ряды коробок с пудрой. А вон безжизненно-томно сияют раскрашенные лица
манекенов, и на плечи их наброшены бесценные по нынешним временам палантины.
Ожили пассажи.
Громада "Мюр и Мерилиза" еще безмолвно и пусто чернеет своими огромными
стеклами, но уже в нижнем этаже исчезли из витрины гигантские раскрашенные
карикатуры на Нуланса и По, а из дверей выметают сор. И Москва знает уже,
что в феврале здесь откроют универсальный магазин Мосторга с 25 отделениями
и прежние директора Мюра войдут в его правление.
Кондитерские на каждом шагу. И целые дни и до закрытия они полны
народу. Полки завалены белым хлебом, калачами, французскими булками.
Пирожные бесчисленными рядами устилают прилавки. Все это чудовищных цен. Но
цены в Москве давно уже никого не пугают, и сказочные, астрономические цифры
миллионов (этого слова уже давно нет в Москве, оно окончательно вытеснено
словом "лимон") пропускают за день блестящие, неустанно щелкающие кассы.
В бывшей булочной Филиппова на Тверской, до потолка заваленной белым
хлебом, тортами, пирожными, сухарями и баранками, стоят непрерывные хвосты.
Выставки гастрономических магазинов поражают своей роскошью. В них горы
коробок с консервами, черная икра, семга, балык, копченая рыба, апельсины. И
всегда у окон этих магазинов как зачарованные стоят прохожие и смотрят не
отрываясь на деликатесы...
Все 34 гастрономических магазина М.П.О. и частные уже оповестили в
объявлениях о том, что у них есть и русское и заграничное вино, и москвичи
берут его нарасхват.
В конце ноября "Известия" в первый раз вышли с объявлениями, и теперь
ими пестрят страницы всех газет и торговых бюллетеней. А самолеты
авиационной группы "Воздушный флот" уже сделали первый опыт разброски
объявлений над Москвой, и теперь открыт прием объявлений "С аэроплана".
Строка такого объявления стоит 15 руб. на новые дензнаки.
Движение на улицах возрастает с каждым днем. Идут трамваи по маршрутам
3, 6, 7, 16, 17, А и Б, и извозчики во все стороны везут москвичей и бойко
торгуются с ними:
- Пожалуйте, господин! Рублик без лишнего (100 тыс.)! Со мной ездили!
У "Метрополя", у Воскресенских ворот, у Страстного монастыря, - всюду
на перекрестках воздух звенит от гомона бесчисленных торговцев газетами,
папиросами, тянучками, булками.
У Ильинских ворот стоят женщины с пирожками в две шеренги. А на Ильинке
с серого здания с колоннами исчезла надпись "Горный совет" и повисла другая,
с огромными буквами: "Биржа", и в нем идут биржевые собрания и проходят
через маклеров миллиардные сделки.
До поздней ночи движется, покупает, продает, толчется в магазинах
московский люд. Но и поздним вечером, когда стрелки на освещенных уличных
часах неуклонно ползут к полночи, когда уже закрыты все магазины, все еще
живет неугомонная Тверская.
И режут воздух крики мальчишек:
- "Ира" рассыпная! "Ява"! "Мурсал"!
Окна бесчисленных кафе освещены, и из них глухо слышится взвизгивание
скрипок.
До поздней ночи шевелится, покупает и продает, ест и пьет за столиками
народ, живущий в не виданном еще никогда торгово-красном Китай-городе.
Новая постановка
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
У нас в клубе член правления за
шиворот ухватил члена клуба и выбросил
его из фойе.
Письмо рабкора с одной из станций
Донецкой дор.
Городничий.
Земляника - попечитель богоугодных заведений.
Ляпкин-Тяпкин - судья.
Хлопов - смотритель училищ.
Член правления клуба.
Член клуба.
Суфлер.
Публика.
Голоса.
Сцена представляет клуб при станции N Донецких железных дорог. Занавес
закрыт.
Публика. Вре-мя. Времечко!.. (Топает ногами, гаснет свет, за сценой
слышны глухие голоса безбилетных, сражающихся с контролем. Занавес
открывается. На освещенной сцене комната в доме городничего.)
Голос (с галереи). Ти-ша!
Городничий. Я пригласил вас, господа...
Суфлер (из будки сиплым шепотом). С тем, чтоб сообщить вам
пренеприятное известие.
Городничий. С тем, чтоб сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет
ревизор!
Ляпкин-Тяпкин. Как ревизор?
Земляника. Как ревизор?
Суфлер. Мур-мур-мур...
Городничий. Ревизор из Петербурга инкогнито и еще с секретным
предписанием.
Ляпкин-Тяпкин. Вот те на!
Земляника. Вот не было заботы, так подай!
Хлопов. Господи боже, еще и с секретным предписанием.
Городничий. Я как будто предчувство... (За сценой страшный гвалт. Дверь
на сцену распахивается, и вылетает член клуба. Он во френче с разорванным
воротом. Волосы его взъерошены.)
Член клуба. Вы не имеете права пхаться! Я член клуба. (На сцене
смятение.)
Публика. Ах!
Суфлер (змеиным шепотом). Выплюнься со сцены. Что ты, сдурел?
Городничий (в остолбенении). Что вы, товарищ, с ума сошли?
Публика. Ги-ги-ги-ги...
Городничий (хочет продолжать роль). Сегодня мне всю ночь снились...
Выкинься со сцены, Христом-богом тебя прошу... Какие-то две необыкновенные
крысы... В дверь уходи, в дверь, говорю!.. Ну, сукин сын, погубил
спектакль...
Земляника (шепотом). В дверь налево... В декорацию лезешь, сволочь.
Член клуба мечется по сцене, не находя выхода.
Публика (постепенно веселея). Бис, Горюшкин! Браво, френч!
Городничий (теряясь). Право, этаких я никогда не видел... Вот мерзавец!
Суфлер (рычит). Черные, неестественной величины... Пошел ты к чертовой
матери!.. Хоть от будки отойди...
Публика. Га-га-га-га-га...
Городничий. Я прочту вам письмо... Вот что он пишет. (За сценой шум и
голос члена правления: "Где этот негодяй?" Дверь раскрывается, и появляется
член правления на сцене. Он в пиджаке и в красном галстуке.)
Член правления (грозно). Ты тут, каналья?
Публика (в восторге). Браво, Хватаев!.. (Слышен пронзительный свист с
галереи.) Бей его!!!
Член клуба. Вы не имеете права. Я - член!
Член правления. Я те покажу, какой ты член. Я тебе покажу, как без
билета лазить!!!
Земляника. Товарищ Хватаев! Вы не имеете права применять физическую
силу при советской власти.
Городничий. Я прекращаю спектакль. (Снимает баки и парик.)
Голос (с галереи, в восхищении). Ванька, он молодой, глянь! (Свист.)
Член правления (в экстазе). Я те покажу!!! (Хватает за шиворот члена
клуба, взмахивает им, как тряпкой, и швыряет им в публику.)
Член клуба. Караул!!! (С глухим воплем падает в оркестр.)
Городничий. Пахом, давай занавес!
Земляника. Занавес! Занавес!
Публика. Милицию!!! Милицию!!!
Занавес закрывается.
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Бумага, адресованная ВЧ-25.
Со ст. Алатырь Казанской дор.
Фельдшерицы Поденке.
Довожу до вашего сведения, что в мое
дежурство 15-го июня с. г. в 7 час.
вечера в больницу явился в нетрезвом виде
представитель учстрахкассы А. К.
Сергиевский, без моего ведома вломился в
родильное отделение, а оттуда прошел в
гинекологическую палату, где начал
осматривать белье у женщин, говоря, что
оно грязное, кричал, перепугал больных,
назвал дежурную фельдшерицу свиньей, а
одну из больных проходимкой.
Подпись фельдшерицы.
Подпись сиделки.
Подпись больных.
Подпись рабкора э 994.
Хорошо и тихо было в железнодорожной больнице. Вечер. Поправляющиеся
больные занимались чтением газет и разных полезных книг. Около тяжелобольных
суетились сиделки и фельдшерицы.
Из родильного отделения доносились временами стоны.
Там - рожали.
Словом, все как полагается в приличном месте.
И вот... раздались громкие шаги, затем негромкое икание, и в больнице
появился гражданин Сильнейший запах пива появился вслед за гражданином и
смешался с запахом иода и хлороформа.
- Позвольте... э .. узнать, где у вас тут... э... родильное отделение?
- спросил гражданин, загадочно улыбаясь.
- А вам зачем? - удивленно осведомилась фельдшерица.
- Я родить желаю, - пояснил гражданин.
- Как - родить? Вы - мужчина, - ответила фельдшерица, не веря своим
ушам.
- А п-почем вы знаете? Хи-хи! Впрочем, я пошутил. Я .. пошутил, м-моя
цыпочка, - молвил гражданин и сделал попытку взять фельдшерицу за
подбородок, но промахнулся.
- Я вам не цыпочка, - неуверенно ответила фельдшерица, пораженная
уверенными действиями посетителя, - а кто вы такой?
- Я, м-моя м-милая, представитель учстрахкассы, - объяснил дорогой
гость.
- Что же вам угодно?
- А вот сейчас узнаете, - зловеще молвил гость.
Тут он очень ловко открыл дверь в родильное и появился там во всей
своей красоте. Пораженные ею родильницы встретили посетителя легким визгом.
- Я в-вам помешал? - обиженно спросил гость.
- Гражданин, уйдите, что вы! - в ужасе сказала фельдшерица.
- Довольно странно, гм... как же это я уйду? Только что пришел и сейчас
же уйду?.. Нет-с, я сейчас белье буду осматривать.
С этими словами посетитель сделал пять косых шагов к крайней койке.
В родильном завыли.
Несколько ошеломленный, посетитель покачался, как маятник, и заметил:
- Ну, л-ладно. Если вы такие пугливые... я... зайду па-па-зн-е-е.
И вышел, и пошел в гинекологическое, и направился к крайней койке, и
взялся за одеяло.
Фельдшерица набралась храбрости.
- Прошу прекратить этот осмотр, вы беспокоите больных.
- Что-о?! - спросил посетитель, и ярость начала выступать на его
малиновом лице, - как ты сказала? Я беспокою? Я?! Я?! Я?!! (Головы сиделок
появились в дверях.) Я?!! Член учстрахкассы, беспокою больных! Да ты знаешь,
кто ты такая после всех твоих замечаний?
- Кто? - спросила бледная фельдшерица.
- Свинья ты, вот ты кто!
Фельдшерица вынула носовой платок и заплакала в него.
- Вон! - гаркнул вдруг посетитель на сиделок таким голосом, что те
мгновенно провалились сквозь землю. Уничтожив таким образом низший персонал,
алкогольный ревизор вновь обратился к среднему персоналу, именно к той же
фельдшерице.
- Ты знаешь, что я с тобой могу сделать? Ты у меня в 24 минуты вылетишь
на улицу... и на этой улице сгниешь под забором... Ты у меня пятки будешь
лизать и просить прощения. Н-но. Я т-тебя не прощу!.. Пойми, несознательная
личность, что это моя святая обязанность - осмотр больных и выявление их
нужд. Может быть, они на что-нибудь жалуются?
- Гражданин, - взмолился женский голос из-под одеяла, - уйдите вы
отсюда...
- Под каким одеялом это сказали?! - грозно осведомился гость. - Под
этим, с полосками?! Молчи, проходимка!!
Под одеялом с полосками заплакали. Потом заплакали под другим одеялом.
Ревизор покачался на месте и сказал:
- Хорошо-с, очень хорошо вы меня приняли. Так и запишем. Будете вы
помнить, как оскорблять представителя страхкассы при исполнении им своих
обязанностей. Я вам покажу .. кузькину мать ..
И с этими словами "высокий" посетитель под дружный женский плач отбыл
из больницы...
Куда - мне неизвестно. Но, во всяком случае, да послужит ему мой
фельетон на дальнейшем его пути фонарем.
(Повествование)
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
В десять часов вечера под Светлое Воскресенье утих наш проклятый
коридор. В блаженной тишине родилась у меня жгучая мысль о том, что
исполнилось мое мечтанье и бабка Павловна, торгующая папиросами, умерла.
Решил это я потому, что из комнаты Павловны не доносилось криков истязуемого
ее сына Шурки.
Я сладострастно улыбнулся, сел в драное кресло и развернул томик Марка
Твена. О, миг блаженный, светлый час!..
...И в десять с четвертью вечера в коридоре трижды пропел петух.
Петух - ничего особенного. Ведь жил же у Павловны полгода поросенок в
комнате. Вообще Москва не Берлин, это раз, а во-вторых, человека, живущего
полтора года в коридоре э 50, не удивишь ничем. Не факт неожиданного
появления петуха испугал меня, а то обстоятельство, что петух пел в десять
часов вечера. Петух - не соловей и в довоенное время пел на рассвете.
- Неужели эти мерзавцы напоили петуха? - спросил я, оторвавшись от
Твена, у моей несчастной жены.
- Какая же она француженка?! - закричал стрелочник, у которого все
перевернулось вверх дном в голове. - Что вы, смеетесь? Марья она. Шляпку?..
Что вы такое говорите - шляпку! Она не знает, на какое место эту шляпку
надевать. Она щи мне готовит!
- Щи и я тебе могу приготовить, но это не значит, что я тебе жена.
- Помилуйте, да ведь она в одной комнате со мной живет.
- Я с тобой тоже в одной комнате могу жить, но это не доказательство.
- Помилуйте, вы мужчина...
- Это мне и без тестя известно, - сказало начальство.
У стрелочника позеленело в глазах. Он полез в карман и вынул газету.
- Вот, извольте видеть, "Гудок", - сказал он.
- Какой гудок? - спросило начальство.
- Газетка.
- Мне, друг, некогда сейчас газетки читать. Я их вечером обычно читаю,
- сказало начальство, - ты говори короче, что тебе надо, юный красавец?
- Вот написано в "Гудке"... разъяснение, что фактическим, мол, женам,
которые проживают вместе с мужем и на его иждивении, выдаются бесплатные
билеты... которые... наравне...
- Дружок, - мягко перебило начальство, - ты находишься в заблуждении.
Ты, может быть, думаешь, что "Гулок" для меня закон. Голубчик, "Гудок" - не
закон, это - газета для чтения, больше ничего. А в законе ничего насчет
балерин не говорится.
- Так, стало быть, мне не будет билета? - спросил стрелочник.
- Не будет, голубчик, - ответило начальство.
Помолчали.
- До свидания, - сказал стрелочник.
- Прощай и раскайся в своем поведении! - крикнуло ему начальство вслед.
А "Гудок"-то все-таки закон, и стрелочник билет все-таки получит.
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
УЛИЦА
Жужжит "Аннушка", звонит, трещит, качается. По Кремлевской набережной
летит к храму Христа.
Хорошо у храма. Какой основательный кус воздуха навис над Москвой-рекой
от белых стен до отвратительных бездымных четырех труб, торчащих из
Замоскворечья.
За храмом, там, где некогда величественно восседал тяжелый Александр
III в сапогах гармоникой, теперь только пустой постамент. Грузный комод, на
котором ничего нет и ничего, по-видимому, не предвидится. И над постаментом
воздушный столб до самого синего неба.
Гуляй - не хочу.
Зимой массивные ступени, ведущие от памятника, исчезали под снегом,
обледеневали. Мальчишки - "Ява" рассыпная!" - скатывались со снежной горы на
салазках и в пробегавшую "Аннушку" швыряли комьями. А летом плиты у храма,
ступени у пьедестала пусты. Молчат две фигуры, спускаются к трамвайной
линии. У одной за плечами зеленый горб на ремнях. В горбе - паек. Зимой
пол-Москвы с горбами ходило. Горбы за собой на салазках таскали. А теперь -
довольно. Пайков гражданских нет. Получай миллионы - вали в магазин.
У другой - нет горба. Одет хорошо. Белый крахмал, штаны в полоску. А на
голове выгоревший в грозе и буре бархатный околыш. На околыше - золотой
знак. Не то молот и лопата, не то серп и грабли - во всяком случае, не серп
и молот. Красный спец. Служит не то в ХМУ, не то в ЦУСе. Удачно служит, не
нуждается. Каждый день ходит на Тверскую в гигантский магазин Эм-пе-о (в
легендарные времена назывался Елисеев) и тычет пальцем в стекло, за которым
лежат сокровища:
- Э... э... два фунта...
Приказчик в белом фартуке:
- Слуш...с-с...
И чирк ножом, но не от того куска, в который спец тыкал, что посвежее,
а от того, что рядом, где подозрительнее.
- В кассу прошу...
Чек. Барышня бумажку на свет. Не ходят без этого бумажки никак. Кто бы
в руки ни взял, первым долгом через нее на солнце. А что на ней искать надо,
никто в Москве не ведает. Касса хлопнула, прогремела и съела десять спецовых
миллионов. Сдачи: две бумажки по сту.
Одна настоящая, с водяными знаками, другая, тоже с водяными знаками, -
фальшивая.
В Эм-пе-о - елисеевских зеркальных стеклах - все новые покупатели. Три
фунта. Пять фунтов. Икра черная лоснится в банках. Сиги копченые. Пирамиды
яблок, апельсинов. К окну какой-то самоистязатель носом прилип, выкатил
глаза на люстры-гроздья, на апельсины. Головой крутит. Проспал с 18 по 22
год!
А мимо, по избитым торцам, - велосипедист за велосипедистом. Мотоциклы.
Авто. Свистят, каркают, как из пулеметов стреляют. На "автоконьяке" ездят. В
автомобиль его нальешь, пустишь - за автомобилем сизо-голубой удушливый дым
столбом.
Летят общипанные, ободранные, развинченные машины. То с портфелями
едут, то в шлемах краснозвездных, а то вдруг подпрыгнет на кожаных подушках
дама в палантине, в стомиллионной шляпе с Кузнецкого. А рядом, конечно,
выгоревший околыш. Нувориш. Нэпман.
Иногда мелькнет бесшумная, сияющая лаком машина. В ней джентльмен
иностранного фасона. АРА.
Извозчики то вереницей, то в одиночку. Дыхание бури их не коснулось.
Они такие, как были в 1822 г., и такие, как будут в 2022, если к тому
времени не вымрут лошади. С теми, кто торгуется, наглы, с "лимонными" людьми
- угодливы:
- Вас возил, господин!
Обыкновенная совпублика - пестрая, многоликая масса, что носит у
московских кондукторш название: граждане (ударение на втором слоге), - ездит
в трамваях.
Бог их знает, откуда они берутся, кто их чинит, но их становится все
больше и больше. На 14 маршрутах уже скрежещет в Москве. Большею частью - ни
стать, ни сесть, ни лечь. Бывает, впрочем, и просторно. Вон "Аннушка"
заворачивает под часы у Пречистенских ворот. Внутри кондуктор, кондукторша и
трое пассажиров. Трое ожидающих сперва машинально становятся в хвост. Но
вдруг хвост рассыпался. Лица становятся озабоченными. Локтями начинают
толкать друг друга. Один хватается за левую ручку, другой одновременно за
правую. Не входят, а "лезут". Штурмуют пустой вагон. Зачем? Что такое?
Явление это уже изучено. Атавизм. Память о тех временах, когда не стояли, а
висели. Когда ездили мешки с людьми. Теперь подите повисните! Попробуйте с
пятипудовым мешком у Ярославского вокзала сунуться в вагон.
- Граждане, нельзя с вещами.
- Да что вы... маленький узелочек...
- Гражданин! Нельзя!!! Как вы понятия не имеете!!
Звонок. Стоп. Выметайтесь.
И:
- Граждане, получайте билеты. Граждане, продвигайтесь вперед.
Граждане продвигаются, граждане получают. Во что попало одеты граждане.
Блузы, рубахи, френчи, пиджаки. Больше всего френчей - омерзительного
наряда, оставшегося на память о войне. Кепки, фуражки. Куртки кожаные. На
ногах большей частью подозрительная стоптанная рвань с кривыми каблуками. Но
попадается уже лак. Советские сокращенные барышни в белых туфлях.
Катит пестрый маскарад в трамвае.
На трамвайных остановках гвалт, гомон. Чревовещательные сиплые альты
поют:
- Сиводнишняя "Известия-а"... Патриарха Тихххх-аа-ана... Эсеры...
"Накану-у-не"... Из Бирлина только што па-а-алучена...
Несется трамвай среди говора, гомона, гудков. В Центр.
Летит мимо Московской улицы. Вывеска на вывеске. В аршин. В сажень.
Свежая краска бьет в глаза. И чего-чего на них нет. Все есть, кроме твердых
знаков и ятей. Цупвоз. Цустран. Моссельпром. Отгадывание мыслей.
Мосдревотдел. Виноторг. Старо-Рыковский трактир. Воскрес трактир, но твердый
знак потерял. Трактир "Спорт". Театр трудящихся. Правильно. Кто трудится,
тому надо отдохнуть в театре. Производство "сандаль". Вероятно, сандалий.
Обувь дамская, детская и "мальчиковая". Врывсельпромгвиу. Униторг, Мосторг и
Главлесторг. Центробумтрест.
И в пестром месиве слов, букв на черном фоне белая фигура - скелет руки
к небу тянет. Помоги! Г о л о д. В терновом венце, в обрамлении косм,
смертными тенями покрытое лицо девочки и выгоревшие в голодной пытке глаза.
На фотографиях распухшие дети, скелеты взрослых, обтянутые кожей, валяются
на земле. Всмотришься, п р е д с т а в и ш ь себе и день в глазах посереет.
Впрочем, кто все время ел, тому непонятно. Бегут нувориши мимо стен, не
оглядываются...
До поздней ночи улица шумит. Мальчишки - красные купцы - торгуют. К
двум ползут стрелки на огненных круглых часах, а Тверская все дышит,
ворочается, выкрикивает. Взвизгивают скрипки в кафе "Куку". Но все тише,
реже. Гаснут окна в переулках... Спит Москва после пестрого будня перед
красным праздником...
...Ночью спец, укладываясь, Неизвестному Богу молится:
- Ну что тебе стоит? Пошли назавтра ливень. С градом. Ведь идет же
где-то град в два фунта. Хоть в полтора.
И мечтает:
- Вот выйдут, вот плакатики вынесут, а сверху как ахнет...
И дождик идет, и порядочный. Из перержавевших водосточных труб хлещет.
Но идет-то он в несуразное, никому не нужное время - ночью. А наутро на небе
ни пылинки!
И баба бабе у ворот говорит:
- На небе-то, видно, за большевиков стоят...
- Видно, так, милая...
В десять по Тверской прокатывается оглушительный марш. Мимо ослепших
витрин, мимо стен, покрытых вылинявшими пятнами красных флагов, в новых
гимнастерках с красными, синими, оранжевыми клапанами на груди, с красными
шевронами, в шлемах, один к одному, под лязг тарелок, под рев труб рота за
ротой идет красная пехота.
С двухцветными эскадронными значками - разномастная кавалерия на рысях.
Броневики лезут.
Вечером на бульварах толчея. Александр Сергеевич Пушкин, наклонив
голову, внимательно смотрит на гудящий у его ног Тверской бульвар. О чем он
думает - никому не известно... Ночью транспаранты горят. Звезды...
...И опять засыпает Москва. На огненных часах три. В тишине по всей
Москве каждую четверть часа разносится таинственный нежный перезвон со
старой башни, у подножия которой, не угасая всю ночь, горит лампа и стоит
бессонный часовой. Каждую четверть часа несется с кремлевских стен перезвон.
И спит перед новым буднем улица в невиданном, неслыханном красноторговом
Китай-городе.
Москва в начале 1922-го года
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Для того, кто видел Москву всего каких-нибудь полгода назад, теперь она
неузнаваема, настолько резко успела изменить ее новая экономическая политика
(нэпо, по сокращению, уже получившему права гражданства у москвичей).
Началось это постепенно... понемногу... То тут, то там стали
отваливаться деревянные щиты, и из-под них глянули на свет после долгого
перерыва запыленные и тусклые магазинные витрины. В глубине запущенных
помещений загорелись лампочки, и при свете их зашевелилась жизнь: стали
приколачивать, прибивать, чинить, распаковывать ящики и коробки с товарами.
Вымытые витрины засияли. Вспыхнули сильные круглые лампы над выставками или
узкие ослепительные трубки по бокам окон.
Трудно понять, из каких таинственных недр обнищавшая Москва ухитрилась
извлечь товар, но она достала его и щедрой рукой вытряхнула за зеркальные
витрины и разложила на полках.
Зашевелились Кузнецкий, Петровка, Неглинный, Лубянка, Мясницкая,
Тверская, Арбат. Магазины стали расти как грибы, окропленные живым дождем
нэпо... Государственные, кооперативные, артельные, частные... За
кондитерскими, которые первые повсюду загорелись огнями, пошли
галантерейные, гастрономические, писчебумажные, шляпные, парикмахерские,
книжные, технические и, наконец, огромные универсальные.
На оголенные стены цветной волной полезли вывески, с каждым днем новые,
с каждым днем все больших размеров. Кое-где они сделаны на скорую руку,
иногда просто написаны на полотне, но рядом с ними появились постоянные, по
новому правописанию, с яркими аршинными буквами. И прибиты они огромными,
прочными костылями.
Надолго, значит.
И старые погнувшиеся и облупленные железные листы среди них как будто
подтягиваются и оживают, хилые твердые знаки так странно режут глаз.
Дальше больше, шире... Не узнать Москвы. Москва торгует... На Кузнецком
целый день кипит на обледеневших тротуарах толчея пешеходов, извозчики едут
вереницей и автомобили летят, хрипят сигналы.
За сотенными цельными стеклами буйная гамма ярких красок: улыбаются
раскрашенными ликами фигурки-игрушки артелей кустарей. Выше, в бывшем
магазине Шанкса, из огромных витрин тучей глядят дамские шляпы, чулки,
ботинки, меха. Это один из универсальных магазинов. Моск. потр. общ. Оно
открыло восемь таких магазинов по всей Москве.
На Петровке в сумеречные часы дня из окон на черные от народа тротуары
льется непрерывный электрический свет. Блестят окна конфексионов. Сотни
флаконов с лучшими заграничными духами граненых, молочно-белых, желтых,
разных причудливых форм и фасонов. Волны материй, груды галстухов, кружева,
ряды коробок с пудрой. А вон безжизненно-томно сияют раскрашенные лица
манекенов, и на плечи их наброшены бесценные по нынешним временам палантины.
Ожили пассажи.
Громада "Мюр и Мерилиза" еще безмолвно и пусто чернеет своими огромными
стеклами, но уже в нижнем этаже исчезли из витрины гигантские раскрашенные
карикатуры на Нуланса и По, а из дверей выметают сор. И Москва знает уже,
что в феврале здесь откроют универсальный магазин Мосторга с 25 отделениями
и прежние директора Мюра войдут в его правление.
Кондитерские на каждом шагу. И целые дни и до закрытия они полны
народу. Полки завалены белым хлебом, калачами, французскими булками.
Пирожные бесчисленными рядами устилают прилавки. Все это чудовищных цен. Но
цены в Москве давно уже никого не пугают, и сказочные, астрономические цифры
миллионов (этого слова уже давно нет в Москве, оно окончательно вытеснено
словом "лимон") пропускают за день блестящие, неустанно щелкающие кассы.
В бывшей булочной Филиппова на Тверской, до потолка заваленной белым
хлебом, тортами, пирожными, сухарями и баранками, стоят непрерывные хвосты.
Выставки гастрономических магазинов поражают своей роскошью. В них горы
коробок с консервами, черная икра, семга, балык, копченая рыба, апельсины. И
всегда у окон этих магазинов как зачарованные стоят прохожие и смотрят не
отрываясь на деликатесы...
Все 34 гастрономических магазина М.П.О. и частные уже оповестили в
объявлениях о том, что у них есть и русское и заграничное вино, и москвичи
берут его нарасхват.
В конце ноября "Известия" в первый раз вышли с объявлениями, и теперь
ими пестрят страницы всех газет и торговых бюллетеней. А самолеты
авиационной группы "Воздушный флот" уже сделали первый опыт разброски
объявлений над Москвой, и теперь открыт прием объявлений "С аэроплана".
Строка такого объявления стоит 15 руб. на новые дензнаки.
Движение на улицах возрастает с каждым днем. Идут трамваи по маршрутам
3, 6, 7, 16, 17, А и Б, и извозчики во все стороны везут москвичей и бойко
торгуются с ними:
- Пожалуйте, господин! Рублик без лишнего (100 тыс.)! Со мной ездили!
У "Метрополя", у Воскресенских ворот, у Страстного монастыря, - всюду
на перекрестках воздух звенит от гомона бесчисленных торговцев газетами,
папиросами, тянучками, булками.
У Ильинских ворот стоят женщины с пирожками в две шеренги. А на Ильинке
с серого здания с колоннами исчезла надпись "Горный совет" и повисла другая,
с огромными буквами: "Биржа", и в нем идут биржевые собрания и проходят
через маклеров миллиардные сделки.
До поздней ночи движется, покупает, продает, толчется в магазинах
московский люд. Но и поздним вечером, когда стрелки на освещенных уличных
часах неуклонно ползут к полночи, когда уже закрыты все магазины, все еще
живет неугомонная Тверская.
И режут воздух крики мальчишек:
- "Ира" рассыпная! "Ява"! "Мурсал"!
Окна бесчисленных кафе освещены, и из них глухо слышится взвизгивание
скрипок.
До поздней ночи шевелится, покупает и продает, ест и пьет за столиками
народ, живущий в не виданном еще никогда торгово-красном Китай-городе.
Новая постановка
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
У нас в клубе член правления за
шиворот ухватил члена клуба и выбросил
его из фойе.
Письмо рабкора с одной из станций
Донецкой дор.
Городничий.
Земляника - попечитель богоугодных заведений.
Ляпкин-Тяпкин - судья.
Хлопов - смотритель училищ.
Член правления клуба.
Член клуба.
Суфлер.
Публика.
Голоса.
Сцена представляет клуб при станции N Донецких железных дорог. Занавес
закрыт.
Публика. Вре-мя. Времечко!.. (Топает ногами, гаснет свет, за сценой
слышны глухие голоса безбилетных, сражающихся с контролем. Занавес
открывается. На освещенной сцене комната в доме городничего.)
Голос (с галереи). Ти-ша!
Городничий. Я пригласил вас, господа...
Суфлер (из будки сиплым шепотом). С тем, чтоб сообщить вам
пренеприятное известие.
Городничий. С тем, чтоб сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет
ревизор!
Ляпкин-Тяпкин. Как ревизор?
Земляника. Как ревизор?
Суфлер. Мур-мур-мур...
Городничий. Ревизор из Петербурга инкогнито и еще с секретным
предписанием.
Ляпкин-Тяпкин. Вот те на!
Земляника. Вот не было заботы, так подай!
Хлопов. Господи боже, еще и с секретным предписанием.
Городничий. Я как будто предчувство... (За сценой страшный гвалт. Дверь
на сцену распахивается, и вылетает член клуба. Он во френче с разорванным
воротом. Волосы его взъерошены.)
Член клуба. Вы не имеете права пхаться! Я член клуба. (На сцене
смятение.)
Публика. Ах!
Суфлер (змеиным шепотом). Выплюнься со сцены. Что ты, сдурел?
Городничий (в остолбенении). Что вы, товарищ, с ума сошли?
Публика. Ги-ги-ги-ги...
Городничий (хочет продолжать роль). Сегодня мне всю ночь снились...
Выкинься со сцены, Христом-богом тебя прошу... Какие-то две необыкновенные
крысы... В дверь уходи, в дверь, говорю!.. Ну, сукин сын, погубил
спектакль...
Земляника (шепотом). В дверь налево... В декорацию лезешь, сволочь.
Член клуба мечется по сцене, не находя выхода.
Публика (постепенно веселея). Бис, Горюшкин! Браво, френч!
Городничий (теряясь). Право, этаких я никогда не видел... Вот мерзавец!
Суфлер (рычит). Черные, неестественной величины... Пошел ты к чертовой
матери!.. Хоть от будки отойди...
Публика. Га-га-га-га-га...
Городничий. Я прочту вам письмо... Вот что он пишет. (За сценой шум и
голос члена правления: "Где этот негодяй?" Дверь раскрывается, и появляется
член правления на сцене. Он в пиджаке и в красном галстуке.)
Член правления (грозно). Ты тут, каналья?
Публика (в восторге). Браво, Хватаев!.. (Слышен пронзительный свист с
галереи.) Бей его!!!
Член клуба. Вы не имеете права. Я - член!
Член правления. Я те покажу, какой ты член. Я тебе покажу, как без
билета лазить!!!
Земляника. Товарищ Хватаев! Вы не имеете права применять физическую
силу при советской власти.
Городничий. Я прекращаю спектакль. (Снимает баки и парик.)
Голос (с галереи, в восхищении). Ванька, он молодой, глянь! (Свист.)
Член правления (в экстазе). Я те покажу!!! (Хватает за шиворот члена
клуба, взмахивает им, как тряпкой, и швыряет им в публику.)
Член клуба. Караул!!! (С глухим воплем падает в оркестр.)
Городничий. Пахом, давай занавес!
Земляника. Занавес! Занавес!
Публика. Милицию!!! Милицию!!!
Занавес закрывается.
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Бумага, адресованная ВЧ-25.
Со ст. Алатырь Казанской дор.
Фельдшерицы Поденке.
Довожу до вашего сведения, что в мое
дежурство 15-го июня с. г. в 7 час.
вечера в больницу явился в нетрезвом виде
представитель учстрахкассы А. К.
Сергиевский, без моего ведома вломился в
родильное отделение, а оттуда прошел в
гинекологическую палату, где начал
осматривать белье у женщин, говоря, что
оно грязное, кричал, перепугал больных,
назвал дежурную фельдшерицу свиньей, а
одну из больных проходимкой.
Подпись фельдшерицы.
Подпись сиделки.
Подпись больных.
Подпись рабкора э 994.
Хорошо и тихо было в железнодорожной больнице. Вечер. Поправляющиеся
больные занимались чтением газет и разных полезных книг. Около тяжелобольных
суетились сиделки и фельдшерицы.
Из родильного отделения доносились временами стоны.
Там - рожали.
Словом, все как полагается в приличном месте.
И вот... раздались громкие шаги, затем негромкое икание, и в больнице
появился гражданин Сильнейший запах пива появился вслед за гражданином и
смешался с запахом иода и хлороформа.
- Позвольте... э .. узнать, где у вас тут... э... родильное отделение?
- спросил гражданин, загадочно улыбаясь.
- А вам зачем? - удивленно осведомилась фельдшерица.
- Я родить желаю, - пояснил гражданин.
- Как - родить? Вы - мужчина, - ответила фельдшерица, не веря своим
ушам.
- А п-почем вы знаете? Хи-хи! Впрочем, я пошутил. Я .. пошутил, м-моя
цыпочка, - молвил гражданин и сделал попытку взять фельдшерицу за
подбородок, но промахнулся.
- Я вам не цыпочка, - неуверенно ответила фельдшерица, пораженная
уверенными действиями посетителя, - а кто вы такой?
- Я, м-моя м-милая, представитель учстрахкассы, - объяснил дорогой
гость.
- Что же вам угодно?
- А вот сейчас узнаете, - зловеще молвил гость.
Тут он очень ловко открыл дверь в родильное и появился там во всей
своей красоте. Пораженные ею родильницы встретили посетителя легким визгом.
- Я в-вам помешал? - обиженно спросил гость.
- Гражданин, уйдите, что вы! - в ужасе сказала фельдшерица.
- Довольно странно, гм... как же это я уйду? Только что пришел и сейчас
же уйду?.. Нет-с, я сейчас белье буду осматривать.
С этими словами посетитель сделал пять косых шагов к крайней койке.
В родильном завыли.
Несколько ошеломленный, посетитель покачался, как маятник, и заметил:
- Ну, л-ладно. Если вы такие пугливые... я... зайду па-па-зн-е-е.
И вышел, и пошел в гинекологическое, и направился к крайней койке, и
взялся за одеяло.
Фельдшерица набралась храбрости.
- Прошу прекратить этот осмотр, вы беспокоите больных.
- Что-о?! - спросил посетитель, и ярость начала выступать на его
малиновом лице, - как ты сказала? Я беспокою? Я?! Я?! Я?!! (Головы сиделок
появились в дверях.) Я?!! Член учстрахкассы, беспокою больных! Да ты знаешь,
кто ты такая после всех твоих замечаний?
- Кто? - спросила бледная фельдшерица.
- Свинья ты, вот ты кто!
Фельдшерица вынула носовой платок и заплакала в него.
- Вон! - гаркнул вдруг посетитель на сиделок таким голосом, что те
мгновенно провалились сквозь землю. Уничтожив таким образом низший персонал,
алкогольный ревизор вновь обратился к среднему персоналу, именно к той же
фельдшерице.
- Ты знаешь, что я с тобой могу сделать? Ты у меня в 24 минуты вылетишь
на улицу... и на этой улице сгниешь под забором... Ты у меня пятки будешь
лизать и просить прощения. Н-но. Я т-тебя не прощу!.. Пойми, несознательная
личность, что это моя святая обязанность - осмотр больных и выявление их
нужд. Может быть, они на что-нибудь жалуются?
- Гражданин, - взмолился женский голос из-под одеяла, - уйдите вы
отсюда...
- Под каким одеялом это сказали?! - грозно осведомился гость. - Под
этим, с полосками?! Молчи, проходимка!!
Под одеялом с полосками заплакали. Потом заплакали под другим одеялом.
Ревизор покачался на месте и сказал:
- Хорошо-с, очень хорошо вы меня приняли. Так и запишем. Будете вы
помнить, как оскорблять представителя страхкассы при исполнении им своих
обязанностей. Я вам покажу .. кузькину мать ..
И с этими словами "высокий" посетитель под дружный женский плач отбыл
из больницы...
Куда - мне неизвестно. Но, во всяком случае, да послужит ему мой
фельетон на дальнейшем его пути фонарем.
(Повествование)
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
В десять часов вечера под Светлое Воскресенье утих наш проклятый
коридор. В блаженной тишине родилась у меня жгучая мысль о том, что
исполнилось мое мечтанье и бабка Павловна, торгующая папиросами, умерла.
Решил это я потому, что из комнаты Павловны не доносилось криков истязуемого
ее сына Шурки.
Я сладострастно улыбнулся, сел в драное кресло и развернул томик Марка
Твена. О, миг блаженный, светлый час!..
...И в десять с четвертью вечера в коридоре трижды пропел петух.
Петух - ничего особенного. Ведь жил же у Павловны полгода поросенок в
комнате. Вообще Москва не Берлин, это раз, а во-вторых, человека, живущего
полтора года в коридоре э 50, не удивишь ничем. Не факт неожиданного
появления петуха испугал меня, а то обстоятельство, что петух пел в десять
часов вечера. Петух - не соловей и в довоенное время пел на рассвете.
- Неужели эти мерзавцы напоили петуха? - спросил я, оторвавшись от
Твена, у моей несчастной жены.