Страница:
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Одна из руководительниц в пальто и калошах стояла в вестибюле и
говорила:
- Заведующий поехал на заседание, а Сергей Федорович пошел по воинской
повинности, и мне, как назло, сейчас нужно уходить. Такая досада... Как же
тут быть? Впрочем, может быть, вам Леша все покажет?..
Дискант с площадки лестницы отозвался:
- Леша чинит замки.
- Позовите Лешу!
- Сейчас!
И вверху дискант закричал:
- Ле-еша!
Послышались откуда-то издали сверху звуки пианино, а в ответ ему птичье
пересвистыванье и писк. В вестибюле висел матовый с бронзой фонарь, было
тихо и очень тепло, и, если бы не плакат, на котором с одной стороны был
мощный корабль, с другой - паровоз, а посредине - "Знание все победит", -
казалось бы, что это вовсе не в коммуне, а дома, как в детстве, - в доме
уютном и очень теплом.
Леша пришел через несколько минут. Леша оказался председателем
президиума детской коммуны - блондином-подростком в черных штанах и защитной
куртке. В руках у него были старенькие замки. За Лешей тотчас вынырнул некто
круглоголовый, стриженый и румяный. Из расспросов выяснилось, что это не кто
иной, как -
- Кузьмик Евстафий, 13-ти лет.
Кузьмик Евстафий был в серой куртке, коротких, серых же, штанах и
по-домашнему совершенно босой.
Леша повел в светлый зал - студию художественного творчества. Тут
руководительница ушла, облегченно вздохнув, и на прощание сказала еще раз:
- Они вам все объяснят...
Студия - как музей. На стенах, столах, на подставках нет клочка места,
где бы не было детских работ. Высоко на стене надпись:
"Не сознание людей определяет их бытие, но напротив - общественная
жизнь определяет их сознание".
Под надписью ряды рисунков, а на широких подставках, сделанные из
картона, палок и ваты, - снежные пространства и юрты, северные угрюмые люди
в мехах и олени.
- Какая жизнь у них, такой и бог, - говорит Леша. Это верно. При такой
жизни хорошего бога не сочинишь, и бог северных некультурных людей -
безобразный, с дико-изумленными глазами, неумный, по-видимому, и мрачный,
холодный северный бог на стене.
Светает, товарищ,
Работать пора -
Работы усиленной
Требует край.
Под четверостишием - завод имени Бухарина. Он электрифицирован! У
картонного корпуса лампа. К ограде идут рабочие. И сразу видно, что они
сознательные, потому что у одного из них в руках газета.
Рядом макет: "Как жил рабочий раньше и теперь". В правой половине тьма,
сумерки, мрачная печь, голый стол, теснота, нары. В левой - опрятная комната
с занавесками, мебель, просторно и чисто.
"Школа прежде и теперь". Прежняя школа под эмблемой: цепь, религиозная
книжка, кнут; новая - под серпом и молотом. В старой школе выпиленные из
дерева горбатые ученики уткнулись носами в парты и стоит сердитый учитель с
палкой. В новой - парт нет. Там телескоп, там станки, рубанки, книги. И
розоватый свет льется через огромные окна в новую просторную школу.
- А вот некоторые девочки думают, что с партами лучше, по-прежнему, -
говорит Леша.
Школа, фабрика, театр - нет угла жизни, который бы не отразился в
рисунках и макетах, сотворенных детскими руками, в этой огромной комнате,
где разбегаются глаза. Старшие ребята соорудили макеты к "Вию", младшие
нагромоздили маленькие примитивные и наивные макеты с декорациями к пьесам,
которые они видели.
Стена полна рисунков карандашом и красками. И сверху гордо красуется
надпись "Илюстрация".
- А почему одно "л"?
- А это малыш ошибся.
Под "илюстрацией" все что угодно. В красках: красноармеец продает
цветок в день борьбы с туберкулезом. Покупают его два явных буржуя и
буржуйка в мехах. Видел малыш такую сцену и нарисовал. "Охота зимой на
зайца" представлена лихим охотником и зайцем, который перевернулся кверху
ногами. Другой заяц сам летит на охотника. Рисунки, рисунки... Дальше
детские поделки: валенки, перчатки, сумочки, рукоделье.
- Это девочки делали.
В теплом коридоре рядом со студией свистят и перекликаются птицы.
Прыгают по жердочкам чижи и воробьи.
И лишь открывается дверь в класс естествознания, рыжая белка с шорохом
сбегает со стола, прыгает на Кузьмика Евстафия, цепляясь, заглядывает острой
мордочкой в карман.
В светлом классе - все жизнь. Побеги вербы в бутылках с водой заполнили
их серебристыми корнями. Белка живет в настоящем дупле в верхнем этаже
огромной клетки. В аквариумах плывут красноватые и золотистые рыбки. Двое
аксолотлей, похожих на белых маленьких крокодилов, шевелят красноватыми
мохнатыми ожерельями в тазу.
- Они жили в аквариуме, да там на рыбок села болезнь - плесень, вот мы
их перевели временно в таз, - объясняет естествовед Кузьмик Евстафий.
По стенам - гербарии, коллекции бабочек, на стойках - минералы.
В библиотеке - ковер, тишина, давно не виданный уют, богатство книг в
застекленных шкафах. Две девочки сидят, читают. Лежат газеты на столах. Все
звучит и звучит в отдалении пианино, и в зале со сценой занавес, за ним на
деревянных подмостках декорации.
И нигде нет взрослых, начинает казаться, что они и не нужны совсем в
этой изумительной ребячьей республике - коммуне.
В спальнях ребят внизу чистота поражающая.
На спинках кроватей полотенца. На полу нет соринки.
- Кто убирает у вас?
- Сами. Вон расписание дежурств.
В вестибюле в глубокой нише, в которую скупо льется свет из стеклянной
пятиконечной звезды - розового окна, - электротехнический отдел. Мальчуган
спускается по ступенькам к нише и начинает возиться с проводами. Вспыхивает
свет в маленьком трамвае, и с гудением он начинает идти по рельсам. Трамвай
как настоящий - с дугой, с мотором.
Между двумя картонными семиэтажными стенами лифт. Пускают в него ток, и
лифт, освещенный электрической лампой, ползет вверх. Дальше телеграф.
Мальчуган стучит по клавише и объясняет мне, как устроен телеграф.
Электрический звонок. Электромагниты.
Все это ребята сооружали под руководством электротехника-руководителя.
Эта коммуна живет в особняке купца Шипкова на Полянке. В ней 65 ребят,
мальчиков и девочек от 8 до 16 лет, большею частью сироты рабочих. В две
смены, утреннюю и вечернюю, они учатся в соседних школах, а дома, у себя в
коммуне, готовятся по различным предметам.
Управляется эта коммуна детским самоуправлением. Есть семь
комиссий-хозяйственная, бельевая, библио-санитарная, учетно-
распределительная, инвентарная. Сверх того, была еще и "кролиководная".
Образовалась она, как только коммунальные ребята поселили на чердаке
кроликов. Но вслед за кроликами раздобыла коммуна лисицу. Дрянь лисица
забралась на чердак и передушила всех кроликов, прикончив тем самым и
кролиководную комиссию.
Итак, от каждой из комиссий выделен один представитель в правление, а
правление выделило президиум из трех человек. Во главе его и стоит этот
самый Леша-блондин.
Судя по тому, что видишь в шипковском особняке, Правление справляется
со своей задачей не хуже, если не лучше взрослых. Ведает оно всем
распорядком жизни. В его руках все грани ребячьей жизни. Зорким глазом
смотрит правление за всем, вплоть до того, чтобы не сорили.
- А если кто подсолнушки грызет, - говорит зловеще Кузьмик, - так его
назначают на дежурство по кухне.
Но не только подсолнушки в поле зрения ребячьего управления. Решают
ребята и более сложные вопросы.
Недавно мэр Лиона, Эррио, посетил коммуну. Он долго осматривал ее,
объяснялся с ребятами через переводчика. Наконец, уезжая, вынул
стомиллионную бумажку детям на конфеты. Но дети ее не взяли. Потом уже, чтоб
не обидеть иностранца, составили тут же заседание, потолковали и
постановили:
- Взять и истратить на газеты и журналы.
Правление улаживает все конфликты и ссоры между ребятами, лишь только
они возникают.
- А если кто ссорится... - внушительно начинает Кузьмик.
Правление ведает назначением на дежурства, снабжением коммуны хлебом,
наблюдением за кухней. Президиум ведет собрания. У президиума в руках нити
ко всем комиссиям. И комиссии блестяще ведут библиотечное дело. Комиссии
смотрят за санитарным состоянием коммуны. Благодаря им в чистоте, тепле
живет ребяческая коммуна в шипковском особняке.
- Работа наладилась, - говорит Леша. - Правление уже изживает себя. Оно
слишком громоздко. Нам теперь достаточно трех человек президиума.
Идем смотреть последнее, что осталось, - столовую в нижнем этаже, где
ребятишки в 8 час. утра пьют чай, в два обедают. В столовой, как и всюду,
чисто. На стене плакат: "Кто не работает, тот не ест".
Опять в вестибюль с разрисованными стенами, с беззвучной лестницей с
ковром. Опять прислушиваешься, как нежно и глухо сверху несутся звуки
пианино - девочки играют в четыре руки - да птицы, снегири и чижи, гомонят в
клетках, прыгают.
И нужно прощаться с председателем президиума - Лешей и с знаменитым
румяным кролиководом Кузьмиком Евстафием 13-ти лет.
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
На ст. Фастов ЧМС издал распоряжение о
том, чтобы ни один служащий не давал
корреспонденции в газеты без его
просмотра.
А когда об этом узнал корреспондент,
ЧМС испугался и спрятал книгу
распоряжений под замок.
Рабкор 742
- Я пригласил вас, товарищи, - начал Чемс, - с тем, чтобы сообщить вам
пакость: до моего сведения дошло, что многие из вас в газеты пишут?
Приглашенные замерли.
- Не ожидал я этого от моих дорогих сослуживцев, - продолжал Чемс
горько. - Солидные такие чиновники... то бишь служащие... И не угодно ли...
Ай, ай, ай, ай, ай!
И Чемсова голова закачалась, как у фарфорового кота.
- Желал бы я знать, какой это пистолет наводит тень на нашу дорогую
станцию? То есть ежели бы я это знал...
Тут Чемс пытливо обвел глазами присутствующих.
- Не товарищ ли это Бабкин?
Бабкин позеленел, встал и сказал, прижимая руку к сердцу:
- Ей-богу... честное слово... клянусь... землю буду есть... икону
сыму... Чтоб я не дождался командировки на курорт... чтоб меня уволили по
сокращению штатов... если это я!
В речах его была такая искренность, сомневаться в которой было
невозможно.
- Ну, тогда, значит, Рабинович?
Рабинович отозвался немедленно:
- Здравствуйте! Чуть что, сейчас - Рабинович. Ну, конечно, Рабинович во
всем виноват! Крушение было - Рабинович. Скорый поезд опоздал на восемь
часов - тоже Рабинович. Спецодежду задерживают - Рабинович! Гинденбурга
выбрали - Рабинович? И в газету писать - тоже Рабинович? А почему это я,
Рабинович, а не он, Азеберджаньян?
Азеберджаньян ответил:
- Не ври, пожалста! У меня даже чернил нету в доме. Только красное
азербейджанское вино.
- Так неужели это Бандуренко? - спросил Чемс.
Бандуренко отозвался:
- Чтоб я издох!..
- Странно. Полная станция людей, чуть не через день какая-нибудь этакая
корреспонденция, а когда спрашиваешь: "кто?" - виновного нету. Что ж, их
святой дух пишет?
- Надо полагать, - молвил Бандуренко.
- Вот я б этого святого духа, если бы он только мне попался! Ну, ладно.
Иван Иваныч, читайте им приказ, и чтоб каждый расписался!
Иван Иваныч встал и прочитал:
- "Объявляю служащим вверенного мне... мною замечено... обращаю
внимание... недопустимость... и чтоб не смели, одним словом..."
С тех пор станция Фастов словно провалилась сквозь землю. Молчание.
- Странно, - рассуждали в столице, - большая такая станция, а между тем
ничего не пишут. Неужели там у них никаких происшествий нет? Надо будет
послать к ним корреспондента.
Вошел курьер и сказал испуганно:
- Там до вас, товарищ Чемс, корреспондент приехал.
- Врешь, - сказал Чемс, бледнея, - не было печали! То-то мне всю ночь
снились две большие крысы... Боже мой, что теперь делать?.. Гони его в
шею... То бишь проси его сюда... Здрасьте, товарищ... Садитесь, пожалуйста.
В кресло садитесь, пожалуйста. На стуле вам слишком твердо будет. Чем могу
служить? Приятно, приятно, что заглянули в наши отдаленные Палестины!
- Я к вам приехал связь корреспондентскую наладить.
- Да господи! Да боже ж мой! Да я же полгода бьюсь, чтобы наладить ее,
проклятую. А она не налаживается. Уж такой народ. Уж до чего дикий народ, я
вам скажу по секрету, прямо ужас. Двадцать тысяч раз им твердил: "Пишите,
черти полосатые, пишите!" Ни черта они не пишут, только пьянствуют. До чего
дошло: несмотря на то, что я перегружен работой, как вы сами понимаете,
дорогой товарищ, сам им предлагал: "Пишите, говорю, ради всего святого, я
сам вам буду исправлять корреспонденции, сам помогать буду, сам отправлять
буду, только пишите, чтоб вам ни дна ни покрышки". Нет, не пишут! Да вот я
вам сейчас их позову, полюбуйтесь сами на наше фастовское народонаселение.
Курьер, зови служащих ко мне в кабинет.
Когда все пришли, Чемс ласково ухмыльнулся одной щекой корреспонденту,
а другой служащим и сказал:
- Вот, дорогие товарищи, зачем я вас пригласил. Извините, что отрываю
от работы. Вот товарищ корреспондент прибыл из центра просить вас, товарищи,
чтобы вы, товарищи, не ленились корреспондировать нашим столичным товарищам.
Неоднократно я уже просил вас, товарищи...
- Это не мы! - испуганно ответили Бабкин, Рабинович, Азеберджаньян и
Бандуренко.
- Зарезали, черти! - про себя воскликнул Чемс и продолжал вслух,
заглушая ропот народа: - Пишите, товарищи, умоляю вас, пишите! Наша союзная
пресса уже давно ждет ваших корреспонденций, как манны небесной, если можно
так выразиться? Что же вы молчите?..
Народ безмолвствовал.
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Общее собрание транспортной комячейки
ст. Троицк Сам.-Злат. не состоялось 20
апреля, так как некоторые партийцы
справляли Пасху с выпивкой и избиением
жен.
Когда это происшествие обсуждалось на
ближайшем собрании, выступил член бюро
ячейки и секретарь месткома и заявил, что
пить можно, но надо знать и уметь как.
Рабкор Зубочистка
Одинокий человек сидел в помещении комячейки на ст. Икс и тосковал.
- В высшей степени странно. Собрание назначено в 5 часов, а сейчас
половина девятого. Что-то ребятишки стали опаздывать.
Дверь впустила еще одного.
- Здравствуй, Петя, - сказал вошедший, - кворум изображаешь? Изображай.
Голосуй, Петро!
- Ничего не понимаю, - отозвался первый. - Банкина нету, Кружкина нет.
- Банкин не придет.
- Почему?
- Он пьян.
- Не может быть!
- И Кружкин не придет.
- Почему?
- Он пьян.
- Ну, а где ж остальные?
Наступило молчание. Вошедший стукнул себя пальцем по галстуку.
- Неужели?
- Я не буду скрывать от себя русскую горькую правду, - пояснил второй,
- все пьяны. И Горошков, и Сосискин, и Мускат, и Корнеевский, и кандидат
Горшаненко. Закрывай, Петя, собрание!
Они потушили лампу и ушли во тьму.
Праздники кончились, поэтому собрание было полноводно.
- Дорогие товарищи! - говорил Петя с эстрады, - считаю, что такое
положение дел недопустимо. Это позор! В день Пасхи я лично сам видел нашего
уважаемого товарища Банкина, каковой Банкин вез свою жену...
- Гулять я ее вез, мою птичку, - елейным голосом отозвался Банкин.
- Довольно оригинально вы везли, Банкин! - с негодованием воскликнул
Петя. - Супруга ваша ехала физиономией по тротуару, а коса ее находилась в
вашей уважаемой правой руке!
Ропот прошел среди непьющих.
- Я хотел взять локон ее волос на память! - растерянно крикнул Банкин,
чувствуя, как партбилет колеблется в его кармане.
- Локон? - ядовито спросил Петя, - я никогда не видел, чтобы при взятии
локона на память женщину пинали ногами в спину на улице!
- Это мое частное дело, - угасая, ответил Банкин, ясно ощущая ледяную
руку укома на своем билете. Ропот прошел по собранию.
- Это, по-вашему, частное дело? Нет-с, дорогой Банкин, это не частное!
Это свинство!!
- Прошу не оскорблять! - крикнул наглый Банкин
- Вы устраиваете скандалы в публичном месте и этим бросаете тень на всю
ячейку! И подаете дурной пример кандидатам и беспартийным! Значит, когда
Мускат бил стекла в своей квартире и угрожал зарезать свою супругу, - и это
частное дело? А когда я встретил Кружкина в пасхальном виде, то есть без
правого рукава и с заплывшим глазом?! А когда Горшаненко на всю улицу крыл
всех встречных по матери - это частное дело?!
- Вы подкапываетесь под нас, товарищ Петя, - неуверенно крикнул Банкин.
Ропот прошел по собранию.
- Товарищи. Позвольте мне слово, - вдруг звучным голосом сказал
Всемизвестный {имя его да перейдет в потомство), - я лично против того,
чтобы этот вопрос ставить на обсуждение. Это отпадает, товарищи. Позвольте
изложить точку зрения. Тут многие дебатируют: можно ли пить? В общем и целом
пить можно, но только надо знать, как пить!
- Вот именно!! - дружно закричали на алкогольной крайней правой.
Непьющие ответили ропотом.
- Тихо надо пить, - объявил Всемизвестный.
- Именно! - закричали пьющие, получив неожиданное подкрепление.
- Купил ты, к примеру, три бутылки, - продолжал Всемизвестный, - и...
- Закуску!!
- Тиш-ше!!
- Да, и закуску...
- Огурцами хорошо закусывать...
- Тиш-ше!..
- Пришел домой, -продолжал Всемизвестный, - занавески на окнах спустил,
чтобы шпионские глаза не нарушили домашнего покоя, пригласил приятеля, жена
тебе селедочку очистит, сел, пиджак снял, водочку поставил под кран, чтобы
она немножко озябла, а затем, значит, не спеша, на один глоток налил...
- Однако, товарищ Всемизвестный! - воскликнул пораженный Петя, - что вы
такое говорите?!
- И никому ты не мешаешь, и никто тебя не трогает, - продолжал
Всемизвестный. - Ну, конечно, может у тебя выйти недоразумение с женой,
после второй бутылки, скажем. Так не будь же ты ослом. Не тащи ты ее за
волосы на улицу! Кому это нужно? Баба любит, чтобы ее били дома. И не бей ты
ее по физиономии, потому что на другой день баба ходит по всей станции с
синяками - и все знают. Бей ты ее по разным сокровенным местам! Небось не
очень-то пойдет хвастаться.
- Браво?! - закричали Банкин, Закускин и Кo. Аплодисменты загремели на
водочной стороне. Встал Петя и сказал:
- За все свое время я не слыхал более возмутительной речи, чем ваша,
товарищ Всемизвестный, и имейте в виду, что я о ней сообщу в "Гудок". Это
неслыханное безобразие!!
- Очень я тебя боюсь, - ответил Всемизвестный. - Сообщай!
И конец истории потонул в выкриках собрания.
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Старший стрелочник станции Орехово явился получать свое жалованье.
Плательщик щелкнул на счетах и сказал ему так:
- Жалованье: вам причитается - 25 р. 80 к. (щелк!). Кредит в ТПО с вас
12 р. 50 к. (щелк!). "Гудок" - 65 коп. (щелк). Кредит Москвошвей - 12 р. 50
к. На школу - 12 коп.
Итого вам причитается на руки... (щелк! щелк!) Т-р-и к-о-п-е-й-к-и.
По-лу-чи-те.
Стрелочник покачнулся, но не упал, потому что сзади него вырос хвост.
- Вам чего? - спросил стрелочник, поворачиваясь.
- Я - МОПР, - сказал первый.
- Я - друг детей, - сказал второй.
- Я - касса взаимопомощи, - третий.
- Я - профсоюз, - четвертый.
- Я - Доброхим, - пятый.
- Я - Доброфлот, - шестой.
- Тэк-с, - сказал стрелочник. - Вот, братцы, три копейки, берите и
делите, как хотите. И тут он увидал еще одного.
- Чего? - спросил стрелочник коротко.
- На знамя, - ответил коротко спрошенный. Стрелочник снял одежу и
сказал:
- Только сами сшейте, а сапоги - жене.
И еще один был.
- На бюст! - сказал еще один.
Голый стрелочник немного подумал, потом сказал:
- Берите, братцы, вместо бюста меня. Поставите на подоконник.
- Нельзя, - ответили ему, - вы - непохожий...
- Ну, тогда как хотите, - ответил стрелочник и вышел.
- Куда ты идешь голый? - спросили его.
- К скорому поезду, - ответил стрелочник.
- Куды ж поедешь в таком виде?
- Никуды я не поеду, - ответил стрелочник, - посижу до следующего
месяца. Авось начнут вычитать по-человечески. Как указано в законе.
----------------------------------------------------------------------------
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Решительно скажу: едва
Другая сыщется столица как Москва.
Панорама первая. Голые времена
Панорама первая была в густой тьме, потому что въехал я в Москву ночью.
Это было в конце сентября 1921-го года. По гроб моей жизни не забуду
ослепительного фонаря на Брянском вокзале и двух фонарей на Дорогомиловском
мосту, указывающих путь в родную столицу. Ибо, что бы ни происходило, что бы
вы ни говорили, Москва - мать, Москва - родной город. Итак, первая панорама:
глыба мрака и три огня.
Затем Москва показалась при дневном освещении, сперва в слезливом
осеннем тумане, в последующие дни в жгучем морозе. Белые дни и драповое
пальто. Драп, драп. О, чертова дерюга! Я не могу описать, насколько я мерз.
Мерз и бегал. Бегал и мерз.
Теперь, когда все откормились жирами и фосфором, поэты начинают писать
о том, что это были героические времена. Категорически заявляю, что я не
герой. У меня нет этого в натуре. Я человек обыкновенный - рожденный
ползать, - и, ползая по Москве, я чуть не умер с голоду. Никто кормить меня
не желал. Все буржуи заперлись на дверные цепочки и через щель высовывали
липовые мандаты и удостоверения. Закутавшись в мандаты, как в простыни, они
великолепно пережили голод, холод, нашествие "чижиков", трудгужналог и т.
под. напасти. Сердца их стали черствы, как булки, продававшиеся тогда под
часами на углу Садовой и Тверской.
К героям нечего было и идти. Герои были сами голы, как соколы, и
питались какими-то инструкциями и желтой крупой, в которой попадались
небольшие красивые камушки вроде аметистов.
Я оказался как раз посредине обеих групп, и совершенно ясно и просто
предо мною лег лотерейный билет с надписью - смерть. Увидев его, я словно
проснулся. Я развил энергию, неслыханную, чудовищную. Я не погиб, несмотря
на то что удары сыпались на меня градом, и при этом с двух сторон. Буржуи
гнали меня, при первом же взгляде на мой костюм, в стан пролетариев.
Пролетарии выселяли меня с квартиры на том основании, что если я и не чистой
воды буржуй, то, во всяком случае, его суррогат. И не выселили. И не
выселят. Смею вас заверить. Я перенял защитные приемы в обоих лагерях. Я
оброс мандатами, как собака шерстью, и научился питаться мелкокоротной
разноцветной кашей. Тело мое стало худым и жилистым, сердце железным, глаза
зоркими. Я - закален.
Закаленный, с удостоверениями в кармане, в драповой дерюге, я шел по
Москве и видел панораму. Окна были в пыли. Они были заколочены. Но кое-где
уже торговали пирожками. На углах обязательно помещалась вывеска
"Распределитель N...". Убейте меня, и до сих пор не знаю, что в них
распределяли. Внутри не было ничего, кроме паутины и сморщенной бабы в
шерстяном платке с дырой на темени. Баба, как сейчас помню, взмахивала
руками и сипло бормотала:
- Заперто, заперто, и никого, товарищ, нетути!
И после этого провалилась в какой-то люк.
---------
Возможно, что это были героические времена, но это были голые времена.
Панорама вторая. Сверху вниз
На самую высшую точку в центре Москвы я поднялся в серый апрельский
день. Это была высшая точка - верхняя платформа на плоской крыше дома
бывшего Нирензее, а ныне Дома Советов в Гнездниковском переулке. Москва
лежала, до самых краев видная, внизу. Не то дым, не то туман стлался над
ней, но сквозь дымку глядели бесчисленные кровли, фабричные трубы и маковки
сорока сороков. Апрельский ветер дул на платформы крыши, на ней было пусто,
как пусто на душе. Но все же это был уже теплый ветер. И казалось, что он
задувает снизу, что тепло подымается от чрева Москвы. Оно еще не ворчало,
как ворчит грозно и радостно чрево больших, живых городов, но снизу, сквозь
тонкую завесу тумана, подымался все же какой-то звук. Он был неясен, слаб,
но всеобъемлющ. От центра до бульварных колец, от бульварных колец далеко,
до самых краев, до сизой дымки, скрывающей подмосковные пространства.
- Москва звучит, кажется, - неуверенно сказал я, наклоняясь над
перилами.
- Это - нэп, - ответил мой спутник, придерживая шляпу.
- Брось ты это чертово слово! - ответил я. - Это вовсе не нэп, это сама
жизнь. Москва начинает жить.
На душе у меня было радостно и страшно. Москва начинает жить, это было
ясно, но буду ли жить я? Ах, это были еще трудные времена. За завтрашний
день нельзя было поручиться. Но все же я и подобные мне не ели уже крупы и
сахарину. Было мясо на обед. Впервые за три года я не "получил" ботинки, а
"купил" их; они были не вдвое больше моей ноги, а только номера на два.
Внизу было занятно и страшновато. Нэпманы уже ездили на извозчиках,