Бульвер-Литтон Эдвард Джордж. Призрак

пустынники моего сорта не особенно любят исповедь. Но, как бы то ни было,
когда я здесь, в горах, со свистком в кармане и карабином за спиной, у меня
нет тайн.
Затем Паоло три раза кашлянул и начал говорить с большим увлечением. Но
по мере того, как его рассказ подвигался, его воспоминания увлекли его более
назад, чем он желал сначала, и его беззаботная развязность уступила место
воодушевлению, свойственному детям его страны.
- Я родился в Террачине, прекрасная страна, не правда ли? Мой отец был
ученый монах знатного происхождения. Моя мать, царство ей небесное, -
хорошенькая дочь трактирщика. Само собою разумеется, что брак между ними был
невозможен, и, когда я родился, монах пресерьезно объявил, что мое рождение
было чудесным. С колыбели я предназначался к духовному званию; по мере того
как я рос, монах усердно занимался моим образованием, и я выучился по-латыни
так же быстро, как дети, не столь чудесные, выучиваются свистеть. Но
старания святого человека не ограничились этим. Обязанный обетом соблюдать
бедность, он делал так, что карманы моей матери были всегда полны. Скоро
между этими карманами и моими образовалось тайное сообщение, так что в
четырнадцать лет я уже носил шапку набекрень, пистоли за поясом и приобрел
все манеры щеголя. В это время моя мать умерла, и в это же время мой отец
написал историю папских булл в сорока томах, и так как я уже сказал, что он
был из знатного семейства, то ему дали кардинальскую шапку. С этого времени
он счел удобным отречься от вашего покорного слуги. Он поместил меня к
одному почтенному неаполитанскому нотариусу и для начала положил мне двести
экю на содержание. Ну, синьор, я скоро изучил право, настолько, чтобы понять
свою неспособность отличиться на этом поприще, и вместо марания бумаг стал
ухаживать за дочерью нотариуса. Мой патрон открыл наши невинные забавы и
выгнал меня вон.
Это было очень неприятно, но моя Нинета любила меня и заботилась, чтобы
я не ночевал на улице с лаццарони {Название деклассированных люмпенских
элементов в Южной Италии.}. Мне кажется, что я еще теперь вижу ее, как она
босиком тихонько отворяет мне двери и проводит в кухню, где голодного
влюбленного всегда ждала бутылка вина и кусок хлеба. Однако Нинета наконец
охладела, это вечная история: отец нашел ей отличную партию в лице старого,
богатого продавца картин. Она взяла мужа и захлопнула дверь перед носом
любовника. Я не пришел от этого в отчаяние, напротив того, - когда молод, в
женщинах нет недостатка. Не имея ни гроша, я поступил матросом на испанское
судно. Занятие было менее веселое, чем я ожидал; к счастью, на нас напали
пираты, половина экипажа была убита, другая взята в плен. Я принадлежал ко
второй, как вы видите, синьор, так что счастье мне благоприятствовало. Я
понравился капитану пиратов. "Будь нашим", - сказал он мне. "С
удовольствием", - отвечал я.
Итак, я сделался пиратом! Прекрасная жизнь! Как я благословлял
нотариуса, выгнавшего меня. Праздники, битвы, любовь, ссоры! Иногда мы
выходили на берег и жили как князья. Я провел таким образом три года,
синьор, но тогда во мне разыгралось честолюбие, я начал составлять заговор
против капитана, я захотел занять его место. В одну прекрасную ночь мы
нанесли удар. Корабль был далеко от земли, море было тихое, ни малейшего
ветерка, полная луна. Нас было более тридцати человек, мы бросились в
капитанскую каюту. Старый волк предчувствовал опасность и встретил нас с
пистолетами в руках. "Сдайся, - закричал я, - твоя жизнь будет пощажена".
"Вот тебе", - возразил он.
И просвистела пуля, но святые мне покровительствовали, пуля до меня не
дотронулась, а уложила наповал стоявшего сзади меня боцмана. Я бросился на
капитана, и другой пистолет разрядился, не причинив никому вреда. Мы
схватились врукопашную, но я не мог вынуть своего ножа. Между тем весь
экипаж был на ногах, одни за капитана, другие против. Слышались крики,
проклятия, выстрелы и стоны умирающих, глухой шум тел, падавших в воду. В
этот день акулы хорошо поужинали. Наконец старый Бильбоа оказался сверху, и
блеснул его нож. И он вонзил его по рукоятку - не в мое сердце, а в левую
руку (я успел подставить ее), и кровь хлынула фонтаном, как у кита. Под
силой удара тучный старик согнулся, и наши носы соприкоснулись. Своей правой
рукой я успел схватить его за горло и перевернул его, как ягненка, синьор. И
клянусь, вскоре с ним было покончено. Брат боцмана, толстый голландец,
пригвоздил его пикою к полу. "Старина, - сказал я капитану, когда он
уставился на меня страшным взглядом, - я не желал тебе зла, но ты знаешь -
всякий должен преуспеть в этом мире!" Капитан сделал отвратительную гримасу
и отдал душу дьяволу.
Я вышел на палубу. Какое зрелище! Двадцать храбрецов лежали убитыми в
луже крови на палубе, и луна, синьор, спокойно блестела в ней, как будто это
была вода! Но мы победили, корабль стал мой. Я очень весело командовал им
полгода. Однажды мы напали на французскую посудину вдвое больше нашей. Какой
праздник! У нас давно не было хорошей драки, и мы начинали становиться уже
девицами. Но тут мы воспользовались случаем - судно и груз оказались нашими.
Они хотели размозжить голову капитану, но это было против наших правил, мы
заковали его и оставили с остатками экипажа на нашем судне, которое было
страшно повреждено, и смело подняли на французском наш черный флаг. Однако
счастье оставило нас с той минуты, как мы бросили нашу старую посудину.
Разразилась страшная гроза, и она дала течь, многие из нас бежали на шлюпке.
У нас было много золота, но ни капли воды. В течение двух суток мы ужасно
страдали и наконец вышли на землю около одного французского порта. Судьба
сжалилась над нами. И так как мы имели деньги, то были вне подозрений, ибо
люди обычно подозревают тех, кто их не имеет. Тут мы скоро забыли
перенесенные страдания, подлатали судно, и меня стали воспринимать как
самого великого капитана, который когда-либо вышагивал по палубе. Но, увы,
судьбе было угодно, чтобы я влюбился. О, как я любил мою прелестную Клару!..
Да, я так любил ее, что почувствовал отвращение к моей прошлой жизни. Я
решил раскаяться, жениться на ней и сделаться честным человеком. Я собрал
моих товарищей, сообщил им мое решение, отказался от командования и
советовал им уехать. Они последовали моему совету, и я не слыхал о них
больше. У меня осталось две тысячи экю, с этой суммой я получил согласие
отца на дело, и было решено, что я приму участие в его торговле. Бесполезно
говорить, что никто не подозревал о моей морской славе. Я выдал себя за сына
неаполитанского ювелира, а не кардинала. Я был счастлив тогда, синьор, очень
счастлив! Я не причинил бы тогда зла и мухе. Женись я на Кларе, я сделался
бы самым мирным купцом в свете.
Бандит остановился на мгновение, видно было, что он переживал более,
чем говорили его слова и тон.
- Но, - продолжал он, - не следует слишком останавливаться на прошлом.
День нашей свадьбы приближался. Накануне него Клара, ее мать, ее маленькая
сестра и я, мы прогуливались по гавани, как вдруг прямо против меня
остановился какой-то тип с рыжими волосами и красным лицом и вскричал: "Черт
возьми! Это проклятый пират, захвативший _Ниобию_". "Не шутите", - спокойно
сказал я ему. "О! - возразил он. - Я не могу ошибиться. Помогите!"
Он схватил меня за шиворот. Я отвечал тем, что бросил его в канаву. Но
это не помогло. Рядом с капитаном оказался лейтенант с такой же прекрасной
памятью. Собралась толпа, явились матросы. Силы были неравны. В эту ночь я
спал в тюрьме, а несколько недель спустя меня сослали на галеры. Мне
подарили жизнь, потому что французский капитан подтвердил, что я спас его
жизнь. Но цепи были не для меня, я бежал с двумя товарищами, которые потом
отправились работать на большую дорогу и, без сомнения, давно уже пойманы.
Как добрая душа, я не желал совершать более преступлений, так как Клара со
своим нежным взглядом по-прежнему наполняла мое сердце, так что я взял у
одного бедолаги только нищенское рубище, вместо которого оставил ему свой
фрак каторжника. Затем, побираясь, я добрался до города, где жила Клара. В
ясный зимний день я добрался до окраины города. Я не боялся быть узнанным:
мои волосы и борода стоили маски. О, Святая Дева! Навстречу мне попалась
похоронная процессия. Теперь вы все знаете, и мне нечего больше прибавить.
Она умерла! Может быть, от любви, но вероятнее - от стыда. Знаете вы, как я
провел ночь? Я украл заступ каменщика и, не замеченный никем, разрыл свежую
землю, вынул гроб, сорвал крышку; я снова увидал ее!.. Смерть не изменила
ее. При жизни она всегда была бледна. Я поклялся бы, что она живая.
Это было счастье - увидеть ее, и одному. Но затем, утром, снова
положить ее в гроб, закрыть его, забросать землею!.. Слышать, как комья
глины стучат о гроб! Это было ужасно, синьор! Я никогда не знал прежде и не
желаю думать об этом теперь, как драгоценна человеческая жизнь. С восходом
солнца я снова пошел туда, куда глаза глядят, но так как Клары не было
больше, то мое раскаяние улетучилось, и я снова оказался не в ладах со
своими ближними.
Наконец мне удалось устроиться матросом в Ливорно. Из Ливорно я попал в
Рим и стал у дверей дворца кардинала. Он вышел, золоченая карета ждала его у
подъезда. "Эй! Отец! - сказал я ему. - Ты меня не узнаешь?" - "Кто вы?" -
"Ваш сын", - тихо сказал я.
Кардинал отступил, внимательно поглядел на меня и задумался на минуту.
"Все люди мои дети, - спокойно сказал он, - вот вам деньги. Тому, кто просит
один раз, дают милостыню, того, кто просит второй раз, отправляют в тюрьму.
Воспользуйтесь моим советом и не надоедайте мне более. Да благословит вас
Небо".
Сказав это, он сел в карету и поехал в Ватикан.
Кошелек, который он мне оставил, был туго набит. Я был благодарен и
довольный отправился в Террачину. Едва я прошел ворота, как встретил двух
всадников. "Ты, наверное, беден, дружище, - сказал мне один из них, - а меж-
ду тем на вид ты кажешься сильным". - "Бедные и сильные люди, синьор,
полезны и в то же время опасны". - "Хорошо сказано, иди за нами".
Я повиновался и стал бандитом. Мало-помалу я поднимался по ступеням
иерархической лестницы, и так как я всегда отнимал кошельки, не перерезывая
горло, то у меня отличная репутация, и я могу лакомиться макаронами в
Неаполе без особого риска для жизни. Вот уже два года, как я поселился
здесь, я тут господин, и у меня есть земля. Меня зовут фермером, синьор, и
теперь я ворую только для развлечения и чтобы не разучиться. Надеюсь, что
теперь ваше любопытство удовлетворено, мы в ста шагах от замка.
- А каким образом вы познакомились с тем, к кому я еду? - спросил
англичанин, которого очень заинтересовал рассказ его проводника. - Что
заставило вас и ваших товарищей быть с ним в такой дружбе?
Маэстро Паоло пристально поглядел на собеседника своими черными
глазами.
- Но, синьор, - сказал он, - вы, без сомнения, более моего знаете об
этом иностранце, с необычным именем. Все, что я вам могу сказать про него,
это то, что я стоял у одной лавки на Толедской улице около двух недель тому
назад, когда какой-то человек дотронулся до моей руки. "Маэстро Паоло, -
сказал он, - я хочу познакомиться с вами, сделайте мне одолжение, выпив со
мною бутылку лакрима". "Охотно", - отвечал я.
Мы вошли в таверну, сели, и мой новый знакомый начал так: "Граф О.
хочет отдать мне внаем свой старый замок около Б. Вы знаете это место?" -
"Отлично; в нем никто не жил около пятидесяти лет, он полуразрушен, синьор!
Это странное место для сдачи внаем, надеюсь, что цена умеренная?" - "Маэстро
Паоло, я философ и не забочусь о роскоши. Мне нужно спокойное убежище, где я
мог бы делать научные опыты. Замок устроит меня, если только вы захотите
иметь меня соседом и возьмете меня и моих друзей под свое особое
покровительство. Я богат, но я не привезу в замок ничего такого, что можно
украсть. Я буду платить за наем двойную плату, одну графу, другую вам".
Мы скоро сошлись, и так как синьор иностранец удвоил сумму,
предложенную мною, то он в большом почете у нас. Мы готовы защищать старый
замок от целой армии врагов. А теперь, синьор, откровенность за
откровенность, скажите, кто этот странный человек?
- Он? Он же вам сказал это, он философ.
- Гм! Он ищет философский камень? Немного колдун, боится попов?
- Вы отгадали.
- Я подозревал это, и вы его ученик?
- Ученик.
- Желаю вам счастья! - серьезно сказал бандит, крестясь. - Я не лучше
других, но ведь у человека есть душа, я могу, конечно, решиться на
какое-нибудь пустячное, честное воровство или на то, чтобы слегка
пристукнуть человека, если возникнет в этом необходимость, но заключать союз
с дьяволом! О, берегитесь, молодой человек, берегитесь!
- Не опасайтесь, - возразил Глиндон, улыбаясь, - мой учитель слишком
умен и добр, чтобы заключать подобный договор. Но вот мы, кажется, и пришли.
Какие величественные развалины! Какой восхитительный вид!
Глиндон в восторге остановился и взглядом художника осматривал
окружавшую его местность. Он стоял на широком выступе скалы, покрытой мхом и
мелким кустарником. Между этой скалой, на которую они взобрались, и другой,
такой же высоты, где стоял замок, пролегало глубокое и узкое ущелье,
заросшее буйной растительностью, сквозь которую невозможно было разглядеть
неровное дно пропасти. Но бездна легко угадывалась по мощному и монотонному
реву невидимой стремнины. И уже вдали прослеживался путь этого бурного,
стремительного потока, пересекавшего пустынные, заброшенные долины.
Налево открывался почти безграничный вид. Особая прозрачность лилового
воздуха отчетливо фокусировала каждую складку местности, лежащей внизу,
которую завоеватель былых времен мог бы счесть за целое царство.
Хотя дорога, по которой Глиндон проследовал сюда, показалась ему пустой
и безлюдной, теперь с этой высоты местность виделась ему усеянной замками,
шпилями церквей и деревушками.
Вдали, в последних лучах заходящего солнца, белым отблеском светился
Неаполь, и розовые тона горизонта таяли в голубизне его знаменитого залива.
На еще большем расстоянии, в другой части открывшейся панорамы, можно
было смутно различить покрытые темной листвой руины древней Посейдонии. Там,
посреди этой темнеющей и бесплодной области, возвышалась зловещая и мрачная
Огненная гора. В другом же направлении, извиваясь через разноцветные,
пестрые долины, которым даль придавала магическое очарование, сверкали
многочисленные потоки, на берегах которых этруски, сибариты {Жители
древнегреческой колонии на юге Апеннинского полуострова, славились
богатством и любовью к роскоши.}, римляне, сарацины и норманны, вторгаясь,
разбивали свои шатры и палатки.
Все величественные видения прошлого - видения бурной, ослепительной,
захватывающей дух истории Южной Италии - пронеслись перед взором художника,
когда он пристально разглядывал простирающуюся под ним панораму.
Он медленно обернулся и устремил взгляд на серые, разрушающиеся стены
замка, куда он пришел искать тайн, которые сулили ему чудное могущество. Это
был один из рыцарских замков, какими Италия была усеяна в средние века;
лишенный готической грации и величия, характеризующих церковную архитектуру
того же времени, он казался огромным и устрашающим даже в развалинах.
Деревянный мост вел через ров и был достаточно широк для проезда двух
всадников; доски глухо стучали под копытами усталой лошади Глиндона.
Дорога, которая прежде была вымощена плитами, а теперь заросла высокой
травой, вела во внешний двор замка. Ворота были распахнуты, и половина
построек в этой части стояли в руинах, они были увиты диким виноградом.
Проникнув во внутренний двор, Глиндон был приятно поражен, видя, что там
замок сохранился лучше, дикие розы улыбались серым стенам, а посреди двора
струился фонтан из пасти громадного Тритона. Тут его с улыбкой встретил
Мейнур.
- Добро пожаловать, мой друг и ученик, - сказал он, - тот, кто ищет
истину, может найти в этом уединении вечную Академию.

II

Окружающие Мейнура, привезенные им в это уединенное убежище, вполне
устраивали философа, потребности которого были ограниченны. Старый армянин,
которого Глиндон видел у Мейнура в Неаполе, высокая женщина с грубыми
чертами лица, взятая в деревне по рекомендации Паоло, и двое молодых людей с
длинными волосами, вкрадчивым языком и свирепыми лицами, взятые там же и по
той же рекомендации, составляли всю прислугу.
Комнаты, занятые Мейнуром, были удобны и непроницаемы для дождя и ветра
и даже сохранили некоторые остатки прежней роскоши - резную мебель и
огромные мраморные столы.
Спальня Глиндона соединялась с террасой или бельведером, с которого
открывался восхитительный вид на окрестности и который с другой стороны был
отделен от покоев Мейнура длинной галереей и лестничным пролетом в дюжину
ступенек. Во всем царила атмосфера строгой, но приятной созерцательности, и
она вполне гармонировала с занятиями, для которых предназначалась.
В течение нескольких дней Мейнур отказывался от всякого разговора с
Глиндоном о том, что занимало последнего более всего.
- Снаружи все готово, - говорил он, - но внутри не то, ваша душа должна
освоиться с этой местностью и проникнуться окружающей ее природой, так как
природа есть источник всякого вдохновения.
И Мейнур заговаривал о чем-нибудь менее важном. Он брал с собою
англичанина на свои прогулки по окружавшей их романтической местности и
улыбался в знак одобрения, когда он предавался восторгу, который эта
грандиозная красота внушила бы и менее чуткой душе.
Тогда Мейнур раскрывал перед своим изумленным учеником сокровища
знаний, которые казались неистощимы и бесконечны. Он самым тщательным и
живым образом описывал характер, привычки, нравы и верования различных
народов, один за другим населявших эти места. Правда, его описания не были
почерпнуты из книг и не опирались ни на один ученый авторитет, но он обладал
в высшей степени даром рассказчика и говорил с уверенностью очевидца. Иногда
он говорил о более дивных тайнах природы с красноречием и величием, которые
придавали им колорит поэзии. Мысли молодого художника незаметно приобретали
более возвышенный характер; благодаря разговорам с Мейнуром его лихорадочные
желания стали не столь пылки. Его душа все более и более предавалась
созерцанию, он чувствовал себя как бы облагороженным, и в молчании чувств
ему слышался голос души.
Именно к такому состоянию Мейнур явно желал подвести неофита. На этой
элементарной ступени посвящения ученик еще находится на уровне обычного
мудреца. Тот же, кто желает делать открытия, должен начинать с некоторого
рода абстрактного идеализма. И только потом, возложив на себя серьезное и
радостное бремя ученичества, он может развить в себе способности к
созерцанию, к имагинации.
Глиндон заметил, что во время их экскурсий Мейнур охотно останавливался
там, где растительность была роскошнее, чтобы сорвать растение или цветок, и
вспомнил, что часто видел Занони, занимающегося тем же.
- Неужели, - сказал он однажды Мейнуру, - эти скромные дети природы
могут служить тайным наукам? Неужели растения полезны не только для
человеческого здоровья, но и для достижения духовного бессмертия?
- Что, если бы, - отвечал Мейнур, - какой-нибудь путешественник посетил
дикарей, не имеющих понятия о самых первичных знаниях, сказал бы этим
варварам, что растения, которые они попирают ногами, одарены самыми
могущественными свойствами, что одно может возвратить здоровье умирающему,
другое может поразить идиотизмом мозг самого знаменитого мудреца, третье
поразит насмерть самого сильного врага, что слезы, смех, сила, болезнь,
безумие, разум, бессонница, летаргия, жизнь, смерть заключаются в этих
ничтожных травах, - неужели вы думаете, что его не сочли бы за колдуна или
обманщика? Половина свойств растительного мира неизвестна человечеству, и
оно находится по отношению к ним в абсолютном невежестве, подобно тем
гипотетическим дикарям, о которых я вам сейчас говорил.
В нас есть свойства, сродные с определенными растениями и на которые
последние могут оказывать воздействие. Волшебный корень древних - это не
сказка.
Вообще характер Мейнура сильно отличался от характера Занони. Он менее
очаровывал Глиндона, но зато более подавлял и производил впечатление.
Разговор Занони выдавал его глубокий интерес ко всему человечеству, чувство,
сходное с энтузиазмом к искусству и красоте. Слухи, ходившие про его жизнь,
еще более увеличивали ее таинственный характер, приписывали ему щедрость и
благотворительность; во всем этом было что-то человеческое и симпатичное,
смягчавшее строгость уважения, которое он внушал, и, может быть,
заставлявшее сомневаться в том, что он действительно обладает высшими
тайнами. Мейнур, напротив того, казался совершенно равнодушным к внешнему
миру. Если он не делал зла, то казался точно так же равнодушен к добру. Его
поступки не облегчали страданий нищеты, его слова не сострадали несчастью.
Он думал, жил и действовал скорее как спокойная и холодная отвлеченность,
чем как человек, еще сохранивший какую-нибудь симпатию к человечеству.
Заметив полное равнодушие, с которым он говорил об изменениях на
поверхности земли, свидетелем которых он был, Глиндон осмелился заметить ему
однажды про эту разницу.
- Это правда, - холодно отвечал Мейнур. - Моя жизнь есть созерцание,
жизнь Занони - наслаждение. Когда я срываю растение, я думаю только о
пользе, которую из него можно извлечь, Занони же останавливается, чтобы
полюбоваться его красотой.
- И вы думаете, что из двух существований ваше совершеннее и
возвышеннее?
- Нет, его существование есть существование молодости, мое - зрелых
лет. Мы прорабатываем различные качества, каждый из нас имеет власть,
которая недоступна другому. Те, которые учатся у него, живут лучше; те,
которые учатся у меня, знают больше.
- Я действительно слышал, что его неаполитанские друзья вели более
чистую и благородную жизнь после встречи с ним, но тем не менее это были
странные друзья для мудреца. И, кроме того, то ужасное могущество, которым
он располагает по своему желанию и которое он продемонстрировал на судьбах
князя N и графа Угелли, плохо вяжется с образом того, кто спокойно ищет
добра.
- Да, - сказал Мейнур с ледяной улыбкой, - и в этом заключается ошибка
философов, желающих вмешиваться в жизнь человечества. Нельзя служить одним,
не задевая других, нельзя защищать добрых, не объявив войну злым. Если
желаешь исправлять порочных, то надо жить с ними, чтобы узнать их пороки.
Таковы мнения Парацельса, великого, хотя и часто ошибавшегося человека. Но я
непричастен к подобной глупости, я живу только ради знания.
Другой раз Глиндон спросил Мейнура относительно таинственного братства,
на которое намекал Занони.
- Я полагаю, что не ошибаюсь, - сказал он, - думая, что вы оба члены
братства Розенкрейцеров?
- Неужели вы думаете, - отвечал Мейнур, - что не было никакого
мистического общества, стремившегося к тем же целям и теми же средствами,
прежде чем арабы, в 1378 году, передали одному немецкому путешественнику
тайны, которые послужили основанием общества Розенкрейцеров?
Однако я допускаю, что Розенкрейцеры составляли секту, происходившую от
великой и более древней школы. Они были умнее алхимиков, но их учителя умнее
их.
- А сколько существует в настоящее время членов этого первоначального
общества?
- Занони и я.
- Только двое! И вы думаете научить всех побеждать смерть?
- Ваш предок обладал этой тайной; он умер потому, что не хотел пережить
единственное существо, которое любил. Мы не владеем искусством избавлять
человека от смерти независимо от его собственной воли или от воли неба. Эти
стены могут раздавить меня на месте. Мы можем только раскрывать тайны
природы, знать, почему окостеневают части организма, почему застаивается
кровь, и противопоставлять действию времени средства, предохраняющие от
болезней. Это не магия, это правильно понятая медицина. В нашем обществе
самым лучшим и благороднейшим даром считается наука, возвышающая ум, а потом
уже та, которая сохраняет тело. Но только искусство, которое добывает из
соков организма животную силу и приостанавливает процесс распада, и даже
знание высшей тайны, которую я только укажу здесь и согласно которой
теплород, как вы его называете, считающийся, по мудрой доктрине Гераклита,
источником жизни, может сделаться постоянным ее обновителем, - этого всего
еще недостаточно для безопасности. Наша цель состоит в том, чтобы
обезоруживать и отвращать людскую ненависть, обращать мечи наших врагов
против них самих и проходить если не бестелесными, то по крайней мере
невидимыми для глаз, на которые мы можем набросить пелену мрака,
загипнотизировав их. Некоторые наблюдатели приписывают это свойство агату. Я
же могу вон в той долине найти растение, которое может загипнотизировать
лучше, чем агат. Одним словом, знай, что из самых скромных и простых
произведений природы извлекаются самые величайшие субстанции.
- Но, - сказал Глиндон, - если вы обладаете этими великими тайнами, то
почему вы так боитесь их распространения? Разве различие между истинной и
ложной наукой не заключается в том, что первая передает миру способ своих