Страница:
очаровательные суеверия, которые слишком привязывали людей к земле и которые
скорее низводили богов к ним, нежели подымали людей к менее для них
соблазнительному и заманчивому и менее чувственному и сладострастному
Олимпу.
Для коренных жителей остров был Великой Матерью, благосклонно
улыбавшейся им из далекого прошлого.
Жителям Севера для их счастья важны философия и свобода. На островах
же, где Афродита возникает из пены морской, чтобы править ими, и где времена
года встречают ее бок о бок на берегах своих, природы вполне достаточно для
счастья их обитателей.
Жилище Занони, немного удаленное от города, стоявшее на берегу
небольшой бухты, принадлежало одному венецианцу. Оно было невелико, но
отличалось редким изяществом. На море, в виду дома, стоял на якоре его
корабль. Индусы служили ему, как всегда, с молчаливой торжественностью. Для
таинственного знания Занони и невинного незнания Виолы шумный свет был
одинаково не нужен. Небо и земля, полные любви, были вполне достаточным
обществом для мудрости и незнания, пока они любили друг друга.
Как я уже говорил, ничто в занятиях Занони не указывало на него как на
последователя тайных наук, но его привычки были привычками человека
размышляющего. Он любил уходить один на далекие расстояния на заре и в
сумерки, а в особенности ночью, на восходе или закате луны. Он любил во
время прогулок в глубь этого плодородного острова собирать растения и цветы,
которые тщательно хранил. Иногда среди ночи Виола вдруг пробуждалась под
впечатлением таинственного инстинкта, говорившего ей, что Занони нет более
около нее; она протягивала руки и убеждалась, что инстинкт не обманул ее.
Она замечала, что он говорил о своих привычках очень сдержанно, и если
иногда ее охватывало какое-нибудь предчувствие или подозрение, то она
старалась не выказывать его. Но на прогулках он не всегда был одинок, часто,
когда море было совершенно спокойно, они вдвоем целые дни проводили на
корабле, объезжая остров и посещая все соседние уголки Греции, казалось в
совершенстве известные Занони. Его рассказы о прошлом, о легендах этой
страны заставляли Виолу любить народ, который дал миру поэзию и искусство.
По мере того как Виола узнавала Занони, она открывала в нем тысячи вещей,
которые увеличивали и делали более могущественным очарование, которое он
производил на нее.
Его любовь была так нежна и предупредительна, он имел драгоценное
качество быть еще более благодарным за то счастье, которое он испытывает,
нежели гордиться тем счастьем, которое сам мог дать.
Занони был обыкновенно мягок, холоден и сдержан почти до безразличия со
всеми, кто имел с ним дело. Никогда никакое гневное слово не сходило с его
уст, никогда гнев не сверкал в его глазах.
Однажды они подверглись опасности, нередкой в этих полудиких местах.
Пираты, промышлявшие вокруг, узнали о прибытии двух иностранцев, а из
болтовни матросов они узнали о богатстве их господина. Однажды ночью Виола,
только что уснувшая, была разбужена слабым шумом. Занони с ней не было; она
со страхом стала прислушиваться. Вдруг ей послышался стон. Она быстро
вскочила и бросилась к двери; все было спокойно. Послышался шум
приближающихся шагов: вошел Занони, спокойный и, по-видимому, не
подозревавший о ее страхе. На другое утро у главного входа в дом нашли три
трупа, соседи опознали в них самых опасных и кровожадных разбойников
архипелага, людей, виновных в сотне убийств, которым до сих пор удавались
все преступления, внушенные им жаждою грабежа. Затем на берегу нашли следы
более многочисленной шайки, как будто после смерти главарей сообщники
обратились в бегство. Но когда стали разбирать дело, то смерть разбойников
оказалась покрытой необъяснимой тайной. Занони не выходил из своего
кабинета. Никто из слуг ничего не слышал, наконец, на трупах не было никаких
следов насилия. Они умерли от неизвестной причины. С этой ночи дом Занони и
его окрестности стали для обитателей острова священны. Соседние деревни,
счастливые, что избавились от такого бича, глядели на иностранца как на
человека, находящегося под особенным покровительством Святой Девы. И еще
долго после отъезда Занони впечатлительные греки, пораженные странной и
внушающей уважение красотой этого человека, говорившего на их языке так же
хорошо, как они сами, голос которого часто утешал их скорби, а рука никогда
не уставала удовлетворять их нужды, сохранили о нем благодарное
воспоминание. Даже теперь они показывают большой платан, под которым они
часто видели его задумчиво сидевшим в одиночестве в полуденное время. Но
Занони посещал также места, более скрытые от взглядов, чем тень этого
платана. На этом острове существуют смоляные источники, о которых говорил
еще Геродот, и часто среди ночи луна видела его выходящим из миртовых
кустов, среди которых текут эти горячие источники, влияние которых на
органическую жизнь еще, может быть, даже неведомо современной науке. Еще
чаще он проводил целые часы в фоте, находившемся в самой уединенной части
острова, среди сталактитов, которые, кажется, были созданы рукою человека и
которые суеверие жителей связывает с легендами о многочисленных и почти
постоянных землетрясениях, колеблющих этот остров.
Каковы бы ни были намерения Занони, заставлявшие его осматривать
окрестные места, все они были связаны с одним могущественным желанием, и
каждый день, который он проводил в обществе Виолы, усиливал и подтверждал
это желание.
Сцена, которую Глиндон видел во время своего экстаза, была верна во
всех отношениях. Несколько дней спустя после этой сцены Виола смутно поняла,
что какое-то духовное влияние, свойства которого она не посмела
анализировать, старалось овладеть ее существом. Чудные и неопределенные
видения, как те, которые она знала в юности, но более частые и более
поразительные, преследовали ее днем и ночью во время отсутствия Занони;
когда он возвращался, они исчезали и казались ей менее прекрасны, чем его
дорогое присутствие. Занони тщательно и жадно расспрашивал ее про эти
видения и не раз был огорчен и взволнован ее ответами.
- Не говори мне, - сказал он однажды, - об этих неопределенных образах,
о движениях звезд, о чудных мелодиях, которые кажутся тебе музыкой и языком
небесных сфер. Не видела ли ты более определенного и более прекрасного
образа, чем другие? Не слышала ли ты голоса, говорящего тебе на твоем языке
и нашептывающего странные тайны священной науки?
- Нет! В этих снах все неопределенно, ночью, как и днем; и когда при
шуме твоих шагов я прихожу в себя, моя память сохраняет только смутное
воспоминание счастья. Но как оно отлично в своей холодности от счастья
слышать твой голос, когда ты говоришь: "Я люблю тебя!"
- Почему же видения менее прекрасные казались тебе прежде столь
очаровательными? Почему они охватывали твой ум и наполняли сердце? Прежде ты
мечтала о каком-то волшебном мире, а теперь кажешься счастливой обыкновенной
жизнью!
- Разве я не объясняла тебе этого? Разве это обыкновенная жизнь -
любить и жить с тем, кого любишь? Мой волшебный мир во мне, не говори мне о
другом.
Ночь застала их на уединенном берегу, и Занони, оторвавшись от более
возвышенных забот и наклонясь над этим дорогим лицом, забыл, что в
окружавшей их бесконечности есть другие миры, кроме человеческого сердца.
- Адон-Аи! Адон-Аи! Явись! Явись!
И в гроте, где прежде раздавались предсказания языческих оракулов,
вдруг появилась из причудливой, фантастической тени скалы гигантская
светящаяся колонна. Она походила на блестящую струю видимого издали фонтана.
Блеск ее осветил сталактиты и своды пещеры и отбросил слабый и дрожащий свет
на лицо Занони.
- Сын Вечного Света, - сказал маг, - ты, которого я, подымаясь по
ступеням лестницы восхождения от воплощения к воплощению, узнал наконец в
обширных равнинах Халдеи, ты, от кого я так широко черпал эту невыразимую
мудрость, исчерпать которую может только вечность, ты, который тождествен
мне, насколько это позволяют различия в нашей природе, ты, который в течение
веков был моим добрым гением и другом, отвечай мне и руководи мной.
Из сверкающей колонны вышло чудное видение. Это было лицо человека,
очень молодое лицо с печатью вечности и мудрости; свет, похожий на сияние
звезд, пульсировал в его прозрачных венах; все его тело было свет, и свет
рассыпался искрами между волнами его роскошных блестящих волос. Сложив руки
на груди, он остановился в нескольких шагах от Занони.
- Мои советы были прежде тебе дороги, - тихим и нежным голосом
заговорил он, - прежде, каждую ночь, твоя душа могла следить за полетом моих
крыльев, чрез величие бесконечности. Теперь ты снова привязал себя к земле
самыми крепкими узами и прелесть бренного тела пленяет тебя более, чем
расположение сынов звездных пространств. В последний раз, когда твоя душа
слышала мой голос, чувства уже смущали твой ум и затемняли видения. Я
прихожу к тебе в последний раз; власть, которую ты имеешь, чтобы вызывать
меня, уже исчезает из твоей души, как луч солнца исчезает с волны, когда
между небом и океаном ветер гонит тучи.
- Увы, Адон-Аи, - печально отвечал Занони, - я слишком хорошо знаю
условия существования, в котором некогда твое присутствие разливало радость.
Я знаю, что источник нашей мудрости заключается в равнодушии к свету, над
которым она властвует. Зеркало души не может отражать в одно время небо и
землю, одно исчезает с его поверхности, как только в глубине появляется
другое. Но если еще раз, с тяжелым усилием ослабевающего могущества, я
призвал тебя, то не для того, чтобы ты снова дал мне ту божественную
окрыленность, при помощи которой ум, освобожденный от оков тела, поднимается
до небесных сфер.
Я люблю и любовью начинаю жить в сладостной, дорогой мне человеческой
природе другого. Если я еще обладаю каким-нибудь знанием, то оно служит мне
только для того, чтобы отвращать опасность, угрожающую лично мне или тем, на
кого я могу смотреть с высоты моего знания, но я так же слеп, как самый
обыкновенный смертный, относительно судьбы той, которая заставляет мое
сердце биться страстью, затемняющей мой взор.
- Не все ли равно? - отвечал Адон-Аи. - Твоя любовь только насмешка над
любовью; ты не можешь любить, как те, кого ждет смерть и могила. Еще одно
мгновение в твоей бесконечной жизни, и та, которую ты любишь, будет прахом.
Другие обитатели этого мира идут к могиле рука об руку; рука об руку
поднимаются они в новые циклы существования. Для тебя здесь остались еще
века, для нее - часы; разве для тебя и для нее возможна общая будущность?
Через какие ступени духовного существования пройдет ее душа, когда ты,
одинокий и запоздалый, явишься с земли к дверям Света?
- Сын звезды! Неужели ты думаешь, что эта мысль не преследует меня
постоянно? Разве ты не видишь, что я вызвал тебя для того, чтобы выслушать
меня и служить моим намерениям? Разве ты не читаешь во мне моего желания и
моей мечты? Разве ты не знаешь, что я хочу возвысить ее существование до
моего? Ты, Адон-Аи, пребывая в небесном блаженстве, не можешь испытывать
того, что испытываю я, отпрыск смертного рода. Исключенный из того
божественного круга, до которого возвысился мой ум, принужденный жить один
среди людей, я искал себе друзей, но напрасно. Наконец я нашел подругу. У
хищной птицы и у дикого зверя они есть, и я имею достаточно познаний и
достаточно власти, чтобы удалить все вредное с ее пути, который должен вести
ее к высшим сферам, пока наконец она будет в состоянии принять эликсир,
побеждающий смерть.
- И ты начал ее посвящение и бессилен продолжать. Я это знаю. Ты мог
наполнить ее сон чудными видениями, ты вызвал лучших сынов воздуха и
приказал им убаюкивать ее сон, но ее душа не слушает их, она возвращается на
землю и уклоняется от их влияния. Почему? Слепец, разве ты не видишь? Потому
что в ее душе все любовь. Нет никакой соединяющей страсти, которая
привязывала бы ее к мирам, с которыми ты хочешь познакомить ее с помощью
твоих таинственных чар. Эти вещи привлекательны только для ума. Что имеют
они общего с земной страстью, с надеждой, которая сама поднимается к небу?
- Но разве не может существовать никакой общей связи, которая соединяла
бы наши души и наши сердца и оказала бы влияние на ее душу?
- Не спрашивай у меня этого, ты не поймешь.
- Заклинаю тебя, говори.
- Разве ты не знаешь, что когда две души разделены, то связь, которая
их может соединить, есть третья душа, в которой они встречаются и живут?
- Я понимаю тебя, Адон-Аи, - сказал Занони, и лицо его засияло
сильнейшей человеческой радостью, - и если судьба, темная для меня в этом
отношении, даст мне счастье последнего смертного, если когда-нибудь будет
существовать ребенок, которого я смогу прижать к груди и назвать своим...
- Неужели ты для того мечтал стать выше людей, чтобы в конце концов
стать человеком?
- Но ребенок, вторая Виола, - прошептал Занони, не слушая сына Света, -
молодая душа, только что спустившаяся с неба, которую я буду воспитывать с
той минуты, как она явится на землю, крылья которой я приучу следовать за
мною и через которую сама мать возвысится и пройдет сквозь царство смерти!
- Берегись, подумай. Разве ты не знаешь, что твой самый безжалостный
враг находит в действительности? Твои желания все более приближаются к
желаниям человеческой природы.
- Человеческая природа прекрасна! - отвечал Занони.
При этих словах лицо Адон-Аи осветилось улыбкой.
"Ты ничего не говорил мне об успехах твоего ученика, и я боюсь, что
обстоятельства так различно сформировали ум поколений, к которым принадлежим
мы, и ум искренних и эксцентричных детей сего века, что все твои заботы и
самое тщательное руководство не будут иметь успеха, даже если тебе и
попадется неофит с более чистым и возвышенным характером, чем тот, кого ты
принял под свою кровлю.
Третье состояние существования, которое индийский мудрец вполне верно
называет состоянием средним между сном и бодрствованием и не вполне точно
называет экстазом, неизвестно жителям Севера, и немногие из них соглашаются
предаваться ему, глядя на это состояние, как на Майю, на иллюзию
расстроенной души. Вместо того чтобы возделывать эту эфирную почву, из
природы, субстанции которой, если она правильно познается, можно было бы
выращивать такие роскошные плоды и такие прекрасные цветы, они смотрят на
это усилие ума подняться выше узкого мира людей в обитель бессмертных духов
как на болезнь, которую доктор должен лечить с помощью лекарства; они не
знают, что этому состоянию, в его еще несовершенной, младенческой форме, они
обязаны происхождением поэзии, музыки, искусства, всеми идеалами
прекрасного, которых не может дать ни сон, ни бодрствование.
Мейнур, в те отдаленные века, когда мы с тобою были сами неофитами, мы
принадлежали к людям, для которых реальный мир был закрыт и недоступен. Наши
предки имели в жизни одну цель - сокровенное знание. Мы с колыбели были
предназначены и приготовляемы к этому, как к жреческому служению. И то, что
для нас было азами науки, на то нынешние ученые смотрят с презрением, как на
фантастические химеры, или с отчаянием отворачиваются, как от непроницаемой
тайны. Даже самые основополагающие начала теории электричества и магнетизма
и те для них темны и неясны и служат предметом яростных споров между
различными направлениями их слепой науки, а между тем даже в нашей юности
как мало из наших братьев достигли первой ступени посвящения. А те, кто ее
достиг, после нерадостного обладания теми преимуществами, которых они так
жаждали, добровольно покинули Свет, не делая никаких усилий над собой, нашли
свою гибель, как пилигримы в пустыне, не выдержав тишины одиночества и
испугавшись бесцельности своего пути. Но ты, в котором живет, кажется,
только одно желание знать, не спрашивая, к чему поведет оно, к счастью или
несчастью, ты часто предлагал себя в проводники тем, которые хотели идти по
пути таинственного знания, ты всегда старался увеличить и часто увеличивал
число наших адептов, но они были посвящены в твои тайны только отчасти.
Тщеславие, страсти делали их недостойными идти дальше, и теперь ты снова в
качестве эксперимента, без любви, без жалости подвергаешь эту новую душу
всем случайностям ужасного испытания!
Ты думаешь, что любопытства и бесстрашия достаточно для успеха там, где
глубокие умы и самая строгая добродетель часто не имели успеха. Ты думаешь,
что хранящийся в его душе росток таланта художника может помочь ему
взрастить величественный цветок золотой науки. Для тебя это новый опыт. Щади
своего ученика, и если он обманет твои надежды с первых же опытов, то
возврати его действительности, пока еще он может пользоваться преходящей
чувственной жизнью, которая кончается могилой.
Предупреждая тебя таким образом, я в то же время заставляю тебя
смеяться над моими легкомысленными надеждами. Так часто отказываясь
посвящать других в наши тайны, я наконец начинаю понимать, почему великий
закон, связывающий человека с ему подобными даже в то время, когда он
старается уединиться от них, сотворил из твоего холодного и безжизненного
знания связь между тобою и человечеством; почему ты также искал учеников и
последователей, почему, видя, как ряды нашего общества редеют, ты старался
заполнить пробелы, вознаградить потери, почему среди твоих постоянных
расчетов, неумолимых, как сама природа, ты всегда в ужасе отступаешь перед
мыслью остаться в одиночестве. То же и со мной. Я тоже искал друга, ровню, я
тоже содрогался при мысли остаться в одиночестве. И то, против чего ты
предупреждал меня, случилось. Любовь. Любовь приводит все к своей мерке. Я
должен опуститься до той, которую я люблю, или поднять ее до себя.
Все, что принадлежит истинному искусству, всегда имело для нас
привлекательность, так как само наше бытие пребывает в той сфере, из которой
проистекает искусство. Таким образом, в той, которую я люблю, я открыл
наконец то, что с первого взгляда призвало меня к ней, дочери гармонии.
Музыка, войдя в ее существо, стала поэзией. Ее привлекала не сцена с ее
пустой ложью, а тот собственный фантастический мир, который, казалось,
представляла для нее сцена. Там ее поэзия находила свой голос, там она
пыталась выразить себя в несовершенной форме и вновь возвращалась к себе,
убеждаясь, что сцены недостаточно для нее. Поэзия окрашивала ее мысли,
переполняла ее душу. Она не выражала себя в словах или творениях ее рук, она
порождала чувства и облекалась в видения. А когда наконец пришла любовь,
тогда она, как река в море, излила свои беспокойные волны в это чувство,
чтобы стать молчаливой, глубокой и спокойной, чтобы CTaTjb вечным зеркалом
Небес.
Но благодаря этой поэзии, находящейся в ней, не может ли Виола
подняться до поэзии вселенной? Часто, слушая ее безыскусную речь, я открываю
в ее словах мудрость, подобно тому как мы обнаруживали странные свойства в
каком-нибудь дикорастущем цветке. Я вижу, как ее душа созревает на моих
глазах, и какое сокровище вечно новых мыслей, сколько чистоты заключается в
ней! О, Мейнур! Сколь многие из нас разгадали законы вселенной, разрешили
загадки внешней природы - осветили светом тьму. Но разве поэт, который
ничего не изучает, кроме человеческого сердца, не более великий философ, чем
все остальные исследователи природы? Знание и атеизм несовместимы. Знать
природу - значит знать, что существует Бог. Но так ли это необходимо, чтобы
познавать метод и архитектуру самого творения? Когда же я наблюдаю чистый
разум, каким бы необразованным и детским он ни был, то мне думается, что я
вижу перед собой Божественное, Духовное более ясно, чем во всей массе
материи, которая носится в пространстве по Его воле.
Основное правило нашего союза повелевает нам сообщать наши тайны только
чистым душам. Самая ужасная часть испытания заключается в соблазне, который
наше могущество представляет для злых. Как ужасно было бы, если бы порочный
человек достиг нашего могущества. К счастью, это невозможно, его
испорченность парализовала бы его могущество. Я надеюсь на чистоту Виолы с
большим основанием, чем ты можешь надеяться на храбрость и гений твоих
учеников.
Я беру тебя в свидетели, Мейнур, что с самого того дня, когда я проник
во все тайны нашей науки, я никогда не старался употребить их для
недостойной цели!.. Наше столь долгое пребывание на земле, увы, не оставляет
нам ни родины, ни семейства; закон, по которому наши науки и искусство
должны стоять в стороне от бурных страстей и стремлений обыденной жизни,
запрещает нам оказывать какое-либо влияние на судьбы народов, которыми небо
управляет с помощью более грубых и слепых орудий. Несмотря на это, повсюду,
где бы я ни был, я старался помогать несчастным и уничтожать зло. Мое
могущество было враждебно только злым. Однако, несмотря на все наше знание,
мы на каждом шагу принуждены быть только орудиями того Могущества, от
которого мы получили наше! Как ничтожна вся наша мудрость в сравнении с той,
которая дает малейшему растению его свойства и населяет каждую каплю
мириадами живых существ! Но, одаренные властью иметь иногда влияние на
счастье других, мы не знаем, что ожидает нас самих в будущем!.. С какой
трепетной надеждой лелею я мысль, что мне можно будет сохранить для моего
одиночества свет живой улыбки!"
"Не считая себя достаточно чистым, чтобы посвятить такую чистую душу,
как ее, я стараюсь наполнить ее видения прекрасными и нежными сынами
пространства, что подсказали поэзии, которая сама является инстинктивным
проникновением в тайны мироздания, идею о сильфах. Но и эти создания менее
чисты, чем ее мысли, менее нежны, чем ее любовь. Они не могли поднять ее
выше ее человеческого сердца, потому что она имеет в самой себе свое
небо..."
"Я только что глядел на нее во время сна. Я слышал, как она шептала мое
имя. Увы! То, что для других так сладко, для меня не лишено горечи; я думаю
о том, что скоро настанет час, когда этот сон станет непробудным, когда это
нежное сердце перестанет биться, когда эти уста, шепчущие мое имя, будут
немы. Любовь имеет два различных вида; если мы будем видеть лишь ее плотские
узы, ее минутные наслаждения, ее пылкую горячку и отупляющее воздействие, то
нам покажется удивительным, что эта страсть есть высший двигатель всего
мира, что ей приносились величайшие жертвы, что она оказывала воздействие на
все культуры и во все века, что гений, во всем своем величии и божественной
красоте, поклонялся ей, что без любви не было бы ни цивилизации, ни музыки,
ни поэзии, ни красоты, ни жизни вне животного состояния.
Но если взглянуть на любовь в ее божественной форме, в
самоотверженности ее порывов, в ее интимной связи со всем, что есть лучшего
в душе, если мы подумаем о ее власти надо всем, что в жизни мелко и
ничтожно, о ее победе над идолами более грубого культа, о ее волшебной силе,
которая превращает хижину во дворец, пустыню в оазис, а зимний холод в
чудесную весну, с той минуты, когда туда проникает ее живительное дыхание,
тогда нас удивит то, что так мало людей видят ее святую природу. То, что
чувственный человек называет наслаждениями любви, есть самые ничтожные,
самые незначительные из ее радостей. Истинная любовь не столько страсть,
сколько символ, знак иного состояния бытия. О, Мейнур, может ли быть, чтобы
настало время, когда я буду говорить с тобою о Виоле как о существе,
переставшем существовать..."
"Знаешь ли ты, что с некоторого времени я часто спрашиваю себя, все ли
так невинно в науке, отделяющей нас от остальных людей. Правда, что чем
более мы поднимаемся и чем более низки и презренны кажутся нам пороки людей,
пресмыкающихся один день на земле, тем более пронизывает нас чувство доброты
и наше счастье кажется исходящим прямо от нее. Но в то же время сколько
добродетелей в тех, кто живет в мире и кого поражает смерть. Разве не
утонченный эгоизм наше состояние отъединения, обособленности, это
самодостаточное, ушедшее в себя магическое существование, этот отказ от того
благородства, которое включало бы в себя наше собственное благополучие, наши
радости, наши надежды, наши опасения вместе с другими людьми? Жить, не боясь
врага, в безопасности от всякой унижающей тебя болезни, свободным от всяких
зол и бед, - такая судьба пленяет нашу гордость. Но в то же время не более
ли достоин восхищения тот, кто умирает за другого?
С той минуты, как я ее люблю, Мейнур, мне кажется, что с моей стороны
подлость избегать смерти, которая поражает любящие нас сердца. Я чувствую,
что земля охватывает и привязывает к себе мою душу.
Ты был прав: вечная старость, спокойная и невозмутимая, есть дар более
драгоценный, чем вечная молодость с ее стремлениями и желаниями. До тех пор,
пока мы не станем только духами, покой может быть найден только в
равнодушии".
"Я получил твое письмо... Возможно ли? Твой ученик обманул твои
ожидания! Увы! Бедный ученик! Но..."
(Следуют комментарии относительно подробностей жизни Глиндона, которые
скорее низводили богов к ним, нежели подымали людей к менее для них
соблазнительному и заманчивому и менее чувственному и сладострастному
Олимпу.
Для коренных жителей остров был Великой Матерью, благосклонно
улыбавшейся им из далекого прошлого.
Жителям Севера для их счастья важны философия и свобода. На островах
же, где Афродита возникает из пены морской, чтобы править ими, и где времена
года встречают ее бок о бок на берегах своих, природы вполне достаточно для
счастья их обитателей.
Жилище Занони, немного удаленное от города, стоявшее на берегу
небольшой бухты, принадлежало одному венецианцу. Оно было невелико, но
отличалось редким изяществом. На море, в виду дома, стоял на якоре его
корабль. Индусы служили ему, как всегда, с молчаливой торжественностью. Для
таинственного знания Занони и невинного незнания Виолы шумный свет был
одинаково не нужен. Небо и земля, полные любви, были вполне достаточным
обществом для мудрости и незнания, пока они любили друг друга.
Как я уже говорил, ничто в занятиях Занони не указывало на него как на
последователя тайных наук, но его привычки были привычками человека
размышляющего. Он любил уходить один на далекие расстояния на заре и в
сумерки, а в особенности ночью, на восходе или закате луны. Он любил во
время прогулок в глубь этого плодородного острова собирать растения и цветы,
которые тщательно хранил. Иногда среди ночи Виола вдруг пробуждалась под
впечатлением таинственного инстинкта, говорившего ей, что Занони нет более
около нее; она протягивала руки и убеждалась, что инстинкт не обманул ее.
Она замечала, что он говорил о своих привычках очень сдержанно, и если
иногда ее охватывало какое-нибудь предчувствие или подозрение, то она
старалась не выказывать его. Но на прогулках он не всегда был одинок, часто,
когда море было совершенно спокойно, они вдвоем целые дни проводили на
корабле, объезжая остров и посещая все соседние уголки Греции, казалось в
совершенстве известные Занони. Его рассказы о прошлом, о легендах этой
страны заставляли Виолу любить народ, который дал миру поэзию и искусство.
По мере того как Виола узнавала Занони, она открывала в нем тысячи вещей,
которые увеличивали и делали более могущественным очарование, которое он
производил на нее.
Его любовь была так нежна и предупредительна, он имел драгоценное
качество быть еще более благодарным за то счастье, которое он испытывает,
нежели гордиться тем счастьем, которое сам мог дать.
Занони был обыкновенно мягок, холоден и сдержан почти до безразличия со
всеми, кто имел с ним дело. Никогда никакое гневное слово не сходило с его
уст, никогда гнев не сверкал в его глазах.
Однажды они подверглись опасности, нередкой в этих полудиких местах.
Пираты, промышлявшие вокруг, узнали о прибытии двух иностранцев, а из
болтовни матросов они узнали о богатстве их господина. Однажды ночью Виола,
только что уснувшая, была разбужена слабым шумом. Занони с ней не было; она
со страхом стала прислушиваться. Вдруг ей послышался стон. Она быстро
вскочила и бросилась к двери; все было спокойно. Послышался шум
приближающихся шагов: вошел Занони, спокойный и, по-видимому, не
подозревавший о ее страхе. На другое утро у главного входа в дом нашли три
трупа, соседи опознали в них самых опасных и кровожадных разбойников
архипелага, людей, виновных в сотне убийств, которым до сих пор удавались
все преступления, внушенные им жаждою грабежа. Затем на берегу нашли следы
более многочисленной шайки, как будто после смерти главарей сообщники
обратились в бегство. Но когда стали разбирать дело, то смерть разбойников
оказалась покрытой необъяснимой тайной. Занони не выходил из своего
кабинета. Никто из слуг ничего не слышал, наконец, на трупах не было никаких
следов насилия. Они умерли от неизвестной причины. С этой ночи дом Занони и
его окрестности стали для обитателей острова священны. Соседние деревни,
счастливые, что избавились от такого бича, глядели на иностранца как на
человека, находящегося под особенным покровительством Святой Девы. И еще
долго после отъезда Занони впечатлительные греки, пораженные странной и
внушающей уважение красотой этого человека, говорившего на их языке так же
хорошо, как они сами, голос которого часто утешал их скорби, а рука никогда
не уставала удовлетворять их нужды, сохранили о нем благодарное
воспоминание. Даже теперь они показывают большой платан, под которым они
часто видели его задумчиво сидевшим в одиночестве в полуденное время. Но
Занони посещал также места, более скрытые от взглядов, чем тень этого
платана. На этом острове существуют смоляные источники, о которых говорил
еще Геродот, и часто среди ночи луна видела его выходящим из миртовых
кустов, среди которых текут эти горячие источники, влияние которых на
органическую жизнь еще, может быть, даже неведомо современной науке. Еще
чаще он проводил целые часы в фоте, находившемся в самой уединенной части
острова, среди сталактитов, которые, кажется, были созданы рукою человека и
которые суеверие жителей связывает с легендами о многочисленных и почти
постоянных землетрясениях, колеблющих этот остров.
Каковы бы ни были намерения Занони, заставлявшие его осматривать
окрестные места, все они были связаны с одним могущественным желанием, и
каждый день, который он проводил в обществе Виолы, усиливал и подтверждал
это желание.
Сцена, которую Глиндон видел во время своего экстаза, была верна во
всех отношениях. Несколько дней спустя после этой сцены Виола смутно поняла,
что какое-то духовное влияние, свойства которого она не посмела
анализировать, старалось овладеть ее существом. Чудные и неопределенные
видения, как те, которые она знала в юности, но более частые и более
поразительные, преследовали ее днем и ночью во время отсутствия Занони;
когда он возвращался, они исчезали и казались ей менее прекрасны, чем его
дорогое присутствие. Занони тщательно и жадно расспрашивал ее про эти
видения и не раз был огорчен и взволнован ее ответами.
- Не говори мне, - сказал он однажды, - об этих неопределенных образах,
о движениях звезд, о чудных мелодиях, которые кажутся тебе музыкой и языком
небесных сфер. Не видела ли ты более определенного и более прекрасного
образа, чем другие? Не слышала ли ты голоса, говорящего тебе на твоем языке
и нашептывающего странные тайны священной науки?
- Нет! В этих снах все неопределенно, ночью, как и днем; и когда при
шуме твоих шагов я прихожу в себя, моя память сохраняет только смутное
воспоминание счастья. Но как оно отлично в своей холодности от счастья
слышать твой голос, когда ты говоришь: "Я люблю тебя!"
- Почему же видения менее прекрасные казались тебе прежде столь
очаровательными? Почему они охватывали твой ум и наполняли сердце? Прежде ты
мечтала о каком-то волшебном мире, а теперь кажешься счастливой обыкновенной
жизнью!
- Разве я не объясняла тебе этого? Разве это обыкновенная жизнь -
любить и жить с тем, кого любишь? Мой волшебный мир во мне, не говори мне о
другом.
Ночь застала их на уединенном берегу, и Занони, оторвавшись от более
возвышенных забот и наклонясь над этим дорогим лицом, забыл, что в
окружавшей их бесконечности есть другие миры, кроме человеческого сердца.
- Адон-Аи! Адон-Аи! Явись! Явись!
И в гроте, где прежде раздавались предсказания языческих оракулов,
вдруг появилась из причудливой, фантастической тени скалы гигантская
светящаяся колонна. Она походила на блестящую струю видимого издали фонтана.
Блеск ее осветил сталактиты и своды пещеры и отбросил слабый и дрожащий свет
на лицо Занони.
- Сын Вечного Света, - сказал маг, - ты, которого я, подымаясь по
ступеням лестницы восхождения от воплощения к воплощению, узнал наконец в
обширных равнинах Халдеи, ты, от кого я так широко черпал эту невыразимую
мудрость, исчерпать которую может только вечность, ты, который тождествен
мне, насколько это позволяют различия в нашей природе, ты, который в течение
веков был моим добрым гением и другом, отвечай мне и руководи мной.
Из сверкающей колонны вышло чудное видение. Это было лицо человека,
очень молодое лицо с печатью вечности и мудрости; свет, похожий на сияние
звезд, пульсировал в его прозрачных венах; все его тело было свет, и свет
рассыпался искрами между волнами его роскошных блестящих волос. Сложив руки
на груди, он остановился в нескольких шагах от Занони.
- Мои советы были прежде тебе дороги, - тихим и нежным голосом
заговорил он, - прежде, каждую ночь, твоя душа могла следить за полетом моих
крыльев, чрез величие бесконечности. Теперь ты снова привязал себя к земле
самыми крепкими узами и прелесть бренного тела пленяет тебя более, чем
расположение сынов звездных пространств. В последний раз, когда твоя душа
слышала мой голос, чувства уже смущали твой ум и затемняли видения. Я
прихожу к тебе в последний раз; власть, которую ты имеешь, чтобы вызывать
меня, уже исчезает из твоей души, как луч солнца исчезает с волны, когда
между небом и океаном ветер гонит тучи.
- Увы, Адон-Аи, - печально отвечал Занони, - я слишком хорошо знаю
условия существования, в котором некогда твое присутствие разливало радость.
Я знаю, что источник нашей мудрости заключается в равнодушии к свету, над
которым она властвует. Зеркало души не может отражать в одно время небо и
землю, одно исчезает с его поверхности, как только в глубине появляется
другое. Но если еще раз, с тяжелым усилием ослабевающего могущества, я
призвал тебя, то не для того, чтобы ты снова дал мне ту божественную
окрыленность, при помощи которой ум, освобожденный от оков тела, поднимается
до небесных сфер.
Я люблю и любовью начинаю жить в сладостной, дорогой мне человеческой
природе другого. Если я еще обладаю каким-нибудь знанием, то оно служит мне
только для того, чтобы отвращать опасность, угрожающую лично мне или тем, на
кого я могу смотреть с высоты моего знания, но я так же слеп, как самый
обыкновенный смертный, относительно судьбы той, которая заставляет мое
сердце биться страстью, затемняющей мой взор.
- Не все ли равно? - отвечал Адон-Аи. - Твоя любовь только насмешка над
любовью; ты не можешь любить, как те, кого ждет смерть и могила. Еще одно
мгновение в твоей бесконечной жизни, и та, которую ты любишь, будет прахом.
Другие обитатели этого мира идут к могиле рука об руку; рука об руку
поднимаются они в новые циклы существования. Для тебя здесь остались еще
века, для нее - часы; разве для тебя и для нее возможна общая будущность?
Через какие ступени духовного существования пройдет ее душа, когда ты,
одинокий и запоздалый, явишься с земли к дверям Света?
- Сын звезды! Неужели ты думаешь, что эта мысль не преследует меня
постоянно? Разве ты не видишь, что я вызвал тебя для того, чтобы выслушать
меня и служить моим намерениям? Разве ты не читаешь во мне моего желания и
моей мечты? Разве ты не знаешь, что я хочу возвысить ее существование до
моего? Ты, Адон-Аи, пребывая в небесном блаженстве, не можешь испытывать
того, что испытываю я, отпрыск смертного рода. Исключенный из того
божественного круга, до которого возвысился мой ум, принужденный жить один
среди людей, я искал себе друзей, но напрасно. Наконец я нашел подругу. У
хищной птицы и у дикого зверя они есть, и я имею достаточно познаний и
достаточно власти, чтобы удалить все вредное с ее пути, который должен вести
ее к высшим сферам, пока наконец она будет в состоянии принять эликсир,
побеждающий смерть.
- И ты начал ее посвящение и бессилен продолжать. Я это знаю. Ты мог
наполнить ее сон чудными видениями, ты вызвал лучших сынов воздуха и
приказал им убаюкивать ее сон, но ее душа не слушает их, она возвращается на
землю и уклоняется от их влияния. Почему? Слепец, разве ты не видишь? Потому
что в ее душе все любовь. Нет никакой соединяющей страсти, которая
привязывала бы ее к мирам, с которыми ты хочешь познакомить ее с помощью
твоих таинственных чар. Эти вещи привлекательны только для ума. Что имеют
они общего с земной страстью, с надеждой, которая сама поднимается к небу?
- Но разве не может существовать никакой общей связи, которая соединяла
бы наши души и наши сердца и оказала бы влияние на ее душу?
- Не спрашивай у меня этого, ты не поймешь.
- Заклинаю тебя, говори.
- Разве ты не знаешь, что когда две души разделены, то связь, которая
их может соединить, есть третья душа, в которой они встречаются и живут?
- Я понимаю тебя, Адон-Аи, - сказал Занони, и лицо его засияло
сильнейшей человеческой радостью, - и если судьба, темная для меня в этом
отношении, даст мне счастье последнего смертного, если когда-нибудь будет
существовать ребенок, которого я смогу прижать к груди и назвать своим...
- Неужели ты для того мечтал стать выше людей, чтобы в конце концов
стать человеком?
- Но ребенок, вторая Виола, - прошептал Занони, не слушая сына Света, -
молодая душа, только что спустившаяся с неба, которую я буду воспитывать с
той минуты, как она явится на землю, крылья которой я приучу следовать за
мною и через которую сама мать возвысится и пройдет сквозь царство смерти!
- Берегись, подумай. Разве ты не знаешь, что твой самый безжалостный
враг находит в действительности? Твои желания все более приближаются к
желаниям человеческой природы.
- Человеческая природа прекрасна! - отвечал Занони.
При этих словах лицо Адон-Аи осветилось улыбкой.
"Ты ничего не говорил мне об успехах твоего ученика, и я боюсь, что
обстоятельства так различно сформировали ум поколений, к которым принадлежим
мы, и ум искренних и эксцентричных детей сего века, что все твои заботы и
самое тщательное руководство не будут иметь успеха, даже если тебе и
попадется неофит с более чистым и возвышенным характером, чем тот, кого ты
принял под свою кровлю.
Третье состояние существования, которое индийский мудрец вполне верно
называет состоянием средним между сном и бодрствованием и не вполне точно
называет экстазом, неизвестно жителям Севера, и немногие из них соглашаются
предаваться ему, глядя на это состояние, как на Майю, на иллюзию
расстроенной души. Вместо того чтобы возделывать эту эфирную почву, из
природы, субстанции которой, если она правильно познается, можно было бы
выращивать такие роскошные плоды и такие прекрасные цветы, они смотрят на
это усилие ума подняться выше узкого мира людей в обитель бессмертных духов
как на болезнь, которую доктор должен лечить с помощью лекарства; они не
знают, что этому состоянию, в его еще несовершенной, младенческой форме, они
обязаны происхождением поэзии, музыки, искусства, всеми идеалами
прекрасного, которых не может дать ни сон, ни бодрствование.
Мейнур, в те отдаленные века, когда мы с тобою были сами неофитами, мы
принадлежали к людям, для которых реальный мир был закрыт и недоступен. Наши
предки имели в жизни одну цель - сокровенное знание. Мы с колыбели были
предназначены и приготовляемы к этому, как к жреческому служению. И то, что
для нас было азами науки, на то нынешние ученые смотрят с презрением, как на
фантастические химеры, или с отчаянием отворачиваются, как от непроницаемой
тайны. Даже самые основополагающие начала теории электричества и магнетизма
и те для них темны и неясны и служат предметом яростных споров между
различными направлениями их слепой науки, а между тем даже в нашей юности
как мало из наших братьев достигли первой ступени посвящения. А те, кто ее
достиг, после нерадостного обладания теми преимуществами, которых они так
жаждали, добровольно покинули Свет, не делая никаких усилий над собой, нашли
свою гибель, как пилигримы в пустыне, не выдержав тишины одиночества и
испугавшись бесцельности своего пути. Но ты, в котором живет, кажется,
только одно желание знать, не спрашивая, к чему поведет оно, к счастью или
несчастью, ты часто предлагал себя в проводники тем, которые хотели идти по
пути таинственного знания, ты всегда старался увеличить и часто увеличивал
число наших адептов, но они были посвящены в твои тайны только отчасти.
Тщеславие, страсти делали их недостойными идти дальше, и теперь ты снова в
качестве эксперимента, без любви, без жалости подвергаешь эту новую душу
всем случайностям ужасного испытания!
Ты думаешь, что любопытства и бесстрашия достаточно для успеха там, где
глубокие умы и самая строгая добродетель часто не имели успеха. Ты думаешь,
что хранящийся в его душе росток таланта художника может помочь ему
взрастить величественный цветок золотой науки. Для тебя это новый опыт. Щади
своего ученика, и если он обманет твои надежды с первых же опытов, то
возврати его действительности, пока еще он может пользоваться преходящей
чувственной жизнью, которая кончается могилой.
Предупреждая тебя таким образом, я в то же время заставляю тебя
смеяться над моими легкомысленными надеждами. Так часто отказываясь
посвящать других в наши тайны, я наконец начинаю понимать, почему великий
закон, связывающий человека с ему подобными даже в то время, когда он
старается уединиться от них, сотворил из твоего холодного и безжизненного
знания связь между тобою и человечеством; почему ты также искал учеников и
последователей, почему, видя, как ряды нашего общества редеют, ты старался
заполнить пробелы, вознаградить потери, почему среди твоих постоянных
расчетов, неумолимых, как сама природа, ты всегда в ужасе отступаешь перед
мыслью остаться в одиночестве. То же и со мной. Я тоже искал друга, ровню, я
тоже содрогался при мысли остаться в одиночестве. И то, против чего ты
предупреждал меня, случилось. Любовь. Любовь приводит все к своей мерке. Я
должен опуститься до той, которую я люблю, или поднять ее до себя.
Все, что принадлежит истинному искусству, всегда имело для нас
привлекательность, так как само наше бытие пребывает в той сфере, из которой
проистекает искусство. Таким образом, в той, которую я люблю, я открыл
наконец то, что с первого взгляда призвало меня к ней, дочери гармонии.
Музыка, войдя в ее существо, стала поэзией. Ее привлекала не сцена с ее
пустой ложью, а тот собственный фантастический мир, который, казалось,
представляла для нее сцена. Там ее поэзия находила свой голос, там она
пыталась выразить себя в несовершенной форме и вновь возвращалась к себе,
убеждаясь, что сцены недостаточно для нее. Поэзия окрашивала ее мысли,
переполняла ее душу. Она не выражала себя в словах или творениях ее рук, она
порождала чувства и облекалась в видения. А когда наконец пришла любовь,
тогда она, как река в море, излила свои беспокойные волны в это чувство,
чтобы стать молчаливой, глубокой и спокойной, чтобы CTaTjb вечным зеркалом
Небес.
Но благодаря этой поэзии, находящейся в ней, не может ли Виола
подняться до поэзии вселенной? Часто, слушая ее безыскусную речь, я открываю
в ее словах мудрость, подобно тому как мы обнаруживали странные свойства в
каком-нибудь дикорастущем цветке. Я вижу, как ее душа созревает на моих
глазах, и какое сокровище вечно новых мыслей, сколько чистоты заключается в
ней! О, Мейнур! Сколь многие из нас разгадали законы вселенной, разрешили
загадки внешней природы - осветили светом тьму. Но разве поэт, который
ничего не изучает, кроме человеческого сердца, не более великий философ, чем
все остальные исследователи природы? Знание и атеизм несовместимы. Знать
природу - значит знать, что существует Бог. Но так ли это необходимо, чтобы
познавать метод и архитектуру самого творения? Когда же я наблюдаю чистый
разум, каким бы необразованным и детским он ни был, то мне думается, что я
вижу перед собой Божественное, Духовное более ясно, чем во всей массе
материи, которая носится в пространстве по Его воле.
Основное правило нашего союза повелевает нам сообщать наши тайны только
чистым душам. Самая ужасная часть испытания заключается в соблазне, который
наше могущество представляет для злых. Как ужасно было бы, если бы порочный
человек достиг нашего могущества. К счастью, это невозможно, его
испорченность парализовала бы его могущество. Я надеюсь на чистоту Виолы с
большим основанием, чем ты можешь надеяться на храбрость и гений твоих
учеников.
Я беру тебя в свидетели, Мейнур, что с самого того дня, когда я проник
во все тайны нашей науки, я никогда не старался употребить их для
недостойной цели!.. Наше столь долгое пребывание на земле, увы, не оставляет
нам ни родины, ни семейства; закон, по которому наши науки и искусство
должны стоять в стороне от бурных страстей и стремлений обыденной жизни,
запрещает нам оказывать какое-либо влияние на судьбы народов, которыми небо
управляет с помощью более грубых и слепых орудий. Несмотря на это, повсюду,
где бы я ни был, я старался помогать несчастным и уничтожать зло. Мое
могущество было враждебно только злым. Однако, несмотря на все наше знание,
мы на каждом шагу принуждены быть только орудиями того Могущества, от
которого мы получили наше! Как ничтожна вся наша мудрость в сравнении с той,
которая дает малейшему растению его свойства и населяет каждую каплю
мириадами живых существ! Но, одаренные властью иметь иногда влияние на
счастье других, мы не знаем, что ожидает нас самих в будущем!.. С какой
трепетной надеждой лелею я мысль, что мне можно будет сохранить для моего
одиночества свет живой улыбки!"
"Не считая себя достаточно чистым, чтобы посвятить такую чистую душу,
как ее, я стараюсь наполнить ее видения прекрасными и нежными сынами
пространства, что подсказали поэзии, которая сама является инстинктивным
проникновением в тайны мироздания, идею о сильфах. Но и эти создания менее
чисты, чем ее мысли, менее нежны, чем ее любовь. Они не могли поднять ее
выше ее человеческого сердца, потому что она имеет в самой себе свое
небо..."
"Я только что глядел на нее во время сна. Я слышал, как она шептала мое
имя. Увы! То, что для других так сладко, для меня не лишено горечи; я думаю
о том, что скоро настанет час, когда этот сон станет непробудным, когда это
нежное сердце перестанет биться, когда эти уста, шепчущие мое имя, будут
немы. Любовь имеет два различных вида; если мы будем видеть лишь ее плотские
узы, ее минутные наслаждения, ее пылкую горячку и отупляющее воздействие, то
нам покажется удивительным, что эта страсть есть высший двигатель всего
мира, что ей приносились величайшие жертвы, что она оказывала воздействие на
все культуры и во все века, что гений, во всем своем величии и божественной
красоте, поклонялся ей, что без любви не было бы ни цивилизации, ни музыки,
ни поэзии, ни красоты, ни жизни вне животного состояния.
Но если взглянуть на любовь в ее божественной форме, в
самоотверженности ее порывов, в ее интимной связи со всем, что есть лучшего
в душе, если мы подумаем о ее власти надо всем, что в жизни мелко и
ничтожно, о ее победе над идолами более грубого культа, о ее волшебной силе,
которая превращает хижину во дворец, пустыню в оазис, а зимний холод в
чудесную весну, с той минуты, когда туда проникает ее живительное дыхание,
тогда нас удивит то, что так мало людей видят ее святую природу. То, что
чувственный человек называет наслаждениями любви, есть самые ничтожные,
самые незначительные из ее радостей. Истинная любовь не столько страсть,
сколько символ, знак иного состояния бытия. О, Мейнур, может ли быть, чтобы
настало время, когда я буду говорить с тобою о Виоле как о существе,
переставшем существовать..."
"Знаешь ли ты, что с некоторого времени я часто спрашиваю себя, все ли
так невинно в науке, отделяющей нас от остальных людей. Правда, что чем
более мы поднимаемся и чем более низки и презренны кажутся нам пороки людей,
пресмыкающихся один день на земле, тем более пронизывает нас чувство доброты
и наше счастье кажется исходящим прямо от нее. Но в то же время сколько
добродетелей в тех, кто живет в мире и кого поражает смерть. Разве не
утонченный эгоизм наше состояние отъединения, обособленности, это
самодостаточное, ушедшее в себя магическое существование, этот отказ от того
благородства, которое включало бы в себя наше собственное благополучие, наши
радости, наши надежды, наши опасения вместе с другими людьми? Жить, не боясь
врага, в безопасности от всякой унижающей тебя болезни, свободным от всяких
зол и бед, - такая судьба пленяет нашу гордость. Но в то же время не более
ли достоин восхищения тот, кто умирает за другого?
С той минуты, как я ее люблю, Мейнур, мне кажется, что с моей стороны
подлость избегать смерти, которая поражает любящие нас сердца. Я чувствую,
что земля охватывает и привязывает к себе мою душу.
Ты был прав: вечная старость, спокойная и невозмутимая, есть дар более
драгоценный, чем вечная молодость с ее стремлениями и желаниями. До тех пор,
пока мы не станем только духами, покой может быть найден только в
равнодушии".
"Я получил твое письмо... Возможно ли? Твой ученик обманул твои
ожидания! Увы! Бедный ученик! Но..."
(Следуют комментарии относительно подробностей жизни Глиндона, которые