Страница:
двери, на которой тюремщик поставил роковой знак, который теперь стер, так
как пленница получила отсрочку на один день.
Ключ заскрипел в замке, дверь приотворилась, незнакомец взял лампу и
вошел.
Виола молилась. Она не слыхала, как отворилась дверь, не видала тени,
упавшей на пол. Его власть и его магическое искусство исчезли. Но прелесть и
тайна ее простого и благочестивого сердца не оставили ее в часы испытания и
отчаяния.
Там, где Наука падает, как фейерверк с неба, куда она вторглась, там,
где Гений увядает, как цветок в ледяном дыхании склепа, там Надежда детской
души пронизывает сам воздух светом и невинность невопрошающей Веры покрывает
могилу цветами.
Она стояла на коленах в самом темном углу, и ребенок, как бы подражая
тому, что он не мог понимать, также склонил свое улыбающееся личико и
опустился на колени рядом с нею.
Занони остановился, глядя на эти фигуры, освещенные спокойным светом
лампы. Свет падал на облако золотистых волос, растрепанных и приподнятых над
чистым высоким лбом; он освещал черные глаза, возведенные к небу и сквозь
слезы светившиеся небесным огнем. Вся фигура Виолы излучала святость и
трогательную женственность. Он слышал ее голос, едва различимый, - тот
голос, которым говорит сердце и который достаточно внятен божественному
слуху.
"И если я никогда не увижу его, - говорила она, - о, Небесный Отец, то
позволь, чтобы любовь, которая не умирает даже по другую сторону могилы,
служила бы ему и помогала в его смертной судьбе! Позволь, чтобы эта любовь
парила над ним как живой дух, более прекрасный, чем все те, которые может
вызвать его наука. О, какова бы ни была судьба их обоих, Создатель, сделай
так, чтобы наконец, очищенные и возрожденные, хотя бы и через тысячу лет, мы
снова встретились. Этот ребенок молится Тебе из глубины тюрьмы. На чьей
груди заснет он завтра? Чья рука будет кормить его? Кто будет молиться за
него?"
- Ты, Виола! Ты сама! Тот, от кого ты бежала, здесь, чтобы спасти мать
и ребенка!
Она вздрогнула от этого дрожащего голоса и вскочила.
Он стоял около нее во всем блеске своей неувядаемой молодости и
нечеловеческой красоты в этом жилище страха и в этот ужасный час как
воплощение любви, которая может пройти через долины мрака и ревущие адские
пропасти.
С криком счастия и восторга, какого, может быть, никогда не слыхали эти
стены, она бросилась к нему и упала у его ног.
Он наклонился, чтобы поднять ее, она вырвалась из его рук. Он называл
ее всеми нежными именами прошлого, она лишь рыдала в ответ. Виола страстно
целовала ему руки, платье, но не произносила ни слова.
- Посмотри! Я пришел спасти тебя! Подними глаза, неужели ты не хочешь
показать мне твое лицо? Или ты хочешь опять бежать от меня?
- Бежать от тебя! - сказала она наконец прерывающимся голосом. - О!
Если мои мысли о тебе были несправедливы, если мой сон, мой ужасный сон,
обманул меня, то станем здесь, друг около друга, и будем вместе молиться на
наше дитя.
Затем она быстро выпрямилась, схватила ребенка, передала его на руки
отцу и громко зарыдала.
- Я не ради себя... не ради себя бежала от тебя, но ради...
- Молчи! - сказал Занони. - Я знаю все мысли, которые твой спутанный и
взволнованный ум не может сам выразить. Посмотри, как наш ребенок взглядом
отвечает тебе.
Действительно, лицо этого странного ребенка, казалось, озарила
безмолвная радость. Он как будто узнал отца, обнял его, прижался к его груди
и, улыбаясь, глядел на Виолу ясными сияющими глазами.
- Молиться за моего ребенка! - печально сказал Занони. - Мысли души, с
такими устремлениями, как мои, уже есть молитва!
Затем, сев рядом с нею, он стал объяснять ей некоторые святые тайны
своего сверхъестественного существования.
Занони говорил ей о глубокой и святой вере - единственном источнике его
чудесного знания, о вере, которая очищает и возвышает все смертное вокруг
себя, о честолюбии, сферой которому служат не интриги и преступления земли,
но святые чудеса, говорящие не о человеке, а о Боге, о чудесной силе,
отделяющей душу от ее бренной оболочки, силе, которая дарует душе
способность утонченного ясновидения, дарует ей крылья духа, с помощью
которых она способна достигнуть любых сфер и миров. Он говорил ей о том
чистом, строгом и дерзновенном посвящении, при котором Разум воскресает,
пробуждаясь от смертного сна, и начинает воспринимать все существа и явления
в их истинной сути, созвучной с Отчими принципами жизни и света, так что в
своем собственном чувстве прекрасного воскресший Разум обретает свою
радость; в ясности своей воли - свою силу; в своей любви к вечной молодости
Бесконечного Творчества, сущностью и частью которого он, Разум, сам
является, он находит средства, которые наполняют благоуханием бренную
оболочку человека, освещают ее и обновляют в ней силы жизни с помощью
божественной амброзии - таинственного сна.
Пока он говорил, Виола слушала его, затаив дыхание. Если она и не
понимала всего, то по крайней мере не осмеливалась сомневаться, а еще менее
не доверять. Она чувствовала, что в этом восторге вдохновения, будь он даже
самообманом, не могло скрываться ничего дьявольского, и скорее сердцем, чем
умом, поняла всю глубину и таинственную красоту души, которую она так
оскорбительно подозревала. И однако, когда в конце этой странной исповеди
Занони сказал, что мечтал поднять ее жизнь до своей жизни, ее охватил страх,
и по молчанию Виолы Занони понял, насколько, несмотря на все его знания,
мечты его были тщетны.
Но когда он кончил, когда, прижавшись к его груди, она почувствовала
себя защищенной в его объятии, когда, в святом поцелуе, прошедшее было
прощено, а настоящее забыто, в ней снова начали возрождаться сладкие надежды
на обычную земную жизнь - такие естественные для любящей женщины. Он пришел
спасти ее; она не спрашивала как, она поверила ему без вопросов. Они снова
соединятся, они покинут это место насилия и крови; они снова скроются на их
чудном острове - свидетеле стольких счастливых дней. Виола засмеялась с
детской радостью, когда во мраке ужасной тюрьмы представила себе эту картину
счастья. Ее душа, верная простым и кротким чувствам, отказывалась принимать
величественные образы, пронесшиеся перед нею, и снова возвращалась к
человеческим видениям - еще более обманчивым мечтам о земном счастье, о
домашнем уюте и покое.
- Не говори мне более о прошлом, мой любимый, ты здесь, ты спасешь
меня, мы будем жить вместе; жить с тобою - для меня счастье и блаженство.
Пусть твоя дерзновенная душа, если желает, путешествует по всей Вселенной,
мой мир - это твое сердце, которое снова возвращено мне. Еще совсем недавно
я думала, что готова умереть, но вот я вижу тебя, я дотрагиваюсь до тебя и
снова чувствую, как прекрасна жизнь. Посмотри сквозь решетку: звезды
бледнеют на небе, скоро наступит завтра, то "завтра", которое откроет двери
тюрьмы! Ты говоришь, что можешь спасти меня. Теперь я верю тебе. Мы не будем
больше жить в городах. Я никогда не сомневалась в тебе на нашем счастливом
острове, мои сны там были только о любви и радости, и при моем пробуждении
твой взгляд делал жизнь еще прекраснее. Завтра! Почему ты не улыбаешься?
Завтра, мой любимый, благословенное завтра! Жестокий! Ты снова хочешь
наказать меня, ты не разделяешь моей радости? О, посмотри на нашего
маленького ангела, как он улыбается тебе. Дай мне поговорить с ним. Дитя!
Твой отец возвратился!
Виола взяла его на руки, села рядом с Занони и стала говорить с
ребенком, пересыпая слова поцелуями, она качала его, прижав к груди,
смеялась и плакала, украдкой бросая на отца счастливые и радостные взгляды.
В них ему виделись гаснущие звезды, которые грустно улыбались ему на
прощание. Как она была прекрасна в своем неведении будущего! Она, сама еще
наполовину ребенок, и ее дитя, смехом отвечавшее на ее смех, - два нежных,
беззащитных существа играли на краю могилы. Она наклонила голову, ее волосы
рассыпались как золотистое облако и покрыли младенца, словно завесой из
солнечного света. Ребенок, смеясь, раздвигал их своими маленькими ручонками,
улыбаясь сквозь пряди, и снова прятался в них. Было бы жестоко прерывать эту
радостную игру, еще более жестоко - принять в ней участие.
- Виола, - сказал наконец Занони, - помнишь ли ты, как однажды в лунную
ночь, сидя у грота на берегу нашего Свадебного острова, ты просила у меня
этот амулет, знак давно исчезнувшего суеверия? Это последняя святыня моей
родины, моя мать на ложе смерти надела мне его на шею. Я обещал дать тебе
его в тот день, _когда законы нашего существования будут одинаковы_.
- Я хорошо помню это!
- Завтра он будет твой.
- О! Это дорогое завтра!
Она тихонько положила уснувшего ребенка и бросилась на шею мужу,
показывая ему на светлеющее небо. Там, в этих овеянных дыханием ужаса
стенах, свет утренней звезды проник сквозь мрачные решетки и упал на эти три
существа, в которых сосредоточилось все самое нежное, что может быть между
людьми, самое таинственное, сокрытое в извивах человеческой мысли: спящую
Невинность, доверчивую Привязанность, которая, довольствуясь прикосновением,
дыханием, не предвидит скорби, утомленное Знание, которое, познакомившись со
всеми тайнами творения, приходит в конце концов к Смерти за их разрешением и
все же, приближаясь к ее порогу, припадает на грудь Любви. И таким вот
образом внутри - темница; снаружи, во внешнем мире с его площадями и
просторными зданиями, дворцами и храмами, - Месть и Террор плетут свой
заговор и контрзаговор; и в вечном движении, влекомые приливами и отливами
изменчивых страстей, несутся судьбы людей и целых народов; и вот почти
рядом, стоит лишь протянуть руку, утренняя звезда, тающая в пространстве,
смотрит одинаково равнодушно как на церковь, так и на гильотину. Весело и
радостно приходит утро. В садах птицы вновь запевают свои знакомые песни.
Стайки рыб резвятся в полных утренней свежести водах Сены. Живая прелесть
божественной природы, шум и гам земной жизни вновь пробуждаются к бытию.
Торговец открывает окна своей лавки, цветочницы весело спешат занять свои
излюбленные места; люди деловито приступают к своим нехитрым занятиям и этим
рутинным ритмом как бы подчеркивают, что революции, разящие королей и царей,
оставляют все тот же Каинов удел простому люду. По пути на рынок стонут и
гремят телеги. Тирания уже давно на ногах, она не спускает глаз со своего
неотлучного спутника - Заговора, который и вовсе не спал; он слышит бой
часов и нашептывает собственному сердцу: "Час близится". Вокруг здания
Конвента собирается группа людей с тревожным блеском в глазах. Сегодняшний
день решит судьбу Франции. В местах, окружающих скамейки Трибунала, обычный
шум и гул голосов. И не важно, как выпадут кости и кто станет правителем, -
сегодня падут восемьдесят голов!
* * * *
Она спала так сладко! Утомленная счастьем, чувствуя себя в безопасности
под защитой того, кто снова вернулся к ней. Она столько смеялась и плакала,
что сон наконец одолел ее, и даже во сне она, казалось, сохраняла эту
счастливую уверенность, что любимый рядом с ней, что тот, кого она потеряла,
нашелся. И даже во сне она улыбалась и говорила сама с собой, шептала его
имя, протягивала руки и вздыхала, когда они не касались его. Отойдя на
несколько шагов, он долго глядел на нее, переполненный чувствами, которые
невозможно описать. Для него она не должна была просыпаться, она не должна
была знать, какою ценою была куплена безмятежность ее сна.
Это завтра, которого она так ждала, наконец наступило. Какое отчаяние
принесет ей вечер? Ведь сон смежил ей глаза среди радостных надежд, сквозь
которые любовь и юность обыкновенно созерцают будущее. И во сне эти радужные
надежды все еще витали над нею. Она проснется, чтобы жить! Завтра конец
Царству Террора, двери тюрем распахнутся, и она снова возвратится с ребенком
в мир света и свободы.
А он? Занони обернулся, и его взгляд упал на ребенка: он не спал, и его
ясный, серьезный и задумчивый взгляд был устремлен на отца с выражением
торжественной решимости. Занони наклонился и поцеловал его в губы.
- Никогда более, - прошептал он, - наследник любви и горя, никогда
более ты не увидишь меня в своих видениях, никогда более свет твоих очей не
будет питаться лучом божественного откровения, никогда более моя душа не
сможет удалить от твоего изголовья несчастья и болезни. Твоя судьба не будет
такой, на какую я напрасно надеялся. Как и всем людям, тебе придется
страдать, бороться и ошибаться. Но пусть твои испытания будут не столь
тяжкими, пусть душа твоя будет сильна в любви и вере. И пока я смотрю на
тебя, я хочу передать тебе мое последнее страстное желание. Пусть моя любовь
к твоей Матери перейдет к тебе с этим поцелуем! Пусть в твоих взглядах она
найдет мои утешение и поддержку!.. Они идут!.. Да... Я жду вас обоих за
могилой!
Дверь медленно отворилась, вошел тюремщик, и вместе с ним в комнату
проник солнечный луч; он осветил прекрасное, спокойное и счастливое лицо
Виолы, он заиграл, как улыбка, на губах ребенка, который, по-прежнему
молчаливый и неподвижный, следил взглядом за движениями отца. В эту минуту
Виола прошептала во сне:
- День наступил, двери открыты, дай мне руку, идем! В море, в море!..
Как солнце играет на волнах; идем, мой возлюбленный!
- Гражданин, пора!
- Тише! Она спит. Одну минуту! Готово!.. Слава Богу, она все еще не
проснулась.
Из страха разбудить ее он не поцеловал ее, но тихонько надел на шею
амулет, как знак, который должен был передать ей его прощальное обетование и
в этом обетовании - обещание их единения на Небе. На пороге он обернулся
несколько раз. Потом дверь затворилась, и он исчез навсегда.
Наконец она проснулась и поглядела вокруг.
- Занони, день наступил!
Никакого ответа, кроме слабого стона ребенка. Небо! Неужели это был
сон? Она отбросила волосы, которые мешали ей видеть, и почувствовала на
груди амулет. Нет! Это был не сон!
Боже! Он ушел!
Она бросилась к двери с пронзительным криком.
Вошел тюремщик.
- Где мой муж, отец моего ребенка?!
- Он отправился вперед тебя, гражданка!
- Куда? Говори, говори!
- На гильотину!
И мрачная дверь снова затворилась.
Виола потеряла сознание.
Слова Занони, его печаль, истинный смысл его таинственного подарка,
даже жертва, которую он приносил ей, в одно мгновение открылись ее душе. И
тогда мрак охватил ее, мрак, в котором был, однако, свой свет. В то время
как она сидела там, безмолвная и окаменевшая, в глубине ее души, как ветер,
промелькнуло видение. Мрачный суд, судья, присяжные, обвинитель и среди
жертв - один, невозмутимый и спокойный.
- Ты знаешь опасности, угрожающие Республике; говори.
- Я их знаю! Я держу мое обещание. Судья, я открываю тебе твою судьбу.
Я знаю, что анархия, которую ты зовешь государством, кончится с заходом
солнца. Слышишь этот шум шагов и голосов? Я вижу тебя в камере для особо
опасных преступников! Я вижу тебя мертвым! Я вижу место в аду для Робеспьера
и его приспешников!
Они спешат в суд, торопливые и бледные посланцы. Всюду смятение и ужас.
- Уведите заговорщика! И завтра умрет та, которую ты хотел спасти.
- Завтра, президент, падет твоя голова!
По шумным и заполненным людьми улицам движется процессия смерти!
Мужественный народ, ты пробудился наконец. Они не умрут. Смерть свергнута с
трона! Робеспьер пал, несчастные будут спасены.
Рядом с Занони рвался и жестикулировал тот, кого в своих пророческих
видениях он созерцал как своего соседа на месте смерти.
- Спасите нас, спасите нас! - орал атеист Нико. - Вперед, вперед,
храбрый народ! Мы должны быть спасены!
Сквозь толпу пробиралась женщина с черными растрепанными волосами и
огненными глазами.
- Кларенс! - вскричала она на мягком южном диалекте родного языка
Виолы. - Палачи, что вы сделали с моим Кларенсом?!
Ее глаза впились во взволнованные лица приговоренных, она не нашла
того, кого искала.
- Слава Богу! Я не убила тебя!
Народ все ближе и ближе подступал к повозкам, еще минута - и палач
будет лишен своей добычи. Но почему на лице Занони видна прежняя покорность
судьбе?
По мостовой раздается звонкий стук лошадиных копыт. Это всадники
черного Анрио, верные его приказу, быстро врезаются в трусливую толпу, люди
мечутся в беспорядке, падают в грязь под копыта лошадей. И между этими
вопящими от ужаса "спасителями", пораженная ударом сабли, обливаясь кровью,
падает итальянка, и ее губы еще шепчут:
- Кларенс! Я не убила тебя!
Вот застава Трона... Издалека видно ужасное орудие казни! Один за
другим ложатся под нож приговоренные. О, пощады! Пощады! Разве так коротко
расстояние между солнцем и тьмой? Коротко, как вздох! Вот наступила его
очередь.
- Не умирай еще! Не оставляй меня одну. Выслушай меня! Выслушай меня! -
закричала вдохновенная визионерка. - Как! Ты еще улыбаешься!
Его бледные губы улыбались, и с этой улыбкой исчезло все окружающее -
место казни, палач, ужас. С этой улыбкой все пространство, казалось,
наполнилось вечным сиянием. Он поднялся над землею... Он парил над нею, как
идеальный образ радости и света! Небо разверзлось в глубину, и стали видны
мириады духов красоты и гармонии, и раздались чудные мелодии небесного хора:
- Привет тому, кто очистился жертвой, тому, кто через смерть достиг
бессмертия... Вот что означает смерть!
И светлый образ любимого протянул руки к спящей пленнице и прошептал:
- Подруга вечности, вот что значит умереть!
* * * *
"Ха! С чего бы это они подавали нам знаки с крыш? Откуда эти толпы на
улицах? Почему звонит колокол? К чему этот набатный звон? Вы слышите
ружейную пальбу? Это вооруженные столкновения! Братья узники, неужели и для
нас блеснул наконец луч надежды?" Так возбужденно переговариваются друг с
другом заключенные в тюрьме. День идет на убыль, вечер превращается в ночь,
а они все стоят, прижавшись побледневшими лицами к тюремным решеткам, и
видят в окнах и на крышах домов улыбки друзей, подающих им сигналы руками! И
наконец: "Ура! Робеспьер пал! Правлению Террора пришел конец! Господь
даровал нам жизнь!"
Да! А теперь, читатель, окинь своим взглядом зал, где тиран конклавом
вслушивается в доносящийся с улицы рев парижан! Как и предсказывал Дюма,
Анрио, опьяневший от крови и алкоголя, вбегает в зал и швыряет окровавленную
саблю на пол. "Мы проиграли!"
"Несчастный, нас погубило твое малодушие!" - дико закричал свирепый
Коффиналь, выбрасывая труса в окно. Воплощение отчаяния, недвижно стоит
неумолимый СенЖюст. Парализованный страхом, подобно жалкому пресмыкающемуся,
заползает под стол Кутон. Внезапно раздается громоподобный выстрел -
Робеспьер решил покончить с собой! Однако дрожащая рука не смогла верно
направить пулю и лишь изуродовала его. На Городской Гостинице часы бьют
третий час. Через разбитую дверь по темным переходам в зал Смерти хлынула
толпа. С изувеченным и мертвенно-бледным лицом, весь в крови, онемевший, но
все еще в сознании, как всегда, надменно выпрямившись в кресле, сидит
Главный Убийца! Он окружен воющей, орущей, проклинающей его толпой! Лица
людей озаряют блики ярко полыхающих факелов! Это он - не звездный Маг, а
настоящий колдун! И в его последние часы устроили свистопляску демоны,
вызванные им из преисподней!
Толпа схватила и куда-то тащит его! Открой свои двери, жестокая
темница! Консьержери, принимай свою добычу! Земля так и не услышала больше
ни одного слова из уст Максимилиана Робеспьера! Выплескивай на улицы тысячи,
нет, десятки тысяч своих граждан, освобожденный Париж! Двуколка Короля
Террора катит по направлению к площади Революции, везя к могиле его
сообщников - Сен-Жюста, Дюма, Кутона! Какая-то женщина, бездетная
седоволосая старуха, выскакивает из толпы и оказывается возле него. "Твоя
смерть пьянит меня чувством великой радости!" Он открывает свои налитые
кровью глаза. "Пусть проклятья жен и матерей низринут тебя в преисподнюю!"
Палачи срывают грязную повязку с изувеченного лица. Раздается резкий
выкрик, толпа смеется, топор падает, и его стук заглушает многотысячный рев
собравшихся на площади людей. И душа твоя устремляется во тьму, Максимилиан
Робеспьер! Так завершилось Царство Террора!
* * * *
В тюрьме из камеры в камеру перелетает новость, толпа все
увеличивается, радостные пленники смешиваются с тюремщиками, которые из
страха также выражают свою радость. Наконец все устремляются через коридор
мрачной обители к выходу. На своем пути они врываются в одну забытую с утра
камеру. Там на убогой постели, сложив руки на груди и подняв глаза к небу,
сидела молодая женщина с блаженной улыбкой на губах. При виде этого зрелища
толпа, еще минуту назад шумно ликовавшая, отпрянула в удивлении и страхе.
Никогда еще они не видели такое прекрасное создание. И когда
осторожнприблизились к ней, то заметили, что ее губы не шевелятся, грудь не
поднимается... ее покой был покой мрамора, а ее красота и экстаз не
принадлежали более этому миру. Все сгрудились вокруг нее в молчаливом
созерцании, и, разбуженное их шагами, у ее ног проснулось дитя, пристально
посмотрело на них и принялось играть платьем мертвой матери. Сирота под
сводами тюрьмы!
- Бедный малютка, - сказала одна женщина, тоже мать, - говорят, что
отец погиб вчера, а сегодня мать! Один на свете! Каково-то ему будет?
В то время как женщина говорила это, ребенок бесстрашно улыбался им.
Тогда священник, стоявший в толпе, кротко сказал:
- Посмотрите, дитя улыбается! Бог заботится о сиротах!
Эссе о другой действительности
Есть две действительности: одна, которую знают все и о которой нечего
говорить, и другая, которая начинает существовать лишь тогда, когда о ней
говорят...
Разумеется, критик может быть и истолкователем, если ему вздумается...
Однако задача его не всегда будет заключаться в разъяснении художественного
произведения. Он может стремиться углубить его таинственность, окружить как
само произведение, так и творца его дымкой чудесного...
Великие произведения - живые существа, пожалуй, только они одни и живы.
Оскар Уайльд
Творчество Эдварда Джорджа Бульвер-Литтона (1803-1873) - глубоко
своеобразное и интересное явление в английской литературе. Ему принадлежат
24 романа, 9 пьес, несколько поэм и сборник стихотворений. Он был
талантливым историком и публицистом, блестящим оратором и крупным
политическим деятелем - сначала либералом, потом консерватором. Семейная его
жизнь сложилась весьма неудачно. Ранний брак не способствовал
взаимопониманию супругов, и после развода бывшая жена еще долго пыталась
делать все от нее зависящее, чтобы жизнь этого удивительного человека не
казалась ему сладкой.
Аристократическое происхождение и литературная слава обеспечили
Бульвер-Литтону блестящую политическую карьеру. В 1858 году он назначен
министром колоний, в 1866-м получает титул лорда и становится членом палаты
лордов. Его сын, Эдвард Роберт Литтон, дипломат и поэт, был впоследствии
вице-королем Индии.
Творчество Бульвер-Литтона стало в Англии одним из связующих звеньев
между романтизмом и критическим реализмом XIX века.
Байронизм сильно ощущается в наиболее известном из ранних романов
Бульвер-Литтона - "Пелам" (1828) - и в образе Юджина Эрама, ученого-убийцы
из одноименного романа. Резкие сатирические зарисовки буржуазного и
аристократического мира отличают его лучшие романы - "Пелам" и "Кенелм
Чиллингли". А исторические романы "Последний день Помпеи" и "Риенци,
последний римский трибун" стали блестящими образцами этого жанра в
английской литературе.
Вот, пожалуй, и все существенное, что мог узнать до сего времени наш
читатель о выдающемся английском Посвященном XIX века лорде Бульвер-Литтоне,
создавшем не больше и не меньше, чем английского "Фауста", великий
оккультный, розенкрейцеровский роман европейской литературы - "Занони" (в
русском переводе - "Призрак"), который наши литературоведы квалифицировали
как реакционную романтическую фантастику {См.: История английской
литературы. Том II, вып. 2, 1955.}, до того он не увязывался с самой
передовой и прогрессивной в мире идеологией. Авторы же предисловий к четырем
изданным у нас за последние 75 лет романам Бульвер-Литтона даже не упоминали
это произведение (конечно, по вполне понятным причинам), предпочитая
исследовать мотивы критического реализма в творчестве автора или изображая
его чуть ли не писателем для среднего и старшего школьного возраста, автором
"Последнего дня Помпеи", весьма интересного исторического романа, не
уступающего многим романам Вальтера Скотта.
Попытаемся же, сдав в архив "характеристики творческого пути" этого
писателя, которые успели составить наши "румяные" критики, дать хотя бы
самое приблизительное представление об этой поразительной индивидуальности.
Одной из самых ярких особенностей личности БульверЛиттона была его
страсть к оккультным наукам. Он серьезно увлекался ими еще с юности.
Известно, что он имел в своем распоряжении магические инструменты: медные
прутья - проводники магического воздействия, хрустальные шары, в которых он
видел изображения приближающихся к нему событий и людей...
как пленница получила отсрочку на один день.
Ключ заскрипел в замке, дверь приотворилась, незнакомец взял лампу и
вошел.
Виола молилась. Она не слыхала, как отворилась дверь, не видала тени,
упавшей на пол. Его власть и его магическое искусство исчезли. Но прелесть и
тайна ее простого и благочестивого сердца не оставили ее в часы испытания и
отчаяния.
Там, где Наука падает, как фейерверк с неба, куда она вторглась, там,
где Гений увядает, как цветок в ледяном дыхании склепа, там Надежда детской
души пронизывает сам воздух светом и невинность невопрошающей Веры покрывает
могилу цветами.
Она стояла на коленах в самом темном углу, и ребенок, как бы подражая
тому, что он не мог понимать, также склонил свое улыбающееся личико и
опустился на колени рядом с нею.
Занони остановился, глядя на эти фигуры, освещенные спокойным светом
лампы. Свет падал на облако золотистых волос, растрепанных и приподнятых над
чистым высоким лбом; он освещал черные глаза, возведенные к небу и сквозь
слезы светившиеся небесным огнем. Вся фигура Виолы излучала святость и
трогательную женственность. Он слышал ее голос, едва различимый, - тот
голос, которым говорит сердце и который достаточно внятен божественному
слуху.
"И если я никогда не увижу его, - говорила она, - о, Небесный Отец, то
позволь, чтобы любовь, которая не умирает даже по другую сторону могилы,
служила бы ему и помогала в его смертной судьбе! Позволь, чтобы эта любовь
парила над ним как живой дух, более прекрасный, чем все те, которые может
вызвать его наука. О, какова бы ни была судьба их обоих, Создатель, сделай
так, чтобы наконец, очищенные и возрожденные, хотя бы и через тысячу лет, мы
снова встретились. Этот ребенок молится Тебе из глубины тюрьмы. На чьей
груди заснет он завтра? Чья рука будет кормить его? Кто будет молиться за
него?"
- Ты, Виола! Ты сама! Тот, от кого ты бежала, здесь, чтобы спасти мать
и ребенка!
Она вздрогнула от этого дрожащего голоса и вскочила.
Он стоял около нее во всем блеске своей неувядаемой молодости и
нечеловеческой красоты в этом жилище страха и в этот ужасный час как
воплощение любви, которая может пройти через долины мрака и ревущие адские
пропасти.
С криком счастия и восторга, какого, может быть, никогда не слыхали эти
стены, она бросилась к нему и упала у его ног.
Он наклонился, чтобы поднять ее, она вырвалась из его рук. Он называл
ее всеми нежными именами прошлого, она лишь рыдала в ответ. Виола страстно
целовала ему руки, платье, но не произносила ни слова.
- Посмотри! Я пришел спасти тебя! Подними глаза, неужели ты не хочешь
показать мне твое лицо? Или ты хочешь опять бежать от меня?
- Бежать от тебя! - сказала она наконец прерывающимся голосом. - О!
Если мои мысли о тебе были несправедливы, если мой сон, мой ужасный сон,
обманул меня, то станем здесь, друг около друга, и будем вместе молиться на
наше дитя.
Затем она быстро выпрямилась, схватила ребенка, передала его на руки
отцу и громко зарыдала.
- Я не ради себя... не ради себя бежала от тебя, но ради...
- Молчи! - сказал Занони. - Я знаю все мысли, которые твой спутанный и
взволнованный ум не может сам выразить. Посмотри, как наш ребенок взглядом
отвечает тебе.
Действительно, лицо этого странного ребенка, казалось, озарила
безмолвная радость. Он как будто узнал отца, обнял его, прижался к его груди
и, улыбаясь, глядел на Виолу ясными сияющими глазами.
- Молиться за моего ребенка! - печально сказал Занони. - Мысли души, с
такими устремлениями, как мои, уже есть молитва!
Затем, сев рядом с нею, он стал объяснять ей некоторые святые тайны
своего сверхъестественного существования.
Занони говорил ей о глубокой и святой вере - единственном источнике его
чудесного знания, о вере, которая очищает и возвышает все смертное вокруг
себя, о честолюбии, сферой которому служат не интриги и преступления земли,
но святые чудеса, говорящие не о человеке, а о Боге, о чудесной силе,
отделяющей душу от ее бренной оболочки, силе, которая дарует душе
способность утонченного ясновидения, дарует ей крылья духа, с помощью
которых она способна достигнуть любых сфер и миров. Он говорил ей о том
чистом, строгом и дерзновенном посвящении, при котором Разум воскресает,
пробуждаясь от смертного сна, и начинает воспринимать все существа и явления
в их истинной сути, созвучной с Отчими принципами жизни и света, так что в
своем собственном чувстве прекрасного воскресший Разум обретает свою
радость; в ясности своей воли - свою силу; в своей любви к вечной молодости
Бесконечного Творчества, сущностью и частью которого он, Разум, сам
является, он находит средства, которые наполняют благоуханием бренную
оболочку человека, освещают ее и обновляют в ней силы жизни с помощью
божественной амброзии - таинственного сна.
Пока он говорил, Виола слушала его, затаив дыхание. Если она и не
понимала всего, то по крайней мере не осмеливалась сомневаться, а еще менее
не доверять. Она чувствовала, что в этом восторге вдохновения, будь он даже
самообманом, не могло скрываться ничего дьявольского, и скорее сердцем, чем
умом, поняла всю глубину и таинственную красоту души, которую она так
оскорбительно подозревала. И однако, когда в конце этой странной исповеди
Занони сказал, что мечтал поднять ее жизнь до своей жизни, ее охватил страх,
и по молчанию Виолы Занони понял, насколько, несмотря на все его знания,
мечты его были тщетны.
Но когда он кончил, когда, прижавшись к его груди, она почувствовала
себя защищенной в его объятии, когда, в святом поцелуе, прошедшее было
прощено, а настоящее забыто, в ней снова начали возрождаться сладкие надежды
на обычную земную жизнь - такие естественные для любящей женщины. Он пришел
спасти ее; она не спрашивала как, она поверила ему без вопросов. Они снова
соединятся, они покинут это место насилия и крови; они снова скроются на их
чудном острове - свидетеле стольких счастливых дней. Виола засмеялась с
детской радостью, когда во мраке ужасной тюрьмы представила себе эту картину
счастья. Ее душа, верная простым и кротким чувствам, отказывалась принимать
величественные образы, пронесшиеся перед нею, и снова возвращалась к
человеческим видениям - еще более обманчивым мечтам о земном счастье, о
домашнем уюте и покое.
- Не говори мне более о прошлом, мой любимый, ты здесь, ты спасешь
меня, мы будем жить вместе; жить с тобою - для меня счастье и блаженство.
Пусть твоя дерзновенная душа, если желает, путешествует по всей Вселенной,
мой мир - это твое сердце, которое снова возвращено мне. Еще совсем недавно
я думала, что готова умереть, но вот я вижу тебя, я дотрагиваюсь до тебя и
снова чувствую, как прекрасна жизнь. Посмотри сквозь решетку: звезды
бледнеют на небе, скоро наступит завтра, то "завтра", которое откроет двери
тюрьмы! Ты говоришь, что можешь спасти меня. Теперь я верю тебе. Мы не будем
больше жить в городах. Я никогда не сомневалась в тебе на нашем счастливом
острове, мои сны там были только о любви и радости, и при моем пробуждении
твой взгляд делал жизнь еще прекраснее. Завтра! Почему ты не улыбаешься?
Завтра, мой любимый, благословенное завтра! Жестокий! Ты снова хочешь
наказать меня, ты не разделяешь моей радости? О, посмотри на нашего
маленького ангела, как он улыбается тебе. Дай мне поговорить с ним. Дитя!
Твой отец возвратился!
Виола взяла его на руки, села рядом с Занони и стала говорить с
ребенком, пересыпая слова поцелуями, она качала его, прижав к груди,
смеялась и плакала, украдкой бросая на отца счастливые и радостные взгляды.
В них ему виделись гаснущие звезды, которые грустно улыбались ему на
прощание. Как она была прекрасна в своем неведении будущего! Она, сама еще
наполовину ребенок, и ее дитя, смехом отвечавшее на ее смех, - два нежных,
беззащитных существа играли на краю могилы. Она наклонила голову, ее волосы
рассыпались как золотистое облако и покрыли младенца, словно завесой из
солнечного света. Ребенок, смеясь, раздвигал их своими маленькими ручонками,
улыбаясь сквозь пряди, и снова прятался в них. Было бы жестоко прерывать эту
радостную игру, еще более жестоко - принять в ней участие.
- Виола, - сказал наконец Занони, - помнишь ли ты, как однажды в лунную
ночь, сидя у грота на берегу нашего Свадебного острова, ты просила у меня
этот амулет, знак давно исчезнувшего суеверия? Это последняя святыня моей
родины, моя мать на ложе смерти надела мне его на шею. Я обещал дать тебе
его в тот день, _когда законы нашего существования будут одинаковы_.
- Я хорошо помню это!
- Завтра он будет твой.
- О! Это дорогое завтра!
Она тихонько положила уснувшего ребенка и бросилась на шею мужу,
показывая ему на светлеющее небо. Там, в этих овеянных дыханием ужаса
стенах, свет утренней звезды проник сквозь мрачные решетки и упал на эти три
существа, в которых сосредоточилось все самое нежное, что может быть между
людьми, самое таинственное, сокрытое в извивах человеческой мысли: спящую
Невинность, доверчивую Привязанность, которая, довольствуясь прикосновением,
дыханием, не предвидит скорби, утомленное Знание, которое, познакомившись со
всеми тайнами творения, приходит в конце концов к Смерти за их разрешением и
все же, приближаясь к ее порогу, припадает на грудь Любви. И таким вот
образом внутри - темница; снаружи, во внешнем мире с его площадями и
просторными зданиями, дворцами и храмами, - Месть и Террор плетут свой
заговор и контрзаговор; и в вечном движении, влекомые приливами и отливами
изменчивых страстей, несутся судьбы людей и целых народов; и вот почти
рядом, стоит лишь протянуть руку, утренняя звезда, тающая в пространстве,
смотрит одинаково равнодушно как на церковь, так и на гильотину. Весело и
радостно приходит утро. В садах птицы вновь запевают свои знакомые песни.
Стайки рыб резвятся в полных утренней свежести водах Сены. Живая прелесть
божественной природы, шум и гам земной жизни вновь пробуждаются к бытию.
Торговец открывает окна своей лавки, цветочницы весело спешат занять свои
излюбленные места; люди деловито приступают к своим нехитрым занятиям и этим
рутинным ритмом как бы подчеркивают, что революции, разящие королей и царей,
оставляют все тот же Каинов удел простому люду. По пути на рынок стонут и
гремят телеги. Тирания уже давно на ногах, она не спускает глаз со своего
неотлучного спутника - Заговора, который и вовсе не спал; он слышит бой
часов и нашептывает собственному сердцу: "Час близится". Вокруг здания
Конвента собирается группа людей с тревожным блеском в глазах. Сегодняшний
день решит судьбу Франции. В местах, окружающих скамейки Трибунала, обычный
шум и гул голосов. И не важно, как выпадут кости и кто станет правителем, -
сегодня падут восемьдесят голов!
* * * *
Она спала так сладко! Утомленная счастьем, чувствуя себя в безопасности
под защитой того, кто снова вернулся к ней. Она столько смеялась и плакала,
что сон наконец одолел ее, и даже во сне она, казалось, сохраняла эту
счастливую уверенность, что любимый рядом с ней, что тот, кого она потеряла,
нашелся. И даже во сне она улыбалась и говорила сама с собой, шептала его
имя, протягивала руки и вздыхала, когда они не касались его. Отойдя на
несколько шагов, он долго глядел на нее, переполненный чувствами, которые
невозможно описать. Для него она не должна была просыпаться, она не должна
была знать, какою ценою была куплена безмятежность ее сна.
Это завтра, которого она так ждала, наконец наступило. Какое отчаяние
принесет ей вечер? Ведь сон смежил ей глаза среди радостных надежд, сквозь
которые любовь и юность обыкновенно созерцают будущее. И во сне эти радужные
надежды все еще витали над нею. Она проснется, чтобы жить! Завтра конец
Царству Террора, двери тюрем распахнутся, и она снова возвратится с ребенком
в мир света и свободы.
А он? Занони обернулся, и его взгляд упал на ребенка: он не спал, и его
ясный, серьезный и задумчивый взгляд был устремлен на отца с выражением
торжественной решимости. Занони наклонился и поцеловал его в губы.
- Никогда более, - прошептал он, - наследник любви и горя, никогда
более ты не увидишь меня в своих видениях, никогда более свет твоих очей не
будет питаться лучом божественного откровения, никогда более моя душа не
сможет удалить от твоего изголовья несчастья и болезни. Твоя судьба не будет
такой, на какую я напрасно надеялся. Как и всем людям, тебе придется
страдать, бороться и ошибаться. Но пусть твои испытания будут не столь
тяжкими, пусть душа твоя будет сильна в любви и вере. И пока я смотрю на
тебя, я хочу передать тебе мое последнее страстное желание. Пусть моя любовь
к твоей Матери перейдет к тебе с этим поцелуем! Пусть в твоих взглядах она
найдет мои утешение и поддержку!.. Они идут!.. Да... Я жду вас обоих за
могилой!
Дверь медленно отворилась, вошел тюремщик, и вместе с ним в комнату
проник солнечный луч; он осветил прекрасное, спокойное и счастливое лицо
Виолы, он заиграл, как улыбка, на губах ребенка, который, по-прежнему
молчаливый и неподвижный, следил взглядом за движениями отца. В эту минуту
Виола прошептала во сне:
- День наступил, двери открыты, дай мне руку, идем! В море, в море!..
Как солнце играет на волнах; идем, мой возлюбленный!
- Гражданин, пора!
- Тише! Она спит. Одну минуту! Готово!.. Слава Богу, она все еще не
проснулась.
Из страха разбудить ее он не поцеловал ее, но тихонько надел на шею
амулет, как знак, который должен был передать ей его прощальное обетование и
в этом обетовании - обещание их единения на Небе. На пороге он обернулся
несколько раз. Потом дверь затворилась, и он исчез навсегда.
Наконец она проснулась и поглядела вокруг.
- Занони, день наступил!
Никакого ответа, кроме слабого стона ребенка. Небо! Неужели это был
сон? Она отбросила волосы, которые мешали ей видеть, и почувствовала на
груди амулет. Нет! Это был не сон!
Боже! Он ушел!
Она бросилась к двери с пронзительным криком.
Вошел тюремщик.
- Где мой муж, отец моего ребенка?!
- Он отправился вперед тебя, гражданка!
- Куда? Говори, говори!
- На гильотину!
И мрачная дверь снова затворилась.
Виола потеряла сознание.
Слова Занони, его печаль, истинный смысл его таинственного подарка,
даже жертва, которую он приносил ей, в одно мгновение открылись ее душе. И
тогда мрак охватил ее, мрак, в котором был, однако, свой свет. В то время
как она сидела там, безмолвная и окаменевшая, в глубине ее души, как ветер,
промелькнуло видение. Мрачный суд, судья, присяжные, обвинитель и среди
жертв - один, невозмутимый и спокойный.
- Ты знаешь опасности, угрожающие Республике; говори.
- Я их знаю! Я держу мое обещание. Судья, я открываю тебе твою судьбу.
Я знаю, что анархия, которую ты зовешь государством, кончится с заходом
солнца. Слышишь этот шум шагов и голосов? Я вижу тебя в камере для особо
опасных преступников! Я вижу тебя мертвым! Я вижу место в аду для Робеспьера
и его приспешников!
Они спешат в суд, торопливые и бледные посланцы. Всюду смятение и ужас.
- Уведите заговорщика! И завтра умрет та, которую ты хотел спасти.
- Завтра, президент, падет твоя голова!
По шумным и заполненным людьми улицам движется процессия смерти!
Мужественный народ, ты пробудился наконец. Они не умрут. Смерть свергнута с
трона! Робеспьер пал, несчастные будут спасены.
Рядом с Занони рвался и жестикулировал тот, кого в своих пророческих
видениях он созерцал как своего соседа на месте смерти.
- Спасите нас, спасите нас! - орал атеист Нико. - Вперед, вперед,
храбрый народ! Мы должны быть спасены!
Сквозь толпу пробиралась женщина с черными растрепанными волосами и
огненными глазами.
- Кларенс! - вскричала она на мягком южном диалекте родного языка
Виолы. - Палачи, что вы сделали с моим Кларенсом?!
Ее глаза впились во взволнованные лица приговоренных, она не нашла
того, кого искала.
- Слава Богу! Я не убила тебя!
Народ все ближе и ближе подступал к повозкам, еще минута - и палач
будет лишен своей добычи. Но почему на лице Занони видна прежняя покорность
судьбе?
По мостовой раздается звонкий стук лошадиных копыт. Это всадники
черного Анрио, верные его приказу, быстро врезаются в трусливую толпу, люди
мечутся в беспорядке, падают в грязь под копыта лошадей. И между этими
вопящими от ужаса "спасителями", пораженная ударом сабли, обливаясь кровью,
падает итальянка, и ее губы еще шепчут:
- Кларенс! Я не убила тебя!
Вот застава Трона... Издалека видно ужасное орудие казни! Один за
другим ложатся под нож приговоренные. О, пощады! Пощады! Разве так коротко
расстояние между солнцем и тьмой? Коротко, как вздох! Вот наступила его
очередь.
- Не умирай еще! Не оставляй меня одну. Выслушай меня! Выслушай меня! -
закричала вдохновенная визионерка. - Как! Ты еще улыбаешься!
Его бледные губы улыбались, и с этой улыбкой исчезло все окружающее -
место казни, палач, ужас. С этой улыбкой все пространство, казалось,
наполнилось вечным сиянием. Он поднялся над землею... Он парил над нею, как
идеальный образ радости и света! Небо разверзлось в глубину, и стали видны
мириады духов красоты и гармонии, и раздались чудные мелодии небесного хора:
- Привет тому, кто очистился жертвой, тому, кто через смерть достиг
бессмертия... Вот что означает смерть!
И светлый образ любимого протянул руки к спящей пленнице и прошептал:
- Подруга вечности, вот что значит умереть!
* * * *
"Ха! С чего бы это они подавали нам знаки с крыш? Откуда эти толпы на
улицах? Почему звонит колокол? К чему этот набатный звон? Вы слышите
ружейную пальбу? Это вооруженные столкновения! Братья узники, неужели и для
нас блеснул наконец луч надежды?" Так возбужденно переговариваются друг с
другом заключенные в тюрьме. День идет на убыль, вечер превращается в ночь,
а они все стоят, прижавшись побледневшими лицами к тюремным решеткам, и
видят в окнах и на крышах домов улыбки друзей, подающих им сигналы руками! И
наконец: "Ура! Робеспьер пал! Правлению Террора пришел конец! Господь
даровал нам жизнь!"
Да! А теперь, читатель, окинь своим взглядом зал, где тиран конклавом
вслушивается в доносящийся с улицы рев парижан! Как и предсказывал Дюма,
Анрио, опьяневший от крови и алкоголя, вбегает в зал и швыряет окровавленную
саблю на пол. "Мы проиграли!"
"Несчастный, нас погубило твое малодушие!" - дико закричал свирепый
Коффиналь, выбрасывая труса в окно. Воплощение отчаяния, недвижно стоит
неумолимый СенЖюст. Парализованный страхом, подобно жалкому пресмыкающемуся,
заползает под стол Кутон. Внезапно раздается громоподобный выстрел -
Робеспьер решил покончить с собой! Однако дрожащая рука не смогла верно
направить пулю и лишь изуродовала его. На Городской Гостинице часы бьют
третий час. Через разбитую дверь по темным переходам в зал Смерти хлынула
толпа. С изувеченным и мертвенно-бледным лицом, весь в крови, онемевший, но
все еще в сознании, как всегда, надменно выпрямившись в кресле, сидит
Главный Убийца! Он окружен воющей, орущей, проклинающей его толпой! Лица
людей озаряют блики ярко полыхающих факелов! Это он - не звездный Маг, а
настоящий колдун! И в его последние часы устроили свистопляску демоны,
вызванные им из преисподней!
Толпа схватила и куда-то тащит его! Открой свои двери, жестокая
темница! Консьержери, принимай свою добычу! Земля так и не услышала больше
ни одного слова из уст Максимилиана Робеспьера! Выплескивай на улицы тысячи,
нет, десятки тысяч своих граждан, освобожденный Париж! Двуколка Короля
Террора катит по направлению к площади Революции, везя к могиле его
сообщников - Сен-Жюста, Дюма, Кутона! Какая-то женщина, бездетная
седоволосая старуха, выскакивает из толпы и оказывается возле него. "Твоя
смерть пьянит меня чувством великой радости!" Он открывает свои налитые
кровью глаза. "Пусть проклятья жен и матерей низринут тебя в преисподнюю!"
Палачи срывают грязную повязку с изувеченного лица. Раздается резкий
выкрик, толпа смеется, топор падает, и его стук заглушает многотысячный рев
собравшихся на площади людей. И душа твоя устремляется во тьму, Максимилиан
Робеспьер! Так завершилось Царство Террора!
* * * *
В тюрьме из камеры в камеру перелетает новость, толпа все
увеличивается, радостные пленники смешиваются с тюремщиками, которые из
страха также выражают свою радость. Наконец все устремляются через коридор
мрачной обители к выходу. На своем пути они врываются в одну забытую с утра
камеру. Там на убогой постели, сложив руки на груди и подняв глаза к небу,
сидела молодая женщина с блаженной улыбкой на губах. При виде этого зрелища
толпа, еще минуту назад шумно ликовавшая, отпрянула в удивлении и страхе.
Никогда еще они не видели такое прекрасное создание. И когда
осторожнприблизились к ней, то заметили, что ее губы не шевелятся, грудь не
поднимается... ее покой был покой мрамора, а ее красота и экстаз не
принадлежали более этому миру. Все сгрудились вокруг нее в молчаливом
созерцании, и, разбуженное их шагами, у ее ног проснулось дитя, пристально
посмотрело на них и принялось играть платьем мертвой матери. Сирота под
сводами тюрьмы!
- Бедный малютка, - сказала одна женщина, тоже мать, - говорят, что
отец погиб вчера, а сегодня мать! Один на свете! Каково-то ему будет?
В то время как женщина говорила это, ребенок бесстрашно улыбался им.
Тогда священник, стоявший в толпе, кротко сказал:
- Посмотрите, дитя улыбается! Бог заботится о сиротах!
Эссе о другой действительности
Есть две действительности: одна, которую знают все и о которой нечего
говорить, и другая, которая начинает существовать лишь тогда, когда о ней
говорят...
Разумеется, критик может быть и истолкователем, если ему вздумается...
Однако задача его не всегда будет заключаться в разъяснении художественного
произведения. Он может стремиться углубить его таинственность, окружить как
само произведение, так и творца его дымкой чудесного...
Великие произведения - живые существа, пожалуй, только они одни и живы.
Оскар Уайльд
Творчество Эдварда Джорджа Бульвер-Литтона (1803-1873) - глубоко
своеобразное и интересное явление в английской литературе. Ему принадлежат
24 романа, 9 пьес, несколько поэм и сборник стихотворений. Он был
талантливым историком и публицистом, блестящим оратором и крупным
политическим деятелем - сначала либералом, потом консерватором. Семейная его
жизнь сложилась весьма неудачно. Ранний брак не способствовал
взаимопониманию супругов, и после развода бывшая жена еще долго пыталась
делать все от нее зависящее, чтобы жизнь этого удивительного человека не
казалась ему сладкой.
Аристократическое происхождение и литературная слава обеспечили
Бульвер-Литтону блестящую политическую карьеру. В 1858 году он назначен
министром колоний, в 1866-м получает титул лорда и становится членом палаты
лордов. Его сын, Эдвард Роберт Литтон, дипломат и поэт, был впоследствии
вице-королем Индии.
Творчество Бульвер-Литтона стало в Англии одним из связующих звеньев
между романтизмом и критическим реализмом XIX века.
Байронизм сильно ощущается в наиболее известном из ранних романов
Бульвер-Литтона - "Пелам" (1828) - и в образе Юджина Эрама, ученого-убийцы
из одноименного романа. Резкие сатирические зарисовки буржуазного и
аристократического мира отличают его лучшие романы - "Пелам" и "Кенелм
Чиллингли". А исторические романы "Последний день Помпеи" и "Риенци,
последний римский трибун" стали блестящими образцами этого жанра в
английской литературе.
Вот, пожалуй, и все существенное, что мог узнать до сего времени наш
читатель о выдающемся английском Посвященном XIX века лорде Бульвер-Литтоне,
создавшем не больше и не меньше, чем английского "Фауста", великий
оккультный, розенкрейцеровский роман европейской литературы - "Занони" (в
русском переводе - "Призрак"), который наши литературоведы квалифицировали
как реакционную романтическую фантастику {См.: История английской
литературы. Том II, вып. 2, 1955.}, до того он не увязывался с самой
передовой и прогрессивной в мире идеологией. Авторы же предисловий к четырем
изданным у нас за последние 75 лет романам Бульвер-Литтона даже не упоминали
это произведение (конечно, по вполне понятным причинам), предпочитая
исследовать мотивы критического реализма в творчестве автора или изображая
его чуть ли не писателем для среднего и старшего школьного возраста, автором
"Последнего дня Помпеи", весьма интересного исторического романа, не
уступающего многим романам Вальтера Скотта.
Попытаемся же, сдав в архив "характеристики творческого пути" этого
писателя, которые успели составить наши "румяные" критики, дать хотя бы
самое приблизительное представление об этой поразительной индивидуальности.
Одной из самых ярких особенностей личности БульверЛиттона была его
страсть к оккультным наукам. Он серьезно увлекался ими еще с юности.
Известно, что он имел в своем распоряжении магические инструменты: медные
прутья - проводники магического воздействия, хрустальные шары, в которых он
видел изображения приближающихся к нему событий и людей...