Страница:
читатель уже знает или узнает вскоре, и настоятельная просьба к Мейнуру
наблюдать еще за судьбой его ученика.)
"Я также питаю надежду иметь ученика. Но ужасы, которые должны
сопровождать его испытание, пугают меня! Я хочу снова посоветоваться с сыном
Света".
"Да! Адон-Аи, долгое время глухой к моим призывам, наконец явился мне,
и его славное появление даровало мне надежду. Возможно, Виола, наконец наши
души соединятся!"
"Мейнур! Пробудись от твоей апатии - радуйся! Новая душа явится в мире.
Новая душа, которая назовет меня отцом! Если те, для кого существуют тяготы
и радости человеческой жизни, должны трепетать от радости при мысли вновь
увидеть свое детство возродившимся в их детях, если при этом в них вновь
может возродиться Святая Невинность, которая является первой ступенью
существования, если они могут почувствовать, что на человека при этом
возлагается почти ангельская обязанность - с колыбели руководить новой
жизнью, а душу пестовать для Неба, - то можешь себе представить, как я
счастлив, встречая наследника всех этих даров, которые к тому же
удваиваются, будучи разделенными! Как я радуюсь при мысли, что могу
защищать, отвращать опасность, обучать и вести поток жизни, расширяя,
обогащая и углубляя его, к раю, из которого он вытекает! И на берегах этой
реки наши души соединятся, возлюбленная Мать. Наше дитя принесет нам
таинственную симпатию, которой нам еще недостает. И тогда какой призрак
станет тебя преследовать, какой ужас обеспокоит тебя, когда твое посвящение
совершится около колыбели твоего ребенка!"
Да, Виола! Ты теперь уже не то создание, которое на пороге твоего
неаполитанского жилища следило за неопределенными образами сшей фантазии; ты
уже не та, которая стремилась дать жизнь идеальной красоте на подмостках,
где иллюзия на час представляет небо и землю, до тех пор, пока усталый ум не
начинает снова видеть только показной блеск и машиниста сцены.
Твоя душа покоится в своем счастии, ее неопределенные стремления нашли
себе цель. Одно мгновение заключает в себе иногда чувство вечности, так как,
когда мы понастоящему счастливы, мы знаем, что умереть невозможно. Всегда,
когда душа чувствует самое себя, она чувствует вечную жизнь.
Твое посвящение отложено. Твои дни и ночи наполнены теперь только теми
видениями, которыми счастливое сердце убаюкивает воображение, чуждое зла.
Простите меня, сильфы, если я спрашиваю себя, не лучше ли, не
прекраснее ли подобные видения, чем вы...
Они стояли на берегу и глядели на солнце, исчезавшее в волнах. Сколько
времени жили они на острове? Не все ли это равно? Месяцы, годы, может быть,
- к чему считать это время счастья? Можно пережить целые века в одно
мгновение. Так мы измеряем порывы наших чувств или наши скорби длительностью
наших мечтаний или количеством чувств, порождаемых этими мечтаниями.
Солнце медленно закатывалось, воздух был душен и тяжел; на море
недалеко от берега неподвижно застыл величественный корабль, на деревьях ни
один листок не шевелился.
Виола приблизилась к Занони, какое-то предчувствие, которое она не
могла определить, заставляло быстрее биться ее сердце; она взглянула на
Занони и была поражена выражением его лица: оно являло озабоченность,
волнение, беспокойство.
- Это спокойствие пугает меня, - тихо сказала она.
Занони, казалось, не слыхал ее. Он тихо говорил сам с собою, его глаза
с беспокойством осматривали горизонт. Она не знала почему, но этот взгляд,
вопрошавший пространство, эти слова, произнесенные на неизвестном наречии,
смутно оживили в ней суеверное чувство. Она сделалась боязливее с того дня,
когда узнала, что должна стать матерью. Странный кризис в жизни женщины и ее
любви! Что-то, что еще не родилось, оспаривает уже ее сердце у того, кто до
сих пор безраздельно господствовал в нем.
- Занони! Посмотри на меня, - сказала она, беря его за руку.
Он повернулся к ней.
- Ты бледна, Виола! Твои руки дрожат.
- Это правда, я чувствую, точно какой-то враг приближается к нам.
- И твой инстинкт не обманывает тебя. К нам действительно приближается
враг. Я вижу его сквозь эту тяжелую атмосферу, я слышу его сквозь молчание.
Видишь ли ты, сколько насекомых на листьях? Они почти невидимы. Они следуют
за дыханием врага. Это поветрие бубонной чумы!
Он еще говорил, как вдруг с ветвей дерева, под которым они стояли, к
ногам Виолы упала птица, она взмахнула несколько раз крыльями, вытянулась и
замерла.
- О, Виола, - сказал Занони с глубоким волнением, - вот смерть! Разве
ты не боишься умереть?
- Оставить тебя? О да!
- Но если бы я мог передать тебе тайну, как победить смерть, если бы я
мог остановить для твоей молодости течение времени, если бы я мог...
Он вдруг остановился, взгляд Виолы выражал ужас, лицо и губы были
бледны.
- Не говори мне так, не смотри на меня так, - сказала она, невольно
отстраняясь. - Ты меня пугаешь... О! Не говори так, я стала бы бояться, не
за себя, но за моего ребенка!
- Твоего ребенка! Но разве бы ты отказалась для твоего ребенка от этого
чудного дара?
- Занони!
- Ну, что же?
- Солнце исчезло у нас из глаз, но для того, чтобы показаться другим
глазам. Исчезнуть из этого света - это значит жить там, наверху. О, мой
возлюбленный! О, мой супруг, - продолжала она со странной и неожиданной
живостью, - скажи мне, что ты шутил, что ты хотел посмеяться над моим
легковерием! Чума не так ужасна, как твои слова.
Чело Занони омрачилось, он молча глядел на нее несколько секунд.
- Что дает тебе право сомневаться по мне? - почти сурово спросил он.
- О! Прости меня, прости! Ничто! - вскричала Виола, рыдая и бросаясь
ему на грудь. - Я не хочу верить даже твоим словам, если они обвиняют тебя.
Он молча вытер поцелуем слезы Виолы.
- Ах! - произнесла она с прелестной детской улыбкой. - Ты хотел дать
мне талисман от чумы; видишь, я беру его у тебя сама.
И она положила руку на маленький античный амулет, который он носил на
шее.
- Ты не можешь себе представить, до какой степени эта вещица сделала
меня ревнивой к твоему прошлому, Занони! Это какой-нибудь залог любви, без
сомнения? Но нет, ты не любил ту, которая тебе его дала, так, как ты меня
любишь, хочешь, я украду у тебя твой амулет?
- Дитя! - нежно сказал Занони. - Та, которая повесила его на мою шею,
принимала это действительно за талисман, потому что она была так же
суеверна, как и ты, для меня он больше, чем магический амулет: это
воспоминание прекрасного, теперь погибшего времени, когда меня любили, не
сомневаясь.
Он сказал эти слова с интонацией печального упрека, который проник в
сердце Виолы, но затем его тон вдруг принял торжественность, остановившую
порыв чувств Виолы.
- Может быть, наступит день, Виола, - прибавил он, - когда этот
талисман перейдет с моей груди на твою, когда ты лучше поймешь меня, _когда
законы нашего существования будут одинаковы_.
Он медленно повернулся, и они тихими шагами пошли домой, но страх,
несмотря на все усилия изгнать его, оставался в сердце Виолы. Она была
итальянка и католичка, она имела все предрассудки своей родной страны. Она
ушла в свою комнату и начала молиться перед образом святого Януария, который
ее духовник дал ей в детстве и который всюду сопровождал ее. Она считала
невозможным с ним когда-нибудь расстаться.
На другой день, проснувшись, Занони нашел у себя на шее образок
святого, рядом с мистическим амулетом.
- Теперь тебе нечего бояться чумы, - сказала Виола, смеясь и плача, - а
когда ты почувствуешь желание говорить со мною, как вчера, святой будет
рядом, чтобы остановить тебя.
Ну что, Занони, ответь теперь - может ли действительно существовать
родство мысли душ, кроме как среди равных?
Чума действительно разразилась, надо было оставить остров, их
излюбленное убежище. Могущественный маг, _ты не имеешь никакой власти спасти
тех, кого любишь_. Прощай, убежище любви и счастья, дорогие места
спокойствия и безопасности! Беглецы, вы можете найти страны столь же
прекрасные, но это время - может ли оно когда-нибудь вернуться? И кто может
поручиться, что сердце не изменяется вместе с местом своего счастья, что оно
ничего не теряет, оставляя места, где мы впервые жили с любимой? Малейший
уголок заключает в них столько воспоминаний. Прошедшее, наполненное любовью,
кажется, отвечает за будущее. Если вами овладевает мысль менее добрая, вам
стоит взглянуть на какое-нибудь дерево, под сенью которого было произнесено
столько клятв и слезы были стерты поцелуями, и вы возвращаетесь к первым
минутам счастья. Но не то под кровлей, где ничто не говорит об этих первых
минутах блаженства, где недостает красноречивого голоса воспоминаний. Да и
разве тот, кто испытал глубокую привязанность, не скажет вам, что она
изменяется с переменой места?
Дуйте же сильнее, благословенные ветры, раздувайтесь паруса, прочь из
края, где Смерть сменила царство Любви! Проплывают мимо берега, новые
картины сменяют зеленые холмы и апельсиновые рощи Свадебного острова. Вдали
уже видны мерцающие в лунном свете колонны храма, который афиняне посвятили
Богине Мудрости. И, стоя на корме несущегося вперед судна, посреди крепнущей
бури, почитатель, переживший свою Богиню, тихо произнес: "Неужели мудрость
веков не принесла мне более счастливых часов, не озарила большими радостями,
чем те, что получили от нее Пастух или землепашец, не знающие иного мира,
кроме милого их сердцу деревенского уголка, иных наслаждений, кроме поцелуя
и улыбки родного очага?"
А луна, равно льющая свой свет и на развалины храма, покинутого богами,
отошедшей в прошлое веры, и на хижину крестьянина, и на незапамятную вершину
горы с покрывающим ее бренным растительным миром, казалось, спокойно и
презрительно улыбалась в ответ человеку, который, возможно, видел, как
возводили этот храм, и кто в ходе своей невероятной, таинственной жизни,
может быть, еще увидит, как эта гора разрушится до основания.
Читатель помнит, что мы оставили Паоло у изголовья Глиндона.
Проснувшись от глубокого сна, англичанин вскрикнул и закрыл лицо руками,
вспомнив ужасную ночь, проведенную им в таинственной комнате.
- С добрым утром, синьор! - весело сказал Паоло. - Черт возьми, вы
крепко спали!
Звук этого здорового голоса рассеял все видения, еще носившиеся в
памяти Глиндона.
Он сел на постели.
- Где вы меня нашли? Почему вы здесь?
- Где я вас нашел? - с удивлением повторил Паоло. - В вашей постели.
Почему я здесь? Потому что патрон приказал мне ждать вашего пробуждения и
спросить, каковы будут ваши приказания.
- Патрон! Мейнур! Значит, он приехал?
- И уехал, синьор. Он оставил вам это письмо.
- Дайте его и ждите, пока я встану.
- К вашим услугам. Я заказал отличный завтрак, вы должны быть голодны.
Я неплохой повар, как это и подобает сыну монаха. Вы будете в восторге от
моего таланта приготовлять рыбу. Надеюсь, что моя песня вам не надоедает, я
всегда пою, приготовляя салат, тогда кушанье выходит вкуснее.
Паоло перебросил через плечо карабин и, оставив комнату, запер дверь.
Между тем Глиндон уже развернул письмо Мейнура.
"В тот день, когда я принял тебя в ученики, - писал Мейнур, - я обещал
Занони, что если первые опыты убедят меня, что ты должен увеличить собою
число тех, которые напрасно стремились стать членами нашего братства, то я
не доведу тебя до несчастья и гибели, я возвращу тебя свету. Твое испытание
было самое легкое, какому только подвергается неофит; я потребовал от тебя
только одного: воздержаться от твоих чувственных инстинктов и покориться
короткому испытанию, которое доказало бы твое терпение и веру. Возвращайся к
твоему миру, ты не принадлежишь к числу тех, которые могли бы стремиться к
нашему.
Это я поручил Паоло принять тебя в круг танцующих на празднике, это я
заставил старого нищего попросить у тебя милостыню, это я оставил открытой
книгу, которую ты мог прочесть, не иначе как нарушив мои приказания. Ну, ты
видел, что ждет тебя на пороге тайной науки, ты видел, лицом к лицу, первого
врага, который угрожает тому, кто еще находится под властью страстей. Ты
удивляешься, что я навсегда запираю перед тобой двери? Разве ты не понял на-
конец, что нужно иметь душу, очищенную и закаленную не чудесными напитками,
но своими собственными достоинствами, чтобы переступить через порог
духовного мира и победить врага? Несчастный! Вся моя наука бесполезна для
человека дерзновенного и чувственного, для того, кто стремится узнать наши
тайны только затем, чтобы профанировать их, чтобы употребить их для грубых
удовольствий и эгоистического порока. Почему обманщики и колдуны прошедших
веков погибали, стараясь проникнуть в тайны, которые должны очищать, а не
развращать? Они утверждали, будто владеют философским камнем, и умерли в
нищете, хвастали, что обладают эликсиром бессмертия, и сошли в могилу,
поседев раньше времени. Легенды утверждают, будто они были разорваны на
клочки дьяволом. Да, это был демон их нечистых желаний и преступных
стремлений. Чего они желали, того же и ты желаешь, и, будь у тебя крылья
серафима, ты не мог бы подняться над землею. Твоя жажда тайной науки есть
только вздорная самонадеянность. Твое желание счастья - болезненная жажда
нечистых плотских наслаждений! Даже твоя любовь, которая обыкновенно
облагораживает самые низкие души, есть просто первая вспышка похоти,
смешанная с отвратительными расчетами холодной измены! И ты - один из нас?!
Ты - член нашего возвышенного братства?! Орел может руководить к солнцу
только полет орленка. Я оставляю тебя земле.
Но ты, несчастный, непослушный и нечестивый, ты вдыхал эликсир; ты
навлек на себя отвратительного и безжалостного врага. Ты один можешь
прогнать призрак, который вызвал. Ты должен возвратиться в свет; но только
после того, как ты понесешь наказание, и с большим усилием тебе удастся
возвратить себе спокойствие и радости жизни, которую ты бросил.
Вот что я могу сказать, чтобы поддержать тебя: кто присвоил себе хоть
небольшую дозу жизненной энергии, заключающейся в этом таинственном напитке,
тот пробудил в себе способности, которые не будут дремать. Способности,
которые могут еще, благодаря терпеливой скромности, непоколебимой вере и
мужеству души, а не тела, как у тебя, достигнуть если не высшего знания, то
по крайней мере благородных результатов в человеческой жизни. Это постоянное
и деятельное влияние ты найдешь во всем, что ни предпримешь. Твоя душа среди
обыкновенных радостей будет стремиться к чему-то более святому, твое
честолюбие будет искать недостижимой для тебя цели. Но не думай, что этого
одного достаточно, чтобы достичь славы. Это чувство может точно так же
привести тебя к позору и преступлению. Это не что иное, как несовершенная и
новая сила, которая не будет давать тебе покоя. Направление, которое ты ей
дашь, докажет, исходит ли она от твоего доброго или злого гения.
Горе тебе, несчастное насекомое, попавшееся в сети, которыми ты опутал
свои члены и крылья! Ты не только вдыхал эликсир, но ты еще вызвал призрак!
Изо всех существ, наполняющих духовное пространство, для человека нет более
безжалостного врага; ты приподнял завесу, и не в моей более власти прикрыть
твои глаза благодетельным мраком. Знай по крайней мере, что все между нами,
самые великие и самые мудрые, действительно переступившие через порог, имели
первой задачей покорить себе ужасного призрака, сторожащего вход в духовный
мир. Знай, что тебе возможно избавиться от его ужасного взгляда; если он и
будет преследовать тебя, то не будет в состоянии вредить, пока ты будешь
бороться против мыслей, которые он внушает, и против ужаса, который он
вселяет. Ты должен его бояться более всего тогда, когда ты его не видишь.
Прощай теперь, ничтожное существо. Все, что я мог тебе сказать, чтобы
ободрить, предупредить и научить тебя, я сказал в этих строках. Не я, а ты
создал испытание, из которого, я надеюсь, ты выйдешь с миром. От чистого и
искреннего ученика я ничего не скрываю, для простого любопытного я -
непроницаемая загадка. У человека мысль есть единственное бессмертное
достояние, и не в моей власти материализовать или уничтожить идеи и
стремления, зародившиеся в тебе. Любой начинающий ученик мог бы взорвать
этот замок и сровнять эту гору с равниной, но сам учитель не имеет власти
сказать мысли, которую внушила его наука: "Перестань существовать". Ты
можешь скрывать мысль под тысячью новых форм, ты можешь передать ее в
очищенном и утонченном виде душе более возвышенной, но ты не можешь
уничтожить того, что находится в одном уме, что заключается в одной идее.
Всякая мысль есть душа. Поэтому ты и я, мы оба напрасно бы старались
вычеркнуть прошедшее и возвратить тебе слепую беззаботность твоей молодости.
Ты должен выдержать влияние эликсира, который ты вдыхал. Ты должен бороться
с призраком, который ты вызвал".
Письмо выпало из рук Глиндона. Различные чувства, сменявшие друг друга
по мере чтения письма, завершились отчаянием, которое следует обыкновенно за
неожиданной утратой надежды в сердце человеческом. Таинственный мир, цель
его страстных желаний, жертв, усилий, был навсегда потерян для него, и
потерян по его вине, из-за его дерзости и самоуверенности. Но Глиндон был не
такой человек, который стал бы долго обвинять себя. Его негодование не
замедлило обратиться против Мейнура, который признавался, что соблазнял его,
а теперь бросал на произвол, принес его в жертву этому ужасному призраку.
Упреки Мейнура более раздражили, чем смутили его. Какое преступление он
совершил, что заслужил такой суровый и презрительный тон? Разве это было так
преступно - находить удовольствие в улыбках и взглядах Филлиды? Разве сам
Занони не признавался в своей любви к Виоле? Разве он не увез ее, чтобы
сделать из нее свою подругу?
Глиндон никогда не спрашивал себя, существует ли разница между высокой,
одухотворенной любовью и чисто инстинктуальной. В чем же было тут
преступление, если он уступил соблазну, предназначенному для смелых натур?
Таинственная книга, нарочно оставленная Мейнуром, гласила: "Берегись
страха". Тогда разве не являлись все действия Мейнура по отношению к нему за
последнее время сознательной провокацией?
По мере того как эти мысли проносились в его голове, он начинал глядеть
на Мейнура как на устроившего ловушку, нарочно на его несчастье, или как на
обманщика, который знал, что не мог осуществить внушенных им больших надежд.
Обдумывая внимательно угрозы и таинственные предостережения Мейнура, он
нашел в них чисто аллегорический смысл - жаргон платоников и пифагорейцев.
Малопомалу он убедил себя, что даже отвратительный призрак, который он
видел, был просто иллюзией, созданной искусством Мейнура. Яркое солнце,
освещавшее всю комнату, казалось, рассеяло все ужасы прошедшей ночи.
Гордость и досада еще более увеличивали его храбрость, он поспешно оделся и
вышел к Паоло с оживленным и самоуверенным видом.
- Итак, Паоло, - сказал он, - патрон, как вы его зовете, приказал вам
ждать меня и встретить на деревенском празднике?
- Да, через старого калеку-нищего. Я был сначала удивлен этим, так как
думал, что он уже далеко. Но для этих великих философов триста или четыреста
миль ничего не значат.
- Почему вы мне не сказали, что получили приказания Мейнура?
- Потому что старый нищий запретил мне это.
- Вы не видели его после танцев?
- Нет.
- Гм!
- Позвольте мне прислуживать вам, - сказал Паоло, переменяя тарелку
Глиндона и наполняя его стакан вином. - Я хотел бы, синьор, теперь, когда
патрон уехал, чтобы вы пожалели самого себя и спросили себя, для чего вам
дана молодость. Конечно, не для того, чтобы вы похоронили себя живым в этих
старых развалинах и погубили ваше тело и душу занятиями, которых, конечно,
не одобрил бы ни один святой.
- А разве святые покровительствуют вашим занятиям, синьор Паоло?
- Конечно, - отвечал он, немного смущенный, - для джентльмена, у
которого карманы полны пистолями, без сомнения, неприлично отбирать пистоли
у других, но для нас, бедняков, дело другое. Во всяком случае, я никогда не
забываю жертвовать Святой Деве десятую часть моих прибылей, а остальное я
великодушно делю с бедными. Ешьте, пейте, веселитесь, да простятся вам на
исповеди все ваши грешки, и мой вам совет: не влезайте в слишком большие
долги за короткое время. За ваше здоровье, синьор! А пост, между прочим,
кроме дней, предписанных всякому доброму католику, только вызывает
призраков.
- Призраков?
- Да. Дьявол всегда нападает на пустые желудки. Завидовать, ненавидеть,
воровать, грабить, убивать - ют естественные желания голодного человека.
Когда же хорошо пообедаешь, синьор, то находишься в мире со всем
человеческим родом. Отлично! Вы любите куропаток. Черт возьми! Я сам, когда
проведу только два или три дня в горах, не евши ничего, кроме черного хлеба,
тоже делаюсь свирепым. И это еще не самое страшное. Иногда я вижу чертиков,
прыгающих вокруг меня. Пост так же полон привидений, как поле битвы.
Глиндон нашел, что рассуждения его друга полны здравой философии, и
надо сознаться, что чем больше он ел и пил, тем больше воспоминание о
прошедшей ночи и разлуке с Мейнуром изглаживалось из его души.
Окно было открыто, и в него дул слабый ветерок, солнце сияло, вся
природа была счастлива и весела, а скоро и маэстро Паоло стал не менее
весел, чем природа. Он рассказывал о своих впечатлениях, путешествиях,
женщинах с увлекательной веселостью. Но Глиндон стал его слушать с еще
большим удовольствием, когда бандит с многозначительной улыбкой начал
славить глаза, губы, ножки и стан прекрасной Филлиды.
Этот человек казался воплощенным типом животной и чувственной жизни. Он
был бы для Фауста соблазнителем более опасным, чем Мефистофель. В его
открытой и веселой улыбке не было ни тени иронии, когда он восхвалял разные
удовольствия. Для человека, который только что узрел тщету тайных наук, его
веселье и беззаботное расположение духа было большим соблазном и опасностью,
чем вся холодная насмешливость ученого демона. Но когда Паоло ушел, обещая
навестить его завтра, англичанин пришел в более серьезное и сосредоточенное
расположение духа. Эликсир, казалось, действительно оказывал влияние,
которое ему приписывал Мейнур.
Глиндон медленно ходил по уединенному коридору, изредка останавливаясь,
чтобы взглянуть на обширную панораму, развертывающуюся у его ног.
Благородное вдохновение, мечты смелого и предприимчивого честолюбия,
ослепительные видения славы быстро проносились, сменяя друг друга в его
душе.
"Мейнур отказывает мне в своей тайной науке, - думал художник. -
Хорошо! Но он не мог лишить меня моего искусства".
Как! Кларенс Глиндон, ты возвращаешься к началу твоей карьеры? Значит,
Занони был прав.
Он вошел в комнату Мейнура; она была пуста, ни одной вазы, ни одного
растения. Книга исчезла. Никогда более он не вдохнет в себя чудного
эликсира! Однако в самой комнате, казалось, как будто еще сохранялась
какая-то чарующая атмосфера. В душе Глиндона загорелось страстное желание
творить...
Ты мечтаешь о жизни выше чувственной, о жизни, которая открыта гению,
которая дышит в бессмертном творении, которая вечно продолжается в
бессмертном имени! Где орудия твоего искусства? Истинный художник никогда не
имеет в них недостатка... Ты вернулся в свою комнату... белая стена - твое
полотно, кусок угля - твоя кисть, этого достаточно, чтобы начертать твой
замысел, который завтра может улетучиться.
Идея, наполнявшая воображение художника, была, несомненно, благородна и
возвышенна. Она была вызвана одной египетской мистерией, описанной историком
Диодором: суд живых над мертвыми. Труп, как следует набальзамированный,
клали на берегу священного озера, но прежде, чем помещать его в лодку,
которая должна была перевезти его на другую сторону для погребения, особые
судьи выслушивали все обвинения в адрес умершего, и если эти обвинения были
доказаны, то тело лишали почестей при погребении.
Мейнур рассказывал об этом ритуале и прибавлял к нему подробности,
которых нельзя было найти ни в одной книге; художник невольно заимствовал из
его описаний сюжет своей картины, придав ему реальность и силу. Он изобразил
могущественного и преступного деспота, против которого при жизни не мог
подняться ни малейший ропот, но на которого после смерти обрушились жалобы
рабов, скованных цепями, жертв, изувеченных в темницах, которые, бледные и
ужасные, точно сами они были мертвецы, требовали правосудия.
Рука художника со смелой свободой чертила эскиз. Несмотря на
несовершенство орудий, в его рисунке был виден не ученик, а мастер. Еще
оживленный эликсиром, он невольно передавал созданиям своей фантазии ту
жизнь, в которой было отказано ему самому. На заднем плане виднелась
громадная гробница, воздвигнутая ценою тысяч загубленных жизней.
Судьи сидели полукругом. Озеро тихо катило свои черные волны. Умерший
находился тут же. Теперь нечего бояться этого чела, которое уже не может
угрожающе нахмуриться. Эти бледные тени рабов, кажется, говорят! Разве не
могут рабы после смерти деспота отомстить ему? Твое произведение, Кларенс,
наблюдать еще за судьбой его ученика.)
"Я также питаю надежду иметь ученика. Но ужасы, которые должны
сопровождать его испытание, пугают меня! Я хочу снова посоветоваться с сыном
Света".
"Да! Адон-Аи, долгое время глухой к моим призывам, наконец явился мне,
и его славное появление даровало мне надежду. Возможно, Виола, наконец наши
души соединятся!"
"Мейнур! Пробудись от твоей апатии - радуйся! Новая душа явится в мире.
Новая душа, которая назовет меня отцом! Если те, для кого существуют тяготы
и радости человеческой жизни, должны трепетать от радости при мысли вновь
увидеть свое детство возродившимся в их детях, если при этом в них вновь
может возродиться Святая Невинность, которая является первой ступенью
существования, если они могут почувствовать, что на человека при этом
возлагается почти ангельская обязанность - с колыбели руководить новой
жизнью, а душу пестовать для Неба, - то можешь себе представить, как я
счастлив, встречая наследника всех этих даров, которые к тому же
удваиваются, будучи разделенными! Как я радуюсь при мысли, что могу
защищать, отвращать опасность, обучать и вести поток жизни, расширяя,
обогащая и углубляя его, к раю, из которого он вытекает! И на берегах этой
реки наши души соединятся, возлюбленная Мать. Наше дитя принесет нам
таинственную симпатию, которой нам еще недостает. И тогда какой призрак
станет тебя преследовать, какой ужас обеспокоит тебя, когда твое посвящение
совершится около колыбели твоего ребенка!"
Да, Виола! Ты теперь уже не то создание, которое на пороге твоего
неаполитанского жилища следило за неопределенными образами сшей фантазии; ты
уже не та, которая стремилась дать жизнь идеальной красоте на подмостках,
где иллюзия на час представляет небо и землю, до тех пор, пока усталый ум не
начинает снова видеть только показной блеск и машиниста сцены.
Твоя душа покоится в своем счастии, ее неопределенные стремления нашли
себе цель. Одно мгновение заключает в себе иногда чувство вечности, так как,
когда мы понастоящему счастливы, мы знаем, что умереть невозможно. Всегда,
когда душа чувствует самое себя, она чувствует вечную жизнь.
Твое посвящение отложено. Твои дни и ночи наполнены теперь только теми
видениями, которыми счастливое сердце убаюкивает воображение, чуждое зла.
Простите меня, сильфы, если я спрашиваю себя, не лучше ли, не
прекраснее ли подобные видения, чем вы...
Они стояли на берегу и глядели на солнце, исчезавшее в волнах. Сколько
времени жили они на острове? Не все ли это равно? Месяцы, годы, может быть,
- к чему считать это время счастья? Можно пережить целые века в одно
мгновение. Так мы измеряем порывы наших чувств или наши скорби длительностью
наших мечтаний или количеством чувств, порождаемых этими мечтаниями.
Солнце медленно закатывалось, воздух был душен и тяжел; на море
недалеко от берега неподвижно застыл величественный корабль, на деревьях ни
один листок не шевелился.
Виола приблизилась к Занони, какое-то предчувствие, которое она не
могла определить, заставляло быстрее биться ее сердце; она взглянула на
Занони и была поражена выражением его лица: оно являло озабоченность,
волнение, беспокойство.
- Это спокойствие пугает меня, - тихо сказала она.
Занони, казалось, не слыхал ее. Он тихо говорил сам с собою, его глаза
с беспокойством осматривали горизонт. Она не знала почему, но этот взгляд,
вопрошавший пространство, эти слова, произнесенные на неизвестном наречии,
смутно оживили в ней суеверное чувство. Она сделалась боязливее с того дня,
когда узнала, что должна стать матерью. Странный кризис в жизни женщины и ее
любви! Что-то, что еще не родилось, оспаривает уже ее сердце у того, кто до
сих пор безраздельно господствовал в нем.
- Занони! Посмотри на меня, - сказала она, беря его за руку.
Он повернулся к ней.
- Ты бледна, Виола! Твои руки дрожат.
- Это правда, я чувствую, точно какой-то враг приближается к нам.
- И твой инстинкт не обманывает тебя. К нам действительно приближается
враг. Я вижу его сквозь эту тяжелую атмосферу, я слышу его сквозь молчание.
Видишь ли ты, сколько насекомых на листьях? Они почти невидимы. Они следуют
за дыханием врага. Это поветрие бубонной чумы!
Он еще говорил, как вдруг с ветвей дерева, под которым они стояли, к
ногам Виолы упала птица, она взмахнула несколько раз крыльями, вытянулась и
замерла.
- О, Виола, - сказал Занони с глубоким волнением, - вот смерть! Разве
ты не боишься умереть?
- Оставить тебя? О да!
- Но если бы я мог передать тебе тайну, как победить смерть, если бы я
мог остановить для твоей молодости течение времени, если бы я мог...
Он вдруг остановился, взгляд Виолы выражал ужас, лицо и губы были
бледны.
- Не говори мне так, не смотри на меня так, - сказала она, невольно
отстраняясь. - Ты меня пугаешь... О! Не говори так, я стала бы бояться, не
за себя, но за моего ребенка!
- Твоего ребенка! Но разве бы ты отказалась для твоего ребенка от этого
чудного дара?
- Занони!
- Ну, что же?
- Солнце исчезло у нас из глаз, но для того, чтобы показаться другим
глазам. Исчезнуть из этого света - это значит жить там, наверху. О, мой
возлюбленный! О, мой супруг, - продолжала она со странной и неожиданной
живостью, - скажи мне, что ты шутил, что ты хотел посмеяться над моим
легковерием! Чума не так ужасна, как твои слова.
Чело Занони омрачилось, он молча глядел на нее несколько секунд.
- Что дает тебе право сомневаться по мне? - почти сурово спросил он.
- О! Прости меня, прости! Ничто! - вскричала Виола, рыдая и бросаясь
ему на грудь. - Я не хочу верить даже твоим словам, если они обвиняют тебя.
Он молча вытер поцелуем слезы Виолы.
- Ах! - произнесла она с прелестной детской улыбкой. - Ты хотел дать
мне талисман от чумы; видишь, я беру его у тебя сама.
И она положила руку на маленький античный амулет, который он носил на
шее.
- Ты не можешь себе представить, до какой степени эта вещица сделала
меня ревнивой к твоему прошлому, Занони! Это какой-нибудь залог любви, без
сомнения? Но нет, ты не любил ту, которая тебе его дала, так, как ты меня
любишь, хочешь, я украду у тебя твой амулет?
- Дитя! - нежно сказал Занони. - Та, которая повесила его на мою шею,
принимала это действительно за талисман, потому что она была так же
суеверна, как и ты, для меня он больше, чем магический амулет: это
воспоминание прекрасного, теперь погибшего времени, когда меня любили, не
сомневаясь.
Он сказал эти слова с интонацией печального упрека, который проник в
сердце Виолы, но затем его тон вдруг принял торжественность, остановившую
порыв чувств Виолы.
- Может быть, наступит день, Виола, - прибавил он, - когда этот
талисман перейдет с моей груди на твою, когда ты лучше поймешь меня, _когда
законы нашего существования будут одинаковы_.
Он медленно повернулся, и они тихими шагами пошли домой, но страх,
несмотря на все усилия изгнать его, оставался в сердце Виолы. Она была
итальянка и католичка, она имела все предрассудки своей родной страны. Она
ушла в свою комнату и начала молиться перед образом святого Януария, который
ее духовник дал ей в детстве и который всюду сопровождал ее. Она считала
невозможным с ним когда-нибудь расстаться.
На другой день, проснувшись, Занони нашел у себя на шее образок
святого, рядом с мистическим амулетом.
- Теперь тебе нечего бояться чумы, - сказала Виола, смеясь и плача, - а
когда ты почувствуешь желание говорить со мною, как вчера, святой будет
рядом, чтобы остановить тебя.
Ну что, Занони, ответь теперь - может ли действительно существовать
родство мысли душ, кроме как среди равных?
Чума действительно разразилась, надо было оставить остров, их
излюбленное убежище. Могущественный маг, _ты не имеешь никакой власти спасти
тех, кого любишь_. Прощай, убежище любви и счастья, дорогие места
спокойствия и безопасности! Беглецы, вы можете найти страны столь же
прекрасные, но это время - может ли оно когда-нибудь вернуться? И кто может
поручиться, что сердце не изменяется вместе с местом своего счастья, что оно
ничего не теряет, оставляя места, где мы впервые жили с любимой? Малейший
уголок заключает в них столько воспоминаний. Прошедшее, наполненное любовью,
кажется, отвечает за будущее. Если вами овладевает мысль менее добрая, вам
стоит взглянуть на какое-нибудь дерево, под сенью которого было произнесено
столько клятв и слезы были стерты поцелуями, и вы возвращаетесь к первым
минутам счастья. Но не то под кровлей, где ничто не говорит об этих первых
минутах блаженства, где недостает красноречивого голоса воспоминаний. Да и
разве тот, кто испытал глубокую привязанность, не скажет вам, что она
изменяется с переменой места?
Дуйте же сильнее, благословенные ветры, раздувайтесь паруса, прочь из
края, где Смерть сменила царство Любви! Проплывают мимо берега, новые
картины сменяют зеленые холмы и апельсиновые рощи Свадебного острова. Вдали
уже видны мерцающие в лунном свете колонны храма, который афиняне посвятили
Богине Мудрости. И, стоя на корме несущегося вперед судна, посреди крепнущей
бури, почитатель, переживший свою Богиню, тихо произнес: "Неужели мудрость
веков не принесла мне более счастливых часов, не озарила большими радостями,
чем те, что получили от нее Пастух или землепашец, не знающие иного мира,
кроме милого их сердцу деревенского уголка, иных наслаждений, кроме поцелуя
и улыбки родного очага?"
А луна, равно льющая свой свет и на развалины храма, покинутого богами,
отошедшей в прошлое веры, и на хижину крестьянина, и на незапамятную вершину
горы с покрывающим ее бренным растительным миром, казалось, спокойно и
презрительно улыбалась в ответ человеку, который, возможно, видел, как
возводили этот храм, и кто в ходе своей невероятной, таинственной жизни,
может быть, еще увидит, как эта гора разрушится до основания.
Читатель помнит, что мы оставили Паоло у изголовья Глиндона.
Проснувшись от глубокого сна, англичанин вскрикнул и закрыл лицо руками,
вспомнив ужасную ночь, проведенную им в таинственной комнате.
- С добрым утром, синьор! - весело сказал Паоло. - Черт возьми, вы
крепко спали!
Звук этого здорового голоса рассеял все видения, еще носившиеся в
памяти Глиндона.
Он сел на постели.
- Где вы меня нашли? Почему вы здесь?
- Где я вас нашел? - с удивлением повторил Паоло. - В вашей постели.
Почему я здесь? Потому что патрон приказал мне ждать вашего пробуждения и
спросить, каковы будут ваши приказания.
- Патрон! Мейнур! Значит, он приехал?
- И уехал, синьор. Он оставил вам это письмо.
- Дайте его и ждите, пока я встану.
- К вашим услугам. Я заказал отличный завтрак, вы должны быть голодны.
Я неплохой повар, как это и подобает сыну монаха. Вы будете в восторге от
моего таланта приготовлять рыбу. Надеюсь, что моя песня вам не надоедает, я
всегда пою, приготовляя салат, тогда кушанье выходит вкуснее.
Паоло перебросил через плечо карабин и, оставив комнату, запер дверь.
Между тем Глиндон уже развернул письмо Мейнура.
"В тот день, когда я принял тебя в ученики, - писал Мейнур, - я обещал
Занони, что если первые опыты убедят меня, что ты должен увеличить собою
число тех, которые напрасно стремились стать членами нашего братства, то я
не доведу тебя до несчастья и гибели, я возвращу тебя свету. Твое испытание
было самое легкое, какому только подвергается неофит; я потребовал от тебя
только одного: воздержаться от твоих чувственных инстинктов и покориться
короткому испытанию, которое доказало бы твое терпение и веру. Возвращайся к
твоему миру, ты не принадлежишь к числу тех, которые могли бы стремиться к
нашему.
Это я поручил Паоло принять тебя в круг танцующих на празднике, это я
заставил старого нищего попросить у тебя милостыню, это я оставил открытой
книгу, которую ты мог прочесть, не иначе как нарушив мои приказания. Ну, ты
видел, что ждет тебя на пороге тайной науки, ты видел, лицом к лицу, первого
врага, который угрожает тому, кто еще находится под властью страстей. Ты
удивляешься, что я навсегда запираю перед тобой двери? Разве ты не понял на-
конец, что нужно иметь душу, очищенную и закаленную не чудесными напитками,
но своими собственными достоинствами, чтобы переступить через порог
духовного мира и победить врага? Несчастный! Вся моя наука бесполезна для
человека дерзновенного и чувственного, для того, кто стремится узнать наши
тайны только затем, чтобы профанировать их, чтобы употребить их для грубых
удовольствий и эгоистического порока. Почему обманщики и колдуны прошедших
веков погибали, стараясь проникнуть в тайны, которые должны очищать, а не
развращать? Они утверждали, будто владеют философским камнем, и умерли в
нищете, хвастали, что обладают эликсиром бессмертия, и сошли в могилу,
поседев раньше времени. Легенды утверждают, будто они были разорваны на
клочки дьяволом. Да, это был демон их нечистых желаний и преступных
стремлений. Чего они желали, того же и ты желаешь, и, будь у тебя крылья
серафима, ты не мог бы подняться над землею. Твоя жажда тайной науки есть
только вздорная самонадеянность. Твое желание счастья - болезненная жажда
нечистых плотских наслаждений! Даже твоя любовь, которая обыкновенно
облагораживает самые низкие души, есть просто первая вспышка похоти,
смешанная с отвратительными расчетами холодной измены! И ты - один из нас?!
Ты - член нашего возвышенного братства?! Орел может руководить к солнцу
только полет орленка. Я оставляю тебя земле.
Но ты, несчастный, непослушный и нечестивый, ты вдыхал эликсир; ты
навлек на себя отвратительного и безжалостного врага. Ты один можешь
прогнать призрак, который вызвал. Ты должен возвратиться в свет; но только
после того, как ты понесешь наказание, и с большим усилием тебе удастся
возвратить себе спокойствие и радости жизни, которую ты бросил.
Вот что я могу сказать, чтобы поддержать тебя: кто присвоил себе хоть
небольшую дозу жизненной энергии, заключающейся в этом таинственном напитке,
тот пробудил в себе способности, которые не будут дремать. Способности,
которые могут еще, благодаря терпеливой скромности, непоколебимой вере и
мужеству души, а не тела, как у тебя, достигнуть если не высшего знания, то
по крайней мере благородных результатов в человеческой жизни. Это постоянное
и деятельное влияние ты найдешь во всем, что ни предпримешь. Твоя душа среди
обыкновенных радостей будет стремиться к чему-то более святому, твое
честолюбие будет искать недостижимой для тебя цели. Но не думай, что этого
одного достаточно, чтобы достичь славы. Это чувство может точно так же
привести тебя к позору и преступлению. Это не что иное, как несовершенная и
новая сила, которая не будет давать тебе покоя. Направление, которое ты ей
дашь, докажет, исходит ли она от твоего доброго или злого гения.
Горе тебе, несчастное насекомое, попавшееся в сети, которыми ты опутал
свои члены и крылья! Ты не только вдыхал эликсир, но ты еще вызвал призрак!
Изо всех существ, наполняющих духовное пространство, для человека нет более
безжалостного врага; ты приподнял завесу, и не в моей более власти прикрыть
твои глаза благодетельным мраком. Знай по крайней мере, что все между нами,
самые великие и самые мудрые, действительно переступившие через порог, имели
первой задачей покорить себе ужасного призрака, сторожащего вход в духовный
мир. Знай, что тебе возможно избавиться от его ужасного взгляда; если он и
будет преследовать тебя, то не будет в состоянии вредить, пока ты будешь
бороться против мыслей, которые он внушает, и против ужаса, который он
вселяет. Ты должен его бояться более всего тогда, когда ты его не видишь.
Прощай теперь, ничтожное существо. Все, что я мог тебе сказать, чтобы
ободрить, предупредить и научить тебя, я сказал в этих строках. Не я, а ты
создал испытание, из которого, я надеюсь, ты выйдешь с миром. От чистого и
искреннего ученика я ничего не скрываю, для простого любопытного я -
непроницаемая загадка. У человека мысль есть единственное бессмертное
достояние, и не в моей власти материализовать или уничтожить идеи и
стремления, зародившиеся в тебе. Любой начинающий ученик мог бы взорвать
этот замок и сровнять эту гору с равниной, но сам учитель не имеет власти
сказать мысли, которую внушила его наука: "Перестань существовать". Ты
можешь скрывать мысль под тысячью новых форм, ты можешь передать ее в
очищенном и утонченном виде душе более возвышенной, но ты не можешь
уничтожить того, что находится в одном уме, что заключается в одной идее.
Всякая мысль есть душа. Поэтому ты и я, мы оба напрасно бы старались
вычеркнуть прошедшее и возвратить тебе слепую беззаботность твоей молодости.
Ты должен выдержать влияние эликсира, который ты вдыхал. Ты должен бороться
с призраком, который ты вызвал".
Письмо выпало из рук Глиндона. Различные чувства, сменявшие друг друга
по мере чтения письма, завершились отчаянием, которое следует обыкновенно за
неожиданной утратой надежды в сердце человеческом. Таинственный мир, цель
его страстных желаний, жертв, усилий, был навсегда потерян для него, и
потерян по его вине, из-за его дерзости и самоуверенности. Но Глиндон был не
такой человек, который стал бы долго обвинять себя. Его негодование не
замедлило обратиться против Мейнура, который признавался, что соблазнял его,
а теперь бросал на произвол, принес его в жертву этому ужасному призраку.
Упреки Мейнура более раздражили, чем смутили его. Какое преступление он
совершил, что заслужил такой суровый и презрительный тон? Разве это было так
преступно - находить удовольствие в улыбках и взглядах Филлиды? Разве сам
Занони не признавался в своей любви к Виоле? Разве он не увез ее, чтобы
сделать из нее свою подругу?
Глиндон никогда не спрашивал себя, существует ли разница между высокой,
одухотворенной любовью и чисто инстинктуальной. В чем же было тут
преступление, если он уступил соблазну, предназначенному для смелых натур?
Таинственная книга, нарочно оставленная Мейнуром, гласила: "Берегись
страха". Тогда разве не являлись все действия Мейнура по отношению к нему за
последнее время сознательной провокацией?
По мере того как эти мысли проносились в его голове, он начинал глядеть
на Мейнура как на устроившего ловушку, нарочно на его несчастье, или как на
обманщика, который знал, что не мог осуществить внушенных им больших надежд.
Обдумывая внимательно угрозы и таинственные предостережения Мейнура, он
нашел в них чисто аллегорический смысл - жаргон платоников и пифагорейцев.
Малопомалу он убедил себя, что даже отвратительный призрак, который он
видел, был просто иллюзией, созданной искусством Мейнура. Яркое солнце,
освещавшее всю комнату, казалось, рассеяло все ужасы прошедшей ночи.
Гордость и досада еще более увеличивали его храбрость, он поспешно оделся и
вышел к Паоло с оживленным и самоуверенным видом.
- Итак, Паоло, - сказал он, - патрон, как вы его зовете, приказал вам
ждать меня и встретить на деревенском празднике?
- Да, через старого калеку-нищего. Я был сначала удивлен этим, так как
думал, что он уже далеко. Но для этих великих философов триста или четыреста
миль ничего не значат.
- Почему вы мне не сказали, что получили приказания Мейнура?
- Потому что старый нищий запретил мне это.
- Вы не видели его после танцев?
- Нет.
- Гм!
- Позвольте мне прислуживать вам, - сказал Паоло, переменяя тарелку
Глиндона и наполняя его стакан вином. - Я хотел бы, синьор, теперь, когда
патрон уехал, чтобы вы пожалели самого себя и спросили себя, для чего вам
дана молодость. Конечно, не для того, чтобы вы похоронили себя живым в этих
старых развалинах и погубили ваше тело и душу занятиями, которых, конечно,
не одобрил бы ни один святой.
- А разве святые покровительствуют вашим занятиям, синьор Паоло?
- Конечно, - отвечал он, немного смущенный, - для джентльмена, у
которого карманы полны пистолями, без сомнения, неприлично отбирать пистоли
у других, но для нас, бедняков, дело другое. Во всяком случае, я никогда не
забываю жертвовать Святой Деве десятую часть моих прибылей, а остальное я
великодушно делю с бедными. Ешьте, пейте, веселитесь, да простятся вам на
исповеди все ваши грешки, и мой вам совет: не влезайте в слишком большие
долги за короткое время. За ваше здоровье, синьор! А пост, между прочим,
кроме дней, предписанных всякому доброму католику, только вызывает
призраков.
- Призраков?
- Да. Дьявол всегда нападает на пустые желудки. Завидовать, ненавидеть,
воровать, грабить, убивать - ют естественные желания голодного человека.
Когда же хорошо пообедаешь, синьор, то находишься в мире со всем
человеческим родом. Отлично! Вы любите куропаток. Черт возьми! Я сам, когда
проведу только два или три дня в горах, не евши ничего, кроме черного хлеба,
тоже делаюсь свирепым. И это еще не самое страшное. Иногда я вижу чертиков,
прыгающих вокруг меня. Пост так же полон привидений, как поле битвы.
Глиндон нашел, что рассуждения его друга полны здравой философии, и
надо сознаться, что чем больше он ел и пил, тем больше воспоминание о
прошедшей ночи и разлуке с Мейнуром изглаживалось из его души.
Окно было открыто, и в него дул слабый ветерок, солнце сияло, вся
природа была счастлива и весела, а скоро и маэстро Паоло стал не менее
весел, чем природа. Он рассказывал о своих впечатлениях, путешествиях,
женщинах с увлекательной веселостью. Но Глиндон стал его слушать с еще
большим удовольствием, когда бандит с многозначительной улыбкой начал
славить глаза, губы, ножки и стан прекрасной Филлиды.
Этот человек казался воплощенным типом животной и чувственной жизни. Он
был бы для Фауста соблазнителем более опасным, чем Мефистофель. В его
открытой и веселой улыбке не было ни тени иронии, когда он восхвалял разные
удовольствия. Для человека, который только что узрел тщету тайных наук, его
веселье и беззаботное расположение духа было большим соблазном и опасностью,
чем вся холодная насмешливость ученого демона. Но когда Паоло ушел, обещая
навестить его завтра, англичанин пришел в более серьезное и сосредоточенное
расположение духа. Эликсир, казалось, действительно оказывал влияние,
которое ему приписывал Мейнур.
Глиндон медленно ходил по уединенному коридору, изредка останавливаясь,
чтобы взглянуть на обширную панораму, развертывающуюся у его ног.
Благородное вдохновение, мечты смелого и предприимчивого честолюбия,
ослепительные видения славы быстро проносились, сменяя друг друга в его
душе.
"Мейнур отказывает мне в своей тайной науке, - думал художник. -
Хорошо! Но он не мог лишить меня моего искусства".
Как! Кларенс Глиндон, ты возвращаешься к началу твоей карьеры? Значит,
Занони был прав.
Он вошел в комнату Мейнура; она была пуста, ни одной вазы, ни одного
растения. Книга исчезла. Никогда более он не вдохнет в себя чудного
эликсира! Однако в самой комнате, казалось, как будто еще сохранялась
какая-то чарующая атмосфера. В душе Глиндона загорелось страстное желание
творить...
Ты мечтаешь о жизни выше чувственной, о жизни, которая открыта гению,
которая дышит в бессмертном творении, которая вечно продолжается в
бессмертном имени! Где орудия твоего искусства? Истинный художник никогда не
имеет в них недостатка... Ты вернулся в свою комнату... белая стена - твое
полотно, кусок угля - твоя кисть, этого достаточно, чтобы начертать твой
замысел, который завтра может улетучиться.
Идея, наполнявшая воображение художника, была, несомненно, благородна и
возвышенна. Она была вызвана одной египетской мистерией, описанной историком
Диодором: суд живых над мертвыми. Труп, как следует набальзамированный,
клали на берегу священного озера, но прежде, чем помещать его в лодку,
которая должна была перевезти его на другую сторону для погребения, особые
судьи выслушивали все обвинения в адрес умершего, и если эти обвинения были
доказаны, то тело лишали почестей при погребении.
Мейнур рассказывал об этом ритуале и прибавлял к нему подробности,
которых нельзя было найти ни в одной книге; художник невольно заимствовал из
его описаний сюжет своей картины, придав ему реальность и силу. Он изобразил
могущественного и преступного деспота, против которого при жизни не мог
подняться ни малейший ропот, но на которого после смерти обрушились жалобы
рабов, скованных цепями, жертв, изувеченных в темницах, которые, бледные и
ужасные, точно сами они были мертвецы, требовали правосудия.
Рука художника со смелой свободой чертила эскиз. Несмотря на
несовершенство орудий, в его рисунке был виден не ученик, а мастер. Еще
оживленный эликсиром, он невольно передавал созданиям своей фантазии ту
жизнь, в которой было отказано ему самому. На заднем плане виднелась
громадная гробница, воздвигнутая ценою тысяч загубленных жизней.
Судьи сидели полукругом. Озеро тихо катило свои черные волны. Умерший
находился тут же. Теперь нечего бояться этого чела, которое уже не может
угрожающе нахмуриться. Эти бледные тени рабов, кажется, говорят! Разве не
могут рабы после смерти деспота отомстить ему? Твое произведение, Кларенс,