Бульвер-Литтон Эдвард Джордж. Призрак

прекрасных; когда, весь в благородном порыве к знанию, ученый вдруг
сталкивается со Смертью, захлопывающей двери в волшебную страну, которая
только начала открываться перед ним, - как естественно тогда для нас
стремление жить; как естественно сделать главным предметом исследования
возможность вечной жизни! Но отсюда, из моей башни времени, оглядывая
мрачное прошлое и глядя в сияющее будущее, я познаю, как сладко и как славно
для великих сердец положить жизнь за то, что они любят! Я видел, как отец
пожертвовал собой ради сына! Ему предъявили обвинения, которые он мог бы
опровергнуть одним лишь словом, - его приняли за его сына. Какую радость
принесла ему эта ошибка! Он сознался в благороднейших преступлениях доблести
и верности, которые действительно совершил его сын, - и взошел на плаху в
великой радости, что его смерть будет не напрасной, что она спасет данную им
же жизнь! Я видел женщин, юных и нежных, в расцвете красоты, которые по
собственной воле заточили себя в монастырь. Руки, запятнанные кровью святых,
сняли решетку, отделяющую их от остального мира, и велели им забыть свой
обет и отречься от низложенного этими дьяволами Всевышнего, найти себе
друзей и возлюбленных и стать свободными. А ведь некоторые из этих юных
сердец любили и, несмотря на внутренние борения, продолжали любить.
Отреклись ли они от данного ими обета? Отказались ли от веры? Нет! Даже
любовь не прельстила их. Мейнур, все они предпочли умереть! Откуда же такое
мужество? Причина в том, что такие _сердца живут в жизни более отвлеченной и
святой, чем их собственная телесная жизнь. Жить вечно на этой земле - значит
жить не в чем ином, как в своей божественной сути_. Воистину, даже среди
этой кровавой мясорубки Всевышний доказывает человеку святость своего слуги,
Смерти!

* * *

Я снова видел тебя в духе; я видел и благословил тебя, мое дорогое
дитя! А ты, узнаешь ли ты меня в своих снах? Не чувствуешь ли ты сквозь сон
биений моего сердца? Не слышишь ли ты шума крыльев ангельских существ,
которыми я еще могу окружать тебя, чтобы защитить и спасти? И когда после
пробуждения улетают твои грезы, когда твои глаза открываются навстречу
солнечным лучам, не ищут ли они вокруг себя и не спрашивают ли они мать с
молчаливым укором, почему она отняла тебя у отца?
Виола! Не раскаиваешься ли ты? Чтобы спастись от воображаемых ужасов,
не явилась ли ты в самое логовище ужаса, где царствует видимая, воплощенная
опасность? Если бы только мы могли встретиться, не упала ли бы ты на эту
грудь, которую заставила так страдать? И не почувствовала бы ты, бедная
странница среди бури, что нашла наконец убежище?
Мейнур, мои поиски по-прежнему тщетны. Я ищу ее всюду, даже среди их
судей и шпионов, но не нашел пока ее след. Я знаю, что она здесь, я
инстинктивно чувствую это, дыхание моего ребенка кажется мне теплее и ближе!
Глазами, полными ядовитой ненависти, они смотрят, как я иду по их
улицам. Одним взглядом я обезоруживаю их злобу и очаровываю василисков.
Повсюду я вижу следы и ощущаю присутствие Призрака, который стоит на пороге
и чьи жертвы - это души, желающие _дерзать и стремиться_ и могущие лишь
_трепетать от страха_. Я вижу нечто неопределенное и лишенное четких
очертаний, шествующее впереди простых смертных из плоти и крови и
указывающее им путь. Мимо меня крадущейся походкой прошел Робеспьер. Его
сердце терзали эти внушающие ужас глаза. Я окинул взглядом сверху их Сенат.
На полу, весь съежившись, сидел зловещий Призрак. Он нашел себе приют в
городе Страха. Кто же в самом деле эти будущие строители нового мира?
Подобно ученикам, тщетно стремившимся приобщиться к высшему знанию, они
посягнули на то, что им не по силам. Из этого мира земных очевидностей и
осязаемых форм они ступили в страну призрачных теней, и ее омерзительный
хранитель схватил их как свою добычу. Я взглянул в трепещущую от страха душу
тирана, неуверенно проковылявшего мимо меня. Там, среди развалин тысячи
систем, целью которых было достичь добродетели, сидело Преступление и
тряслось мелкой дрожью в отчаянии и одиночестве. И все же этот человек
единственный Мыслитель, единственный достойный Претендент среди них всех. Он
все еще надеется, что будущее, в котором воцарятся милосердие и мир,
наступит - да, кстати, когда именно оно наступит? Когда он расправится со
всеми врагами? Глупец! Каждая капля вновь пролитой крови порождает новых
врагов. Ведомый глазами Невыразимого, он идет навстречу собственной гибели.
О Виола! Твоя невинность хранит тебя! Ты, которую блаженство
человеческой любви отгородило даже от мечтаний об эфирной бесплотности
душевной красоты, делающей твое сердце вселенной, заполненной картинами
более прекрасными, чем те, которые может наблюдать странник, устремляющий
свой взор на вечернюю звезду, - разве не та же чистая любовь окружает тебя
своим нежным очарованием даже здесь, где атмосфера страха рассеивается от
соприкосновения с жизнью, слишком невинной для мудрости?"

IV

В клубах стоит лихорадочный гул. Лица вождей сосредоточенно-угрюмы.
Черный Анрио весь в движении. Он мечется среди своих вооруженных отрядов,
бормоча на ходу: "Робеспьер, которого вы так любите, в опасности!" Робеспьер
охвачен волнением, список его жертв с каждым часом становится все больше.
Тальен, Макдуфф {Персонаж трагедии Шекспира "Макбет".} обреченного Макбета,
пытается вселить мужество в своих побледневших заговорщиков. По улицам
тяжело громыхают двуколки. Лавки закрыты - горожане пресытились кровью и
хотят мира. И каждую ночь толпы детей Революции заполняют восемьдесят
театров, чтобы посмеяться над колкими репликами комедиантов или оплакать
воображаемые горести вымышленных героев!
В маленькой комнате, в самой середине громадного города, сидела мать и
любовалась своим ребенком. Был ясный и теплый день. Ребенок, лежа у ног
Виолы, протягивал свои пухлые ручонки, точно желая схватить пылинки, весело
танцующие в солнечном луче. Мать отвернулась от этой дивной картины, которая
усилила ее грусть. Она печально вздохнула.
Неужели это та самая Виола, которую мы видели блестящей и цветущей под
солнцем Греции? Как она изменилась! Как она бледна и утомлена! Она сидела
рассеянно, опустив руки на колени; улыбка, прежде не сходившая с ее губ,
исчезла. Какое-то тупое и тяжелое отчаяние придавило ее. Она устало и
равнодушно глядела на солнечные лучи, проникавшие в комнату. Ее жизнь стала
увядать с тех пор, как она порвала связь с источником, питавшим ее.
Неожиданный приступ страха и суеверной боязни, заставивший ее бросить
Занони, исчез с той минуты, как она ступила на чужую землю. Тогда она
поняла, что вся ее жизнь заключалась в улыбке, которую она бросила; но она
не раскаивалась: страх прошел, но суеверная боязнь осталась. Виола еще
верила, что спасла своего ребенка от мрачной и преступной магии, о которой
так много говорят предания всех стран, но которые нигде не пользуются таким
доверием и не внушают такого ужаса, как в Южной Италии. Эта уверенность
подтверждалась таинственными словами Глиндона и тем, что она сама знала об
ужасной перемене, случившейся с этим человеком, выдававшим себя за жертву
колдовства. И хотя она не раскаивалась, но ее воля была сломлена.
После их приезда в Париж Виола не видела более своей спутницы, верной
жены. Не прошло и трех недель, как муж и жена были казнены. И теперь впервые
тяжкие нужды повседневной жизни предстали перед прекрасной неаполитанкой. Ее
профессия, дававшая голос и форму искусству поэзии и пения, артистическая
среда, в которой прошли ее первые годы, вызывала эйфорию и возвышала ее над
обыденным существованием. Жизнь артиста стоит на границе идеального и
реального. Но эта жизнь была навсегда закрыта для той, которая некогда была
идолом всего Неаполя. Ей, которая поднялась до высот страстной и глубокой
любви, казалось, что ее собственный гений, воплощавший на сцене мысли
других, растворился в гении, который порождает все мысли из себя самого. И
это было бы самой большой неверностью по отношению к тому, кого она
потеряла, если бы она снова унизилась до того, чтобы жить аплодисментами
других. Таким образом, не желая принимать милостыню от Глиндона, она нашла
убежище и средства к существованию для себя и ребенка, занявшись самыми
простыми и смиренными ремеслами, доступными для ее пола.
И дитя словно мстило за отца. Ребенок рос, расцветал и развивался.
Казалось, что его защищало что-то еще, кроме влияния матери. Его сон был так
крепок, что удар грома не разбудил бы его, и во время сна он протягивал
ручонки, точно обнимая кого-то; его уста часто шептали неясные звуки,
выражавшие признательность, но не ей, - нередко на его ланитах сиял
неземной, райский румянец, а на губах играла улыбка, исполненная
таинственной радости.
Потом, когда он просыпался, его пристальный взгляд искал кого-то, но не
ее, и наконец останавливался на ее бледном лице с печальным и молчаливым
упреком.
Никогда до тех пор Виола не чувствовала всей силы ее любви к Занони,
никогда не понимала она так хорошо, что мысли, чувства, сердце, душа и жизнь
- все было в ней разбито и омертвело, после того как она обрекла себя на
разлуку с тем, кому была предназначена. Она не слышала раскатов грома
бушевавшей вокруг нее грозы. Только тогда, когда бледный и измученный
Глиндон каждый день, как привидение, проскальзывал к ней, дитя беззаботной
Италии, она понимала, как смертелен воздух, окружающий ее. Но в этой чистоте
пассивной, бессознательной, почти механической жизни в логове диких зверей
она оставалась по-прежнему спокойна и невозмутима.
Дверь быстро отворилась, и вошел Глиндон. Он казался взволнованным
более обыкновенного.
- Это вы, Кларенс, - сказала она слабым и кротким голосом, - я не
надеялась видеть вас так рано.
- Кто может рассчитывать в Париже время? - спросил Глиндон с пугающей
улыбкой. - Разве не довольно того, что я здесь? Ваше спокойствие среди этих
ужасов пугает меня. Вы спокойно говорите мне: "Прощайте!" Вы спокойно
приветствуете меня: "Здравствуйте!" Будто на каждом углу не скрывается
шпион, будто каждый день не учиняют резню.
- Простите меня, но весь мой мир заключается в этих стенах. Я едва могу
верить всем вашим рассказам. Все здесь, кроме этого маленького существа, - и
она указала на ребенка, - кажется настолько мертвым, что даже в могиле
нельзя быть равнодушнее к людским преступлениям.
Глиндон молчал несколько минут, глядя со странным смешанным чувством на
это лицо и на все это существо, еще столь молодое и уже окутанное таким
печальным покоем, когда кажется, что сердце сознает себя уже постаревшим.
- Виола! - сказал он наконец с плохо сдерживаемым волнением. - В таких
ли обстоятельствах я надеялся вас видеть? Это ли я надеялся чувствовать
около вас и к вам, когда мы впервые встретились в Неаполе? Почему вы
оттолкнули тогда мою любовь? Или почему моя любовь была недостойна вас? Не
бойтесь, дайте мне вашу руку! Для меня уже никогда не сможет возвратиться
сладкое чувство этой юношеской любви. Я испытываю к вам только то, что
чувствовал бы брат к молодой и одинокой сестре. С вами, в вашем присутствии,
как бы печально оно ни было, мне кажется, что я дышу самым чистым воздухом
моих прошедших дней. Только здесь отвратительный Призрак перестает меня
преследовать. Я даже почти забываю про смерть, которая следует за мною по
пятам, как тень. Но, может быть, нас еще ждут лучшие дни. Виола, я начинаю
наконец понимать, хотя еще смутно, как победить Призрак, который отравляет
мою жизнь. Его следует встречать храбро и бросить ему вызов. Я говорил вам,
что в кутеже, в разврате он не преследует меня, я могу теперь понять мрачное
предупреждение Мейнура: "Ты должен опасаться Призрака в особенности тогда,
когда он невидим. В минуты же спокойных и добродетельных решений он
появляется..." Да, я вижу его сейчас, там, там, с его ужасным взглядом! - И
пот выступил у него на лбу. - Но я не желаю, чтобы он отвратил меня от
такого решения. Я гляжу ему в лицо, и постепенно он исчезает во тьме.
Он замолчал, глаза его с диким восторгом остановились на освещенном
солнцем пространстве, затем он прибавил с тяжелым вздохом:
- Виола, я нашел средство бежать. Мы оставим этот проклятый город и
постараемся в какой-нибудь другой стране взаимно утешить друг друга и забыть
прошлое.
- Нет, - спокойно отвечала Виола, - я не хочу двигаться с места до тех
пор, пока меня не отнесут на место последнего упокоения. Я видела его
сегодня во сне, Кларенс, видела в первый раз со времени нашей разлуки, и...
не улыбайтесь, мне казалось, что он прощал беглянку и звал меня своей женой!
Этот сон еще витает в этой комнате. Может быть, я еще раз увижу его, прежде
чем умру.
- Не говорите о нем, об этом демоне! - вскричал Глиндон, с гневом
топнув ногой. - Благодарите Небо за все обстоятельства, которые помогли вам
вырваться от него!
- Молчите! - проговорила Виола.
Она хотела продолжать, но ее глаза остановились на ребенке. Он стоял в
самом центре столпа солнечных лучей, освещавших комнату; лучи, казалось,
окружали нимбом его голову с золотыми кудрями и венчали ее золотой короной.
Во всей этой маленькой прелестной фигурке, в больших спокойных глазах было
что-то внушавшее благоговение, заставлявшее сердце Виолы сильнее биться от
материнской гордости. При последних словах Глиндона ребенок поднял на него
взгляд, в котором, казалось, выражались возмущение и презрение. По крайней
мере Виола поняла его как молчаливую защиту Отсутствующего, более
действенную, чем могли бы сделать это ее слова.
Наконец Глиндон прервал молчание.
- Вы хотите остаться? - проговорил он. - Для чего? Чтобы изменить долгу
матери? Если с вами случится здесь несчастье, то что станется с вашим
ребенком? Бедный сирота! Неужели вы хотите, чтобы он был воспитан в стране,
которая отреклась от вашей религии, в стране, где не существует более
милосердия? Да, плачьте, прижимайте его к сердцу, но слезы" не могут ни
защитить, ни спасти его.
- Вы победили! Друг мой, я бегу с вами!
- Будьте готовы завтра вечером, я принесу вам необходимую одежду.
Затем Глиндон поспешно описал путь, по которому они отправятся, и
историю, которую надо было рассказывать во время побега. Виола слушала,
почти не понимая; он прижал ее руку к сердцу и удалился.

V

Выходя, Глиндон не заметил две человеческие тени, прятавшиеся за углом;
он по-прежнему видел перед собой Призрак, скользящий с ним рядом, но не
разглядел более опасного взгляда человеческой ненависти и женской ревности
следивших за ним.
Нико приблизился к дому, Филлида молча следовала сзади. Как опытный
санкюлот, Нико знал, как говорить с привратником.
- Что это значит, гражданин, - сказал он. - У тебя здесь живет
подозрительное лицо?
- Гражданин, вы меня пугаете, кто он?
- Дело идет не о мужчине, а о женщине; здесь живет итальянка?
- Да, на третьем этаже, дверь налево. Но что вы имеете против нее?
Бедняжка не может быть опасна.
- Берегись, гражданин, неужели ты можешь жалеть ее!
- Нет, конечно, но...
- Говори правду. Кто у нее бывает?
- Никого, кроме одного англичанина.
- Вот именно! Англичанин, шпион Питта и Кобурга.
- Праведное Небо, может ли это быть!
- Ты сказал Небо! Ты аристократ!
- О Боже!.. То есть это старая привычка, это вырвалось у меня помимо
воли.
- Часто ли бывает здесь этот англичанин?
- Каждый день.
Филлида вскрикнула.
- Она никогда не выходит, - продолжал привратник, - и занимается только
работой и своим ребенком.
- Ее ребенком!
Филлида так стремительно бросилась вперед, что Нико не успел остановить
ее. Она взбежала по лестнице и остановилась у двери, указанной привратником.
Отворив дверь, она быстро вошла, и при виде все еще прекрасной Виолы ее
последняя надежда рухнула. Она увидела и ребенка, над которым склонилась
мать, - она, которая никогда не была матерью! Филлида не сказала ни слова,
фурии заметались в ее сердце. Виола обернулась и заметила ее; испуганная
этим странным привидением, черты лица которого дышали смертельной
ненавистью, она вскрикнула и прижала ребенка к груди.
Итальянка громко засмеялась и, повернувшись, сошла вниз, где Нико все
еще разговаривал с испуганным привратником.
Отойдя с Нико от дома, она вдруг остановилась.
- Отомсти за меня, - отрывисто сказала она, - и назначь твою цену.
- Мою цену, красавица? Это позволение любить тебя. Ты бежишь со мною
завтра вечером, я достану паспорта.
- А они?
- Сегодня же вечером у них будет убежище в Консьержери. Гильотина
отомстит за тебя.
- Сделай это, - решительно сказала Филлида, - и я твоя!
До самого дома они не обменялись более ни словом, но, когда Филлида
подняла глаза на окно комнаты, которую ее вера в любовь Глиндона превратила
в рай, тогда сердце тигрицы смягчилось, что-то женственное проснулось в ее
душе, как ни была она мрачна и дика. Она конвульсивно сжала руку, на которую
опиралась.
- Нет, нет! Только не он, - вскричала она. - Донеси на нее, пусть она
погибнет, но он... я отдыхала на его груди, нет, не он.
- Как хочешь, - сказал Нико с сатанинской усмешкой, - но надо, чтобы
его арестовали на время. Ему не сделают ничего дурного, против него не будет
никакого обвинения. Но она, не жаль ли тебе ее?
Филлида подняла на него глаза. Их мрачный взгляд был красноречивым
ответом.

VI

Итальянка не преувеличила своей способности притворяться, которой
издавна славятся представители ее народа и ее пола. Ни одно слово, ни один
взгляд не показали в этот день Глиндону ужасной перемены, превратившей ее
привязанность в ненависть. Хотя и сам он, погруженный в свои планы и думы о
своей странной судьбе, не был проницательным наблюдателем. Поведение
Филлиды, более кроткое и сдержанное, чем обыкновенно, подействовало на него
успокаивающе, и он стал говорить ей о своих надеждах на верное бегство и на
лучшее будущее, ожидающее их в других, менее жестоких краях.
- А твоя прекрасная подруга, - сказала Филлида, отворачиваясь с
коварной улыбкой, - та, которая должна была нас сопровождать? Ты
отказываешься от нее, как сказал мне Нико, в пользу особы, в которой он
принимает участие. Правда ли это?
- А, он сказал тебе это, - заметил рассеянно Глиндон. - Ну что же!
Нравится ли тебе эта перемена?
- Изменник! - прошептала Филлида. Она быстро встала, подошла к нему,
нежно откинула с его лба волосы и страстно поцеловала.
- Эта голова слишком хороша для палача, - сказала она с легкой улыбкой,
потом отошла и сделала вид, что занимается приготовлениями к отъезду.
Встав на следующее утро, Глиндон не увидел итальянки; когда он уходил
из дома, ее все еще не было. Ему надо было еще раз увидать С., не только для
того, чтобы устроить бегство Нико, но также чтобы убедиться, что у него не
возникло никаких подозрений, которые могли бы расстроить его планы. С. не
принадлежал к партии Робеспьера и втайне даже был ему враждебен, но умел
всюду приобретать себе друзей, когда поднимался к вершинам власти. Выйдя из
низшего класса, он, однако, в высшей степени обладал любезностью и грацией,
которые можно встретить у представителей любого класса французского
общества; во время своей быстрой карьеры он успел разбогатеть никому не
известным образом и сделался одним из первых богачей Парижа и в ту пору
содержал великолепный и гостеприимный особняк в столице. Он был из тех, кого
Робеспьер, по различным причинам, удостаивал своей протекции, поэтому он
часто спасал приговоренных к казни или подозреваемых, доставая поддельные
паспорта и облегчая им бегство; но он делал это только для богатых. И
неподкупный Максимилиан, который не имел недостатка в проницательности,
необходимой для всякого тирана, без сомнения отлично понимал все эти
махинации и видел его алчность под маскою великодушия, которой она
прикрывалась. Но не надо забывать, что Робеспьер очень часто закрывал глаза
на некоторые пороки, даже поощрял их в людях, которых затем уничтожал, в
особенности когда эти пороки оттеняли в еще более выгодном свете в глазах
народа его безупречную честность и пуризм. И очень может быть, он не раз
втайне улыбался, глядя на роскошный особняк достойного гражданина С.
К этому человеку и направился в задумчивости Глиндон. Он сказал правду
Виоле, что, противясь Призраку, ослабил ужас его влияния. Настало время,
когда, видя лицом к лицу пороки и преступления в действительности, он нашел,
что они еще ужаснее, чем взгляд Призрака. Его природное благородство стало
возвращаться к нему, и, проходя по улицам, он думал о покаянии, составлял
планы самосовершенствования. Он дошел до того, что решил пожертвовать ради
Филлиды предрассудками, связанными с его происхождением и воспитанием. Он
решил искупить свою вину перед нею, пожертвовав собою в браке с женщиной,
так мало созданной для него. Он, который некогда возмущался при мысли о
браке с благородной и кроткой Виолой, он понял наконец, в этом преступном
мире, что справедливое - справедливо и что один пол не создан в жертву
другому. Представления его молодости о Красоте и Добре вновь встали перед
его мысленным взором, и улыбка пробужденной добродетели, словно лунная
дорожка, осветила мрачную гладь океана его сознания. Никогда, может быть,
его сердце не было так возвышенно и так мало эгоистично.
Между тем Жан Нико, также погруженный в свои мечты о будущем и
распоряжаясь в воображении по своему усмотрению золотом друга, которому
собирался изменить, направился к дому Робеспьера. Он вовсе не думал
исполнять просьбу Филлиды и пощадить жизнь Глиндона, так как разделял мысли
Барера, что "только мертвые не возвращаются".
Во всех тех, кто посвятил себя какой-нибудь науке или искусству, с
целью достичь в них определенной степени совершенства, должны быть запасы
энергии, несравнимо большие тех, которыми обладает посредственное
большинство. Обычно эта энергия направлена на объекты их профессионального
честолюбия, и поэтому все остальные человеческие интересы оставляют их
равнодушными. Однако там, где они не могут удовлетворить свою жажду, где
бурный поток не может найти выхода, энергия, возмущенная и раздраженная,
овладевает всем их существом, и если она не расходуется на осуществление
каких-нибудь мелких и незначительных замыслов и не проходит очистительное
горнило совести и принципов, то становится опасным и разрушительным
элементом социальной системы, внося в нее губительный раздор и насилие.
Отсюда та забота, которой все мудрые монархии, вернее, все мудро
организованные государства окружали искусства и науки; отсюда почести,
воздаваемые проницательными и предусмотрительными государственными мужами
служителям искусств и наук, хотя, возможно, сами эти мужи в картине
художника видели лишь размалеванный холст, а в математической задаче
любопытную головоломку. Нет больше опасности для государства, когда талант,
вместо того чтобы посвятить себя естественным для него мирным проблемам,
погружается в политические интриги или ставит себе целью добиться личного
успеха. Талант, лишенный признания и уважения, находится в состоянии войны с
людьми. И здесь становится заметно, что, являясь в глазах общественного
мнения при старом порядке наиболее униженным и презренным, чей прах не был
даже удостоен чести христианского захоронения, класс актеров (за исключением
немногих счастливцев, обласканных двором) оказался самым беспощадным и
мстительным бичом революции. В неистовом Колло д'Эрбуа, этом "презренном
комедианте", воплотились недостатки и порожденная унижением мстительность
целого класса.
Что касается Жана Нико, то его энергия никогда не была в достаточной
мере направлена на искусство, которым он занимался. Даже в годы ранней
юности политические пристрастия его учителя Давида отвлекали его от скучных
занятий у мольберта. Дефекты его личности озлобили его ум; атеизм его
благодетеля умертвил его совесть. В любой религии, и прежде всего в религии
христианской, самым замечательным является то, что она сначала поднимает
Терпение до уровня Добродетели, а затем превращает его в Надежду. Отнимите у
человека надежду на другую жизнь, на воздаяние за жизнь прожитую, на улыбку
Отца, взирающего на страдания и тяжкие испытания, выпавшие смертным в этой
земной юдоли, и что тогда останется от терпения? Но без терпения что такое
человек? И что такое народ? Без терпения не может быть высокого Искусства.
Без терпения нельзя усовершенствовать Свободу. В жестоких муках и неистовых
и бесцельных усилиях Интеллект стремится воспарить ввысь, оставив внизу
убожество, а нация - добыть Свободу. И горе обоим, если они не действуют
рука об руку и идут к цели вслепую!
В детстве Нико был мерзким мальчишкой. Большинство преступников, даже
самых отпетых, не лишены признаков человечности - остатков добродетели; и
подлинный творец человечества часто подвергается насмешкам низких сердец и
недалеких умов за то, что показывает, как в самых низкопробных сплавах могут
присутствовать крупицы золота и в самых лучших представителях Природы -
примеси шлака.
Однако, хотя таких и не много, всегда есть исключения из общего
правила, когда совесть абсолютно мертва и когда добро и зло становятся лишь