Бульвер-Литтон Эдвард Джордж. Призрак

Рафаэля. И теперь, пробужденный от своей задумчивости, он стоял перед этим
диким великолепием мрачной природы, которая хмурилась на него с полотен
художника, и ему казалось, что даже листья деревьев, похожих на призраки,
шептали ему зловещие тайны. Эти пейзажи суровых Апеннин с шумящими
водопадами более отвечали настроению его души, чем сцены реальной жизни.
Строгие и едва обозначенные силуэты человеческих фигур, виднеющиеся на краю
пропасти, похожие на карликов на фоне величия окружавших их скал, давали ему
чувствовать могущество природы и ничтожество человека. В пейзажах Сальватора
дерево, гора, водопад играют главную роль, а человек превращается во
второстепенную деталь. Грубая материя царствует безраздельно, между тем как
настоящий властелин ее ползает под ее величественной тенью.
Страшная философия искусства! Подобные мысли занимали Глиндона, когда
его вдруг кто-то тронул за руку.
Он обернулся и увидел подле себя Нико.
- Великий художник! - воскликнул Нико. - Но его жанр не нравится мне.
- И мне тоже, но я восхищаюсь им. Красота и спокойствие нравятся нам;
но к темному и ужасному мы испытываем глубокое чувство, похожее на любовь.
- Это правда, - проговорил Нико. - А между тем это чувство есть только
суеверие. Сказки о феях, привидениях и дьяволе, которыми питают нас няньки,
суть часто источники впечатлений нашего зрелого возраста. Но искусство не
должно потворствовать нашему невежеству, искусство должно показывать только
истину. Признаюсь, что Рафаэль нравился бы мне больше, если бы я имел
симпатию к его сюжетам; но его святые и мадонны кажутся мне только мужчинами
и женщинами.
- Из какого же источника должна живопись черпать свои сюжеты?
- Без сомнения, из истории, - отвечал сурово Нико, - из тех великих
римских сражений, которые внушают людям чувство свободы и мужества и в то же
время республиканские добродетели... Я жалею, что кисть Рафаэля не
изобразила битвы Горациев, но Франции и ее республике предназначено дать
потомству новую, настоящую школу в искусстве, которая никогда не могла бы
развиться в стране попов и лицемеров.
- Значит, святые и мадонны Рафаэля представляются вам просто мужчинами
и женщинами? - спросил с удивлением Тлиндон, не обращая внимания на
разглагольствования француза.
- Конечно!.. Ха-ха! - неприятно засмеялся Нико. - Уж не хотите ли вы,
чтобы я верил в святцы?
- Но идеал?
- Идеал! - прервал Нико. - Вздор! Итальянские критики и ваш англичанин
Рейнольдс вскружили вам голову своими gusto grande и идеальной красотой,
которая говорит душе! Во-первых, есть ли еще душа? Я понимаю человека,
который просит меня сочинить для тонкого вкуса, для развитого ума, для
разума, понимающего истину; но для души... чушь... Мы являемся только
видоизменениями материи, и живопись есть одно из таких видоизменений.
Глиндон Переводил взгляд с картины на Нико и с Нико на картину.
Догматик выразил мысли, пробужденные в нем видом картины. Глиндон, не
отвечая, покачал головой.
- Скажите мне! - воскликнул вдруг Нико. - Этот шарлатан Занони... О! Я
знаю теперь его имя и фиглярство... Что он вам говорил про меня?
- Про вас? Ничего; он предупреждал меня только против ваших идей.
- А... это все? - воскликнул Нико. - Это знаменитый обманщик, и при
нашем последнем свидании, на котором я обнаружил его хитрости, я подумал,
что он станет мстить какими-нибудь сплетнями.
- Обнаружили его хитрости!.. Каким образом?
- Это длинная и скучная история: он хотел открыть одному из моих друзей
тайны долгой жизни и секреты алхимии. Советую вам отказаться от такой
малопочтенной связи.
Сказав это, Нико поклонился и, не желая, чтобы его расспрашивали на
этот счет, пошел своей дорогой.
Душа Глиндона укрылась в искусстве, как в убежище, и слова и
присутствие Нико были для него довольно неприятны. Его взгляд перешел с
пейзажа Сальватора на "Рождество" Корреджио: разница между двумя жанрами
поразила его как новое открытие.
Это прелестное спокойствие, это чувство прекрасного, эта сила без
усилий, это живое нравоучение высокого искусства, которое говорит душе и
которое возвышает мысль с помощью красоты и любви до религиозного
восхищения, - вот где была истинная школа.
Глиндон вышел из галереи с сожалением, унося с собой вдохновенные
мысли, и вернулся домой.
Довольный, что не нашел у себя трезвого Мерваля, он задумался, стараясь
вспомнить слова Занони при их последнем свидании.
Да, он чувствовал, что даже слова Нико об искусстве были преступлением.
Они унижали воображение и ставили его наравне с механизмом. Нико, который
видел в душе только вид материи, смел ли он говорить о школах искусства,
которые должны были превзойти Рафаэля? Да, искусство было магией, и так как
он признавал истину этого афоризма, то мог понять, что в магии может
заключаться религия, так как религия необходима искусству.
Избавившись от холодной осторожности, с которой Мерваль старался
профанировать всякое изображение, кроме золотого тельца, Глиндон чувствовал,
что его честолюбие снова проснулось, оживилось, зажглось.
Он только что открыл в школе, признаваемой им до тех пор за лучшую,
ошибку, которая стараниями Нико еще яснее предстала перед его глазами. Это
открытие дало новое направление его воображению.
Не желая пропустить этой благоприятной минуты, он поставил перед собой
краски и палитру. Погруженная в создание нового идеала, его душа поднялась к
пределам прекрасного.
Занони был прав: материальный свет исчез в его глазах; он видел природу
как бы с вершины горы, и, по мере того как беспокойные вибрации его
смущенного сердца успокаивались, небесный взгляд Виолы отражался в них как
светлая звездочка.
Он заперся в своей комнате и велел всем отказывать, даже Мервалю.
Опьяненный чистым воздухом своего нового существования, он в продолжение
трех дней и почти стольких же ночей был углублен в свою работу, но на
четвертое утро произошел перелом, который следует за всякой усердной
работой. Он проснулся рассеянный и усталый, взглянул на свое полотно, и
ореол величия, казалось окружавший его, уже исчез.
Ошибки великих учителей, с которыми он желал быть наравне,
представлялись ему бесчисленными; недостатки, до тех пор незаметные, приняли
в его глазах чудовищные размеры.
Он стал писать и поправлять, но рука изменила ему; с отчаянием он
бросил кисти и открыл окно.
День был прекрасный, тихий; улица была оживлена тою жизнью, всегда
веселой и живой, которою наслаждаются жители Неаполя. Погода манила его
воспользоваться своими радостями и удовольствиями, его мастерская, еще
недавно казавшаяся ему достаточно обширной, чтобы вместить в себе небо и
землю, казалась теперь тесною, как тюрьма осужденного.
Он с удовольствием услыхал шаги Мерваля на лестнице и открыл дверь.
- И это все, что вы сделали? - спросил Мерваль, небрежно посмотрев на
работу своего друга. - Неужели для этого вы скрывались от светлых дней и
звездных ночей Неаполя?
- Пока лихорадка продолжалась, я был ослеплен более блестящим солнцем и
дышат сладостным ароматом более светлой ночи.
- Лихорадка прошла, вы соглашаетесь с этим. Хорошо; это по крайней мере
признак здравого рассудка. Впрочем, гораздо лучше пачкать полотно в
продолжение трех дней, чем делаться смешным на всю жизнь. Эта маленькая
сирена...
- Довольно! Я ненавижу, когда вы произносите ее имя.
Мерваль подсел ближе к Глиндону, скрестил руки, вытянул ноги и
собирался начать серьезные предостережения, как вдруг раздался стук в дверь
и, не ожидая позволения войти, показалась отвратительная голова Нико.
- Здравствуйте, мой дорогой друг. Я хотел поговорить с вами. Гм... вы
работали, как я вижу. Хорошо! Очень хорошо! Рисунок смел, много легкости в
правой руке. Но подождите, хорошо ли исполнение?.. Не замечаете ли вы, что
эта фигура не имеет контраста? Правая нога впереди; правая рука должна быть,
очевидно, откинута назад. Но вот этот маленький мальчик прекрасен!..
Мерваль ненавидел Нико. Все утописты, реформаторы, все те, которые
удалялись под каким бы то ни было предлогом от проторенного пути, были ему
одинаково ненавистны. Но в эту минуту он охотно поцеловал бы француза. Он
читал в выразительном лице Глиндона все отвращение и ненависть, которую он
испытывал.
После восторга вдохновения и работы слушать человека, говорившего о
пирамидальных формах, правых руках, правых ногах... видеть непризнаваемую
мысль и слышать критику, оканчивающуюся похвалой мизинцу!
- Ба! - воскликнул Глиндон, закрывая свою работу. - Довольно об этом.
Что вам нужно было сказать мне?
- Во-первых, - отвечал Нико, садясь на табурет, - во-первых, этот
синьор Занони, этот второй Калиостро, критикующий мои учения... я не
мстителен; как говорит Гельвеции, наши ошибки происходят от наших страстей;
и я умею управлять собой, но ненавидеть из любви к человечеству есть
добродетель; и я был бы в восторге, если бы мне представился случай донести
на него и судить синьора Занони в Париже.
Маленькие глаза Нико злобно сверкали, он скрежетал зубами.
- Имеете вы какие-нибудь новые причины ненавидеть его? - спросил
Глиндон.
- Да, - отвечал с бешенством Нико. - Да, я узнал, что он ухаживает за
девушкой, на которой я намереваюсь жениться.
- Вы! О ком вы говорите?
- О знаменитой Пизани. Какая божественная красота! Она составит мое
счастье, как только будет провозглашена республика, а республика наступит
раньше конца года.
Мерваль со смехом потирал себе руки.
Глиндон покраснел от гнева и стыда.
- Разве вы знаете синьору Пизани? Говорили вы с ней когда-нибудь?
- Нет еще; но когда я на что-нибудь решаюсь, то быстро добиваюсь этого.
Я скоро вернусь в Париж, мне пишут, что хорошенькая жена составит неплохую
рекомендацию для патриота. Время предрассудков прошло. В Париже начинают
понимать самые высокие добродетели. Я хочу привезти с собой прекраснейшую
женщину во всей Европе.
- Остановитесь!.. Что вы хотите делать? - воскликнул Мерваль, хватая
Глиндона за руку.
Возмущенный художник хотел броситься на француза со сверкающими глазами
и сжатыми кулаками.
- Милостивый государь, - проговорил Глиндон сквозь зубы, - вы не
знаете, о ком говорите. Уж не предполагаете ли вы, что Виола согласится на
ваше предложение?
- Конечно, нет, - отвечал Мерваль, глядя в потолок, - по крайней мере,
если она найдет что-нибудь лучше.
- Лучше! - воскликнул Нико. - Вы меня не понимаете. Я, Жан Нико,
предлагаю руку Пизани... собираюсь жениться на ней! Другие могут делать ей
более лестные предложения, но я не знаю никого, кто бы собирался сделать ей
такое почетное предложение. Я один готов проявить жалость к ее одиночеству.
К тому же, согласно новому порядку вещей, который устанавливается во
Франции, я всегда могу избавиться от жены, если того захочу. У нас будут
новые законы о разводе.
- Не думаете ли вы, что итальянская девушка... а кажется, нет страны на
свете, где бы молодые девушки были душевно чище, несмотря на то что они
довольствуются, когда делаются женщинами, более философскими
добродетелями... что итальянская девушка предпочтет предложению художника
щедрость и покровительство какого-нибудь князя?
- Нет, я лучшего мнения о Пизани, чем вы; я поспешу представиться ей.
- Желаю вам успеха, господин Нико, - проговорил Мерваль.
Он поднялся и дружески пожал ему руку.
Глиндон посмотрел на обоих с глубоким презрением.
- Может быть, господин Нико, - проговорил он наконец с горькой улыбкой,
- может быть, у вас будут соперники.
- Тем лучше! - отвечал небрежно Нико, низко кланяясь.
- Я сам восхищаюсь Виолой Пизани.
- Какой же живописец не станет восхищаться ею?
- Может статься, что и я предложу ей свою руку.
- Для вас это было бы безумием, а для меня это умно. Вы не сумеете
сделать себе выгоду из этой партии, дорогой собрат; у вас свои предрассудки.
- Вы предполагаете, что будете спекулировать вашей женой?
- Добродетельный Катон уступил свою жену другу. Я люблю добродетель и
постараюсь подражать Катону. Но поговорим серьезнее; вас как соперника я не
боюсь. Вы красивы, я нет, но вы нерешительны, а я наоборот. Пока вы будете
говорить громкие фразы, я просто скажу: "У меня хорошее положение; хотите за
меня выйти замуж?" Итак, будьте счастливы, мой друг, и до свидания.
Нико встал, потянулся, зевнул, показывая отвратительную челюсть,
небрежно надел шапку и, бросив на раздраженного Глиндона торжествующий,
злобный взгляд, медленно вышел из комнаты.
Мерваль разразился смехом.
- Видите, как оценивает Виолу ваш друг. Вы одержали бы прекрасную
победу, вырвав ее из лап самого уродливого животного, которое когда-либо
существовало среди лапландцев и калмыков!
Глиндон был слишком взволнован, чтобы отвечать.
В эту минуту вошел новый гость: это был Занони.
Мерваль, которому сам вид этого человека внушал невольное уважение, в
чем он не желал признаться, сделал Глиндону знак и сказал:
- Мы в другой раз поговорим об этом. Потом он оставил живописца и его
гостя.
- Я вижу, - сказал Занони, приподнимая полотно, закрывавшее картину, -
что вы послушались моих советов. Мужайтесь, молодой друг! Подле вас не было
ни Нико, ни Мерваля, когда вы задумали этот образ красоты.
Возвращенный к искусству этой неожиданной похвалой, Глиндон скромно
отвечал:
- Я восхищался своей работой до сегодняшнего утра, а теперь вдруг
разочаровался в моей мечте.
- Скажите лучше, что, не имея привычки к напряженной работе, вы устали
от чрезмерных трудов.
- Это правда. Признаться ли вам? Я стал чувствовать недостаток внешнего
мира. Мне казалось, что в то время, как я отдавал все свое сердце и
молодость идеальным видениям красоты, я терял прекрасную действительность
настоящей жизни и завидовал веселому рыбаку, певшему под моими окнами, и
влюбленному, говорившему со своей возлюбленной.
- Разве вы не довольны, - проговорил Занони с ласковой улыбкой, - этим
естественным и необходимым возвращением к земле, на которой человек с
сильным воображением любит искать развлечение и покой? Человеческий гений
похож на птицу, которая не всегда может летать. Те, которые больше всего
пленяются идеалом, раньше всех наслаждаются действительностью.
Посмотрите на истинного художника, заблудившегося в толпе людей, как он
наблюдает, как он углубляется в сердца, как постоянно бодрствует и готов
собирать все истины, из которых состоит существование, самые малые, как и
самые великие, не боясь опуститься даже до того, что педанты называют низким
и суетным! Нет ни одной нити в ткани общественной жизни, из которой он не
извлек бы грацию. Для него малейшая пылинка, уносимая ветром, делается под
лучами солнца золотым, живым миром. Разве вы не знаете, что вокруг
микроскопического животного, находящегося в капле воды, сияет нимб, как
вокруг звезды, описывающей в пространстве свой путь? Истинное искусство
находит прекрасное повсюду. В улице, на площади, в хижине бедняка он
собирает мед, который должен питать его мысли. В грязи политики Данте и
Мильтон находили жемчуга для своих поэтических венцов. Кто сказал вам, что
Рафаэль наслаждался окружающей его жизнью, нося всюду с собой свой идеал
прекрасного? Как некий хозяин лесов ищет свою добычу, он чует, преследует ее
по горам и равнинам; наконец он хватает ее и уносит в свою неприступную
пещеру. То же самое делает и гений. По лесам и пустыням, неутомимый и
пылкий, он ищет, он преследует ускользающие образы материального мира, он
схватывает их наконец своим воображением и уносит в потаенные места, которые
недоступны другим людям. Ступайте, ищите впечатления внешнего мира; они
составляют для искусства неисчерпаемое, изобильное пастбище и одновременно
урожай внутреннего мира художника.
- Вы успокаиваете меня, - проговорил Глиндон. - Я смотрел на свою
усталость как на доказательство бессилия. Но я бы хотел поговорить с вами
сегодня не о моих занятиях. Простите меня, если с работы я перехожу на
награду. Вы высказали неясные предсказания насчет моей будущности, если я
женюсь на женщине, которая в мнении трезвого света может только повредить
моей карьере и убить мои надежды. Говорит ли в вас мудрость, добытая опытом,
или та, которая граничит с пророчеством?
- Разве они когда-либо бывают разделены? Разве не тот лучше соображает,
кто с одного взгляда может решить всякую задачу в науке вероятностей?
- Вы отклоняетесь от моего вопроса.
- Нисколько; но я хочу вам объяснить свой вопрос: я пришел поговорить с
вами о том же предмете. Слушайте.
Занони пристально посмотрел на Глиндона и продолжал:
- Первое условие, чтобы исполнить то, что велико и благородно, - это
ясное понимание истин, относящихся к цели, которую желают достигнуть; таким
образом, воин сводит результаты сражения к почти математическим расчетам. Он
может верно предсказать исход, если только вполне рассчитывает на
материальные средства, которые вынужден употреблять. С такими-то потерями он
перейдет через этот мост, за столько-то времени он может взять эту крепость.
Учитель более чистой науки или божественного искусства может с еще большим
успехом, если он однажды усвоил истины, которые находятся в его душе и во
внешнем мире, предсказать, чего он может и чего он не может достигнуть. Но
усвоению этих истин многое препятствует в характере человека: тщеславие,
страсти, боязнь, леность, незнание внешних средств к исполнению своих
намерений. Может случиться, что полководец неверно рассчитывает свои силы,
что он не знает расположения страны, которую он желал бы завоевать.
Только в особом состоянии душа способна воспринимать истину. Ваша душа
горит желанием познать истину; вам хотелось бы заключить ее в свои объятия;
вы хотели, чтобы я сообщил вам без испытания и приготовления с вашей стороны
величайшие тайны, существующие в природе. Но неподготовленной душе так же
трудно увидеть истину, как солнцу освещать мрак ночи. В этом случае душа
постигает истину только для того, чтобы осквернить ее; пользуясь сравнением
человека, очень близко подошедшего к высокой тайне, я скажу, что тот, кто
льет воду в грязный колодец, только подымает со дна грязь.
- К чему ведете вы этот разговор?
- Вот к чему. У вас есть способности, которые могут достигнуть высокого
развития. Вы могли бы стать чародеем, волшебником, и гораздо более высоким,
чем маги, в сфере красоты, в сфере, где душа стремится к познанию высших
миров. Но чтобы извлечь пользу из этих способностей, вам нужно научиться
сосредоточивать все ваши желания на великих намерениях. Для деятельности ума
необходимо сердечное спокойствие. В настоящую минуту вы переходите от одной
цели к другой. Чем служит балласт кораблю, тем вера и любовь служат для
души. Сосредоточьте на одной точке все силы вашего сердца, все ваши
привязанности, все, что у вас есть человеческого, и ваш ум в своих
стремлениях найдет и равновесие и силу. Виола еще только ребенок; вы а ней
не замечаете благородного характера, который в один прекрасный день
разовьется испытаниями жизни. Простите меня, если я вам скажу, что ее душа,
более чистая, более возвышенная, чем ваша, пленит и возвысит вашу. Вашему
характеру недостает той гармонии, той музыки, которая воспламеняет и
успокаивает в одно и то же время. Эту гармонию я предлагаю вам в ее сердце.
- Но разве я уверен, что она меня любит?
- Нет, теперь она вас не любит. Она вся отдалась другой любви. Но если
бы я передал вам, как магнит передает железу свое магнетическое притяжение,
ту любовь, которую она питает ко мне; если бы я сделал так, чтобы она нашла
в вас идеал своих мечтаний...
- Разве человек может владеть таким даром?
- Я дам его вам, если ваша любовь чиста, если ваша вера в добродетель и
в самого себя глубока и благородна; если нет, неужели вы думаете, что я
стану разочаровывать ее в истине, чтобы заставить обожать ложь?
- Но, - проговорил Глиндон, - если она действительно то, что вы про нее
говорите, и если она вас любит, то как вы можете отказываться от этого
бесценнейшего сокровища?
- О! Как сердце человека эгоистично и низко! - воскликнул Занони со
странной пылкостью. - Неужели вы так мало понимаете любовь, что не знаете,
что она жертвует всем, даже самой любовью, для счастья любимого существа.
Слушайте.
Он побледнел.
- Слушайте, - повторил он, - подчеркиваю это вам: я люблю ее и потому
боюсь, что со мной ее жизнь не будет столь прекрасна, как с вами. Почему? Не
спрашивайте меня, я не смею ответить вам. Довольно!.. Время идет, я не могу
дольше ждать вашего ответа: через три ночи для вас уже не будет выбора...
- Но, - спросил Глиндон, все еще подозревая что-то, - зачем вы меня так
торопите?
- Вы недостойны ее, если спрашиваете меня об этом. Все, что я могу
сказать вам, вы должны были бы знать сами. Этот похититель, этот влюбленный
князь, сын старого Висконти, не похож на вас, он непоколебим, тверд и
решителен в своих преступлениях; он никогда не отказывается от своей цели.
Но существует еще одна страсть, которая берет у него верх над
сладострастием: это его жадность. На другой день после его попытки похитить
Виолу его дядя, кардинал, на богатство которого он возлагает большие
надежды, позвал его к себе и запретил ему, под страхом потерять наследство,
преследовать своими гнусными предложениями бедную сироту, которую кардинал
любит и которой покровительствовал с самого ее детства. Вот причина, по
которой он на некоторое время оставил Виолу в покое. Но пока мы беседуем,
эта причина перестает действовать. Раньше, чем стрелка часов покажет
двенадцать, кардинала не станет. Даже в эту минуту ваш друг Жан Нико
находится с князем...
- Он! Зачем?
- Чтобы узнать от него, какое приданое получит Виола Пизани в тот день,
когда она выйдет из дворца князя.
- Откуда вы знаете все это?
- Безумец! Повторяю вам, тот, кто любит, бодрствует день и ночь; любовь
не спит, когда опасность угрожает любимому существу.
- И это вы сообщили кардиналу?..
- Я. Эта заслуга могла точно так же принадлежать и вам... Ну! Ваш
ответ!
- Через три дня вы его получите.
- Пусть будет по-вашему... Откладывай, бедное безумное сердце, свое
счастье до последней минуты... Через три дня я спрошу у вас ваше решение.
- А где же мы увидимся?
- Там, где вы меня менее всего ожидаете видеть. Вы не можете избежать
меня, если даже будете стараться сделать это!
- Еще одну минуту. Вы упрекаете меня в моих сомнениях, колебаниях,
подозрениях. Да разве они по крайней мере не естественны? Могу ли я уступить
без борьбы странному влиянию, которым вы околдовали мою душу? Какое участие
можете вы принимать в иностранце, как я, чтобы предлагать таким образом одну
из самых серьезных вещей в жизни человека? Неужели вы думаете, что нашелся
бы человек со здравым смыслом, который не стал бы колебаться и спрашивать
себя: почему бы этому чужестранцу интересоваться мною?
- А между тем, - проговорил Занони, - если бы я вам сказал, что могу
посвятить вас в тайны магии, на которую философия наших дней смотрит как на
вздор или обман, если бы я обещал научить вас повелевать существами воздуха
и бездны, собирать богатство с большей легкостью, чем дети собирают каменья
на берегу морском, сделать обладателем эликсира, который поддерживает жизнь,
открыть тайны того непреодолимого воздействия, которое отвращает опасность,
обезоруживает жестокость и усмиряет человека, как змея очаровывает птицу;
если бы я вам сказал, что владею всем этим и могу передать вам, тогда вы
стали бы слушать меня и повиновались бы мне не колеблясь.
- Да, признаюсь; и я объясняю себе это только неясными воспоминаниями о
моем детстве и преданиями, связанными с нашим домом...
- С вашим предком, который старался проникнуть в тайны Аполлона и
Парацельса.
- Как! - воскликнул удивленный Глиндон. - Вам известно прошлое такого
неизвестного семейства?
- Для человека, стремящегося к знанию, самый скромный алхимик не может
быть ему не известным. Вы спрашиваете меня, почему я принимаю такое участие
в вашей будущности? Этому есть причина, которой я вам не поведал еще.
Существует общество, уставы и тайны которого составляют для самых знаменитых
ученых непроницаемую тайну. В силу этих уставов каждый член обязан
наставлять, помогать, советовать потомкам, даже самым отдаленным, тем,
которые, как ваш предок, принимали участие, как бы оно мало ни было, в
таинственных трудах ордена. Мы обязаны давать им советы, которые могли бы
способствовать благополучию их жизни; более того, если они желают, мы должны
принять их как своих учеников. Я один из членов этого старинного братства.
Вот что привязывало меня к тебе, вот что, может быть бессознательно, сын
нашего общества, притягивало тебя ко мне.
- Если это так, то во имя законов, которым ты повинуешься, я требую,
чтобы ты принял меня как ученика.
- Чего ты просишь? - воскликнул Занони. - Узнай сперва, на каких
условиях принимаются ученики. Новообращенный должен во время посвящения в
таинства отказаться от всяких земных привязанностей и желаний. Он должен
быть свободен от любви к женщине, от скупости и тщеславия, свободен от
мыслей даже об искусстве и от всякой надежды на земную славу. Первая жертва,
которую ты должен принести, это Виола. А для чего? Для испытания, которое
может перенести только самое сильное мужество и которое переносится только
самыми возвышенными натурами. Ты недостоин науки, сделавшей из меня и многих