Страница:
средством для достижения эгоистических целей. Так случилось и с протеже
атеиста. Зависть и ненависть заполнили все его существо, и сознание высокого
таланта заставило его с тем большей злобой проклинать всех тех, кого природа
и судьба обделили в меньшей степени, чем его самого. Однако, хотя он и был
чудовищем, когда его пальцы убийцы впились в глотку его благодетеля, Время и
Царство Крови, этот возбудитель низменных страстей, сделали из его души,
прибежища глубочайшего ада, еще более глубокий и зловещий ад. Не имея
возможности посвятить себя своему призванию (потому что, хотя он и дерзнул
сделать свое имя знаменитым, революции неподходящее время для художников и
ни один человек, даже богатейший и надменнейший из магнатов, не
заинтересован в мире, порядке и благосостоянии общества больше, чем поэт и
художник), весь его беспокойный и лишенный опоры интеллект стал добычей
столь естественного для него чувства мести и поиска виновных в своих
несчастиях. Все его будущее было в этой жизни; каким же образом удавалось
процветать в этой жизни сильным мира сего, этим великим борцам за
преобладание и власть? Все доброе, чистое и бескорыстное, как среди
роялистов, так и среди республиканцев, было ничтожно, и лишь палачи
торжествовали победу, стоя по колено в крови своих жертв! И более
благородные сердцем бедняки, чем Жан Нико, впали бы в отчаяние, и тогда
Нищета подняла бы свои вселяющие ужас толпы, чтобы перерезать глотку
Богатству и затем обескровить саму себя, если бы Терпение, этот Ангел
Бедных, не оказалось рядом и не указало бы своим торжественным перстом на
приходящую им на смену новую жизнь!
Однако, приближаясь к дому диктатора, Нико начал несколько менять свои
вчерашние планы. Не то чтобы он стал колебаться донести на Глиндона и
погубить Виолу как его сообщницу, нет, на это он твердо решился, потому что
ненавидел обоих, не говоря уж о его застарелой, но живой ненависти к Занони.
Виола пренебрегла им, Глиндон оказал ему услугу, и мысль о благодарности
была для него так же непереносима, как воспоминание об оскорблении.
Но к чему было теперь бежать из Франции? Он мог овладеть золотом
Глиндона и не сомневался, что, играя на гневе и ревности Филлиды, сумеет
заставить ее согласиться на все. Украденные им бумаги (переписка Глиндона с
Камиллом Демуленом), гарантируя гибель Глиндона, были в то же время
бесценными для Робеспьера; они могли заставить тирана забыть прежнюю связь
Нико с Гебером и сделать из него союзника и орудие Короля Террора. Перед ним
снова начали мелькать надежды на лучшую будущность, богатство, карьеру. Эта
переписка, имевшая место за несколько дней до смерти Камилла Демулена, была
полна тем, что можно было бы назвать смелой и беспечной неосторожностью,
которая характеризовала любимца Дантона. В ней открыто говорилось о планах,
враждебных Робеспьеру, указывались имена заговорщиков, против которых тиран
искал только предлога, чтобы раздавить их. Что же мог он предложить
Максимилиану Неподкупному более драгоценного?
Занятый этими мыслями, он дошел наконец до жилища Робеспьера. У дверей
стояли восемь или десять здоровенных и хорошо вооруженных якобинцев,
добровольных телохранителей диктатора, вокруг которых теснились молодые,
изящно одетые женщины, пришедшие справиться о здоровье Робеспьера, узнав,
что у него разлилась желчь. Как ни странно, но он был идолом женщин.
Нико начал проталкиваться сквозь толпу, стоящую перед дверью дома
Робеспьера. Дом этот не был достаточно просторным и не имел передней для
многочисленных посетителей. Нико поднимался по лестнице, и до слуха его
доносились совсем не лестные выражения в его адрес.
- А, славный полишинель! - сказала одна из женщин, которую толкнул
Нико. - Но разве можно ожидать вежливости от такого пугала?
- Гражданин, - говорила другая, - я хотела заметить тебе, что ты ходишь
по моим ногам, но теперь, глядя на твои, я вижу, что здесь недостаточно
места, чтобы ты мог ступать своими.
- А! Гражданин Нико, - воскликнул якобинец из охраны Робеспьера,
взваливая на плечи громадную дубину, - что привело тебя сюда? Думаешь,
преступления Эберта забыты? Прочь отсюда, выродок! И благодари Верховное
Существо, что Оно сотворило тебя таким ничтожеством, которое можно
игнорировать!
- Подходящая рожа для гильотины, - заметила женщина, у которой художник
измял плащ.
- Граждане, - произнес побледневший от сдерживаемой ярости Нико, отчего
слова, казалось, выходили из него со звуками, напоминающими зубной скрежет.
- Имею честь сообщить вам, что я ищу Представителя по делу чрезвычайной
важности как для народа, так и для него самого; и я, - добавил он, обводя
собравшихся медленным и зловещим взглядом, - призываю всех добрых граждан
быть моими свидетелями, когда я сообщу Робеспьеру об оказанном мне
некоторыми из вас приеме.
Во взгляде и голосе Нико было столько глубокой и тяжелой ненависти, что
окружающие буквально отшатнулись, и по мере того, как они припоминали
внезапные подъемы и спады в их полной превратностей революционной жизни,
несколько осмелевших голосов стали уверять нищего и оборванного художника,
что у них и в мыслях не было нанести оскорбление гражданину, сам внешний вид
которого свидетельствовал о том, что это был образцовый санкюлот. Нико
принял эти извинения в угрюмом молчании. Скрестив на груди руки, он
прислонился спиной к стене, терпеливо ожидая приема.
Толпа праздных зевак разделилась на группы по два и по три человека;
внезапно общий гул голосов прорезал пронзительный свист высокого часового
якобинца, стоящего у лестницы. Рядом с Нико какая-то старуха озабоченно
перешептывалась с молодой девицей, и атеист усмехнулся про себя, подслушав,
о чем они говорят.
- Уверяю тебя, дорогая, - говорила старая карга, с таинственным видом
покачивая головой, - что божественная Катрин Тео, которую теперь преследуют
нечестивцы, поистине осенена благодатью Всевышнего. Нет никакого сомнения в
том, что избранник, великими пророками которого суждено стать Дому Жерлю и
добродетельному Робеспьеру, будет жить вечно и уничтожит всех их врагов. В
этом не может быть ни малейшего сомнения!
- Восхитительно! - воскликнула девушка. - _Этот милый Робеспьер!_ - по
его виду не скажешь, что он долго протянет!
- Тем более велико будет чудо, - сказала старуха. - Мне всего лишь
восемьдесят один год, и я не чувствую себя ни на один день старше, так как
Катрин Тео обещала мне, что я буду одной из избранных!
Тут женщин потеснили вновь пришедшие, громко и оживленно
переговаривавшиеся друг с другом.
- Да, - воскликнул крепкого вида мужчина, с голыми мускулистыми руками
и в революционном колпаке, чье платье выдавало в нем мясника. - Я пришел
предостеречь Робеспьера! Они готовят ему западню; они предлагают ему
переехать Национальный дворец. Нельзя быть другом народа и жить во дворце.
- Верно, - сказал сапожник. - Мне он нравится больше в своем скромном
жилище столяра - там он выглядит как один из _нас_.
Опять прихлынула толпа, и рядом с Нико оказалась еще одна группа людей,
которые разговаривали громче и оживленнее других.
- Однако мой план заключается в том...
- К черту _твой_ план. Говорю тебе, _мой_ замысел...
- Чепуха! - кричал третий. - Когда Робеспьер поймет _мой_ новый способ
изготовления пороха, враги Франции будут...
- Ба! Кто боится внешних врагов? - перебил его четвертый. - Бояться
нужно внутренних врагов. _Моя_ новая гильотина за один раз отрубает
пятьдесят голов!
- А _моя_ новая Конституция! - воскликнул пятый.
- _Моя_ новая Религия, гражданин! - миролюбиво пробормотал шестой.
- Тихо, разрази вас гром! - взревел один из охраны якобинцев.
Внезапно толпа расступилась, пропуская свирепого вида человека, в
сюртуке, застегнутом до самого подбородка, с позвякивающей на боку шпагой и
гремящими шпорами на сапогах. Его одутловатые красные щеки говорили о
невоздержанности в еде и питье, а застывший мертвенный взгляд делал его
похожим на хищного зверя. Внезапно притихшие, с побледневшими лицами люди
расступились, давая дорогу беспощадному Анрио. Не успел этот железный
человечек, этот суровый тиран прошествовать сквозь толпу, как она вновь
заволновалась, охваченная возбуждением и почтительным страхом, когда в нее
бесшумной тенью скользнул улыбающийся скромный гражданин, опрятно и просто
одетый, со смиренно потупленным взглядом. Более мягкого и кроткого лица не
мог бы себе представить даже певец безмятежных пасторалей, решивший
изобразить Коридона или Тирсея. Почему же толпа отпрянула в ужасе и затаила
дыхание? Подобно хорьку в своих подземных ходах, это тщедушное тело
прокладывало себе путь среди более грубых и крупных существ, подававшихся
назад и жавшихся друг к другу, когда он проходил мимо них. Один лишь
мимолетный взгляд - и здоровенные якобинцы безропотно расступались и
освобождали проход. Он держал путь в квартиру тирана, куда мы и последуем за
ним.
Робеспьер сидел, бессильно откинувшись в своем кресле. Его землистое
лицо выглядело более усталым и изможденным, чем всегда. Он, которому Катрин
Тео обещала вечную жизнь, напоминал человека на пороге смерти.
На столе перед ним стояло блюдо, заваленное апельсинами, сок которых,
как считалось, был единственным средством, способным успокоить желчь,
переполнявшую его организм. Рядом с ним старуха, одетая в дорогое платье
(при прежнем _режиме_ она была _маркизой_), своими тонкими пальцами,
украшенными драгоценными камнями, чистила для больного Дракона плоды из
садов Гесперид. Прежде я уже говорил, что Робеспьер был кумиром женщин.
Довольно странно, не правда ли? Но ведь они были француженки! Старая
_маркиза_, как и Катрин Тео, называвшая его сыном, казалось, действительно
любила его самоотверженной и благочестивой любовью матери. И, счищая кожуру,
она осыпала его самыми нежными и ласковыми именами, вызывавшими жуткое
подобие улыбки на его бескровных губах. Чуть поодаль, за другим столом,
Пэйян и Кутон что-то быстро писали, время от времени отрываясь от работы и о
чем-то советуясь шепотом.
Внезапно один из якобинцев открыл дверь и, приблизившись к Робеспьеру,
прошептал ему на ухо имя Герена. При этом имени с больным произошла
разительная перемена, как будто в самом звуке для него было обещание новой
жизни.
- Мой добрый друг, - сказал он маркизе, - прости меня, но, к сожалению,
сейчас не время отдаваться неге твоих ласковых забот. Меня требует Франция.
На службе отечеству я всегда здоров!
Старая маркиза возвела очи к небу и прошептала: "Он просто ангел!"
Робеспьер сделал нетерпеливый жест рукой, и старуха, вздохнув, ласково
похлопала его по бледной щеке, поцеловала в лоб и покорно удалилась. В
следующую минуту улыбающийся, спокойный господин, которого мы уже имели
честь описать ранее, стоял, согнувшись в глубоком поклоне, перед тираном. И
Робеспьер с удовольствием приветствовал одного из самых хитроумных и тонких
приверженцев своей власти - человека, на которого он полагался больше, чем
на дубинки своих якобинцев, красноречие своих ораторов и штыки своих армий.
Герен, наиболее известный из его соглядатаев, - вечно рыщущий, вынюхивающий,
всеведающий и вездесущий шпион, - который проникал, подобно солнечному лучу,
в любую щель или трещину и знал не только людские поступки, но и читал в
сердцах!
- Итак, гражданин! Что скажешь о Тальене?
- Сегодня рано утром, в две минуты девятого, он вышел из дома.
- Так рано? Гмм!
- Он пошел по рю де Катр Фис, затем по рю де Тампль, рю де ла Реюньон,
Марэ и рю Мартэн; ничего особенного, кроме разве что...
- Кроме чего?
- Он позволил себе удовольствие поторговаться у книжного лотка.
- Поторговаться у книжного лотка! Ага! Ну и шарлатан! Он прячет нутро
интригана под плащом ученого! Прекрасно!
- Наконец, на улице Монмартрских могил, к нему подошел какой-то тип в
голубом сюртуке (неизвестный). Оба они пошли дальше вместе, и через
несколько минут к ним присоединился Лежандр.
- Лежандр! Подойди, Пэйян! Лежандр, ты слышишь?
- Я зашел во фруктовую лавку и нанял двух малышек, заплатив им за то,
чтобы они поиграли в мяч недалеко от него. Они слышали, как Лежандр сказал:
"Я считаю, что его власть теряет силу". На что Тальен ответил: "Как и он
сам. Я не много дам за его жизнь". Не могу сказать определенно, гражданин,
имели ли они в виду тебя!
- И я тоже, гражданин, - ответил Робеспьер со свирепой улыбкой, которая
сменилась хмурой задумчивостью. - Ха! - воскликнул он. - Я еще молод, я в
самом расцвете сил. Я избегаю излишеств. Нет! Мой организм крепок - здоров и
крепок. Что-нибудь еще о Тальене?
- Да. Женщина, которую он любит, - Тереза де Фонтенэ, она сидит в
тюрьме - все еще продолжает писать ему, убеждая спасти ее, уничтожив тебя.
Это подслушали мои люди. Его слуга передает послания узнице.
- Хорошо! Слугу должны схватить на улице. Царство Террора еще не
закончено. С письмами, найденными при нем, и при их соответствующем
содержании, я выкину Тальена с его скамьи в Конвенте.
Робеспьер встал и, в раздумье походив в течение нескольких минут по
комнате, открыл дверь и позвал одного из стоявших за Ней якобинцев. Он отдал
ему несколько приказаний по поводу наблюдения и ареста слуги Тальена, после
чего снова бросился в кресло. Когда якобинец ушел, Герен прошептал:
- Это был гражданин Аристид?
- Да. Преданный товарищ. Ему бы только помыться и поменьше
сквернословить.
- Разве не ты подставил его брата под нож "гильотины?
- Но ведь сам Аристид донес на него.
- И все же, небезопасно ли для тебя такое окружение?
- Да, ты прав. - И, вынув записную книжку, Робеспьер что-то пометил в
ней, опять спрятал ее в жилет и вновь обратился к Герену: - Что еще о
Тальене?
- Больше ничего. Он вместе с Лежандром и неизвестным прошел до сада
Эгалитэ, где они и расстались. Я проследовал за Тальеном до его дома. Но у
меня есть еще и другие новости. Ты велел мне наблюдать за теми, кто
присылает тебе письма с угрозами.
- Герен! Ты обнаружил их? Ты смог... тебе удалось...
При этом тиран сжимал кулаки и снова разжимал их, как будто он уже
держал в руках жизнь этих писак. Его черты исказила судорожная гримаса,
напоминающая начало эпилептического припадка, которым он был подвержен.
- Гражданин, думаю, я нашел одного из них. Ты должен знать, что одним
из наиболее недовольных является художник Нико.
- Погоди, погоди! - сказал Робеспьер, открывая рукописную книжицу в
сафьяновом переплете (Робеспьер во всем, включая свои списки приговоренных к
смерти, любил точность и аккуратность), и, найдя нужную страницу, вскричал:
- Нико! Он есть в списке! Так, так: атеист, санкюлот (ненавижу нерях), друг
Эбера! Ага! Рене Дюма осведомлен о его ранней карьере и преступлениях.
Продолжай!
- Этот Нико подозревается в распространении клеветнических трактатов и
памфлетов, направленных против тебя и Комитета! Вчера вечером, когда его не
было дома, швейцар впустил меня в его квартиру на рю Бо-Репэр. Я отмычкой
открыл его письменный стол и бюро, в котором обнаружил рисунок, изображающий
тебя и гильотину. Внизу было написано: "Палач своего отечества, прочти
декрет о ждущей тебя каре!" Я сравнил слова с отрывками из разных писем,
которые ты мне дал. Почерк один и тот же. Вот, смотри, я оторвал клочок с
его подписью.
Робеспьер глянул, улыбнулся и, удовлетворенный, откинулся в кресле.
"Это хорошо! Я боялся столкнуться с более сильным противником. Этого
человека следует немедленно арестовать".
- И сейчас он ждет внизу. Я столкнулся с ним у лестницы.
- В самом деле? Пусть войдет! Нет, подожди, подожди! Герен, спрячься в
другой комнате, пока я не позову тебя. Дорогой Пэйян, присмотри за тем,
чтобы этот Нико не пронес с собой оружия.
Пэйян, который был настолько же храбр, насколько Робеспьер малодушен,
подавил презрительную усмешку, искривившую на мгновение его губы, и вышел из
комнаты.
Тем временем Робеспьер, низко склонив на грудь голову, впал в глубокую
задумчивость.
- Жизнь грустная штука, Кутон! - произнес он внезапно.
- Прошу прощения, но, по-моему, смерть хуже, - мягко заметил
человеколюбец.
Робеспьер ничего не ответил и вынул из портфеля то знаменитое письмо,
которое впоследствии было найдено среди его бумаг и в собрании его
письменного наследия значится под номером LXI.
"Вне всякого сомнения, - начиналось оно, - ты чувствуешь себя не в
своей тарелке, не получив от меня до сих пор никаких известий. Не следует
тревожиться, так как тебе известно, что я могу ответить тебе только через
нашего постоянного курьера. Причина в том, что он был задержан во время
своей последней поездки. Когда ты получишь это послание, сделай все
возможное, чтобы поставить пьесу, в которой тебе придется появиться и
исчезнуть в последний раз. Было бы пустой тратой времени напоминать тебе о
всех тех причинах, которые могут подвергнуть твою жизнь серьезной опасности.
Последний шаг, ведущий к президентскому креслу, может вместо этого привести
тебя на эшафот. И толпа станет плевать тебе в лицо так же, как она
оплевывала тех, кого судил ты. Поэтому, зная, что ты собрал достаточно
богатств для безбедного существования, я жду тебя с великим нетерпением,
чтобы посмеяться вместе с тобой над той ролью, которую тебе пришлось сыграть
в бедствиях народа, столь же доверчивого, сколь и жадного до всякой новизны.
Играй свою роль в соответствии с нашей договоренностью - все подготовлено. И
в заключение - наш курьер ждет. Жду твоего ответа".
Диктатор медленно, с углубленным вниманием изучал содержание письма.
"Нет, - сказал он про себя, - нет, тот, кто вкусил сладость власти, не может
больше довольствоваться покоем. Да, ты был прав, Дантон! Лучше быть бедным
рыбаком, чем править людьми".
Отворилась дверь, и вновь появился Пэйян. Подойдя к Робеспьеру, он
прошептал: "Опасности нет. Ты можешь принять его".
Довольный услышанным, Диктатор вызвал дежурного якобинца и велел ему
провести к себе Нико. Когда художник вошел, на деформированных чертах его
лица отсутствовало выражение страха. Гордо выпрямившись, он остановился
перед Робеспьером, который окинул его косым взглядом.
Удивительно, но большинство главных действующих лиц Революции
отличались на редкость отталкивающей внешностью. Взять хотя бы устрашающую
уродливость Мирабо и Дантона или злодейскую свирепость черт Давида и Симона,
а также мерзкое убожество Марата и подлую злобность лица Диктатора. Но
Робеспьер, походивший, по мнению многих, на кота, был к тому же и
чистоплотен, как кот, и его изысканное платье, его гладко выбритое лицо,
женственная белизна его изящных рук еще более подчеркивали неприглядную
грубость и убогость одежды и всего облика художника-санкюлота.
- Итак, гражданин, - мягко сказал Робеспьер, - ты хочешь говорить со
мной. Я знаю, что твоими достоинствами и патриотизмом слишком долго
пренебрегали. Ты, верно, пришел просить какого-нибудь места; не бойся,
говори.
- Добродетельный Робеспьер, просветитель мира, я пришел не для того,
чтобы просить милости, но чтобы оказать услугу отечеству. Я нашел письма,
указывающие на заговор лиц, которые до сих пор были вне подозрения.
Говоря это, он положил бумаги на стол, а Робеспьер жадно стал пробегать
их.
- Хорошо, хорошо! - забормотал он про себя. - Вот все, чего я желал.
Барер и Лежандр в моей власти. Камилл Демулен был игрушкой в их руках. Я
любил его, но этих я не любил никогда. Благодарю, гражданин Нико. Я вижу,
что письма адресованы англичанину. Какой француз не должен бояться этих
волков в овечьей шкуре! Франция больше не желает иметь у себя граждан мира.
Этот фарс окончен. Да, прости, гражданин Нико, но, кажется, Клоотс и Зебер
были твоими друзьями?
- Да, - сказал Нико извиняющимся тоном, - но мы все можем ошибаться! Я
прекратил с ними всякое общение, когда ты выступил против них, ибо я скорее
усомнюсь в своих чувствах, чем в твоей справедливости и твоем правосудии.
- Да, я претендую на справедливость и правосудие. Это те добродетели,
которые меня особенно трогают и которые я особенно ценю, - сказал насмешливо
Робеспьер.
С его пристрастием к хитрости и коварству, которыми он наслаждался даже
в этот критический и опасный для него час, когда он замышлял грандиозную
интригу, строя планы мести, ему доставляло удовольствие играть с какойнибудь
одинокой и беззащитной жертвой.
- И моя справедливость больше не будет слепой; к твоим услугам, добрый
Нико. Ты знаешь этого Глиндона?
- Да, и довольно близко. Он был моим другом, но я бы отказался от
своего родного брата, если бы он был одним из потакающих врагам Революции. И
я не стыжусь признаться, что пользовался услугами этого человека.
- Ага! Значит, ты неукоснительно придерживаешься принципа, что если
человек угрожает моей жизни, то все личные услуги, которые он мог оказать
тебе, должны быть забыты!
- Все!
- Ты поступил похвально, гражданин Нико, сделай мне удовольствие,
напиши адрес Глиндона.
Нико наклонился к столу. Вдруг, когда он уже взял в руки перо, в голове
у него мелькнула одна мысль, которая заставила его со смущением
остановиться.
- Пиши же.
Нико медленно повиновался.
- Кто же еще числится среди друзей Глиндона?
- Я хотел поговорить с тобой по этому поводу. Каждый день он ходит к
одной женщине, иностранке, которая знает все его тайны. Она делает вид, что
бедна и содержит работой себя и своего ребенка. Это жена одного итальянца,
который страшно богат. Нет сомнения, что она тратит громадные деньги на то,
чтобы подкупать граждан. Ее следовало бы арестовать.
- Напиши также ее имя.
- Но нельзя терять времени, так как я знаю, что они оба хотят оставить
Париж сегодня же ночью.
- Не бойся, Нико, мы не опоздаем! Гм-гм! Робеспьер взял написанное Нико
и поднес к глазам, так как был близорук.
- Всегда ли у тебя такой почерк, гражданин? - спросил он с улыбкой. -
Этот кажется мне измененным.
- Я не хотел бы, чтобы они знали, что это я донес на них.
- Хорошо, хорошо! Твоя добродетель будет вознаграждена, рассчитывай на
меня. Да здравствует Братство! Он привстал наполовину; Нико вышел.
- Эй, кто-нибудь! - закричал Диктатор, звоня. Появился верный якобинец.
- Следуй за этим человеком, гражданином Жаном Нико, и арестуй его, как
только он выйдет за двери. Отправь его в Консьержери. Погоди! Вот приказ.
Общественный обвинитель получит мои инструкции. Иди скорее!
Якобинец исчез.
Все следы болезни и слабости исчезли с лица этого хилого и мнительного
человека. Он выпрямился, лицо конвульсивно задергалось, он сложил руки на
груди.
- Эй, Герен! Появился шпион.
- Возьми эти адреса. Через час этот англичанин и эта женщина должны
быть в тюрьме, их показания дадут мне оружие против более опасных врагов.
Они должны умереть. Они погибнут вместе с другими десятого... через три дня.
Вот, - он поспешно написал несколько слов, - вот приказ. Ступай!
"Теперь, Кутон, Пэйян, мы не можем тянуть с Тальеном и его шайкой. Я
имею информацию, что Конвент не будет присутствовать десятого. Мы должны
доверять только мечу Правосудия. Я должен собраться с мыслями и приготовить
свою речь. Завтра я вновь предстану перед Конвентом. Завтра храбрый Сен-Жюст
присоединится к нам сразу же по прибытии из нашей победоносной армии; завтра
с трибуны я обрушу громы и молнии на скрытых врагов Франции; завтра я
потребую перед лицом всей страны головы заговорщиков".
Между тем Глиндон, после свидания с С, на котором окончательно устроил
все для отъезда, и не видя более никаких препятствий, полный надежд,
направился снова к дому Филлиды.
Внезапно посреди своих радостных мыслей ему показалось, что он слышит
ужасный и слишком знакомый ему голос, который шептал ему на ухо: "Как, ты
хочешь ускользнуть от меня, хочешь возвратиться к добродетели и счастью?
Напрасно, слишком поздно. Нет, теперь я не стану преследовать тебя. Человек,
не менее безжалостный, чем я, преследует тебя. Меня ты увидишь только в
тюрьме, в полночь, в последнюю минуту твоей жизни!"
Глиндон машинально повернул голову и заметил кравшегося за ним
человека, которого уже видел, когда выходил из дома гражданина С., видел,
как тот несколько раз пересекал ему путь, но англичанин не обратил на него
особенного внимания. В ту же минуту он инстинктивно понял, что за ним
следят, его преследуют. Улица, по которой он проходил, была затемненной и
пустой, так как жара была настолько сильна, что все попрятались по домам.
Несмотря на всю его храбрость, холодок пробелил по спине Глиндона. Он
слишком хорошо знал страшную систему, царившую в Париже, чтобы не понять
всей опасности. Для жертвы Революции впервые заметить шпиона, который,
крадучись и скрываясь, следует за ней по пятам, было то же самое, что для
жертвы чумы увидеть на своем теле первый нарыв. Преследование, арест, суд и
гильотина - вот каковы были обычные и быстрые шаги чудовища, которое
анархисты называли законом. Дух у него захватило, и он ясно слышал биение
своего сердца. Он остановился и затаил дыхание, глядя на тень, которая также
остановилась позади него.
Вскоре, однако, уверенность, что шпион один, и пустота улицы придали
ему храбрости, и он сделал несколько шагов навстречу преследователю, который
попятился при виде его.
- Гражданин, ты следовал за мною, - сказал он, - что тебе от меня надо?
атеиста. Зависть и ненависть заполнили все его существо, и сознание высокого
таланта заставило его с тем большей злобой проклинать всех тех, кого природа
и судьба обделили в меньшей степени, чем его самого. Однако, хотя он и был
чудовищем, когда его пальцы убийцы впились в глотку его благодетеля, Время и
Царство Крови, этот возбудитель низменных страстей, сделали из его души,
прибежища глубочайшего ада, еще более глубокий и зловещий ад. Не имея
возможности посвятить себя своему призванию (потому что, хотя он и дерзнул
сделать свое имя знаменитым, революции неподходящее время для художников и
ни один человек, даже богатейший и надменнейший из магнатов, не
заинтересован в мире, порядке и благосостоянии общества больше, чем поэт и
художник), весь его беспокойный и лишенный опоры интеллект стал добычей
столь естественного для него чувства мести и поиска виновных в своих
несчастиях. Все его будущее было в этой жизни; каким же образом удавалось
процветать в этой жизни сильным мира сего, этим великим борцам за
преобладание и власть? Все доброе, чистое и бескорыстное, как среди
роялистов, так и среди республиканцев, было ничтожно, и лишь палачи
торжествовали победу, стоя по колено в крови своих жертв! И более
благородные сердцем бедняки, чем Жан Нико, впали бы в отчаяние, и тогда
Нищета подняла бы свои вселяющие ужас толпы, чтобы перерезать глотку
Богатству и затем обескровить саму себя, если бы Терпение, этот Ангел
Бедных, не оказалось рядом и не указало бы своим торжественным перстом на
приходящую им на смену новую жизнь!
Однако, приближаясь к дому диктатора, Нико начал несколько менять свои
вчерашние планы. Не то чтобы он стал колебаться донести на Глиндона и
погубить Виолу как его сообщницу, нет, на это он твердо решился, потому что
ненавидел обоих, не говоря уж о его застарелой, но живой ненависти к Занони.
Виола пренебрегла им, Глиндон оказал ему услугу, и мысль о благодарности
была для него так же непереносима, как воспоминание об оскорблении.
Но к чему было теперь бежать из Франции? Он мог овладеть золотом
Глиндона и не сомневался, что, играя на гневе и ревности Филлиды, сумеет
заставить ее согласиться на все. Украденные им бумаги (переписка Глиндона с
Камиллом Демуленом), гарантируя гибель Глиндона, были в то же время
бесценными для Робеспьера; они могли заставить тирана забыть прежнюю связь
Нико с Гебером и сделать из него союзника и орудие Короля Террора. Перед ним
снова начали мелькать надежды на лучшую будущность, богатство, карьеру. Эта
переписка, имевшая место за несколько дней до смерти Камилла Демулена, была
полна тем, что можно было бы назвать смелой и беспечной неосторожностью,
которая характеризовала любимца Дантона. В ней открыто говорилось о планах,
враждебных Робеспьеру, указывались имена заговорщиков, против которых тиран
искал только предлога, чтобы раздавить их. Что же мог он предложить
Максимилиану Неподкупному более драгоценного?
Занятый этими мыслями, он дошел наконец до жилища Робеспьера. У дверей
стояли восемь или десять здоровенных и хорошо вооруженных якобинцев,
добровольных телохранителей диктатора, вокруг которых теснились молодые,
изящно одетые женщины, пришедшие справиться о здоровье Робеспьера, узнав,
что у него разлилась желчь. Как ни странно, но он был идолом женщин.
Нико начал проталкиваться сквозь толпу, стоящую перед дверью дома
Робеспьера. Дом этот не был достаточно просторным и не имел передней для
многочисленных посетителей. Нико поднимался по лестнице, и до слуха его
доносились совсем не лестные выражения в его адрес.
- А, славный полишинель! - сказала одна из женщин, которую толкнул
Нико. - Но разве можно ожидать вежливости от такого пугала?
- Гражданин, - говорила другая, - я хотела заметить тебе, что ты ходишь
по моим ногам, но теперь, глядя на твои, я вижу, что здесь недостаточно
места, чтобы ты мог ступать своими.
- А! Гражданин Нико, - воскликнул якобинец из охраны Робеспьера,
взваливая на плечи громадную дубину, - что привело тебя сюда? Думаешь,
преступления Эберта забыты? Прочь отсюда, выродок! И благодари Верховное
Существо, что Оно сотворило тебя таким ничтожеством, которое можно
игнорировать!
- Подходящая рожа для гильотины, - заметила женщина, у которой художник
измял плащ.
- Граждане, - произнес побледневший от сдерживаемой ярости Нико, отчего
слова, казалось, выходили из него со звуками, напоминающими зубной скрежет.
- Имею честь сообщить вам, что я ищу Представителя по делу чрезвычайной
важности как для народа, так и для него самого; и я, - добавил он, обводя
собравшихся медленным и зловещим взглядом, - призываю всех добрых граждан
быть моими свидетелями, когда я сообщу Робеспьеру об оказанном мне
некоторыми из вас приеме.
Во взгляде и голосе Нико было столько глубокой и тяжелой ненависти, что
окружающие буквально отшатнулись, и по мере того, как они припоминали
внезапные подъемы и спады в их полной превратностей революционной жизни,
несколько осмелевших голосов стали уверять нищего и оборванного художника,
что у них и в мыслях не было нанести оскорбление гражданину, сам внешний вид
которого свидетельствовал о том, что это был образцовый санкюлот. Нико
принял эти извинения в угрюмом молчании. Скрестив на груди руки, он
прислонился спиной к стене, терпеливо ожидая приема.
Толпа праздных зевак разделилась на группы по два и по три человека;
внезапно общий гул голосов прорезал пронзительный свист высокого часового
якобинца, стоящего у лестницы. Рядом с Нико какая-то старуха озабоченно
перешептывалась с молодой девицей, и атеист усмехнулся про себя, подслушав,
о чем они говорят.
- Уверяю тебя, дорогая, - говорила старая карга, с таинственным видом
покачивая головой, - что божественная Катрин Тео, которую теперь преследуют
нечестивцы, поистине осенена благодатью Всевышнего. Нет никакого сомнения в
том, что избранник, великими пророками которого суждено стать Дому Жерлю и
добродетельному Робеспьеру, будет жить вечно и уничтожит всех их врагов. В
этом не может быть ни малейшего сомнения!
- Восхитительно! - воскликнула девушка. - _Этот милый Робеспьер!_ - по
его виду не скажешь, что он долго протянет!
- Тем более велико будет чудо, - сказала старуха. - Мне всего лишь
восемьдесят один год, и я не чувствую себя ни на один день старше, так как
Катрин Тео обещала мне, что я буду одной из избранных!
Тут женщин потеснили вновь пришедшие, громко и оживленно
переговаривавшиеся друг с другом.
- Да, - воскликнул крепкого вида мужчина, с голыми мускулистыми руками
и в революционном колпаке, чье платье выдавало в нем мясника. - Я пришел
предостеречь Робеспьера! Они готовят ему западню; они предлагают ему
переехать Национальный дворец. Нельзя быть другом народа и жить во дворце.
- Верно, - сказал сапожник. - Мне он нравится больше в своем скромном
жилище столяра - там он выглядит как один из _нас_.
Опять прихлынула толпа, и рядом с Нико оказалась еще одна группа людей,
которые разговаривали громче и оживленнее других.
- Однако мой план заключается в том...
- К черту _твой_ план. Говорю тебе, _мой_ замысел...
- Чепуха! - кричал третий. - Когда Робеспьер поймет _мой_ новый способ
изготовления пороха, враги Франции будут...
- Ба! Кто боится внешних врагов? - перебил его четвертый. - Бояться
нужно внутренних врагов. _Моя_ новая гильотина за один раз отрубает
пятьдесят голов!
- А _моя_ новая Конституция! - воскликнул пятый.
- _Моя_ новая Религия, гражданин! - миролюбиво пробормотал шестой.
- Тихо, разрази вас гром! - взревел один из охраны якобинцев.
Внезапно толпа расступилась, пропуская свирепого вида человека, в
сюртуке, застегнутом до самого подбородка, с позвякивающей на боку шпагой и
гремящими шпорами на сапогах. Его одутловатые красные щеки говорили о
невоздержанности в еде и питье, а застывший мертвенный взгляд делал его
похожим на хищного зверя. Внезапно притихшие, с побледневшими лицами люди
расступились, давая дорогу беспощадному Анрио. Не успел этот железный
человечек, этот суровый тиран прошествовать сквозь толпу, как она вновь
заволновалась, охваченная возбуждением и почтительным страхом, когда в нее
бесшумной тенью скользнул улыбающийся скромный гражданин, опрятно и просто
одетый, со смиренно потупленным взглядом. Более мягкого и кроткого лица не
мог бы себе представить даже певец безмятежных пасторалей, решивший
изобразить Коридона или Тирсея. Почему же толпа отпрянула в ужасе и затаила
дыхание? Подобно хорьку в своих подземных ходах, это тщедушное тело
прокладывало себе путь среди более грубых и крупных существ, подававшихся
назад и жавшихся друг к другу, когда он проходил мимо них. Один лишь
мимолетный взгляд - и здоровенные якобинцы безропотно расступались и
освобождали проход. Он держал путь в квартиру тирана, куда мы и последуем за
ним.
Робеспьер сидел, бессильно откинувшись в своем кресле. Его землистое
лицо выглядело более усталым и изможденным, чем всегда. Он, которому Катрин
Тео обещала вечную жизнь, напоминал человека на пороге смерти.
На столе перед ним стояло блюдо, заваленное апельсинами, сок которых,
как считалось, был единственным средством, способным успокоить желчь,
переполнявшую его организм. Рядом с ним старуха, одетая в дорогое платье
(при прежнем _режиме_ она была _маркизой_), своими тонкими пальцами,
украшенными драгоценными камнями, чистила для больного Дракона плоды из
садов Гесперид. Прежде я уже говорил, что Робеспьер был кумиром женщин.
Довольно странно, не правда ли? Но ведь они были француженки! Старая
_маркиза_, как и Катрин Тео, называвшая его сыном, казалось, действительно
любила его самоотверженной и благочестивой любовью матери. И, счищая кожуру,
она осыпала его самыми нежными и ласковыми именами, вызывавшими жуткое
подобие улыбки на его бескровных губах. Чуть поодаль, за другим столом,
Пэйян и Кутон что-то быстро писали, время от времени отрываясь от работы и о
чем-то советуясь шепотом.
Внезапно один из якобинцев открыл дверь и, приблизившись к Робеспьеру,
прошептал ему на ухо имя Герена. При этом имени с больным произошла
разительная перемена, как будто в самом звуке для него было обещание новой
жизни.
- Мой добрый друг, - сказал он маркизе, - прости меня, но, к сожалению,
сейчас не время отдаваться неге твоих ласковых забот. Меня требует Франция.
На службе отечеству я всегда здоров!
Старая маркиза возвела очи к небу и прошептала: "Он просто ангел!"
Робеспьер сделал нетерпеливый жест рукой, и старуха, вздохнув, ласково
похлопала его по бледной щеке, поцеловала в лоб и покорно удалилась. В
следующую минуту улыбающийся, спокойный господин, которого мы уже имели
честь описать ранее, стоял, согнувшись в глубоком поклоне, перед тираном. И
Робеспьер с удовольствием приветствовал одного из самых хитроумных и тонких
приверженцев своей власти - человека, на которого он полагался больше, чем
на дубинки своих якобинцев, красноречие своих ораторов и штыки своих армий.
Герен, наиболее известный из его соглядатаев, - вечно рыщущий, вынюхивающий,
всеведающий и вездесущий шпион, - который проникал, подобно солнечному лучу,
в любую щель или трещину и знал не только людские поступки, но и читал в
сердцах!
- Итак, гражданин! Что скажешь о Тальене?
- Сегодня рано утром, в две минуты девятого, он вышел из дома.
- Так рано? Гмм!
- Он пошел по рю де Катр Фис, затем по рю де Тампль, рю де ла Реюньон,
Марэ и рю Мартэн; ничего особенного, кроме разве что...
- Кроме чего?
- Он позволил себе удовольствие поторговаться у книжного лотка.
- Поторговаться у книжного лотка! Ага! Ну и шарлатан! Он прячет нутро
интригана под плащом ученого! Прекрасно!
- Наконец, на улице Монмартрских могил, к нему подошел какой-то тип в
голубом сюртуке (неизвестный). Оба они пошли дальше вместе, и через
несколько минут к ним присоединился Лежандр.
- Лежандр! Подойди, Пэйян! Лежандр, ты слышишь?
- Я зашел во фруктовую лавку и нанял двух малышек, заплатив им за то,
чтобы они поиграли в мяч недалеко от него. Они слышали, как Лежандр сказал:
"Я считаю, что его власть теряет силу". На что Тальен ответил: "Как и он
сам. Я не много дам за его жизнь". Не могу сказать определенно, гражданин,
имели ли они в виду тебя!
- И я тоже, гражданин, - ответил Робеспьер со свирепой улыбкой, которая
сменилась хмурой задумчивостью. - Ха! - воскликнул он. - Я еще молод, я в
самом расцвете сил. Я избегаю излишеств. Нет! Мой организм крепок - здоров и
крепок. Что-нибудь еще о Тальене?
- Да. Женщина, которую он любит, - Тереза де Фонтенэ, она сидит в
тюрьме - все еще продолжает писать ему, убеждая спасти ее, уничтожив тебя.
Это подслушали мои люди. Его слуга передает послания узнице.
- Хорошо! Слугу должны схватить на улице. Царство Террора еще не
закончено. С письмами, найденными при нем, и при их соответствующем
содержании, я выкину Тальена с его скамьи в Конвенте.
Робеспьер встал и, в раздумье походив в течение нескольких минут по
комнате, открыл дверь и позвал одного из стоявших за Ней якобинцев. Он отдал
ему несколько приказаний по поводу наблюдения и ареста слуги Тальена, после
чего снова бросился в кресло. Когда якобинец ушел, Герен прошептал:
- Это был гражданин Аристид?
- Да. Преданный товарищ. Ему бы только помыться и поменьше
сквернословить.
- Разве не ты подставил его брата под нож "гильотины?
- Но ведь сам Аристид донес на него.
- И все же, небезопасно ли для тебя такое окружение?
- Да, ты прав. - И, вынув записную книжку, Робеспьер что-то пометил в
ней, опять спрятал ее в жилет и вновь обратился к Герену: - Что еще о
Тальене?
- Больше ничего. Он вместе с Лежандром и неизвестным прошел до сада
Эгалитэ, где они и расстались. Я проследовал за Тальеном до его дома. Но у
меня есть еще и другие новости. Ты велел мне наблюдать за теми, кто
присылает тебе письма с угрозами.
- Герен! Ты обнаружил их? Ты смог... тебе удалось...
При этом тиран сжимал кулаки и снова разжимал их, как будто он уже
держал в руках жизнь этих писак. Его черты исказила судорожная гримаса,
напоминающая начало эпилептического припадка, которым он был подвержен.
- Гражданин, думаю, я нашел одного из них. Ты должен знать, что одним
из наиболее недовольных является художник Нико.
- Погоди, погоди! - сказал Робеспьер, открывая рукописную книжицу в
сафьяновом переплете (Робеспьер во всем, включая свои списки приговоренных к
смерти, любил точность и аккуратность), и, найдя нужную страницу, вскричал:
- Нико! Он есть в списке! Так, так: атеист, санкюлот (ненавижу нерях), друг
Эбера! Ага! Рене Дюма осведомлен о его ранней карьере и преступлениях.
Продолжай!
- Этот Нико подозревается в распространении клеветнических трактатов и
памфлетов, направленных против тебя и Комитета! Вчера вечером, когда его не
было дома, швейцар впустил меня в его квартиру на рю Бо-Репэр. Я отмычкой
открыл его письменный стол и бюро, в котором обнаружил рисунок, изображающий
тебя и гильотину. Внизу было написано: "Палач своего отечества, прочти
декрет о ждущей тебя каре!" Я сравнил слова с отрывками из разных писем,
которые ты мне дал. Почерк один и тот же. Вот, смотри, я оторвал клочок с
его подписью.
Робеспьер глянул, улыбнулся и, удовлетворенный, откинулся в кресле.
"Это хорошо! Я боялся столкнуться с более сильным противником. Этого
человека следует немедленно арестовать".
- И сейчас он ждет внизу. Я столкнулся с ним у лестницы.
- В самом деле? Пусть войдет! Нет, подожди, подожди! Герен, спрячься в
другой комнате, пока я не позову тебя. Дорогой Пэйян, присмотри за тем,
чтобы этот Нико не пронес с собой оружия.
Пэйян, который был настолько же храбр, насколько Робеспьер малодушен,
подавил презрительную усмешку, искривившую на мгновение его губы, и вышел из
комнаты.
Тем временем Робеспьер, низко склонив на грудь голову, впал в глубокую
задумчивость.
- Жизнь грустная штука, Кутон! - произнес он внезапно.
- Прошу прощения, но, по-моему, смерть хуже, - мягко заметил
человеколюбец.
Робеспьер ничего не ответил и вынул из портфеля то знаменитое письмо,
которое впоследствии было найдено среди его бумаг и в собрании его
письменного наследия значится под номером LXI.
"Вне всякого сомнения, - начиналось оно, - ты чувствуешь себя не в
своей тарелке, не получив от меня до сих пор никаких известий. Не следует
тревожиться, так как тебе известно, что я могу ответить тебе только через
нашего постоянного курьера. Причина в том, что он был задержан во время
своей последней поездки. Когда ты получишь это послание, сделай все
возможное, чтобы поставить пьесу, в которой тебе придется появиться и
исчезнуть в последний раз. Было бы пустой тратой времени напоминать тебе о
всех тех причинах, которые могут подвергнуть твою жизнь серьезной опасности.
Последний шаг, ведущий к президентскому креслу, может вместо этого привести
тебя на эшафот. И толпа станет плевать тебе в лицо так же, как она
оплевывала тех, кого судил ты. Поэтому, зная, что ты собрал достаточно
богатств для безбедного существования, я жду тебя с великим нетерпением,
чтобы посмеяться вместе с тобой над той ролью, которую тебе пришлось сыграть
в бедствиях народа, столь же доверчивого, сколь и жадного до всякой новизны.
Играй свою роль в соответствии с нашей договоренностью - все подготовлено. И
в заключение - наш курьер ждет. Жду твоего ответа".
Диктатор медленно, с углубленным вниманием изучал содержание письма.
"Нет, - сказал он про себя, - нет, тот, кто вкусил сладость власти, не может
больше довольствоваться покоем. Да, ты был прав, Дантон! Лучше быть бедным
рыбаком, чем править людьми".
Отворилась дверь, и вновь появился Пэйян. Подойдя к Робеспьеру, он
прошептал: "Опасности нет. Ты можешь принять его".
Довольный услышанным, Диктатор вызвал дежурного якобинца и велел ему
провести к себе Нико. Когда художник вошел, на деформированных чертах его
лица отсутствовало выражение страха. Гордо выпрямившись, он остановился
перед Робеспьером, который окинул его косым взглядом.
Удивительно, но большинство главных действующих лиц Революции
отличались на редкость отталкивающей внешностью. Взять хотя бы устрашающую
уродливость Мирабо и Дантона или злодейскую свирепость черт Давида и Симона,
а также мерзкое убожество Марата и подлую злобность лица Диктатора. Но
Робеспьер, походивший, по мнению многих, на кота, был к тому же и
чистоплотен, как кот, и его изысканное платье, его гладко выбритое лицо,
женственная белизна его изящных рук еще более подчеркивали неприглядную
грубость и убогость одежды и всего облика художника-санкюлота.
- Итак, гражданин, - мягко сказал Робеспьер, - ты хочешь говорить со
мной. Я знаю, что твоими достоинствами и патриотизмом слишком долго
пренебрегали. Ты, верно, пришел просить какого-нибудь места; не бойся,
говори.
- Добродетельный Робеспьер, просветитель мира, я пришел не для того,
чтобы просить милости, но чтобы оказать услугу отечеству. Я нашел письма,
указывающие на заговор лиц, которые до сих пор были вне подозрения.
Говоря это, он положил бумаги на стол, а Робеспьер жадно стал пробегать
их.
- Хорошо, хорошо! - забормотал он про себя. - Вот все, чего я желал.
Барер и Лежандр в моей власти. Камилл Демулен был игрушкой в их руках. Я
любил его, но этих я не любил никогда. Благодарю, гражданин Нико. Я вижу,
что письма адресованы англичанину. Какой француз не должен бояться этих
волков в овечьей шкуре! Франция больше не желает иметь у себя граждан мира.
Этот фарс окончен. Да, прости, гражданин Нико, но, кажется, Клоотс и Зебер
были твоими друзьями?
- Да, - сказал Нико извиняющимся тоном, - но мы все можем ошибаться! Я
прекратил с ними всякое общение, когда ты выступил против них, ибо я скорее
усомнюсь в своих чувствах, чем в твоей справедливости и твоем правосудии.
- Да, я претендую на справедливость и правосудие. Это те добродетели,
которые меня особенно трогают и которые я особенно ценю, - сказал насмешливо
Робеспьер.
С его пристрастием к хитрости и коварству, которыми он наслаждался даже
в этот критический и опасный для него час, когда он замышлял грандиозную
интригу, строя планы мести, ему доставляло удовольствие играть с какойнибудь
одинокой и беззащитной жертвой.
- И моя справедливость больше не будет слепой; к твоим услугам, добрый
Нико. Ты знаешь этого Глиндона?
- Да, и довольно близко. Он был моим другом, но я бы отказался от
своего родного брата, если бы он был одним из потакающих врагам Революции. И
я не стыжусь признаться, что пользовался услугами этого человека.
- Ага! Значит, ты неукоснительно придерживаешься принципа, что если
человек угрожает моей жизни, то все личные услуги, которые он мог оказать
тебе, должны быть забыты!
- Все!
- Ты поступил похвально, гражданин Нико, сделай мне удовольствие,
напиши адрес Глиндона.
Нико наклонился к столу. Вдруг, когда он уже взял в руки перо, в голове
у него мелькнула одна мысль, которая заставила его со смущением
остановиться.
- Пиши же.
Нико медленно повиновался.
- Кто же еще числится среди друзей Глиндона?
- Я хотел поговорить с тобой по этому поводу. Каждый день он ходит к
одной женщине, иностранке, которая знает все его тайны. Она делает вид, что
бедна и содержит работой себя и своего ребенка. Это жена одного итальянца,
который страшно богат. Нет сомнения, что она тратит громадные деньги на то,
чтобы подкупать граждан. Ее следовало бы арестовать.
- Напиши также ее имя.
- Но нельзя терять времени, так как я знаю, что они оба хотят оставить
Париж сегодня же ночью.
- Не бойся, Нико, мы не опоздаем! Гм-гм! Робеспьер взял написанное Нико
и поднес к глазам, так как был близорук.
- Всегда ли у тебя такой почерк, гражданин? - спросил он с улыбкой. -
Этот кажется мне измененным.
- Я не хотел бы, чтобы они знали, что это я донес на них.
- Хорошо, хорошо! Твоя добродетель будет вознаграждена, рассчитывай на
меня. Да здравствует Братство! Он привстал наполовину; Нико вышел.
- Эй, кто-нибудь! - закричал Диктатор, звоня. Появился верный якобинец.
- Следуй за этим человеком, гражданином Жаном Нико, и арестуй его, как
только он выйдет за двери. Отправь его в Консьержери. Погоди! Вот приказ.
Общественный обвинитель получит мои инструкции. Иди скорее!
Якобинец исчез.
Все следы болезни и слабости исчезли с лица этого хилого и мнительного
человека. Он выпрямился, лицо конвульсивно задергалось, он сложил руки на
груди.
- Эй, Герен! Появился шпион.
- Возьми эти адреса. Через час этот англичанин и эта женщина должны
быть в тюрьме, их показания дадут мне оружие против более опасных врагов.
Они должны умереть. Они погибнут вместе с другими десятого... через три дня.
Вот, - он поспешно написал несколько слов, - вот приказ. Ступай!
"Теперь, Кутон, Пэйян, мы не можем тянуть с Тальеном и его шайкой. Я
имею информацию, что Конвент не будет присутствовать десятого. Мы должны
доверять только мечу Правосудия. Я должен собраться с мыслями и приготовить
свою речь. Завтра я вновь предстану перед Конвентом. Завтра храбрый Сен-Жюст
присоединится к нам сразу же по прибытии из нашей победоносной армии; завтра
с трибуны я обрушу громы и молнии на скрытых врагов Франции; завтра я
потребую перед лицом всей страны головы заговорщиков".
Между тем Глиндон, после свидания с С, на котором окончательно устроил
все для отъезда, и не видя более никаких препятствий, полный надежд,
направился снова к дому Филлиды.
Внезапно посреди своих радостных мыслей ему показалось, что он слышит
ужасный и слишком знакомый ему голос, который шептал ему на ухо: "Как, ты
хочешь ускользнуть от меня, хочешь возвратиться к добродетели и счастью?
Напрасно, слишком поздно. Нет, теперь я не стану преследовать тебя. Человек,
не менее безжалостный, чем я, преследует тебя. Меня ты увидишь только в
тюрьме, в полночь, в последнюю минуту твоей жизни!"
Глиндон машинально повернул голову и заметил кравшегося за ним
человека, которого уже видел, когда выходил из дома гражданина С., видел,
как тот несколько раз пересекал ему путь, но англичанин не обратил на него
особенного внимания. В ту же минуту он инстинктивно понял, что за ним
следят, его преследуют. Улица, по которой он проходил, была затемненной и
пустой, так как жара была настолько сильна, что все попрятались по домам.
Несмотря на всю его храбрость, холодок пробелил по спине Глиндона. Он
слишком хорошо знал страшную систему, царившую в Париже, чтобы не понять
всей опасности. Для жертвы Революции впервые заметить шпиона, который,
крадучись и скрываясь, следует за ней по пятам, было то же самое, что для
жертвы чумы увидеть на своем теле первый нарыв. Преследование, арест, суд и
гильотина - вот каковы были обычные и быстрые шаги чудовища, которое
анархисты называли законом. Дух у него захватило, и он ясно слышал биение
своего сердца. Он остановился и затаил дыхание, глядя на тень, которая также
остановилась позади него.
Вскоре, однако, уверенность, что шпион один, и пустота улицы придали
ему храбрости, и он сделал несколько шагов навстречу преследователю, который
попятился при виде его.
- Гражданин, ты следовал за мною, - сказал он, - что тебе от меня надо?