Страница:
3
Тяжко придавила Федора Сазоновича беда.
Он сидел за столом, и думы метались в голове одна страшнее другой. Велика жертва, которую принес он. Война, конечно, есть война, и на войне как на войне. Но самому, наверное, умирать легче, нежели хоронить близких...
— Да чего же ты их хоронишь, Федор Сазонович? — спрашивал Степан. — Все обойдется. Антонина выпутается, человек она с характером. А Клавдию выручим, пусть только война кончится...
— Война кончится!.. Пока война кончится, ее косточки уже истлеют на чужбине. Беззащитная же она, ребенок в полном смысле слова, без матери — ничего.
Ни Федор Сазонович, ни Степан не знали, что случилось в ту ночь далеко от Павлополя на волжском берегу, к которому были прикованы взоры всего человечества. Пока двое из того человечества в комнате с выцветшими обоями, за которыми шуршали полчища тараканов, оплакивали незавидные свои судьбины, весы истории качнулись. В пользу Клавки и Саньки, увозимых в теплушке на запад; в пользу Антонины, запертой в сыром подвале после двухчасового допроса; в пользу Марты Карловны и Татьяны, привязавшейся к трем сорванцам словно родная мать; в пользу Кости Рудого и всей его семьи; в пользу Марины и ее дитяти, зачатого в смертные ночи; в пользу Петра Казарина, ждавшего перелома и даже не знавшего, где тот перелом произойдет.
Еще будут потери, и долго еще не сохнуть слезам матерей и вдов, а металлу — щедро кормить землю. Еще вписать Павлополю героическую страницу в историю борьбы с фашизмом, еще хоронить героев городка, а живым пробираться трудными дорогами к своему счастью. Еще ночь над городом, и смерть нависла над приговоренными во всех тюрьмах со свастикой на воротах... Еще и еще...
Но весы уже дрогнули, качнулись, и чаша справедливости пошла вниз. Тысячи орудий сомкнули свои огненные кроны над окруженными гитлеровскими полками, запламенело небо, и заалел снег. Ничто не помогло обреченной армии.
Содрогалась земля на волжском берегу, ревели тяжелые бомбардировщики, реяли знамена над частями, идущими вперед, к горлу армии Паулюса...
Над военными картами склонялись фельдмаршалы и маршалы обеих сторон: одни — замыкая синими карандашами бреши, другие — выбрасывая красные стрелы контрнаступления, планируя «котлы» и удары по пятившимся дивизиям противника.
А те двое, солдаты в штатском, подстреленные горем, отбрасывавшие плоские тени на стены комнаты, еще ничего не знали обо всем этом...
ГРОЗА
Глава семнадцатая
1
Старший, Сергей, плакал навзрыд. Учительница по личному приказанию гебитскомиссара сожгла его буденовку во дворе перед всем классом и выдала взамен старую шапку, налезавшую на глаза. Татьяна как могла утешала мальчика, но тот, уткнувшись лицом в подушку, вот уже час ревет.
— Мало ему... мало ему, что звезду приказал спороть, — причитал, всхлипывая, Сережка, — ему след, паразиту, мешал... Какое его дело, немец проклятый?! Что он, хозяин надо мной? Гад — вот он кто! Я убью его, все равно убью...
— Не глупи, Сережа. Ты уже не маленький, мужчина небось. Стерпи. Вон мама твоя тоже терпит, когда надо...
— Мама с ними заодно, — выпалил мальчишка и залился пуще прежнего.
— Что болтаешь, пацан? — Татьяна дернула Сережку за руку. Тот вырвался.
Хотя бы скорее Марта Карловна приходила, что ли... Вот уж лихо! Мальчишка порой открыто ненавидит мать, которая все с немцами... И буденовку ту (Татьяна отлично это поняла) напялил назло. А до матери не доходит. Куда ей разглядеть в такой заметели?
Не сразу свыклась Татьяна со своими новыми обязанностями. Кто знает, чем дышит эта рыжая, что всем намозолила глаза? И замурзанные немчата не по ней.
Федор Сазонович охладил, заставил понять, что к чему.
— Ты, Татьяна, не ерепенься: назначили — исполняй. На войне не выбирают. Может, твоя служба в няньках больший подвиг, нежели подрывника, что мост или эшелон рвет. А насчет морали — разберемся. Наши люди в полицию идут, не брезгуют, не то что в услужение к фрау.
Марта же оказалась смешливой, совсем своей, русской. Ребятишки не досаждали, хотя поначалу в доме было много визга и неразберихи. В свободную минуту Татьяна сочиняла фильм про любовь и верность, и действующими лицами в том фильме были Марта, она сама и трое ребятишек, с которыми свела судьба. Особая роль принадлежала Сережке с его сложными переживаниями.
Однажды Татьяна рассказала Марте о своих наблюдениях. Та внимательно посмотрела на Татьяну.
— Ты, девочка, подметила верно, спасибо. Гляжу на мальчишку и сама мучаюсь. Вырастет, однако, и поймет все, люди расскажут, если мне не доведется. Как можешь, смягчай, не зли его...
История с буденовкой могла плохо кончиться и для Сережки, и для Марты Карловны.
… Сергей успокоился незадолго до прихода матери. Но как только она вошла, принеся запах кожи и морозца, плач возобновился: пусть мать знает, как обидели ее сына те, с кем она водится.
Марта выругалась по-немецки и приласкала Сергея.
— Не плачь, сынок. Придет время, и тот цветовод проклятый пожалеет обо всем. Дела у него есть поважнее, чем твоя шапчонка. Только, думаю, нервы отказали у пса эдакого...
Вот такой мать правится Сережке. Что-то она держит от него в секрете. И Таня однажды сказала, что наступит час — и будет он гордиться своей матерью, хоть она и немка, и служит у немцев.
Скорее бы этот час настал... Вот она напрямик ругает немцев, ведет тихие разговоры с Татьяной. Потом обнимает сына, одуряя его запахом духов.
И снова ненавидит ее Сережка, упрямо выскальзывает из рук. Он слышал, что мать — немецкая шкура, продажная тварь, путается с немцами за духи, за паек...
2
Наступили перемены.
Что-то надломилось здесь у местных властей, хоть виду они не подают, а гебитскомиссар, напротив, занялся буденовкой Сергея, будто у него и забот-то поважнее нет.
Были, были заботы у близорукого немца с золотым пенсне. Но слишком уж раздражал мальчишка в островерхой шапке со звездой, ежедневно шнырявший под окнами со школьной сумочкой. Сначала герр Циммерман не обращал на это внимания, но однажды заподозрил, что тот умышленно поддразнивает его. Стал следить за мальчишкой и, к удивлению, узнал, что это сын фрау Марты из дорожной жандармерии. Гебитскомиссар хотел предупредить мамашу, да раздумал, приказал провести показательную акцию в школе: срезать красную, хотя и весьма поблекшую звезду, а затем и вовсе сжечь шапку.
— Хорош комиссар, — не успокаивалась Марта, вспоминая случай с буденовкой. — Ничего лучше не придумал, как объявить войну школьникам. Не робей, Сережка, я подарю тебе настоящую красноармейскую фуражку, дай срок. Петро Захарович достанет. А гебитскомиссар со страха это, мой мальчик. Все им мерещатся партизаны да Красная Армия...
Недавно побывала Марта на новогоднем балу в гебитскомиссариате. Сборище это не отличалось особым весельем. Были живые цветы из оранжереи Циммермана, танцы под рояль, свечи, шоколад, шнапс и песни вроде «Тихая ночь, святая ночь». И снова шнапс. Циммерман пытался сделать вид, что ничего особенного не происходит на Восточном фронте. Напротив, в своей энергичной речи он только и говорил, что о победах германского оружия. «Наши героические войска, поддержанные вновь введенными соединениями, перешли в наступление... В районе Дона они в ожесточенных боях уничтожили моторизованные и танковые части противника и ликвидировали попытки врага прорваться в наш тыл... Ожесточенные бои продолжаются в большой излучине Дона...» И так весь вечер: «Ожесточенные бон», «тяжелые оборонительные бои», «героическое сопротивление наших войск»... Шпеер же по секрету рассказал, что под Сталинградом русские взяли в «клещи» большое количество немецких дивизий и что под страхом смерти в наши края не пропускают раненых и обмороженных из тех мест. Марта шла на бал с неохотой, но идти надо было. Она принесла ценные сведения, и Петро Захарович нежно поцеловал ее.
Значительно старше Татьяны, она, не стесняясь, рассказывала ей о своем нежданном счастье: на старости лет пришла настоящая любовь.
— Ох, и старушка же вы, — вставляла Татьяна. — Прямо-таки древняя бабушка.
— Бабушка не бабушка, а все постарше тебя. Смотри, своего счастья не прогляди, как я...
Однажды Татьяна открылась Марте. Та внимательно выслушала.
— Знаешь, что скажу? — наконец проговорила Марта. — Как бы ни было, а большое это счастье — любить.
— Даже безответно? — Даже так. — Мучительно это, ничего больше.
— Любовь всегда мучительна. Даже счастливая, она не обходится без страданий.
— Хорошо, когда тебя любят. На что только не решишься тогда, даже на смерть.
— Любить надо для жизни, — серьезно сказала Марта. — Кончится война, и тогда начнется любовь на земле. Кого выберешь — тот тебя и полюбит. Потому что будем мы самые красивые во всем Павлополе, да что в Павлополе — во всем мире...
Обе смеялись, и Татьяне становилось легко.
Наступали перемены.
Из штаба дорожной жандармерии прибыл приказ: весь украинский батальон с вооружением и снаряжением эвакуировать в Кривой Рог. Подпись: Гейнеман. Телефонный звонок подкрепил приказание: «Вы понимаете, Марта, что я не оставлю вас на съедение красным».
Красные приближались.
Как и в прошлом году, зашевелился зимний муравейник в Павлополе и в Днепровске, офицеры грузили чемоданы на машины и в вагоны. Итальянские и румынские солдаты шныряли по домам, предлагая оружие и боеприпасы, разное военное снаряжение и обмундировку за снедь — курку, яйки, млеко, хлеб. Армейские штабы стронулись с мест, по дороге на запад торопливо катили машины.
На днях стало известно, что пал Купянск. Оставлены немцами Красный Лиман, Кущевская. Теперь очередь за Лозовой, Харьковом. Значит, недолго прозябать в подполье, скоро можно будет выйти на открытый бой. Как в Лозовой свои появятся, можно начинать и здесь.
Походную радиостанцию подпольщики купили у итальянцев. «Гитлер капут. Дуче капут». Рудой вместе с Семеном Бойко перетащил ночью это приобретение к тете Саше, двоюродной сестре тещи, Степаниды Артемовны. Жила старушка одиноко и бедно в мазанке неподалеку от маслозавода. Одно спасение — коза.
— Мы, тетя Саша, часто тревожить вас не будем, — объяснял ей дальний родственник Костя. — Все будет чин чинарем, попомните меня. Может, вечерком услугу сделаете, на прогулочку выйдете и поглазеете по сторонам, вроде козу разыскиваете или кого поджидаете, а мы тем временем кое-какие сведения у вас из-под кровати соберем.
Тетя Саша согласно кивала головой:
— Смерть мне под кровать суете, будто не знаю... Но раз надо, что же... делайте.
Сведения становились все более обнадеживающими, светлели лица подпольщиков, наблюдавших за паникой среди оккупантов.
Приказывая перевести украинский батальон в Кривой Рог, Гейнеман, видимо, не надеялся на линейные заслоны и желал сохранить часть, какая она уж там ни есть.
— Неужели наши так близко, Марта Карловна? — спросила Татьяна. — Я из-за этих детей совершенно ничего не знаю, что происходит на улице. И штабы бегут? Это верно?
— Немцы хорошо знают, где наши, Таня, Гейнеман, во всяком случае, знает. Иначе не тревожил бы он всю нашу команду, все наше войско, мы навоюем ему, черта с два...
Татьяна с восхищением смотрела на Марту: она, кажется, не собирается выполнять приказ. Как легко, будто играючи, несет она эту свою роковую ношу! по секрету выболтала Марта Татьяне про недавнюю диверсию на дороге: ее «жандармы» совершили налет на армейский обоз, постреляли солдат, в кюветы спустили машины и повозки, предварительно опустошив их, и сами же еще подняли панику, гнались за мифическими партизанами... Вообще отряд ее вместе со Щербаком, который захаживал к Марте, хозяйничает на трассе как хочет, хоть содержит ее в чистоте и порядке. Тревожно на ней... То кто-то важную машину обстрелял, то кем-то предупреждены партизаны о предстоящих передвижениях на дороге — и начинается фейерверк.
А Марте хоть бы что. С офицерьем запросто болтает, щурит глазищи, улыбается, выставляет фигуру напоказ. Только дома она как бы снимает свою маску и тускнеет; тревога охватывает. Но нынче и дома не собирается она меняться, все у зеркала вертится. Прическа по последнему манеру берлинского образца: копна рыжая, а на самой верхушке — пилотка набочок. Грудь у нее тугая, иной раз, особенно когда Гейнеман приезжает, появляется она в платье с оголенными руками; тело чистое, душистое, хоть кого заворожит. Поэтому немцы вокруг нее так и кружат, словно вороны, каблучками звонко щелкают да ручки целуют. Всегда у нее маникюр свежий, вечно надушенная, как цветок, и белье, надо сказать... Не снилось нашим бабам такое белье!
— Как же, как же ,так я ему и поехала в Кривой Рог! Пусть ждет, как бы не так. Знаю, что снится тому борову... Дождется, как же. Пулю в лоб.
Марта заправски ругалась и по-немецки и по-русски и вместе с тем была целомудренна, по-житейски проста, хоть и не всегда сдержанна.
— Надобно поставить наших в известность, Таня, об этом приказе. Я уже как будто совсем вышла из подчинения. А ведь есть у меня генерал, которому предана навечно. Генерал тот, правда, еще без лампасов, и штаны заплатанные да с бахромой. Но генеральнее он самых больших генералов для меня, это точно. Наши, говорят, взяли Лозовую. Надо бы расспросить у людей. Держит меня, как домработницу, ей-богу, и не считает нужным сообщить хотя бы самую малую весточку Совинформбюро.
Марта была прекрасна, и Татьяна невольно залюбовалась ею.
— Конспирация, Марта Карловна, ничего не поделаешь, — сказала она. — И я ведь ничего не знаю. С тех пор как пошла в няньки, ничего не знаю,
— Не переживай, Таня... После войны замуж выдам за самого что ни на есть героя. Положись на меня. Уж я по этой части промаха не дам.
Не знали женщины, что совсем недалек тот день, когда содрогнется земля от грома и крови, когда ракетница устремит голодное горлышко к небу и пропоет свою зеленую песню на всю округу, на всю Украину.
Не знали женщины и своих судеб. Они были полны любви и страданий, отваги и готовности принести в жертву жизнь во имя победы.
3
Подпольный штаб, в свою очередь, приказал Марте исчезнуть.
Подпольный штаб!.. Для кого он и штаб, а для нее — Петро Захарович, друг. Так и не встретились они накануне «всех событий, как ни мечтала Марта. Только получила короткое приказание: сдать отряд Щербаку и спрятаться. Наступают решающие дни.
Она это почувствовала и сама.
Встретившись с Циммерманом на улице, Марта извинилась за свое легкомыслие. Она, право, не предполагала, что головной убор ее сына может так подействовать на нервы гебитскомиссара. Тот махнул рукой и озабоченно спросил, нет ли указаний от штаба дорожной жандармерии об эвакуации.
— Что-нибудь случилось, господин гебитскомиссар?
Циммерман прищелкнул пальцами.
— Ничего особенного. — Он иронически посмотрел на нее. — Вы полагаете, что вам ничто не угрожает, если придут красные? Впрочем, быть может, вас спасут старые связи? Они у вас есть?
А почему бы и нет, господин Циммерман? В городе, где я прожила столько лет и где у меня столько друзей...
— И, вероятно, столько же врагов, — перебил Циммерман, внимательно оглаживая взглядом ее подтянутую фигуру. «С ней, кажется, живет Риц, а может быть, и сам Ботте». — Короче говоря, не валяйте дурака, фрау. Если вы решили остаться, так я прикажу Рицу повесить вас на этом же столбе.
Марта скользнула взглядом по почерневшему от дождей телеграфному столбу, словно прикидывала, как высоко намерен подвесить ее гебитскомиссар.
— Вместо того чтобы угрожать женщине, вы бы, господин гебитскомиссар, объяснили обстановку. Карта нам не нужна, я и без нее пойму вас. Я не заслужила такой грубости. Никто из вас не верит мне и моим чувствам немки. Зачем же тогда об этом пишут в газетах и обманывают всех?
Она готова была искренне расплакаться. Такие все хамы!
— Не обижайтесь, — скрипнул Циммерман. — Не время для обид. Я завтра уезжаю. Гебитскомиссариат на колесах. Советы в полусотне километров. Вы знаете, что ими взята Лозовая? Барбаровка и Жемчужино переходят из рук в руки. Повторяется прошлогодняя история. Неужели вы ни черта не видите?
— Напрасно сердитесь, господин Циммерман. Я женщина, а оказывается, у меня самообладания больше. А как же это богатство? — Марта показала рукой на оранжерею под стеклом, окольцованную колючей проволокой. — Я слышала, что у вас здесь и зимой цветут розы.
— Да, это есть «зимняя выгонка», фрау Марта, — проговорил Циммерман, заметно смягчаясь. — Не хуже, чем у Вильморена. Я слышал, что наши власти разрешили этой фирме вывозить цветы даже за пределы Франции. Мне удалось кое-чего добиться здесь, в вашей пустыне, не правда ли, фрау Марта? Но мы еще сюда вернемся, поверьте. Не позже весны. Еще не зацветут фиалки, а мы уже будем здесь. Вот как.
Они расстались. Тяжелый осадок долго не проходил у Марты. И только когда Татьяна принесла от Петра Захаровича привет и надежный адрес, она повеселела.
— Как он выглядит, Танька? — Марта ни на миг не забывала о своем.
— Хорошо выглядит. Даже помолодел.
— Вернутся наши, под ручку пройдусь с ним. Хорош он с усами.
— А вдруг его женушка появится?
Впервые с Мартой заговорили об этом. Даже с Петром избегала толковать о прошлом. Знала, что женат. Но ни о чем не расспрашивала, а он тоже не откровенничал.
— Не влезай, Татьяна. Знай свое, не больше. Ишь разговорилась... — Она помолчала. — Ну, что он еще приказывал?
— Говорил, что встречи не будет, не до нее, мол. И чтобы вы скрывались, вот адрес и пароль. — Татьяна вытащила из-за пазухи клочок бумаги и подала его Марте. — Память у меня стала ни к черту. Побоялась, что забуду, так Петро Захарович записал, его почерк.
— Да, его почерк, я это знаю хорошо, почерк его, — говорила Марта, с любовью разглаживая мятый листочек. — Он мне писем-то никогда не писал, но я кое-какие его записки видела. — Ее глаза светились таким счастьем, что Татьяна позавидовала: «Есть же такая любовь...» — А насчет ребят вспоминал? — спросила Марта. — Вот он обо мне позаботился, куда по паролю уходить, а о детях моих... Что с ними будет, когда я уйду в подполье? — В ее голосе послышались капризные нотки. — Ах, подумал! Но спасибо и на том, он ведь у меня ни о чем не забывает, все помнит, что меня касается, удивительно чуткий человек Петро Захарович мой...
— Насчет детей можете не беспокоиться, Марта Карловна. Я ваших ребяток не оставлю, мы их на всякий случай спрячем хорошо.
В тот же день Марта появилась в казарме. Дневальный, как всегда, встретил ее командой «смирно», свободные от нарядов вскочили, но Марта поспешила ответным «вольно» снять напряжение. Ей просто надо было молча попрощаться с ними и уйти, сдав дела Щербаку.
Вот и кончились ее труды. Словно короткая молния, осветили всю ее жизнь эти небезопасные месяцы смертельной игры. В каждом из этих небритых и бритых, прокуренных, смельчаков и трусов, рыцарей и предателей, алкоголиков и трезвенников, партийных и шкурников она хотела бы видеть будущего бойца подполья. Она принимала людей в батальон от Пигмалиона и по собственному усмотрению, стянув в последние дни в Павлополь подразделения из Богодаровки и Мамыкино. Кое-кто дезертировал. Отсеялись по дороге местные, которым рукой подать до хаты. Черт с ними! На них особой надежды Марта и не возлагала. Но многими оставшимися, собранными здесь, в казарме, она гордилась, черт их побери, словно сама вылепила каждого, как и ее вылепил по своему замыслу Пигмалион в образе Петра Захаровича. Зачем же ей уходить? Неужто не донесет свою рисковую ношу до самого конца? Больший путь прошли вместе. А теперь приказ — уходить. Трудно ей уходить, видит бог. Что еще придумал Петро Захарович? Останутся ведь без «языка», без защиты. Она-то знает ходы и выходы в этом немецком лабиринте, бог даст, выведет к надежному месту и ударит по врагу вместе с ребятами, ждущими ее команды.
Ох, как вытянутся физиономии ее единоплеменников, когда они узнают об истинной ее миссии! Ботте и Риц уставятся друг на друга — кто из них виноват в том, что... Ведь была, пройдоха, в их руках, почти разоблачили... доннерветтер!.. А Гейнеман, тот похотливый козел, он вовсе выпустил ее, письмо — прямая улика... Все они сядут в лужу во главе с самим гебитскомиссаром, который хвастал, что навел порядок в своем гебитскомиссариате. Но более всего хотелось бы ей подсмотреть одним глазком, что сделается с майстером Рицем, когда тот останется наедине с собой. Желудь, гнилуша, стручок, возомнивший о себе бог знает что! Его-то следовало бы живьем, живьем захватить и под конвоем провести по улицам городка, где творил зверства... И тогда каждый житель, проклинавший переводчицу, бывшие соседи, все люди убедятся, кто она, и спадет пелена с их глаз: люди добрые, да вовсе не овчарка немецкая она, а самая что ни на есть смелая советская патриотка! Те, кто ненавидел ее, будут теперь улыбаться ей, ласкать взорами, называть героиней. От всех этих мыслей захотелось плакать — сентиментальности ей не занимать.
Сквозь туман различала она лица собравшихся вокруг. Увидела сержанта Фурсова из Подмосковья, приземистого, жилистого печника, складывавшего людям печи в свободное от службы время. Рядом — молодой Гриша Вронский, его родителей расстреляли гитлеровцы в Белоруссии. Потом она задержала взор на Гетьманчуке — косая сажень в плечах, ему-то она менее всего доверяла, надо бы подсказать Щербаку смотреть в оба.
— Щербака ко мне! — приказала Марта.
Глаза восемнадцатая
1
Мешки с патронами и продовольствием, станковые пулеметы, винтовки, автоматы — все это жандармы тащили на себе.
В Кривом Роге ожидал Гейнеман. Он не знал еще, что их начальница Марта Трауш заболела накануне и сводным украинским батальоном командует теперь Щербак.
К вечеру подморозило. Шли повзводно, с интервалами в десяток метров. Несмотря на сумерки, на центральной улице было оживленно, мчались грузовые авто, скорым шагом шла пехота, подгоняемая страхом. Темное небо позади прочерчивали трассирующие пули, но звуки выстрелов еще не долетали сюда.
Щербак шел впереди. Совсем недавно он распрощался с Мартой Карловной. Накануне виделся с Казариным и Рудым, от них получил приказ, как действовать. За спиной он слышал дыхание, сопение, кашель, топот тех, над кем получил временную власть. Одни знают маневр, другие рады поскорее выбраться из мышеловки, какой оказался Павлополь, третьим некуда деваться, кроме как к немцам. Но в каждом десятке есть надежные бойцы, бывшие командиры Красной Армии, лейтенанты, капитаны, старшины, сержанты, коммунисты, комсомольцы, на которых надеется Щербак: не подведут. В том его заверял и Казарин, дававший последние распоряжения.
— Вы — головкой отряд восстания, запомните, наша надежда и красота. Выходите вроде на Кривой Рог, но место дислокации — маслозавод, удобный пункт для укрытия. Выступать только по сигналу, связных выслать к штабу. Глядеть в оба за всеми, особенно за слабачками, пресекать попытки скрыться, уйти. Если надо, слабодушных карать смертью, на перевоспитание времени нет. Ну, удачи!
Они расцеловались. На Щербака повеяло запахом одеколона, свежевыбритая щека Казарина была не по-мужски нежна. Щербак позавидовал истинно военному человеку, который при любых обстоятельствах следит за собой, бреется вовремя и даже одеколонится, черт возьми. Щербак же зарос: три, а может, и четыре дня не брился, все старается выглядеть старше, солиднее.
— Командир, а командир... — Сипловатый голос раздался у самого уха: запыхался боец с пулеметным станком на плечах.
— Я командир, чего тебе?
— Не туда рушим, командир, точно это. На Кривой Рог надо правее. А мы куда свернули?
— Кто сказал тебе, что правее?
— Ведаю точно.
— Ты не местный?
— Какой немецкий? Гетьманчук я, украинец.
— На место иди, Гетьманчук. Все сам знаю. Щербак улыбнулся в темноте: «не местный», «немецкий». Сдрейфил Гетьманчук. Скользкий человек.
Опять тишина, только поскрипывают сапоги и покашливают люди за спиной.
2
Гетьманчуку думалось: стоит податься чуть в сторону И поотстать, и все закончится благополучно. Чтобы не наделать шума, не сбрасывая своей ноши, он залег в кювет.
Но тут его настиг чей-то глаз.
— Что с тобой, Гетьманчук? — спросили из темноты.
— Пристал малость.
— Давай подсоблю.
— Не стоит. Отдышусь трошки.
— Пошли, пошли, на месте отдышишься.
— Где то место, у черта?
Он поднялся и, проклиная нежданных помощничков, пошел со всеми. Если бы ему удалось выбраться, он бы сумел найти тех, кому дорого его донесение. Гетьманчук все раскумекал. Поначалу невдомек ему было, что же это происходит в отряде, почему отчисляют самых надежных людей, вроде братьев Одудько из Богодара. Он присматривался к тем, кто приходил в отряд, и все более замыкался в себе, побаиваясь окружающих: новички меньше пили, не играли в карты, почти не сквернословили. Нынче же он понял, что за ним следят. Он проморгал момент, когда можно было выскользнуть и доложить... Тогда побаивался. Не хотел ввязываться в опасную игру. Как бы самому уцелеть. А нынче его ведут на бойню. Это точно. Неспроста немка покинула их. И маршрут переменили. Должны были двигать на Кривой Рог, а теперь — черт знает куда, сказали — на маслозавод, там вроде пополняться будут и на машины усядутся. Брехня все это.