Былинов Александр. Улицы гнева

   Раненный под Витебском, Петр Захарович Казарин попал в армавирский госпиталь. Рваная рана на плече заживала медленно. Военные сны были полны канонадой и многоцветными лоскутьями разрывов, неразберихой отступления, яркими факелами пожаров...
   Через месяц его направили в распоряжение Северо-Кавказского военного округа, в Ростов, который уже опустел — фронт приближался. Был август. Петр Захарович, похудевший и как бы даже помолодевший, не замечал терпкой прелести отцветающего южного лета. Горько было ходить по вымершим улицам и проспектам. Для него жизнь продолжалась, пожалуй, только в штабе военного округа да еще на почте, куда как-то зашел от нечего делать. Почти машинально спросил, нет ли ему письма. Невостребованных писем было множество, девушка долго искала, и Петру Захаровичу стало стыдновато, что вот заставил искать то, чего наверняка нет. Из госпиталя он отправил письмо в Челябинск, к родственникам жены, куда по уговорам она должна была приехать из Чугуева. Его же адрес — Ростов, до востребования. К его радости, письмо нашлось. Но о судьбе жены и сына он так и не узнал: в Челябинск они не приехали. Переночевав на вокзале, разбуженный на рассвете зенитками, он с предписанием штаба округа уехал в Валуйки, где месили грязь отступающие части.
   Ехал попутным санитарным поездом — подобрал симпатичный начальник, — и мрачные думы следовали за ним, как рваные облака дыма за поездом. Вот уже сколько лет волочится ржавая цепь подозрений, высосанных из пальца одним сверхбдительным подполковником. В штабе округа его расспросили о том о сем, полистали личное дело, оказавшееся почему-то здесь, и, продержав в коридоре томительных два часа, направили во вновь формируемый минометный батальон на должность начальника штаба. Он попытался было объяснить, что он, адъюнкт Академии Генштаба, мог быть полезней в штабе армии или дивизии, но его не стали слушать.
   — Сколько времени вы пробыли в Испании? — спросил его моложавый и очень аккуратненький капитан. — Вы по собственному желанию туда поехали? А оттуда?
   Кровь бросилась в лицо Казарину.
   — Я был в Испании, капитан, когда вы, вероятно, только поступали в училище. Не вам допрашивать меня.
   — Почему же? — спокойно ответил капитан. — Я тоже просился. Вам повезло больше.
   — Да уж повезло... — Казарин не смог скрыть горечи.
   — Поменьше философствуйте, майор. Получите предписание.
   Начальник санитарного поезда, немолодой военный врач, пригласил Казарина в свое купе и, угостив спиртом, доверительно сообщил, что на фронтах очень плохо, в плен врагу сдаются целые армии, что немцы продвигаются очень быстро и нет оснований надеяться, что их санитарный поезд благополучно вернется в тыл. Казарин обозвал врача паникером, хотя тот с пеной у рта отстаивал правдивость своей информации, вышел из купе и все остальное время простоял в тамбуре, молча наблюдая игру прожекторов в зачерненном сентябрьском небе...
   Южнее Белой Церкви Казарин принял бой и вскоре, хотя еще и посвистывали в воздухе мины его ребят, убедился, что остался вместе с поредевшим батальоном в тылу немцев.
   Начались проселочные, взбитые дождями дороги, потайные тропы и преющие стога сена, хуторские овины на одну ночь. Людей, шедших с ним, становилось все меньше. Петра Захаровича свалила лихорадка. Температуру сбивал дикой смесью из самогона, перца, яичного белка и настоя лепестков подсолнечника. В хате, где оставили его товарищи, отлежался и, чуть поокрепнув, направился в Павлополь, к сестре Киле.
   Квартальный очень скоро выследил пришельца.
   — Надо регистрироваться, Акулина Захаровна, — сказал он, встретив Килю на улице. — Не замуж ли сиганула на старости? Предложите вашему явиться в участок.
   — Да что вы, Антоныч, неужто брата не помните, Петьку?
   Квартальный ничего не желал помнить.
   Но ничто уже не страшило Петра Захаровича.
   Рядом с Мартой Петр Захарович не чувствовал себя одиноким. Он и она — маленький отряд.
   Главное теперь было — нащупать связи... И вот связь есть! Ах, Марта!..
 

6

 
   Профилировка тянулась многие десятки километров. Она казалась бесконечной, как бесконечны были дни работы над ней. Ежедневно туда пригоняли людей из окрестных деревень, из города, выдавали им кирки и лопаты... Немцы не терпели плохих дорог. Не умолкая, рычали автомобильные и танковые моторы, мчались бронетранспортеры, шагали пехотинцы, выспавшиеся и заправившиеся в Павлополе — доброй перевалочной базе.
   Однажды на профилировку немцы привели доставленных издалека новичков. Их было несколько сот. Изможденные и плохо одетые, обдуваемые северным ветром, они прокладывали новую трассу на Скопино там, где прежде проходило железнодорожное полотно. Они выкорчевывали шпалы, таскали носилками землю, каждый день хоронили оледеневшие трупы своих товарищей.
   Дорога, как исполинский удав, пожирала людей.
   Марта высказала это Лехлеру. Все началось из-за бочки.
   Оказывается, эти люди каждое утро совершают рейс с огромной бочкой: от барака к месту работы.
   Они при этом пели. Да, да, она не ошиблась. Фальшивя и задыхаясь, они пели «Катюшу». Вода хлюпала в бочке. Вода, которая голодным людям, в мороз, совсем не была нужна...
 

 
Выходила на берег Катюша,
На высокий на берег крутой...
 

 
   Это было жутко. Пренебрегая опасностью, Марта прошла кордон незнакомых конвоиров-автоматчиков, на время работ подчиненных Лехлеру, и очутилась у огромной, окованной льдом бочки.
 

 
Выходила, песню заводила...
 

 
   Она спросила по-немецки, а затем по-русски, кто придумал эту идиотскую затею с бочкой и почему они поют. Кто-то ответил, что бочка — это их последний крест, что они прикованы к ней, как рабы, а петь их заставили автоматчики, чтобы было веселее.
 

 
Про того, которого любила...
 

 
   Она тотчас же разыскала Лехлера и рассказала обо всем. Вот тогда-то она и сравнила дорогу с удавом, пожирающим людей.
   Лехлер вызвал начальника охраны и приказал: пусть те, кто поет, уходят на покой. Унтер щелкнул каблуками и вышел. Вскоре Марта узнала: люди расстреляны.
   Марта рыдала. Ее успокаивал Лехлер. Он лицемерил, рыхлый, толстый боров.
   — Я не знал, Марта, что вы так воспримете. На Литейном вы вели себя лучше. К тому же те, о которых вы сожалеете — поляки, евреи. Эта накипь подлежит поголовному уничтожению. Такова воля фюрера. Есть приказ Кальтенбруннера.
   Вечером Марта опять дала себе волю, но Петр Захарович почти не успокаивал ее. Он потребовал выдержки, терпения.
   — Придет время, Марта. До поры стерпи, выжди. Не проявляй, слабости. Пробьет час — скажешь свое слово.
   И вот нынче, сдается, пробил тот час.
   Лехлер полулежал на подушках. Он изменился за какие-нибудь сутки — под глазами мешки, щеки потемнели и отвисли, пальцы рук напоминали сардельки, которые он так любил. Взгляд его был жалок.
   Марта слушала слабый голос шефа. Его таки настигла вода. Он чувствует ее повсюду. Вода в сосудах, в кишечнике и, кажется, даже в мозгу. Какой-то астролог из Афин — Лехлеру, оказывается, довелось побывать и в Греции — предсказал ему неприятности из-за воды. Так и случилось. Еще в детстве вода подстерегала его...
 
   — Дайте руку, Марта, — завершил Лехлер. — Вы, я надеюсь, замените меня здесь. Кто знает, может быть, вам суждено... — Он держал руку Марты в своих холодных сардельках. — Вы знаете дело... разбираетесь и в хозяйстве... довольно грубом хозяйстве. Главное — дороги. Дороги — это не удав, как однажды заметили вы, Марта, а становой хребет, позвоночник военного организма. Недаром фюрер всюду проложил автострады... Кто хочет нанести удар по империи, тот портит дороги, после дождей уродует их колесами и гусеницами машин, тракторов и танков и в зимнюю непогоду не освобождает от снега, от наледи. Все время я ждал фюрера. Каждую минуту. Вы должны быть готовы к встрече...
   Лехлер прикоснулся губами к ее руке и откинулся на подушки.
   — Благодарю вас, Отто, за доверие, — сказала Марта как можно спокойнее. — Смогу ли я его оправдать? Мне стоило бы подумать.
   — Вас хорошо знают везде, — возразил Лехлер, пошевелив набухшими пальцами. — Вы бывали с нами повсюду... Вы доказали свою преданность рейху, и вам доверяют. Я рекомендовал вас, и вы будете утверждены. Как жаль, что нам не довелось...
   Но убеждать ее не надо было. На какой-то миг она даже испугалась, что не сдержится и выкажет свою радость и Гейнеману, прибывшему из Кривого Рога на очередную инспекцию, и начальнику «зеленой» жандармерии, чьим согласием тоже заручился Лехлер. Слишком уж неожиданный сюрприз. Поскорей бы повидать Петра Захаровича, услышать: «В добрый час, смелее, Марта!..»
   В последний раз она приготовила Лехлеру кофе.
   — Битте, майн фройнд...
   Марта увидела на столе пузатый ножичек и вспомнила акцию на Литейном.
   — Подарите мне этот ножик на память, — попросила Марта.
   — Возьмите.
   Лехлера усадили в машину, и Марта при всех поцеловала его в холодный лоб.
   Гейнеман пригласил ее в столовую. Там они пообедали вчетвером: вместе с Гейнеманом приехали золотушный Меккер и пожилой склеротик Ганс Энценсбергер. В столовой пм отвели отдельную комнату, и Гейнеман, изрядно выпивший, танцевал с Мартой под губную гармошку Энценсбергера.
   — У него не было никаких дел, — уверял Гейнеман Марту, прижимаясь к ней и касаясь щекой ее волос. — Никаких дел, принимать вам нечего... Мы избавились от бездельника, у которого только и было что крупные связи в генштабе да этот психопатический ноготь на мизинце. Больше ничего. Я старался спихнуть его на Восток. Не вышло. Теперь поработаем мы.
   «Поработаем, поработаем», — пело все внутри у Марты. Гармошка визжала какой-то фокстрот, склеротик смешно отдувался, обсасывая сверкающую никелем пластинку. У Марты кружилась голова. Они в конце концов приучат ее пить. Гейнеман привез из Кривого Рога бутылку приличного вина. Специально для Марты. Там у них тоже невесело...
   — А что у вас? — спросила Марта.
   — Банды. Партизанские банды.
   — Я слышала, что главарей уже поймали. Отпустите меня, шеф.
   Он высвободил ее.
   — Они тяжело ранили гебитскомиссара.
   Меккер уже успел наполнить рюмки. Они выпили, потом опять танцевали.
   — Партизаны вовсе обнаглели, — заметил Гейнеман. — У вас тут спокойно?
   Марта кивнула: да, у них спокойно. Город Павлополь — старинный, добрый город.
   — Берегите себя, Марта, — сказал Гейнеман. — Здесь, говорят, прячется какой-то большой секретарь. Я вас заберу к себе, хотите?
   — У меня трое детей, майстер.
   — Вас подводит темперамент.
   — Я немка, — сказала Марта. Густые волосы ее мягко хлестнули по щеке Гейнемана.
   — Черт...
   Потом они пошли «принимать дела».
   Во дворе выстроился разномастно обмундированный люд. Это был павлопольский добровольческий отряд дорожной жандармерии. Многих Марта знала в лицо и по имени. Но сегодня, появившись вместе с криворожским гаулейтером перед строем, она вдруг ощутила страх. Удастся ли ей справиться с этой бандой? Выдержит ли она смертельное напряжение двойной игры?
   Гейнеман представил, отряду нового начальника.
   — Это женщина... — отрывисто говорил Гейнеман, а Марта переводила его слова, словно происходящее не касалось ее. — ...Это женщина великой Германии. Фрау Марта Трауш — представительница великой нации, которая принесла вам всем освобождение... Подчиняться как командиру и уважать как женщину...
   Когда Гейнеман окончил, кивнув Марте, она вдруг выбросила руку и крикнула:
   — Хайль Гитлер!
   Гейнеман автоматически повторил приветствие. Сотня рук взлетела к небу, и из глоток вырвалось ответное: «Хайль!..» Мурашки поползли по спине Гейнемана. Вот она, настоящая женщина, истинная немка!
 

Глава седьмая

 

1

 
   Слова убитого Канавки сбывались: тайные партизаны действуют. Риц негодовал.
   Донесение выглядело достаточно уныло.
 
   Касается: отчет о положении. Отношение: приказ штаба 36/42...
 
 
   И затем обыкновенная жвачка. Не очень откровенная, чтобы не заподозрили в панике и не подумали как о трусе. На его долю пришелся чуть ли не самый черствый кусок в этом генерал-комиссариате.
   На днях неизвестные взорвали железнодорожный мост через Волчью, только что восстановленный силами дорожных частей. Риц спозаранку ездил смотреть на покойника. Холодные волны равнодушно вылизывали его железный скелет.
 
   … Поведение населения в общем можно считать удовлетворительным. Большинство согласно с мероприятиями немецких властей. Поведение немецких солдат все хвалят...
 
   На обоих берегах суетились саперы, наводя понтонный мост. Никому не удастся задержать победоносное движение на восток. Пусть говорят что угодно, но Риц убежден, что тот большевик, Харченко, был партизаном. Другой бы открылся после того, что применили к нему ребята из СД.
 
   Следует отметить, что деятельность банд не прекращается и тайно продолжает развиваться. Можно усмотреть два течения, а именно: одно — коммунистическо-большевистское, другое — национально-украинское. За отчетный месяц было задержано 327 человек. В результате чистки, произведенной СД, выявлено 303 политически неблагонадежных...
 
   Ему думалось, что дивизия СС барона фон Чаммера покончила со всеми руководителями партизан. Он лично побывал в камерах, пытаясь разглядеть в глазах задержанных признаки страха, следы тайных связей. Триста три... Немалое число для такой дыры, как этот город! Неужели среди этого улова ни одного кита?
   Увы, он работал вслепую.
   Взрыв на Волчьей ошеломил его. Весна уже тронула побережье. Влажный ветер постепенно слизывал грязноватые залежи света, буравил его. Река вздулась. Поистине волчья река и волчье логово! Роворят, здесь прятется секретарь обкома. Он взорвал мост. А может, он уже в числе тех трехсот? Проклятье...
 
   … Неизвестными злоумышленниками взорван мост через реку Волчью. Меры принимаются...
 
   Не с руки сообщать об этом в центр. А что поделаешь? Мост не упрячешь в карман, не завернешь в тряпочку. Это тебе не эпидемия дифтерии у кур, о чем надлежит доносить еженедельно. Кому нужны куриные сведения? Неужто самому Гиммлеру? На восстановление моста уйдет не менее десяти дней. А красные уже в Лозовой. Через Павлополь заметно усилилось движение войск, госпитали переполнены.
   Бандиты обнаглели, почуяв своих. Погодите-ка! Риц знает верный способ...
 
   … Взяты заложники. Вывешен приказ о выдаче преступников в трехдневный срок. Назначена награда в тысячу марок за донесение о злоумышленниках, взорвавших мост. По одному заложнику из домов, прилегающих к месту диверсии, один, из горуправы и один из полиции — по жеребьевке. Одновременно доношу — по пункту надзора: начальником павлопольского добровольческого отряда дорожной жандармерии временно назначена Марта Трауш — фольксдойче, бывшая переводчица. Трауш проявила хорошую выдержку и патриотизм. Во время акций находилась поблизости от мест свершения, не пропускала мероприятий. Много местных связей. Установлено наблюдение... В городе свирепствуют сыпной тиф, паратиф и чахотка...
 
   Риц выхватывает из машинки листок, на котором запечатлено смятение его души, нервно мнет и швыряет в корзину. Только дураки пишут в донесениях правду. Он сочинит полуправду, какую хочется читать тем, кто руководит политикой.
   Сигареты кончились. Риц выходит из душного кабинета.
   Жизнь города течет монотонно, как будто бы ничего и не случилось на реке. Прошла женщина с узлом: заканчивается сбор шерстяных и меховых вещей для армии, население неохотно сдает пропахшее нафталином рванье. За утайку и саботаж — расстрел.
   Го-го! А это куда? Риц насторожился, как гончая. Сверкающее черным лаком фортепиано, подвода, пара лошадей.
   — Эй ты, композитор. Музика... Куда едешь? Piano... Klawier...
   Возница заулыбался:
   — Геббельскомиссару везу. На квартиру геббельскомиссару.
   — So, so...
   Беспечная публика, эти полуцивильные комиссары! Под носом у них взлетают мосты, а они музицируют. Свинство! Чего стоит Циммерман? А живет, как фюрер. Только и забот, что ковыряется в сведениях о браках и рождениях. Музыка и цветы...
   Чертовски хочется курить. Послать бы кого-нибудь за сигаретами и снова — к машинке. От донесения все равно не уйти. «Господину шефу жандармерии от полицай-гебитс-фюрера ин Павлополь... Касается... Отношение... Общее положение... Силы — замкнутые единицы... Предполагаемая деятельность на ближайшее время...» Плевать!
   А это что? На дверях жандармерии — бумажка. Идиоты! Опять «продается двухспальная кровать» или что-нибудь в этом роде... Нашли место, мерзавцы. Впрочем...
   — Ромуальд!
   — Яволь.
   — Вас ист дас? Юберзетцен? Ромуальд медленно переводит:
 
   ПРИКАЗ № 6
 
   Я приказываю вам, Риц, быстро выпустить арестованных, ни в чем не повинных заложников. Эти люди не партизаны и не диверсанты. Они, возможно, только недовольны гитлеровской бандой. Мост взорвал я один. Никто не виноват, а я не сдамся. Сделайте это как можно скорее. Если это не будет сделано, мы сделаем то, что сделали наши с вашим комиссаром в Кривом Роге. Ваш адрес мы знаем.
 
    Комиссар партизанского отделения
    Вильгельм Телль,
 
   Риц срывает и комкает бумажку. Она еще влажная,
 
   — Вильгельм Телль... Это, кажется, Гёте?
   — Шиллер, майстер.
   — Наплевать. Что скажешь, Ромуальд?
   — Стиль неважный... Как бы вам сказать... «Сделайте... Сделаем... Сделали...» Полуграмотно.
   — Что стиль? Плевать на стиль. Почерк!
   — Что почерк?
   — Знакомый почерк.
   — Надо сообщить в СД, майстер. В гестапо.
   — Плевать! Никому ничего, слышишь? Сигарету!
   — Битте!
   Риц берет у Ромуальда сигарету, жадно затягивается. А что, если выпустить заложников, но зато поймать одного Вильгельма Телля? Что-то там у Шиллера совершается с яблоком. Кто-то очень метко стреляет в яблоко из лука. Было это давно, и трудно вспомнить... Впрочем, плевать! Павлопольский Вильгельм Телль, оказывается, читал Шиллера. Кто он? Учитель? Студент? Инженер? Артист? Плевать!
   Риц вынимает из тумбочки бутылку и наливает себе и Ромуальду. Его слегка лихорадит.
 
   Эту наглую записку он воспроизведет в донесении, чтобы там знали, как ему трудно, и найдет способ объяснить, почему заложников надо выпустить. Риц снова наливает. Затем приказывает помощнику освободить заложников.
   — Слушаюсь!
   Он бы с удовольствием расстрелял всех их! До одного! Собственноручно. Но...
   «Приказ № 6» был нацарапан на листке ученической тетради в клеточку. И этот ученический листок и полудетский нескладный стиль приказа устрашали.
   Ромуальд пьет медленно, смакует вино.
   — Вы католик, Ромуальд? — спрашивает Риц.
   — Католик, майстер.
   — Веруете?
   — Верую, майстер.
   — Дайте еще сигарету.
   Риц опять курит. Курит, пьет и молчит. То же самое делает и Ромуальд, привыкший к причудам шефа. Потом Риц вдруг говорит:
   — Вы знаете, Ромуальд, о чем я думаю? Мне кажется, что с Харченко мы поторопились... Поторопились и повесили не того.
 

2

 
   В ту ночь Рица мучил тяжелый сон. Все из-за подлого партизанского приказа. Целый день Риц высиживал донесение, потом снова поехал к реке. Он изрядно выпил, и, возможно, поэтому ему показалось, что мост еще глужбе ушел под воду. Однако Стремовский из горуправы, старожил и знаток края, подтвердил: «Да, вода прибывает, надо ждать наводнения». Наводнение? Недавно из центра запросили о графике колебаний уровня Днепра и его притоков, передали ориентировочные данные об опоздании половодья в районах Днепровска, Кременчуга, Киева. Значит, кое-кого там беспокоит наводнение? А ему плевать. Со вчерашнего дня у него одна забота — Вильгельм Телль.
   Снилось Рицу, что бредет он в воде, а бурные волны накатывают и слепят. Он захлебывается, погружается в пучину, бросается вплавь, но отяжелевшие ноги тянут ко дну. «Я же умею хорошо плавать! Что за чертовщина?» Риц выбивается из последних сил. Он тонет. Его заливает вода. В ушах отдается: «Бом... бом... бом».
   Он просыпается в холодном поту, сердце гулко стучит, а в ушах по-прежнему звенит: «Бом... бом... «бом». Риц мотает головой, трет уши (так отрезвляли его друзья после попоек), но ничего не помогает. О! Да это же колокол ближней церквушки!
   Наводнение!
   В это время и позвонили из лагеря военнопленных.
   Улицы были в смятении. Плач, крики женщин и детей, звон стекол, ругань полицейских, одиночные выстрелы, разноцветные ракеты, взлетающие к небу, чтобы тут же погаснуть, не успев осветить зловещую картину бедствия.
   Река хлынула на город внезапно. Вода лизала пороги жилищ и через десяток минут входила в дом незваным гостем. Люди, разбуженные паникой, выскакивали из дверей и окоп кто в чем был, а река тем временем отрезала выходы, заливала дворы, улицы.
   Лагерь подняли по тревоге. Заключенных выстроили на плацу и, освещая фарами автомобилей, вывели из-за колючей ограды. Вода уже хлюпала в бараках. Лагерная охрана, жандармы и вспомогательная полиция окружили военнопленных.
   — Шагом марш! по четыре, взяться за руки!
   — Шнеллер! Шнеллер!
   — Стреляю при малейшей попытке!
   — Куда прешь? Осторожней!
   — За мной, шагом...
   — Стоять, ни с места!
   — Achtung!
   Хозяйство лагеря: походные кухни, подводы, лошади, бочки, мешки, солома, табуретки, автомашины, собаки, столы, доски, портреты Гитлера и многое другое — все это стронулось что своим ходом, что поплыло на мутных волнах расходившейся Волчьей. А люди дробно топали, окруженные автоматчиками.
   Риц не выходил из машины. Он нервничал. Сама природа заодно с тем самозваным Вильгельмом Теллем!
   Мимо, освещенные фарами, проходили военнопленные. В шинелишках и бушлатах, в сапогах, ботинках и обмотках, грязные и мокрые, они являли собой печальную картину. Но Риц, разглядывая эту массу из-под отяжелевших век, вовсе не думал, что каждому, кто исчезал в темноте, может быть холодно или тепло, сытно или голодно. Они были существа иного мира, нежели тот, к которому принадлежал Риц, нацист и сын нациста. Отец его был оберштурмбанфюрером, крупной шишкой в частях СС. Сам Риц начинал в гитлерюгенде. Его сначала не признавали: он был слишком похож на еврея. Нос с горбинкой и эта беспросветная чернота, из-за которой прилепили прозвище «негритос», курчавые волосы и чисто южная вспыльчивость отчуждали его на первых порах от истинно арийских, белокурых, голубоглазых, холодных, смелых, дерзновенных, верных новому знамени ребят. Но он доказал им. Всем доказал. И даже директору гимназии, в которой учился до восьмого класса. Когда началась охота на иудеев, он застрелил Иоганна Клеймана, сына владельца ювелирного магазина. Завязалась целая история. Рица отчислили из гимназии, но позднее папа сделал так, что директор гимназии, вонючий либерал, преследовавший Рица, был отправлен на Восточный фронт, откуда а не вернулся.
   Риц пытал и расстреливал, не испытывая жалости. Он твердо верил, что уничтожает полуживотных. Врезаться бы в эту бесконечную вереницу грязных скотов! Можно пройтись по ней пулеметом или автоматом. Риц был недоволен некоторыми ограничениями. Он, например, восстал против органов самоуправления, городских управ, вспомогательной полиции. Кто такие Петря или Байдара, представленные ему как надежные сотрудники? В подходящую минуту они вздернут и Рица, и Циммермана, и самого господина Розенберга, этого миротворца. Всех, всех расстрелять!
   Нервы явно сдают. Подрыв моста, дурацкий приказ Вильгельма Телля, нынешняя «мокрая акция» — все это навалилось вдруг, лишило выдержки. Он вовсе не такой кровожадный, каким покажется иному. Это может подтвердить Надя из больницы. У нее упругое, горячее тело. Плакала вначале, потом привыкла, и с ней он оттаивает на несколько часов.
   … Военнопленные все идут, и кажется, им нет конца. Небритые, худые лица мелькают перед утомленным взором. Голова трещит от выпитого, оттого что недоспал, от страха, который цепко держит душу. Вильгельм Телль на свободе. Надо прочитать эту книжицу. Где ее теперь достанешь? Впрочем, у гебитскомиссара наверняка есть, он интеллигент, возится с цветами и музыкой.
   Внезапно у самой машины раздался выстрел. Другой. Третий. Автоматная очередь утонула в беззвездном небе. Шофер тотчас выключил фары. Риц замер, мысленно благодаря шофера за находчивость. Потом осторожно вышел из машины.
   — Что там? — спросил он проходившего мимо автоматчика.
   — Двое бежали, господин офицер. Уложили на месте. Все в порядке.
   Риц снова влез в машину.
 
   Полицейских подняли «в ружье».
   Сидорин торопливо натягивал сырую одежду, не успевшую просохнуть: вчера целый вечер провел под дождем у складов.
   Он с трудом приживался в полиции, тяготился тем, что никак еще не «отработал» перед народом и товарищами своего позора. Жилистый и тонкий, как стручок, он на построениях всегда стоял крайним, страдальчески поблескивая глубоко запавшими глазами. Шинелишку получил рваную, не по росту, но был доволен, что свою, красноармейскую, а не мышиного сукна. Правда, полицаям обещали новую форму, так как, по словам майстера полиции, они выглядят точно сброд и не похожи на военное подразделение.
   Снова, как и прежде, Сидорин окунулся в знакомый мир строевой подготовки. Целый день хриплый голос старшего полицая висел в казарме, подчиненные послушно разбирали и собирали автоматы, пистолеты и гранаты, шагали гусиным шагом, топча землю, породившую их, пели одну и ту же песню: «Ехал казак додомоньку, встретил свою дивчиноньку...»