Былинов Александр. Улицы гнева

   — Я — «Рубин», я — «Рубин»...
   «Какой ты «Рубин»? — мысленно вопрошал Казарин. — Не рубин ты вовсе, а простой камешек, возомнивший себя драгоценным и по этому праву отвергавший людей, сомневаясь в их честности». Его разгоряченный мозг не хотел соглашаться со вчерашними справедливыми доводами в пользу капитана. Хлестали пули, трещали пулеметы, на улицах лилась кровь, и все это туманило рассудок...
   Однажды только, когда капитан, выпив стакан козьего молока с черствым хлебом, предложенным тетей Сашей, вытер по-простому рукавом губы и тепло поблагодарил хозяйку, в душе Казарина снова возникло уважение к смельчаку, перелетевшему линию фронта, и он подумал, какие же чудовищные мысли порой засоряют мозги честных людей вроде Казарина Петра Захаровича...
   — Я — «Рубин», я — «Рубин»...
   — Где же твоя армия, капитан? — не удержался Казарин. — Ты — рубин, а они камни, что ли? Не слышат, не дышат...
   Андронов, оторвавшись от аппарата, метнул на Казарина гневный взгляд.
   — Между прочим, это и твоя армия, майор, да будет тебе известно... Знаешь, что значит, когда в танках пустые баки, а в котлах горошина за горошиной гоняется...
   — А ты знаешь, как бывает, когда душа пустеет что твои баки. И воля на холостом ходу... И весь ты на приколе: ни мысли, ни дела, один дурацкий спор с кем-то... Знаешь?
   — Я — «Рубин», я — «Рубин», — зазвучал голос капитана, который, видимо, не счел нужным объясняться с майором.
   Казарина вновь поразило достоинство, с каким держится посланец армии, и он пожалел о своей несдержанности.
   — Ты не обижайся, — сказал он. — Я бы тебе объяснил...
   Но тут связной третьего отряда, молодой, заросший щетиной парень, вошел в комнату и что-то негромко сказал Казарину.
   — Громче говори, громче! — потребовал Казарин.
   — Плохо на Шмидта, начальник, нарвались на сопротивление, — прокричал тогда связной. — Нужна подмога!
   — Разведка уточняла... — попытался было поспорить с кем-то Казарин, но, поняв, что спорить не с кем, вскочил с места и, по привычке перезарядив пистолет, выбежал из комнаты.
   Капитан Андронов кинулся вслед. Он успел отдать краткие распоряжения связисту и сказать штабным, что отлучается ненадолго.
   — Зачем, капитан? Тебе бы на хозяйстве оставаться, — незло сказал Казарин, когда его догнал Андронов.
   — Ты уж того... надо мне побыть... Я за себя оставил.
   Они побежали вместе. Где-то гукали взрывы — это метали гранаты подпольщики, а может быть, артиллерия немцев вступила в дело. Хмурое небо нависло над городом, и на улицах подтаивало. Ночью опять подморозит, станет скользко. Вокруг ни души, зато там, где трещат автоматы и винтовки, довольно людно.
   Из окна штаба итальянской дивизии строчит пулемет. Штаб располагался в трехэтажном здании мукомольного техникума. Итальянцы, не ожидавшие внезапного нападения, оставили на снегу у входа несколько трупов, но успели закрепиться в здании и прочно удерживали подступы к нему. Внутри что-то горело, и дым валил из крайнего окна, обнадеживая подпольщиков, окружавших помещение на довольно изрядном расстоянии.
   Командира группы Казарин нашел в развалинах давно сгоревшей аптеки.
   — Чего нюхаете здесь? — спросил Казарин, с удивлением поглядывая на пожилого человека, привалившегося к закопченной стене и что-то высматривавшего в здании напротив. — Когда намерены выполнять боевую задачу? — А про себя подумал: «Струсил, черт. Вот ведь как на карте все красиво получается, а на деле...»
   — Есть потери, — хрипло ответил командир группы, неловко поднимаясь с земли и опасливо поглядывая в сторону штаба. — Их там порядочно, никак не взять.
   — А ты что думал, воевать без потерь? Где люди?
   — Бона.
   Командир неопределенно показал в сторону водонапорной колонки, где у беломазаных хатенок, словно на мирном биваке, расположились люди в штатском, скорее напоминавшие наблюдателей, нежели участников сражения. Только некоторые, залегшие ближе к зданию, постреливали и нисколько не проявляли решимости выбить врага из его крепости.
   — Нужен штурм, — проговорил Андронов, когда они пробирались соседней улочкой к водонапорной колонке. — Командира отряда надо отстранить. Я поведу людей.
   Казарин, также мгновенно оценивший обстановку, понимал, что промедление здесь, у штаба воинского соединения, может стать гибельным для всей операции. Штаб, у которого есть средства связи, превратится в оплот сопротивления и центр ответных действий. Прав капитан.
   Между тем Андронов уже действовал. Он о чем-то переговорил с бойцами. Кому-то давал наставление, показывая на здание, ощетинившееся огнем. Казарин понимал, что лучшим способом выкурить и уничтожить, видимо, не очень многочисленный гарнизон штаба было бы подорвать вход и внезапно атаковать.
   — Капитан! — крикнул он. — Ты что намерен делать?
   Андронов преобразился. На лице его проступили яркие пятна, он напоминал девушку, зардевшуюся в смущении. Но смущения на его лице не было. Были решимость и хмельной азарт, которые по достоинству оценил Казарин.
   — Прошу вас вернуться в штаб, товарищ майор! Нам двоим здесь нельзя. Делов там у вас и без того многовато.
   Удивительно обостренно воспринимал Казарин то, что происходило сегодня утром. Его неослабный поединок с Андроновым был, видимо, следствием изнурительной работы нервов. Вот и сейчас он уловил несвойственное капитану словцо, как бы разрушавшее его интеллигентный облик. «Делов там у вас...»
   Но, странное дело, и это слово, и решимость, с которой капитан вошел в среду бойцов отряда, и приказной тон: «Прошу вас вернуться в штаб...» — все это упрочивало уверенность в том, что отряд в надежных руках, что задание будет выполнено.
   Стихия восстания бушевала и как будто уже не подчинялась ни заранее выработанному плану, ни текущим приказаниям штаба. Казарин, вернувшийся в штаб, застал связных от Бреуса, Иванченко, Рудого и других боевых групп. Одни докладывали о продвижении и захвате намеченных объектов, другие просили подкрепления, третьи требовали боеприпасов. А мальчишеский голос доморощенного радиста, молодого парня с едва пробивающимися усиками, монотонно выпрашивал у эфира ответ на позывные:
 
 

4

 
   Словно изображение на фотопластинке, опущенной в проявитель, медленно проступала победа на улицах города, окутанных дымом гнева и мести. Немцы и итальянцы из города выбиты, значительное количество оккупантов уничтожено. Бойцы отрядов вылавливали врагов в подвалах, на чердаках.
 
   Длинноногого немца волокли к виселице. Кто-то признал в нем начальника гестапо. Его и задержали в гестапо — прятался, подлец, в подвале.
   — Это Ботте проклятый! Бей его, гада! К стенке его!
   — Почекай, почекай, хлопцы! Мы его приволокем к штабу, там разберутся.
   — Правильно. Чего торопиться?
   — Пулю ему, гаду, и все дело. Они нашего брата именно так кончали.
   — Вешать его!
   Вид у немца был неважный. Пока шла дискуссия — расстрелять его или повесить — люди потрудились над ним: из носа текла кровь, губы вспухли. Немец — это был Ценкер — что-то доказывал, но его не слушали, а толкали, мяли, били и волокли на площадь к виселице.
   — Стойте! Стойте!
   Девушка в одном платьице — далеко не по сезону — задыхалась от быстрого бега:
   — Постойте, товарищи!
   — Чего тебе? Откуда взялась?
   — Немецкая овчарка! — крикнул кто-то. Все снова загудели.
   — Любовника выручает, что думаете? И ее прихватим, пусть вместе проветрятся на веревке.
   — Постойте, товарищи! Этот немец... не фашист. Он наш...
   — Нет наших немцев, все — гитлеровские! — А ты чья, тоже наша?
   — Кто меня знает?! — крикнула девушка. — Мы Ростовцевы с Артемовской. А этот немец помогал подпольщикам. Помогал, слышите?
   — Знаем Ростовцевых... Этот немец жил у них... Живот, глядите, распух. Скоро немчонок вылупится.
   — Папашу сохраняете?.. Толпа зашумела.
   Чья-то рука потянулась к золотистым прядям Марины. Она отпрянула. Но рука дотянулась.
   — Потаскуха, шлюха немецкая!
   — Бей ее!
   Женщина с искаженным лицом вцепилась в волосы Марины. Кто-то ударил Марину по лицу, из носа потекла кровь.
   Ценкер пытался вырваться, прийти на помощь девушке.
   — Не трожьте! — вдруг услышала Марина пронзительный полудетский голос. — Не трожьте ее! Она из подполья!
   Марина увидела кепчонку с алой ленточкой над козырьком, а под козырьком встревоженное лицо Геннадия Симакова.
 

5

 
   Внезапно над городом появился вражеский штурмовик. Он прилетел бесшумно и только над крышами зарычал, словно негодуя на все увиденное. Зловещая тень его накрыла улицы. Люди шарахнулись по дворам, а самолет, снизившись до дерзкой высоты, рассыпал вниз веер пуль.
   Рудой выпустил по стервятнику очередь из ручного пулемета. И, словно в ответ, штурмовик вскоре вернулся. Рудой бросился на землю к ближайшему деревянному забору и прикрыл голову руками. Он слышал повизгивание пуль, близкие разрывы небольших бомб, комочек земли небольно ударил по руке выше запястья. Поднявшись, Рудой увидел горящую хату, безжизненное тельце девочки, над которой склонились люди, а на деревянном заборе отчетливо белели цифры «666».
   «Что за наваждение? — подумал Рудой. — Почему так поздно?» Сердце защемило, будто его окликнули из далекого прошлого те, кому он так и не отозвался. Но тотчасонпонял: цифры написаны его рукой, а забор перевернут взрывной волной.
   — Дядя! Вы тоже раненый?!
   Рудой недоумевающе посмотрел на подбежавшего паренька, а затем почувствовал что-то липкое на руке. Рукав бушлата был обожжен и вырван до локтя, а из запястья, там, где оно было тронуто комочком земли, хлестала кровь.
   Рудой пошатнулся. Голова закружилась скорее от увиденного, нежели от боли, которая уже охватывала правую руку. Ища взглядом санитаров, которых сам готовил накануне восстания, он, словно во сне, увидел бегущую к нему Нину, жену. На ее лице был ужас.
   Она, видимо, искала его в этой свистопляске огня и металла. И пришла как нельзя вовремя.
   — Доложите Казарину... — сказал Рудой. — Бойко за меня! Что с ребятами? — спросил он у жены и увидел ее успокаивающий взгляд. На ней была сумка санинструктора, какие шили женщины перед восстанием.
   Он уже мог уходить с поля боя. Но улицы были так полны свободой и светом...
   — Все в порядке, Костя, — сдерживая слезы, Нина забинтовала рану. — Могла ли я сидеть дома? Пойми...
   Он все понимал. Но говорить уже не мог. Голова кружилась. Во рту пересохло. Сдавило дыхание. Он вынужден был уйти. И он ушел.
 

6

 
   Штаб восстания перебрался в помещение бывшей городской управы. До оккупации здесь был горсовет. На здании заалел флаг.
   Листовки новой власти уже читались населением.
   «Власть оккупантов свергнута — к оружию, братья! Пусть каждый дом даст бойца. Продержимся до подхода передовых частей Красной Армии — она спешит нам на помощь!»
 

 
Освобожденный город!
И только потому
Ты вдесятеро дорог
Стал сыну твоему.
 

Кныш

 
   Наряду с донесением о победных действиях боевых отрядов в штаб приходили скорбные сообщения о потерях.
   Казарин бежал к мукомольному техникуму: штаб итальянской дивизии взят. Капитан Андронов погиб.
   Петр Захарович все еще не верил словам связного: «Такочки наш капитан убитый...» Скорее всего, напутали. Может быть, ранен? Пусть тяжело, но жив и будет жить. Уверенность в том, что капитан не может, не должен погибнуть, была так велика, что Казарин, когда увидел в вестибюле техникума распростертое тело капитана, бросился к нему, надеясь уловить хотя бы малейшие признаки жизни. Но тот был мертв.
   Вокруг стояли бойцы, и среди них бывший командир отряда.
   Казарин снял ушанку, на которой алела ленточка, пришитая тетей Сашей: «На тебе, сынок, герб, все ваши уже носят...» Слезы покатились сами собой, и он не осмеливался смахивать их. Не лучше ли, если бы убили его вместо Андронова?
   Он вспомнил самозабвенную улыбку капитана, его девичий румянец во всю щеку и успокаивал себя тем, что погиб капитан в вихре сражения, в орлином полете, а не в страхе, как умирал бы ныне живой, никчемный командир боевой группы.
   Капитан лежал со спокойствием на лице, и, пожалуй, только Казарин мог прочитать в нем выражение чуть вызывающего превосходства. Словно он, мертвый, продолжает спорить с ним, живым, по важнейшим вопросам бытия. Мудрость мертвого была неодолима.
   Казарин подошел к командиру группы, стоявшему с низко опущенной головой и, казалось, ждавшему возмездия за трусость.
   — Ну что, начальничек, видишь все это? — спросил Казарин.
   Тот кивнул, и Казарин заметил, что нижняя губа его мелко дрожит. Ему стало жаль слесаря.
   — Запомни на всю жизнь...
   — Он первый ворвался в здание, как только дверь высадили, — сказал кто-то из бойцов. — Просто бесстрашный.
   — До второго этажа добрались ничего. Караульная команда сдалась сразу, еще на первом сложила оружие. А штабные дрались, чернорубашечники, паразиты! Это они его...
   — Где они?
   — Во дворе. Лежат.
   — Полковник один среди них. Самый отчаянный.
   — Где пленные?
   — Вон, в караулке.
   Казарин вошел в караульное помещение, где под охраной бойцов сидели на нарах и стояли черноглазые итальянские солдаты. Старший среди них, с нашивками на рукаве шинели, вытянулся, прищелкнув каблуками.
   — Он по-русски умеет, — сказали Казарину.
   — По-русски говорю, — с заискивающей улыбкой подтвердил старший. — Читаль Тольстой, Чеков, Достоевский. Ваш Тольстой — наш Леонарди... О-о!
   — Ученый, что ли? — спросил Казарин. — Ты ученый? Филолог? Какого черта ты здесь очутился? Что тебе понадобилось?
   Итальянец молчал, видимо не поняв слов Казарина. — Я жил Верона... Верона... город... Ромео и Джульетта, город Верона...
   Казарин махнул рукой.
   — Из Вероны пришел сюда. Ромео...
   — Кушьать... — снова улыбаясь, сказал итальянец и посмотрел на соотечественников, с любопытством наблюдавших за стараниями своего старшего. — Надо кушьать...
   — Дайте им пожрать, если у самих есть, — приказал Казарин и снова прошел в вестибюль, где по-прежнему безмятежно лежал капитан Андронов.
   «Ничего тебе уже не надо, — думал Казарин, — ни кутать, ни воевать. И ждать передовых частей Красной Армии тебе тоже не надо, без тебя придут, и нас не похвалят за то, что потеряли тебя. Впрочем, война есть война, мог погибнуть ты, мог — я. Жаль только, что не договорили и, кажется, не совсем поняли друг друга... Я ведь к тебе ничего не имею. Имеешь ли ты что-нибудь ко мне?» Покидая техникум, Казарин приказал перенести тело капитана к штабу, положить его во дворе. Он распорядился также насчет штабных бумаг, захваченных отрядом: все останется под охраной до подхода наших частей.
   — Когда наши-то подойдут, товарищ начальник? — опросил кто-то. — Что-то долго идут.
   — Берут последние километры из последних сил... Знаешь, что такое пустые баки в танках? А в котлах горошина за горошиной гоняется... Тылы отстали, распутица.
   Казарин горько улыбнулся, поймав себя на тол, что отвечает бойцу словами капитана Андронова. «Вот ведь какой живучий! Впрочем, он вечно будет жить в моей памяти... Такие встречи и такие люди не забываются».
   Он все никак не мог расстаться с капитаном, с его строгостью и категоричностью, которые особенно зримо проступали в нынешнем его облике.
   Казарин уже направился к выходу, когда в вестибюль вошел посыльный штаба. Он бросился к Казарину и что-то зашептал.
   — Громче, черт возьми! — крикнул Казарин, уже успевший уловить смысл донесения, — Что вы все шепчетесь да шепчетесь?!
   — Немецкие броневики в городе! — крикнул посыльный — Приказано доложить...
 

7

 
   Федор Сазонович стоял над трупом Байдары, сжимая в руке дымящийся пистолет.
   Ребята захватили немецких прислужников на развилке, в грузовичке, на котором драпали лозовские полицейские, вспугнутые наступающими частями Красной Армии. Как ухитрились павлопольские градоправители влезть в попутную машину — неизвестно. Только и Петря, и Стремовский, и Байдара, и Одудько — все оказались в ней и попали в руки — восставших.
   Одудько тоже лежал неподалеку, в грязи, раскинув руки. Они с Байдарой, отстреливаясь, бросились в огороды, и там их настиг конец.
   Сама судьба свела в последний миг Байдару с Федором Сазоновичем на окраине Павлополя. Вот ведь земляки, никуда не деться.
   Байдара смотрел на Иванченко остекленевшими глазами, а Федор Сазонович вдруг вспомнил встречу с ним, соседом, на улице, когда только что отгрохотали немецкие танки.
   Ещё в тот день — а пожалуй, и немного раньше — история расставила их по обо стороны баррикады: жить им двоим под павлопольским небом уже было нельзя. Что тебе было до Иванченко и его семьи? А вот ведь влез сапогом, растоптал очаг...
   — Стой, Иванченко, не стреляй! — прохрипел Байдара, поскользнувшись в грязи на огороде. — Дай сказать.
   — Бросай оружие! — отозвался Федор Сазонович.
   Байдара необычайно легко вскочил.
   Федор Сазонович выстрелил.
   Байдара исчез за углом хаты, крикнул оттуда:
   — Не стреляй, земляк! Повинюсь во всем. Не тот я...
   — Бросай оружие, гад!
   Пули просвистели над головой Федора Сазоновича. Это стрелял Байдара.
   Тогда Федор Сазонович перебежал к стогу сена, что у сарая. Силуэт Байдары мелькнул в тумане, он удирал. И Федор Сазонович уложил предателя. Теперь он стоял над его трупом, размышляя о кривде и правде, которые никак не примирятся на земле, и о своей высокой удаче.
   «А все же надо было судить его всенародным судом, — подумал Федор Сазонович, пряча еще горячий от выстрелов пистолет в карман. — Надо было его в живых оставить и досконально взвесить каждый шаг его жизни, проследить тот путь, которым шел к этой поганой яме, и всем людям показать лицо классового врага, предателя, показать с воспитательной точки...» Он любил воспитывать, Федор Сазонович! Партия всю жизнь учила его тонкостям воспитания масс, призывала личным примером воздействовать на сознание людей. Готовясь вместе с другими к боевому выступлению, выслушивая штабные выкладки Казарина и Рудого, он в глубине души страстно желал выставить врагов напоказ живым. Пусть живые слушают тот справедливый суд, и пусть сам народ поведет после приговора людоедов к виселице, приготовленной фашистами для честных советских людей.
   Но судить не удалось. Куда там... Когда враг огрызается, его пристреливают.
   — Федор Сазонович!
   — Иду.
   Помог тебе твой чертов Бандера? Или трезубец твой помог? Обломался тот трезубец о твое же собственное сердце...
   — Иванченко!
   — Есть Иванченко...
   И чего же ты достиг, иуда? Как ни загребал своей великанской пятерней власть и деньги...
   — Связной от штаба, Федор Сазонович. Срочное донесение.
   — Что там еще? Видишь, кого ухлопали, парень?
   — Немцы, Федор Сазонович, с броневиками.
 
   На окраину вползали броневики. Несколько самолетов пролетели над городом, сбросив бомбы и обстреляв улицы из пулеметов.
   Казарин выслал разведку на восточную окраину — с той стороны должны подойти свои, части регулярной армии. Но разведка пока не сообщала ничего. В окраинных кварталах вспыхивала перестрелка: отряды вели бои с ворвавшимися в город гитлеровцами.
   На рассвете дым потянулся по улицам.
   В штаб доносили: немцы поджигают окраинные дома, охотятся за жителями, расстреливают мужчин. Город будет сожжен дотла — так гитлеровцы покарают восставших.
 
   Казарин оглядывался по сторонам и торопливо шагал пустынными улицами. Вокруг рассветная февральская муть, стелется едкий дым, горчит, догоняет. Пылает человеческое жилье, приближается стрельба.
   Неужто конец?
   Молчит разведка с востока. Молчит Красная Армия, которая уже подкатывается где-то к берегам Павлопольщины. Свирепствуют гитлеровцы, вымещая на мирном населении злобу за поражение на улицах города.
   Ночью Казарин сбрил усы: очень приметен. Странным показалось сразу похудевшее лицо. Никогда не предполагал, что придется расстаться с усами при таких обстоятельствах. Никто не думал, что будет столько потерь. Узнав о гибели армейского капитана, Федор Сазонович заплакал, а Бреус в ярости грохнул обоими кулаками по столу и выругался.
   Надо было спасать Марту. Об этом, не сговариваясь, думали все, кто знал ее местонахождение. Она пряталась в надежной квартире, дети — в разных местах.
   После событий на маслозаводе Марта заболела. Врач-подпольщик, посетивший ее, определил простуду и тяжкую психическую травму. Она бредила своими «мальчиками» из отряда, казнила себя за то, что оставила их одних, вспоминала Щербака и других близких ей бойцов. Однажды, когда пришли проведать ее Федор Сазонович, Бреус и Казарин, она вышла к ним в халате и, устремив полубезумный взгляд на вошедших, заплакала.
   — Что вы сделали с ними? Почему предали? Петро Захарович, вы приказали достать аусвайсы, а потом сожгли их, как простые бумаги. Они расстреляли моего Сережку, правда это? Говорите, Петро Захарович, вы же от меня ничего не скрываете. Почему же...
   Вскоре Марта стала поправляться. Она просила привести детей, но Казарин сказал, что это небезопасно. Пусть потерпит еще немного.
   — Сколько же мне терпеть, Петро Захарович? — спрашивала Марта. — Столько я всякого навидалась, что пора бы мне в отпуск.
   Теперь возникла прямая угроза для Марты. Гитлеровцы производили повальные обыски, не минуя ни одною дома, ни одного двора. В захваченной ими западной части города они расстреливали при малейшем подозрении в сочувствии восставшим. Искали, разумеется, и фрау Марту, причинившую им немало забот.
   Решено было вывести Марту из опасной зоны, перебросить на восточную окраину. Казарин выполнял это поручение руководителей подполья.
   Марта не ждала Петра Захаровича. Когда он появился в дверях, бросилась к нему, не стесняясь хозяйки. От него не ускользнула ее растерянность и даже неподдельный испуг, полыхнувший в глазах.
   — Не узнала, Марточка? Это ведь я...
   — Зачем вы сбрили усы?
   — Не нравлюсь таким тебе?
   — Нет, не то, Петро Захарович. Загадала я...
   — Что загадала, Марточка?
   Она спрятала лицо на его груди, словно раздумывала: открыть ли ему свое загаданное?
   — Что же ты загадала, голубушка?
   — Загадала я, что пока при усах ты, ничто нас не возьмет: ни пуля, ни лихая година...
   Он поцеловал ее. Впервые она назвала его на «ты», и это его до слез растрогало.
   — Собирайся, Марточка, пойдем.
   — Куда же?
   — На другую квартиру. Здесь небезопасно.
   — Что в городе? Слышно, бои идут. Жгут, говорят, дома и людей.
   — Положение напряженное. Но близко уже и наши. Собирайся, Мартушка. Одевайся потеплее да полапотнее.
   — Мне бы с ребятками моими повидаться, Петро Захарович. Где детки-то мои?
   Марта уже переодевалась за занавеской.
   — В надежном месте твои ребята.
   Эх, Марта, Марта! В недобрый час, видать, встретились наши дорожки. Окроплены поцелуи кровью, и любовь присыпана пеплом. Доберемся ли к счастью, выйдем ли на чистую дорогу вместе, где ни стрельбы, ни пожаров, а голубое небо над головой, и цветы, и трава, и сенокос?..
   — Ты ли это, Марточка? — спросил Петр Захарович, когда Марта вышла из-за полога.
   — Я, Петро Захарович, кто же еще?
   — Пойдем, дорогая.
   Они попрощались с хозяйкой, поблагодарили ее, а она вслед перекрестила ушедших.
   Марта в платке — один нос виден, в валенках, промокающих по весенней распутице, в ватнике и сорока юбках, баба бабищей, чтобы только не приметили, не узнали, кто пробирается навстречу советским войскам в таком обмундировании. Рядом мужик с котомкой за плечами, с посошком. Кто отгадает в нем командира вооруженных сил подполья, майора Красной Армии?
   Прислушиваясь к усилившейся перестрелке и канонаде, Казарин пытался распознать голоса отрядов, расположение и огневую мощь которых хорошо знал. Но это не удавалось. Отовсюду слышалась речь немецких автоматов. Неужели они заглушили наши голоса? Откуда было знать майору Казарину, что это уже ведет разговор Красная Армия, передовые ее части, добравшиеся наконец до околиц Павлополя.
   — Поторопись, Марточка, скоро уже... Завидую тебе. Ты, наверное, первая встретишь наших, пойдешь им навстречу. Люди тебя проводят.
   — Если надо, пойду, Петро Захарович. Но больше всего хочется с вами остаться, быть вместе.
   — Нельзя тебе. Ты у них на прицеле. Приказ читала? Да, она читала приказ. За ее голову назначена высокая цена: никогда раньше не предполагала, что может так цениться ее ничем не примечательная жизнь. Если бы воскрес муж, вот бы подивился собственной женке: кем стала в дни войны! А ведь до сих пор, кроме детей да горшков — ничего.
   Валенки хлюпали по талому снегу, ногам мокро. Простудится — и тогда уже никакого спасения, ложись и помирай: либо от пули, либо от болезни. Идут они огородами, чтобы, не дай бог, не попасться на глаза немцам.
   Вышли из огородов, чтобы пересечь довольно широкую улицу, и лицом к лицу столкнулись с патрулем:
   — Хальт! Хенде хох!
   Петр Захарович поднял руки. В его грудь целились два автоматных дула.
   Приземистый, щуплый офицер смерил его взглядом:
   — Взять!
   — Господин офицер, господин офицер... Куда вы его? За что?
   Марта тотчас узнала немца. Сердце ее упало как подстреленное.
   — Отстань, баба.
   — Я прошу вас... очень прошу... муженек это мой, пан офицер, пусти его, три киндера маленьких, как же без батька им?